Валерий Граждан

Как утверждают современники, первый фонтан был пущен мной в 1944 году прямо в лицо хорошенькой учительнице. Она опрометчиво сделала мне «гули-гули», наклонившись над ложе новорожденного. Смотрины тем и завершились.

В войну с мужиками в Приполярной Югре было скудно, и некоторое время удавалось быть в авторитете. Но вскоре не без помощи своей мамаши я подался на Юг…Западной Сибири. Там и попридержался у бабушки на молоке и баранине без хлеба, но с картошкой и деревенскими ненормативными частушками. Всё указанное производилось и содержалось без посторонней помощи. Бабушка была добрая, но глухая и безграмотная. В отличие от меня она верила в бога, совершенно игнорируя любые формы гностицизма. Грамоте, танцам в луже и мату меня выучили пришедшие с войны фронтовики. За хорошую дикцию поощряли звёздочкой от пилотки, а то и настоящими погонами.

Годам к пяти философские начала от фронтовых гуру мне пресытили и я записался в библиотеку при клубе. Это тут же отразилось на удалении помёта кур и вывозе навоза на огород зимой, а летом бабушка подолгу искала с хворостиной меня, после чего уже я искал пришедшую с пастбища, но разбредшуюся невесть где скотину. Нарастал скандал. И книжки пришлось прятать.

– Валерка, ить порублю я эту нехристь! Отышшу и порубаю! Ну, никакого сладу нету! Читат и читат… – скорее для самой себя сетовала моя благодетельница.

Сказки Пушкина, русские народные и братьев Грим, сказки Востока и прочие сказы Бажова вскоре отошли на задний план. А я отпросился в школу. Бабушка отговаривать не стала, заведомо чувствуя, что по нее не будет. Так что читал я уже легально, но у печки с лучиной. Уроки иногда делал при лампе, когда моя визави пряла пряжу «штобы карасир зря не жечь».

Учеба в нашей деревне, да и не только в нашей, была многопрофильной. Вначале с первого по пятый классы, а годом позже – со второго по шестой. Процесс шел в двух хатах-мазанках рядом с клубом. Первый, третий и пятый классы – это в первый год (для первоклашек), и они же на следующий год становились чётными, то есть вторыми, четвёртыми и шестыми. В соседней хате учились три других класса. В сумме получалась шестилетка. Деревенские ограничивались чаще пятилеткой. Шли в школу с девяти-двенадцати лет. Сидели по классам в три ряда. Уроки делали разве что с первого класса и едва до четвёртого. Дядя Петя, безногий герой-лётчик «вёл» пение со своим баяном и обязательной чекушкой в кармане. Пели мы с Мишкой Подольниковым по вольному репертуару на военные темы. Любимой у дяди Пети была песня «Подвесивши бомбы, в кабину он сел…улетел чужие громить самолёты». Тут он плакал и пил самогонку из плоской трофейной фляжки.

Немецкий, рисование и труд преподавал бывший пленный немец-баварец Шлея с академическим образованием. Этот учил не в пример даже нынешним педагогам. Случалось, что кое-кому из девчат в шестом классе справляли свадьбу. Сам гулял на такой. Не понравилось: незнакомые взрослые целуются, курят самосад и орут. И мы шли на горку кататься.

А когда в библиотеке из непрочитанных книг остались бухучёт и труды Сталина, то тётя Зина сказала: «Валерик, дуй-ка в город, там, я слышала, твоя тётка Анна живёт с мужем. Да и Татьяна где-то там. Учиться тебе надо!»

Запала мне эта мысль, и зимой, разругавшись вдрызг с бабушкой опять же на конфессионной ниве, я ушёл на лыжах в райцентр к дядьке Николаю. А с ним на санях и в тулупе я был доставлен к тётке Нюре (она же Анна). Та работала учительницей, муж тоже преподавал и попутно бил беременную в третий раз жену. Наверное, на почве антагонизма предметов или кому утром одевать тапочки. Но уже через неделю я твёрдо уверовал в необходимость изучать испанский язык и переехал к Татьяне Петровне. Та работала судьёй и к мужу и детям была лояльна.

Мне перешила портки дяди Димы и сводили в баню. А к лету успешно приняли в комсомол и купили сатиновые шаровары. А заодно юридически подкованная тётка намекнула, что я вполне уже могу трудиться по четыре часа в день. К осени моя милость стала столяром-краснодеревщиком на участке глухонемых Омского мебельного комбината. Как тут не помянуть добрым словом Шлея-тьфуй: это он научил тех, кто хотел, ладить табуреты и лыжи-самоделки. Он беспрестанно кашлял и смешно негодовал: «Тьфуй!» И любовь к рисованию, к природе, к красоте труда – тоже он привил, наш незабвенный бывший пленный «немец-перец-колбаса».

А глухонемые были как никто доки в столярном деле. Так что к окончанию вечерней школы начальник участка Козлов прочил мне карьеру инженера-деревообработчика и давал путёвку в институт за счёт фабрики. Увы, но меня теперь уже упорно тянуло в космос. А проще – в авиационный институт на факультет №2. Там преподавали ракетные двигатели, а это вам уже не Жюль Верн!

Ох уж эти книги! Всё было интересно, жизнь казалась бесконечной. Да и отказаться от космоса во имя физики твёрдого тела, либо морских путешествий казалось делом малоперспективным. Но моя незабвенная бабушка говаривала: «Планы-то наполеоновы, токмо своды Ваньки-печника!» Так что после третьего курса вечернего загудел я на четыре года с гаком на атомную субмарину. «Гак» добавился из-за неугомонного характера матроса по званию, но спеца 1 класса по дозиметрии, кем удалось стать за эти годы. Сюда же вошла кругосветка Николаев – Камчатка вокруг Африки на плавбазе для тех же субмарин.

Демобилизовавшись, я почувствовал некий зов природы к продлению рода, скорее всего – бабушкиного. Других не удалось разыскать, сколько ни пытался. Как ныне говаривают – «по жизни». Так что к окончанию уже политеха в моей семье был трёхлетний наследник. Завершить по-нормальному аспирантуру не дала Родина в лице Министра обороны. Так что банкет по случаю обмывки учёной степени пришлось перенести в Тихий океан.

Получалось, что ничего из замысленного не получалось. А уже на очередном витке поиска жизненного кредо стало доподлинно ясно: я, оказывается, уже давно в центре жизненного водоворота. И на зов Камчатки ответил взаимностью. Завлекло, увлекло и стало приносить удовлетворение! Да так, что последующие четверть века было отдано этой земле. Без малейшего сожаления, между прочим. Так же, как и автоматике, телеметрии и прочим системам боевых кораблей. В большей части – субмарин. А научные изыски завершились рождением дочки и идее посвятить доставшиеся от Бога годы журналистике. Неужто всё свершившееся мало соответствует тем, детским и юношеским замыслам? И на поверку получалось, что жизнь сама указывает рациональный путь. Если не больше. Хотя, куда уж больше! 

Валерий Граждан. Югра-Камчатка-Симбирск 2009 г.

 

Даже пройдя Три Брата в устье бухты Авача мы не почувствовали облегчения и защиты от ненастья. Громадину корабля размотало в Тихом так, что не остановить и за сутки. Сбавили ход. Шкафутовые в полном составе и спасжилетах добросовестно мёрзли на леденящем осеннем ветру. Но это был НАШ ветер родной Авачи. Бросим «яшку», то есть якорь, отогреемся в кубрике, а потом и на камбузе чаем.

Прошли боновое заграждение, открылся Приморский и вулкан Вилючинский. Обогнули полуостров Крашенинникова и вошли в свою одноимённую бухту. Встали на рейде. Всё!! Закончена кругосветка, получайте, братцы, новый корабль! Но «братцы» к нам не спешили. Как видно, не к спеху. И жареным поросёнком не пахнет, хотя мы вряд ли стали отказываться. И в мыслях не держали. А ветер безумствовал, будто сожалея о слишком «мягком» приёме ставших для него чужаками мореходов с жарких югов. А вон и рабочий катер лихо прыгает по штормовым волнам.

И чего не сидится у пирса в эдакую непогодину. Даже в бухте кораблю нашего десятитысячного водоизмещения весьма неуютно. И вдруг слышим: «Шкафутовым на катер! Принять кормовой трос!» От-те раз! Это же нам с Федей прыгать на бочку, как в Севастополе. Но там-то тепло, и в бухте Северной севером не пахнет. А тут…

Катер исчез в волнах и вынырнул уже с подветренной стороны плавбазы, чтобы забрать рисковых ребят со штормтрапа. Слегка разбив колени и носы о борт, десантируемся в катер. «До свадьбы заживёт!», – подбадривал начхим старлей Шпак. «Цыплят по осени считают!», – подумалось мне: сейчас предстоит ещё прыгать на бочку. А это громадина с кольцом для швартового троса и на мёртвом якоре. Болтается как овечий хвост, временами скрываясь под водой. А вода об это время в бухте градусов на десять, если не холоднее. На нас роба и шинель, да упомянутый жилет. Надо бы поддуть.

– Федя, поддуй жилет, да заткни писуны! Прыгаем! Я первый!

Улучив момент, когда катер подбросило на вираже вверх, я метнулся на макушку бочки. Успел схватиться за кольцо, но тут же проехался рёбрами по закраине цилиндра.

«Не порвать бы жилет, а то утопят как щенка!»

На следующем развороте, лишь чуть-чуть бочка обнаружилась, прыгнул и Федя. Ему «повезло» меньше: его могутная фигура мелькнула между волн и мимо цели. Держась за закраину окоченевшими пальцами, успел схватить бедолагу за ворот шинели. Нас тут же накрыло волной. В голове мелькнуло: «Не смыло бы!» Я знал, что мой напарник и в учебном бассейне не ахти какой пловец, а тут…Шинель стала дубовой, а жилет только мешал. Но нам надо было ещё принять стальной трос швартова.

– Федя, родной, держись за кольцо, я буду ловить выброску! – старался я, как мог, переорать вой ветра. Катер с трудом таскал трос с привязанной к нему выброской. Наконец удалось поймать выброску, которая со свистом чуть не влепила мне в лоб. «Меткачи, мать вашу!», но руки уже непроизвольно вытягивали выброску, а с ней и трос. А это уже Федина вахта. Нашего корабельного здоровяка.

Теперь тянем вдвоём трос из-под воды: так легче. От напряжения холода не чувствуем.

– Федя, давай на рывке! Я серьгу держу! – здесь бочку швырнуло вверх, и мы распластались на днище. Но трос и серьгу удержали. В провале волн, почти под ледяной водой, по сути наугад, удалось завести серьгу и вставить в неё палец на стальном тросике-страховке. ВСЁ!!

Осталась самая малость: снять нас с пляшущего гигантского поплавка. А на корабле уже начали выбирать трос на шпиль… «Да вы что, охренели там! Ведь трос бочки стал выравниваться с корабельным!», а мы с Федей начали погружаться даже без надежды хлебнуть воздуха. Теперь спасение лишь одно: отплыть подальше от бочки, иначе катеру к нам не подойти. Теперь уже подводный железный поплавок мог запросто потопить катер.

Захлёбывающего и посиневшего Федю еле удалось отцепить от серьги, разжав его пальцы. Теперь мы оба бревёшками еле различались между волн. Но отпорниками нас выловили и затащили на борт в начале катера. А уже на спаспоясах, почти бесчувственных и окоченевших, выволокли на палубу корабля.

«Ошвартовали-таки, шельмецы! Давайте-ка их в санчасть! Док, растереть и для сугреву дай!», – последнее, что удалось разобрать из слов старпома в общем гвалте.

Док (доктор) всё выполнил как надо. Сухие и сомлевшие от влитого спирта мы с Фёдором восседали на кроватях корабельного лазарета. Фельдшер Коля наливал нам духмяный чай с коньяком из командирского термоса. Чем не рай! Но жареный поросёнок не помешал бы. Не только нам, конечно.

Камчатка.

«Наступает минута прощания,

Ты глядишь мне с тревогой в глаза…»

 

Ну, что я могу сказать вам, мои братцы матросы, моряки! Эти строки и по сей день нам так бередят душу, что прошибает слеза! Ай нет?

Вот ваш перрон, где безутешно плачут матери, невесты, жёны, невесты… Молча жмут руку отцы, друзья, братья и деды. Одним словом – прощаются.

Нет, и не на освоение целинных земель либо на покорение Сибири едет ваш поезд. А покатит он на самый Дальний Восток, либо на Крайний Север. А ещё точнее – на службу Родине на берегах её и в морях-океанах. На кораблях и подводных лодках и на долгие годы. Во всяком случае – так было всегда: флотская служба требовала куда большего разумения, навыков, а посему, гораздо большего срока пребывания на ней. Идут мужчины заниматься исконно мужским делом: ратным. А это всегда опасно, и может статься, что «прищемит пальчик», а то и всё туловище. Вот и прощаются, слёзы льют.

 

Прощай, отчий край,

Ты нас вспоминай!

Прощай, милый взгляд…

Прости-прощай,

Прости-прощай!

 

Свистнул гудок паровоза-электровоза, грохнули буферами вагоны, скрипнули о рельсы колёса. Последние стенания, всхлипы, причитания. И команда: «Па-а ва-го-о нам!!» И грянул медью оркестр «Славянку»:

 

Летят, летят года,

Уходят во мглу поезда.

А в них – матросы.

А в небе тёмном

Горит матросская звезда!

 

Может, кто и скажет: «солдатская звезда», так ведь это кого куда провожают. А нас тогда – на флот. И «Славянка» стала первой, истинно ФЛОТСКОЙ, очень душевной мелодией. А слова… Да мы и помнили-то, что: «Прощай, отчий край!» А дальше всё смешалось: грохот, крики, команды...Ну и наш, русский мат. Родной. Пожалуй, очень родной: так стало на ближайшие годы.

А вот песня глубоко, на генном уровне вошла в нашу подкорку навеки. Да и не мыслили мы тогда, что сия мелодия пройдёт сквозь всю нашу жизнь. Частью – молча: не положено. И лишь иногда озвучено. То были попытки под эту мелодию проводить с корабля на ДМБ годков. Замполиты и прочие режимники, да простят они мне подстрекательство, не очень-то приветствовали сход годков уважительно, а тем более под сомнительную музыку царского пошиба (не нами придумано!). Их скорее выпихивали напрочь, почти выдворяли втихую, чем провожали с почётом. До сих пор не пойму, почему.

Казалось, что ДМБ – дело тайное и некое Госважное. Причём настолько тайное, что они сами не знали день схода с корабля (или из казармы лодочного экипажа). Так было, хотя позже помаленьку наладилось. И тогда повсеместная «Славянка» будоражила души моряков-срочников (да и не только) своей уже скорее радостной мелодией. Ещё бы: их уже ЖДАЛ отчий дом, хотя с грустью провожал ставший родным корабль и его команда. И слова песни звучали иначе:

 

Прощай, родимый край!

И нас ты вспоминай!

Прощай, мой экипаж

Прости-прощай, прости-прощай!

 

И уходили, украдкой смахивая слезу. Вослед им смотрели их товарищи, прошедшие вместе не одну тысячу миль. Хватившие вместе с вами как лиха, так и соли – не то что пудами, а центнерами. Чего уж греха таить, случалось пробкой теплоизоляции посыпать первую седину двадцатилетним подводникам, когда их супостат «одаривал» глубинками, дабы вынудить их к всплытию в «точке».

Было о чём вспомнить и тем, кто вдосталь просолел на ветрах и штормах, обучаясь ходить по переборкам-стенкам, выворачивая кишки на брашпиль от рвоты. И неведомо им подчас, кто им может влупить торпедюку из глубины походя, тренировки ради. Поди, узнай потом, через век-другой цивилизации: кто из них был кто! Велики океанские глубины…

Но бывало и так. Разморило нас эдак на градусе «шашнадцатом» по широте и долготе к самому что ни на есть западу Австралии. Примерно так. А может и того далее. Штормило не шибко, но зыбило, а инда и шквалило. А ежели по правде, то будь они неладны, эти тропики! Одни болячки от них сибирскому человеку! А коли кальмар не идёт, так и вовсе – тоска!

Первые месяца три, да с бассейном – терпимо. Но уже на пятом месяце начинает казаться, что твой сосед по кают-компании сволочь невыносимая. Нет, особо придраться не к чему. Вот просто чувствуешь нутром: сволочь, и всё тут! Ну не драться же! Возьмёшь, да пересядешь подалее. Так нет же: уже через пару недель и этот расклад по рожам тоже в тягость. Прямо-таки сплошная урина с фекалиями. Оно бы и вовсе не ходить в эдакую компанию, так ведь жрать охота!

Одна отдушина: утром побегать по шкафуту в одиночку. Так нет: обещали набить морду на полном серьёзе мичмана нижних, подпалубных кают. «Не топай, скотина! И без тебя тошно!» Лишь под бассейном только кладовка боцмана, и он в ней не спит. Купаюсь вдосталь. Со мной помоха, он выдаёт спирт и очень экономно. Его за это многие не любят…

Так вот НЕКТО запускал рыб-прилипал от акул. Большинство их панически, прямо ужасно боятся. Они присасываются напрочь. Но, если ткнуть ей окурком в маковку-отлипает махом. Помоха не курил. Хотя, в принципе, не только он.

Частичным уединением служила коечка в спокойную погоду и то, если крепко зажмурить глаза и втихую принять внутрь расходный материал, то бишь «шило» (спирт). Сосед по каюте был просто скотиной: шило копил на ремонт сантехники в новой квартире в базе. Подумал бы: где база, а где он! А мне выпить не с кем! Ну не гад ли?!

И вот, в эдакой обстановке, плюс в тени под пятьдесят, да изматывающая зыбь, чередующаяся со шквалами и штормами вот уже седьмой месяц… И только в гальюне относительно психологически разгружаешься. Весьма относительно, конечно. А уж по дому-то тоска неимоверная. Да чего там по дому! По людям, по запахам земным, по детскому смеху, по шуму берёз…А уж по жене-то…

Вот уже дважды нас навещали сухогруз и водолей. Вроде выездного морклуба. Видели ЖЕНЩИН. Стояли бортами на кранцах. На время «майна-вира» малость потравили и сбросили почту. Корабли шли в СОЮЗ. Домой, значит. Не на Камчатку, но все-таки. С непривычки вроде и речь у них иная.

В тот день, однако, минуло семь месяцев, как мы в этих диких закоулках на шарике. Как рыбка на прикорме для субмарин супостатов. Перископов не видать: мы не спецы в оптике, так что своих от чужих только по торпеде бы и отличили. Свои-то не тронут! А тут на горизонте появилась некая посудина. Мы её почти всей командой ходили смотреть в бинокуляр на мостик. Уж больно зачуханное судёнышко. Но со всех сторон, аки вилы из стога сена, торчали антенны. По их конфигурации и величине нетрудно было понять назначение корабля. Такие именуют кораблями ОСНАЗ. За всю мою службу мне не доводилось видеть этот «квазиголландец» не то что в базе, но и вблизи наших берегов. Слышал, будто даже при замене экипажа они не заходят в базу.

На вторые сутки ощетинившийся «рыбак» ошвартовался у нашего борта. Их леера едва доставали до моего иллюминатора. Вполголоса переговорили с матросиком. Он в океане уже ВОСЕМЬ месяцев. Харчатся возле наших гидрографов, либо вояк типа нас. Даже ремонтировались у какой-то плавбазы.

В общем, не корабль, а некий плавучий секрет. Пожалуй, что и писать-то о нём если и можно, то вскользь. И команда с «гулькин фиг» на палубу метров сорок в длину, да четыре в ширину: не разгуляешься. Наверное, в космическом корабле и то веселее. Вот где врачам-психологам поле деятельности! Каких и как подбирать сюда людей! И что ДЛЯ НИХ Родина! Они поплавали в нашем бассейне и пообедали у нас же, но явно отдельно: контакт, как видно, исключён.

Скитальцы отдыхали в отдельном кубрике до ужина, после чего ихнее судёнышко отчалило навстречу штормам, пространству и времени. Ну а мы, даже не общаясь с ними, успели их по-мужски полюбить. Это поистине сильные духом парни! Мы для них были хотя и кратковременной, но Родиной. И вот они безо всяких обиняков забрали на борт свои чалки и, как бы нехотя, отошли прочь. Затарахтели их дизеля, брызнув соляровым дымом. Набрав обороты, кораблик начал описывать круги прощания. И изо всех

динамиков верхней палубы грянуло:

 

Прощай, отчий край,

Ты нас вспоминай!

Прощай, милый взгляд,

Не все из нас придут назад!

 

Наш старпом, будто спохватился и сказал радисту тоже дать «Славянку» на полную мощь наших ГГС (громкая связь). А наш знакомец, описав третий круг, дал стрекоча к горизонту, где и пропал из виду, но не из памяти. По сей день слышится нам:

 

Летят, летят года,

А песня, ты с нами всегда!

Тебя мы помним

И в небе тёмном

Горит матросская звезда…

В Приморский, что на Камчатке, прибыли хмурым вечерним автобусом на остановку улицы Мира. Я с чемоданами, жена с ещё малолетним сыном: «Ой, да господи, куда ж ты нас завёз?!» Хотя «малолетнему» было, в общем-то, по барабану, и он лишь шмыгал носом. Туман становился гуще. 7 марта заканчивался в миноре: НИ ЕДИНОЙ ЗНАКОМОЙ ДУШИ. Мой, в общем-то дом, корабль-гидрограф «Чумикан», был в океане, в точке, прописанной ТАСС в центральных газетах. И всё-таки знал я один-одинёшенек адрес: жены моего замполита к.л-та Морковчина. Именно ей передал её супруг «последнее прости» перед очередным выходом в океан в виде получки, врученную моей милости в сутолоке аврала прямо на трапе: «Вот, передай! Да адрес не забудь!»

А за час до этого писарь в канцелярии вписал-таки втихаря в отпускной лист жену с сыном. «А не привезёшь семью, вообще на корабле будешь жить безвылазно», – так подсказали многоопытные семейные корабельные. Замполитовской жене (дай Бог, ей и мужу здоровья) я денежки тогда вручил. Да и адресок запомнил. С тем и покатил к себе в Сибирь в отпуск. А возвратились в Приморский уже втроём. «Лет на пять, а там домой, науку двигать». Знать бы тогда, что поглотит нас Камчатка со всеми потрохами на долгих 24 года.

 

А тогда мы шлёпали по мартовской снежной слякоти и глубоким лужам, по сути, в никуда. И тут я решился: «А знаете что, пошли-ка мы к Морковчиным! Это наш корабельный замполит. Хоть переночуем, а там видно будет!». Всё равно больше не к кому. Не ведал я тогда, что зайди мы практически В ЛЮБОЙ ДОМ, и нас запросто приютили. Ведь приехали на Камчатку не на экскурсию, а ЖИТЬ. Мы тогда многого чего не знали. Ни о Камчатке, ни о её жителях, а тем более об истинном братстве живущих здесь. Не ведали, что начинают жить здесь практически все семейные в «чудильниках», особенно молодые мичмана и офицеры. Пройти горнило «чудильника» считалось святым делом.

 

Нина Сергеевна, супруга Морковчина, будто заждалась нас: хлопотливо раздела и сразу за стол. И это при том, что видела нас впервые в жизни. Правда, пожив несколько среди северян, мы поступали так же, привечали гостей, будь то даже глубокая ночь.

А на следующий, уже праздничный день 8 Марта мы за обе щеки уплетали НАСТОЯЩИЙ камчатский рацион согласно наступившей дате: уху из кижуча, брусничные сок и наливку, красную икру ложкой, пелемени по-камчатски с медвежатинкой, маринованную чавычу и запивали чаем с вареньем из жимолости. А на завтра мы узнали, что в посёлке существует мощная организация «Женсовет». Её полномочия поистине безграничны. Уверен, если бы случилась конфронтация «ЖС» даже со Штабом флота, то последнему несдобровать. Очень сильная, глубоко эшелонированная с необъятными связями вплоть до масонства и Папы Римского.

 

Одним словом, я с семьёй был заселён в одночасье в чью-то полупустую квартиру. И лишь с приходом корабля мне дали «шикарный угол» в 12 кв.м. с вваренным ломом в отопительную трубу. Хотя о существовании оного я узнал после трёх лет мытарства от сырости и холода, чего на полуострове в избытке. А впрочем, лом на 3/4 дюйма был вварен в ответ на чью-то бесчеловечность, но «месть» продействовала едва не десятилетия. На горе всех предшествующих «надцати» семей со дня постройки этого архитектурного чуда. Всех вселяли «максимум на полгода-год». Мы прожили в «чудильнике» почти 5 лет. Вот и пришлось-таки «вычислить» злополучный лом и заменить его трубой. Вот уж радости-то было! Угол высох как у меня, так и по всем этажам, что незамедлительно «устаканивалось» порознь и сообща с неделю, а то и месяц: «А нам-то дуракам и невдомёк. Раз круглое – значит, труба! А она не греет, собака, и всё тут. Так что давай, за трубу по махонькой!». И это при том, что на шесть семей был ОДИН туалет. В нём вечно противно протекал бачок. Лилось при этом на голову и оголённый по случаю зад. Было и некое подобие душа, далеко не джакузи, но вечно заткнутого чьим-либо задом, а непосредственно слив – носком, сиречь забытым кем-то «карасём».

Были и такие, кто жил здесь и поболее нашего – лет до семи. Но жили, между прочим, неплохо, между семьями, конечно. Можно было, не вставая с постели осведомиться у соседа за стенкой через розеточное отверстие: нет ли «чего» от головной боли или «шильца» (спирта) без отдачи.

 

Вот уже минуло по нескольку десятков лет, а тогдашние общения не прерываются, без оглядки на звания, должности и годы. Общаются и наши дети, выросшие в общих, вечно шумных и необустроенных коридорах и загромождённых кухнях. Мы были молоды, а посему детворы и пелёнок в коридоре более чем достаточно. Это решало проблему «с кем оставить ребёнка, чтобы сходить в кино»: достаточно выставить его в коридор и сказать об этом любой мамаше на кухне. А грудничка в коляске снабдить бутылочкой с молоком. И это при том, что у всех были дети по одному и более.

Так и повелось, что принцип взращивания ребятни стал изумительно прост. Главное – довести до кондиции хотя бы ползания. А далее на выучку и вырост выставляешь в общую кучу в коридор. Если свои родители заняты работой, либо службой, то обиходят и накормят дитятко соседские мамаши, изредка – папаши. А коли доведётся, что твой черёд, то уж расстараешься вволю, не чураясь. Недостатка в провизии не было: открывай любой холодильник на кухне и отоваривайся. Случалось, выйдя с утречка в туалет, можешь поздороваться с подвыпившей компанией, мирно жующих твою колбасу. Не скаредничай, ибо это могут оказаться закадычные дружбаны твоего соседа, отошедшего ко сну, либо на работу.

 

Междусобойных драк не случалось отродясь. Хотя «имели место» женские дрязги, перераставшие в косвенное участие мужчин. Как то: имел неосторожность назвать соседку скупой и вполне склонной за пятак в церкви пукнуть. В итоге получил скалкой вдоль скальпа. Скальп при этом надорвался, полилась кровушка. Скорая была рядом за углом, там и зашили. Мужики возмутились зело и потребовали сатисфакции в виде трёх, нет – четырёх бутылок водки «для обчества» и успокоения «тяжелораненого». И уничтожения искового заявления в суд, которое заставили (якобы) написать опера, «иначе не остановят кровь». Водку распили тут же, понуждая Генку (её мужа) «сходить ещё, пока сочится кровь».

 

Общественные места (коридор, гальюн, душ и кухня с подсобкой) убирали по очереди. Недоразумения возникали, когда какая-либо дама выбрасывала использованные по окаянному случаю пакеты в общее ведро в туалете. Спор разрешал тот же Генка (у него был график «критических дней», пока в памяти). Он же и ржал громче всех, когда грозился пресловутый график вывесить на всеобщее обозрение на кухне. Повторы допускали только новенькие, не знавшие Генкиного «указа» дамочки. За что заносились в «график» на весь период проживания. При этом дамочки, искренне веря своим мужьям и подсознательно себе, что заселили их «временно». Ну не чудильник ли? Праздники отмечали неизменно и дружно вместе на кухне (дети либо ползали под столом, чаще носились по коридору). Скажу лишь, что о жизни в «чудильнике» северян можно рассказывать бесконечно. Ибо каждый прожитый в нём день по содержательности без натяжки можно зачесть за неделю.

 

А посему, мы наш «чудильник» несём потом через всю жизнь: люби людей, и жить будет проще тебе и рядом живущим. Ну а дети…они же с нас пример берут. А хоромы, какие бы ни были, а людей сближают по-настоящему редко. Именно поэтому прожитые в «чудильнике» годы помнятся как самые весёлые и незабвенные изо всей морской житухи.

До некоторых пор в СМИ чуть ли не высмеивались рассказы мореходов о случаях, мягко говоря, неординарных, происходивших с ними на океанских просторах. Но на поверку со временем все-таки выходило, что поведанные слушателям истории далеко не флотские байки из разряда «распрячь швабру», а, по сути, истина подлинная. Разве что с некоторой «сноской» на «легкий бриз».

 

Речь пойдёт о цивилизации, но… подводной. Вернее, уже подводной. Предстоял переход в другую точку, поближе к Антарктиде. Что мы и сделали. Дали активный отдых: бег по шкафутам, бассейн, гири, штанга…И вообще: кто во что горазд. Вечерами традиционно – гармонь на вертолётке, либо фильм. Позади осталась бесконечная работа по МКС в полстаградусной духоте с чередующимися тропическими шквалами. И по нескольку суток кряду работа по целеуказаниям через каждые полтора часа. С перерывом в 20-30 минут. В эти перерывы входило время на сон, еду и туалет. Но давали и «передых» суток на двое-трое. Наши, вначале чисто случайные приобщения к связи с космонавтами – переселенцами на Селену стали поистине частью жизни нашей троицы: Виталия, Миши и моей.

Теперь же, волею командования переместившись для очередного сеанса связи значительно южнее, оказались «на задворках» Новой Зеландии, ближе к Антарктиде. Именно здесь нас посетило «НЕЧТО».

 

На вертолётной площадке вечером музицировал Ваня Лупик, писарь и обожаемый командой гармонист, балагур и приколист в масштабе Тихого океана и примыкающих к нему водоемов. Его аккордеон оглашал водную гладь южного полушария блаженными мелодиями. Мы же собрались на вертолетке получить двойное удовольствие: послушать Ваню и посмотреть аквацирк. Дельфины вокруг корабля без перерыва на трапезу буквально в истоме предавались эйфории музыки. Они задавали такие синхронные антраша, что даже угрюмый мичман секретчик кривил краешек рта в улыбке. Ах,  дельфины, ай да проказники и игруны! Вот ведь как проймут и растормошат душу, да так, что полугодовая тоска по дому, запаху костра, смеху детей, ласкам любимых, в конце концов, как бы отойдут, уступив в душе толику времени на общение с ними.

 

Сумерки, едва наметившись, сменились феерией ночи. Угомонились младшие братья по разуму, устроившись опочивать среди глади океана. Высветился Южный Крест среди мириад звезд, коих в южном полушарии тьма тьмущая. А может, и того более. Как бы в тон этой Сказке ночи месяц высветил серебром дорожку среди лёгкой ряби волн. Стих говор и смех. Горизонт не возбуждал ни единым огоньком. Да и кто когда рисковал заходить в эти широты без особой нужды! Изредка являлись всполохи светлячков среди изумруда пучин. Там же и таяли…

 

Но, что это! Горизонт мигом высветился мириадами огней.

Будто армада рыболовных судов, словно по команде, высветились суперсофитами. Такое нередко встречается в широтах у Японии и южнее. Даже бывалые штурмана могут опешить, увидав эдакое чудо чуть ли не на всю ширь горизонта. Ни дать, ни взять – стольный град во глади океана!

Но тут же простое созерцание сменилось чем-то вроде ужаса: огни даже не двигались, – они просто неслись…в нашу сторону! И это были отнюдь не какие-то заурядные прожекторы-софиты, а что-то глубинное, неведомое. Огни надменно мерцали и неслись к нам. На нас. Секунды застыли в изумлении от происходящего. Мы тоже. Возможно, это было своеобразным гипнозом. Все просто оцепенели. Вздыбились от ужаса волосы, по коже пошли мурашки. Даже если бы на корабль неслись торпеды, то наверняка были приняты контрмеры. Но это…Ощущение, будто сама планета Земля вот-вот столкнётся с чем-то огромным и абсолютно неведомым. Позже о таких же ощущениях рассказывали и все вахтенные офицеры, находящиеся на мостике.

 

В одночасье корабль вздыбился куда-то вверх, наверное, почти к облакам. Даже звёзды как бы приблизились. Сердце замерло, словно оторвалось и ощутило полет наперегонки с душой. Да и вряд ли кто в эти секунды смог хотя бы в малой степени передать, описать свои переживания, ощущения. НЕЧТО стремительно и абсолютно бесшумно проносилось прямо под нами. Даже наоборот: создалось ощущение, будто наш «Чумикан» несётся среди мириады огней неведомого подводного города. Причём иллюзия была настолько сильна, что многие судорожно вцепились в леера, чтобы устоять на палубе. Время остановилось. И вот уже чудо-город, сверкнув напоследок глубинными огнями, стремглав выскочил из-под днища корабля. И, скорее всего, наша посудина была для НЕГО не более чем крошечная щепочка, если не пушинка. И тут же громаду корабля в 17 тысяч тонн медленно и бережно возвернуло из поднебесья в лоно вод Тихого океана.

 

Долго, даже очень долго никто не решался вообще открыть рот, либо пошевелиться. А когда заговорили, то почему-то шепотом. А тем временем НЕЧТО, назовём его «Акваштадт» (водный город) всплыло милях в трёх-четырёх. По-лодочному всплытие было «позиционным», то есть над водой лишь командный пост. На мостике было виднее, что происходило на этом самом «Акваштадте». Но нам троим и расчёту станции прошла по ГС (громкая связь) команда прибыть на свой пост.

Злополучная стойка гудела вовсю, выдавая метры оперативной записи. Виталий тут же взялся за дело. Мы готовили сообщение для ЦУПа. Пока не знали: КАКОГО. Хотя, даже отправив шифровку, мы так и не знали её содержания.

 

На следующий день готовились к очередному циклу сеансов связи с нашими космонавтами. Но ни Рюмин, ни Ляхов из облетанного напрочь Космоса вряд ли заметили нами увиденное и пережитое. А если и наблюдали, то сообщили «куда надо».

Командованию нашему встреча с «Акваштадтом» и подавно эйфории не добавило, равно как и звезд на погоны. На берегу такое никогда не сподобится. Разве что в горячих головах фантастов. А уж бумаг понапишут…

 

А, впрочем, именно таким путем дается импульс к поиску реалий, к исследованиям. Туда влекут тайны кромешных глубин в три-шесть километров. А просторы в сотни – тысячи миль в любую из сторон света и подавно. Плюс синхронный сеанс связи с этим НЕЧТО и космонавтами на Селене. Где всплывший «Акваштадт» был, скорее всего, ОКАЗИЕЙ по ретрансляции. Тем более что коды и шифры для незнакомцев не представляли каких-либо сложностей.

Нас осенило: «Неужто аналог «школа заочного обучения?!» И в «Акваштадте» опять-таки ученики, либо их фантомы? Так вот как надумали вступать в контакт с землянами инопланетяне, либо их фантомные роботы, наделённые достаточным разумом и условиями к существованию и защите?» Получается, что океан выполняет роль того же космоса. Практически те же степени свобод и действий.

 

Так что, выслушивая бывалого моряка, не следует крутить пальцем у виска, мол «заливает братишка» по полной программе. Ан, нет!

Есть, да еще какие, чудеса расчудесные. Разгадать, а пуще того – применить во благо Человечеству, – вот это да! И магнитофонная стойка в углу станции молчала почти неделю. Но неожиданно заработала вновь. Наши исследователи просили ускорить поставку «кремниеорганику 009 первой помощи». Требовалось ускорить монтаж поставляемых модулей под слоем лунной защиты. И сомнениям нашим пришёл конец: происходящее на Селене имеет хорошо продуманное (а может, и согласованное) продолжение и взаимосвязь на Земле. Теперь даже мы не сомневались в существовании на загадочной планете существ парадоксальных. Они не выказывали признаков жизни в обычном нашем понятии, но явно превосходили землян в плане интеллекта. Чего уж сравнивать возможности! Они явно превосходящие наши. Земляне готовили солидарное освоение Космоса в паре с селенитами. И действие происходило уже много лет в глухой сибирской тайге.

Распад СССР чуть было не привёл к межпланетной трагедии…

Дед Макар сидел на топчане в уютной сторожке. Его руки в узловатых венах лежали перед ним. Заскорузлые и серые, как вся его жизнь. Он сидел и вспоминал. Страшные картины голода и чахотки. За два голодных года, почитай, полдеревни полегло. Нанятые на сходе мужики из соседнего села выносили и хоронили умерших. Трупы вывозили за околицу, на погост, прямо на дрогах. Тела некоторых ещё не закоченели и руки, ноги свисали с краёв бедняцких телег. Они мотались, будто плети, когда колёса попадали в очередной ухаб с весенней грязью. Вымирали семьями.

Первый год был большой недород по засухе. Скот резали, отчаявшись прокормить. Особенно жалко было молочных кормилиц – коров. Обессиливали от недоедания мужики, да бабы, а вослед и рахитные дети. По первости спасало, хотя и худосочное, но мясо. Может и потому одолевала людей нутряная гниль, что не видели они живой пищи. Полудохлые животные и птицы не годились для полнокровной трапезы. А хилая еда, известно, не сулит здоровья. Зря только скормили им по осени почти последнюю картошку и брюкву. Да и чего там было скармливать! Жужель гороховая, да овощ не толще верёвки. Да ботва, что тот ковыль в поле. От слабости пошла по людям исподволь чахотка.

Руки чахоточных не слушались, ноги тряслись, в груди хлюпало, и манило прилечь. Бабка Яшиха, знахарка и повитуха, замаялась, поднимая измождённый люд. И потчевала – то водой из кувшина, да заговором, не то молитвой. Детям растирала грудки холодной влагой и давала питьё, на травах настоянное. За ней тенью следовала Валюха-Горюха, помощница и сиделка. Но спасти удавалось немногих. Есть-то было почти нечего. Что и было, отдавали детям да мужикам, что дрова на зиму готовили и землю пахали по весне. Да только и это лето не больно урожайное сподобилось. Яшиха сокрушалась, когда

убеждалась в бесполезности ухода. Коли кто сплевывал, откашлявшись по её просьбе в лохань под рукомойником, а мокрота тонула. Сие была верная примета крайности болезни. И сюда вскорости подъезжали дроги.

Так и пришёл черёд семьи Макара. Дочки сидели на завалинке на весеннем солнышке. От голода и заедаемые вшами они казались некими увядающими былинками. Их тщедушная мать хлопотала подле них, вычёсывая паразитов. Её руки едва шевелились. Потом зашлась в кашле, губы окропились кровью и она прошла-прошелестела лёгким дуновением в хату. Слёзно посмотрела мужу в глаза, будто загодя знала: оставляет детей на него. Две дочки и три сына родила Пелагея, да уж было начала поднимать их на ноги, как случилась эта страшная напасть. Прибралась по привычке на столе и у печи, хотя там и так было пусто, кроме травяного взвара. Душа её иссохлась, измытарилась. Глаза округлились и под ними темнели круги, а заботы всё не покидали. Она, было, сварила суп из молодой крапивы и лебеды. Но есть не могла. Тихо позвала детей и легла в последний раз. На том и иссякла её женская ипостась, на коей держалась ради детей, семьи. О них пеклась. С тем и отошла. А без матери дом как бы уже сиротский.

Макар Семёнович тоже был плох и всё чаще лежал в ожидании своего смертного часа, когда почуял: смерть вошла в их дом и забрала самое дорогое – душу, коей была его Пелагеюшка. Теперь она лежала рядом бездыханная. И незнакомые мужики с повязками на лицах вынесли её из избы. Как же так, получается, что теперь его черёд…Макар едва встал и выполз вослед ушедшим. Стоял, держась за дверной косяк, пока телега не свернула на другую улицу добирать урожай смерти. Дети смотрели на него. И он вспомнил про суп, что накануне сварила жена. И он понял для себя: надо жить! Чугунок был почти горячий. Похлебали, хотя и впустую, но тут же захотелось отринуть уготованную смерть.

Весна щедро разливала солнышко, обогревая землю. Сочно зазеленела травка. Кое-где, а то и сплошняком зазолотились одуванчики. Тщедушные людишки копали коренья, рвали листья, шелушили еловые шишки. Ссыпали в чугунок и варили. Инда на потребу удавалось вырыть прошлогоднюю картошку на огородах. Её почитали за счастье: овощ придавал сытость и маленько силы.

Немало деревенских сгинуло, но скотину частью сберегли для тех, кто жив остался. Понимали, что это корни их бытия. Не будь на развод тёлочки или курёнка, так и людской поросли конец придёт подчистую. Худая и немощная вся оставшаяся живность теперь паслась на свежей зелени, нагуливалась за зиму. Едва народившимся худосочным детям уже давали пусть не молоко, а молозиво, оставшееся от теляток.

Да и чудом упрятанную на семена картошку садили «в один глазок»: экономили. Пахали землю всем миром на единственной в деревне паре лошадей. Пошла редиска, лук, первые огурцы, выкапывали слащавый корень солодку. Ловили сусликов и хомяков – всё шло в пищу. Жизнь брала своё. Но и смерть не уложила за стреху свою острую косу. Не уследил за заботами едва окрепший вдовец, как его старшенький Митька окончательно начал таять день ото дня. Застудился он в нетопленной избе, ухаживая за младшими. Чахотка одолевала парня, и его глаза словно подёрнулись тоской, затуманились. Ладил он грядки под помидоры, да так и умер, привалившись к плетню. Схоронили подле матери тихо и малолюдно: все были в поле. Да и сами-то не особо горевали – выжить бы. А Митька так и так не жилец на этом свете, разве что лишний рот, прости Господи!

Кто посноровистей из выживших, на товарняках отправились за Урал и привезли в лукошках да берестяных коробах несколько сот жёлтых комочков – цыплят. А корм для них на лугах уже поспел. В ход шли и яйца грачей, благо, гнёзд грачи настроили в избытке. Но и тут люди были благоразумны: оставляли птицам на потомство половину яиц. Тем и выжили: травы, овощи, птичьи гнёзда, хомяки да суслики. Случалось и зайку затравить собаками. Тут уж пир горой. Но и здесь блюли благоразумие: в природе нельзя нарушать её порождение. Все на одной земле живём!

Так что к осени подросла тёлочка, коею одарила их корова Зорька. Картоха уродила на загляденье: крупная, гладкая и с желтизной, будто с маслом. Вот только опять не минула стороной беда дом сиротский. Ещё по весне на пахоте любимый младший сын Кирилка напорол босую ногу о бороний зуб. Уж больно нежной сказалась кожа на подошве после зимы. Совсем не та, что у любого деревенского по осени: что твоя яловая шкура на союзках сапог.

Рану тут же промыли мочой, и брат Василий присыпал пеплом из кострища. Попервоначалу всё зажило «как на собаке», и снаружи всё казалось делом вполне благополучным. Ныло только внутри прокола, особенно по ночам. Единственная оставшаяся на всю округу деревенская знахарка бабка Яшиха преставилась сразу по весне после страшной зимы. Не от голода, от лет преклонных: ей едва не девять десятков минуло. Отмаялась, родимая. А вот выученица её Валюха-Горюха не намного пережила травницу в пятом поколении. И было-то ей менее двадцати годков. Пятилетней сироткой приютила её Яшиха. Вот с тех самых пор и жили они душа в душу. Но видно крепко срослись их души, да так, что через три месяца, день в день снесли на погост и иссохшую от горя Валюху-Горюху.

Так что пользовать пострела Кирилку было некому. Как ни лечили, чего только не прикладывали…Порой даже казалось, что лечёба взяла верх. Ан, нет: нога вновь распухла, да так, что и в разрезанный вдоль голенища валенок не влазила. Ночами парень стонал и метался от невыносимой боли. К утру страдания прекратились, а нога из синей стала черной. В бреду бедняга звал мать. Или бредил про соловья. Уж больно он любил послушать его по весне. Ждал и теперь, да вот…

Могилу копали легко: земля промёрзла на вершок, не более. Схоронили аккурат в один рядок: Пелагея, Митяй и Кирилка. Не стало у Макара младшего наследника. С деревенскими он помянул сына, да и было запил горькую.

Но время лечит и не такую хворь. Шли годы, Макар сдал в стати и постарел. Раньше-то хотел жениться, да и пару было подыскал, но заботы взяли верх.

Да и дочки с сыном почти никогда не давали ему оставаться наедине со своими думами. Ко всему, старшая дочка, заменявшая в семье мать, заневестилась с комбайнёром Гришей. Васятка отростил усы и похаживал на танцы. А последыш Машенька одолевала шестой класс. И было возрадела душа Макара к жизни: сам начал грамоте учиться через младшенькую. Нет-нет, да газету одолеет и рад безмерно. А потом сядет на завалинку, свернёт «козью ногу» из самосада да калякает с мужиками, что твой лектор в клубе. Знатно! А зимними вечерами потягивал табак-самосад у печки. За ним и Васька приноровился.

Но тут грянула война: попёр немец несметно. Сталин обратился к народу. Вся страна оцепенела: что же это? Ведь говорили, что «на территории врага»… «ни пяди»… «до британских морей», и вдруг – внезапно! Но Васька и его знакомец Гришка, что в женихах у сеструхи Ленки – подались в военкомат добровольцами. Вася мечтал заполучить орден, а посему торопился: а вдруг война также внезапно кончится и без него! Так и проводили под гармошку почти всех парней. А потом и мужиков по повестке. Потом снова добровольцев, кому срок вышел. А война всё шла и шла. Было, сунулся в военкомат и Макар, да не взяли: больно стар.

Вот только назад возвернулся в деревню совсем мало кто. Да и то калеки. А Вася словно сгинул: ни писем, ни похоронки. А Грише оторвало левую руку, «как по заказу!», – хвастал он. Так что на комбайн он мог сесть снова, да и в доме работник. Сыграли свадебку, и зажили они с Ленкой душа в душу. Лет пять, а то и более, почитай, по сей день, всем семейством ждали Васю. Но так и не дождались. Не стало наследников по мужской линии вовсе. Благо, с зятем повезло.

К тому же Гришка кое-какие трофеи с войны привёз, да продал. Купили корову, хозяйство завели. Да было удумали бабы – править колхозом избрать Григория. Только Ленка горой: дома мужик нужней! Повзрослела за войну и Машутка. Не мил ей стал деревенский уклад, в город удумала. На врача мечтала выучиться, всё мать, да братьев поминала. Глубоко в её женскую душу жалость к людям

Вот тут уж не вынес одиночества дед Макар. Запил не на шутку. Всё хозяйство нажитое что роздал, что пропил. И остались за его плетнём табак да хрен с лопухами. Всё реже селяне видели во дворе согбенную спину Макара Семёновича. А вскорости и вовсе загинул старик невесть где. Хотя как-то деревенская почтальонка принесла Лене письмо от её сестры Марии. Выходило, что Семёныч вроде прибился к ней. «Ну и ладно, всё не под забором!» – рассудили деревенские.

Да, так оно и было: приютила его дочка, чему даже была очень рада. Дом у неё с мужем был полная чаша. Вот только иной раз некому с малышами остаться. А тут отец родной. Павлушка-то уже в школу ходил, а вот Настенька нет-нет, да приболеет и вместо садика приходилось маме-студентке сидеть дома. Ко всему мягкосердечный Макар Семёнович стал замечательным тестем для Николая. Зять любил свою работу, а ещё больше свою ненаглядную жёнушку. И не без уважения называл Макара отцом. Хотя пенсия у деда была копеечной, он не хотел «сидеть на шее». А чуть есть толика времени, так резал из липы ложки, а то и свистульки, да забавные фигурки. На рынке его товар ценили за теплоту и брали нарасхват. Так бы и жили.

Но, видно, не весь запас бед на род Захара выплеснула судьба-злодейка. И получилось, что Марии в городе хотя и улыбнулось счастье, но как бы наполовину. Вначале безобидная опухоль у её мужа Николая оказалась даже не жировичком. Анализы подтвердили страшное: онкология, то есть рак. Тут уж не до учёбы! И студентка лечфака стала медсестрой онкодиспансера. Очень уж любила Колю Машенька. Взяла поначалу академотпуск. Видно съела геолога-нефтехимика кочевая работа. И дома он бывал не часто, но здесь его ненаглядная Манюня всегда блюла семейный очаг. Теперь их счастью грозила если не трагедия, то беспросветное ненастье. Так оно и случилось: главный и нежданный диагноз определил куда более страшный очаг болезни, да с метастазами. И старшая медсестра Мария Макаровна поняла: дни Коленьки сочтены.

Вчетвером жить стало так трудно, что молодая мама плакала по ночам от безысходности. Какая теперь учёба, коли на пропитание не хватает. Её зарплату даже нищенской не назовёшь – несоразмеримо. Она билась, как рыба об лёд: брала лишние смены, мыла полы в соседнем магазине, но и эти крохи не спасали. Макар, стараясь облегчить дочкины потуги, крутился, как мог. Он забыл про свою старость. Машенькина беда заставляла жить и помогать жить ей. Далее диспансера Марии так и не удалось подняться. Росли внуки, а дед ветшал на глазах. Требовался старику отдых, но об этом и мечтать не приходилось. А Павлушка будто прикипел к дедушке. Жалел его, тёр спину от радикулита, подавал костылик, наливал чаю. Но более всего внук загорелся резьбой по дереву. А Макар изладил для него свой инструмент: ножи, да стамески. Кое-что осталось от Николая.

«Золотые руки были у мужика, царство ему небесное!», – говаривал тесть. Павлик трудолюбием и упорством пошёл в отца. Маша, глядя на своё семейство, тихо радовалась. А тем временем Макар стал замечать, что его поделки куда как менее привлекательнее, нежели у внука. Да и покупали их в первую очередь, хотя они были вперемешку с его ложками и игрушками. Доход резко поднялся. На столе появились овощи и сметана, чему Настёна радовалась несказанно.

Личико у девочки зарозовело, а косички будто стали толще и золотистее. В школу сестра Павла ходила с большой охотой и тоже мечтала стать врачом. Иногда помогала маме лечить дедушку. Теперь Макар работал «за жалованье» у батюшки в церкви. Занятие ему подыскали «не пыльное», хотя и потребное для всех. Ночью он дремал у телефона, а днём как бы диспетчерствовал. Память его ещё не подводила, и дедом батюшка был доволен. А выражал он своё удовлетворение скупо и немногословно: «Это мне по нраву!».

Держал же церковный служитель хозяйство немалое. Так что под его началом трудились «с благословения господня» слесари, сварщики, резчики по дереву, маляры и художники с завидным умением да и ещё немало трудового люда. Всех обходил утром «на рукоцелование». Это вроде бы «по доброй воле и Господа». А там кто его знает, ведь всё это уже со слов самого Макара. Да и приметили работники, нежели кто чурался целовать длань, так не долог оказывался его «праведный труд» на подворье. Не забалуешь у батюшки!

А Макар Семёнович был старых понятий и целовал руку священнослужителя не подобострастия ради, а в угоду Богу истинно. Не раз забегал Паша к дедушке. И замечал тот, что неспроста отрок вьётся на подворье. Никакое другое рукомесло так не тянуло его к себе, как резьба по дереву. И мало того, приходил его внук спозаранку и… шасть в мастерскую. Часами, затаив дыхание, он отслеживал каждое движение резца мастера. Полюбился он бригаде. Да и батюшка его заприметил: «Чей будешь, сын мой? Интересуешься, гляжу? Инда сие зело пристойно, это мне по нраву!»

Последние слова «это мне по нраву» были произнесены как-то особенно, с расстановкой, будто золотой песок отмерял. Вроде боялся пересыпать. Да почти так оно и было. Эта фраза слыла своеобразной меркой труда его подопечных. Святой отец Тихон оценивал готовую поделку подолгу и молча. И, если произносилась заветная фраза, то плата тоже была «по нраву». Иначе трудяга оставался ни с чем. А то и за порчу материала вычтет, коли далее не употребить.

Знал дед Макар, что в семье бедность несусветная. Весь доход состоял из мизерной зарплаты и подработок Марии да его почти смехотворной пенсии. От продажи поделок доход если и был, то невелик. Лена с Гришей из деревни то картошки на зиму, то мяса подбросят с оказией, а без них, почитай, впроголодь жили бы вовсе. На одежонку совсем ничего не оставалось. Павлик после седьмого класса хотел идти работать. Но куда такого мальца возьмут? Да и по закону нельзя.

Вот и двинул с челобитной дед к священнику, дозволь, мол, мальчонке в бригаде работать? На что отец Тихон неспешно ответил: «Мал он ещё… Но, вижу, не от праздности просишь. А богу угодно, чтобы помогали мы чадам своим… Пусть под началом мастера Никодима поработает. Завтра и приводи!»

Чуть свет, Павлушка со всех ног мчался к дедушке в его каморку, именуемую им как «кабинет». Мать ему с вечера погладила умело заштопанные брюки. Так что к приходу Никодима старый и малый ждали его к открытию мастерской.

Мастера батюшка уведомил, а с парнишкой тот и подавно ознакомился вчистую. Сперва выказал весь инструмент. Подмастерье любовался: «Я себе такой же сделаю!» Ладный был инструмент, как с виду, так и в руке: будто влитый!

Пришёл отец Тихон. Здоровался с каждым, протягивая руку. Протянул и Павлику. Тот с достоинством последовал примеру деда. Встретились со священнослужителем взглядами. Словно святой огонь между ними блеснул. И замер батюшка, будто впал в глубокое раздумье, давно терзавшее душу. Молвил тихо: « А дам-ка я тебе моего ангела в ночи…Есть что-то в тебе! Никому не дозволял, а тебя благословлю. Дай ему, Никодим, во-он ту доску! Пойдём со мной, сыне, покажу ангела».

Храм с колокольней стоял посреди широкого церковного двора. Раньше Павлу креститься не сподобилось, но богобоязненный Макар упредил внука: «На храм божий осенись крестом: вот так!» И на подходе к паперти перекрестились оба.

Внутри отец Тихон обогнул алтарь и вошёл в ризницу. Оттуда он вынес большой лист картона.

«Вот, гляди! Это я видел на горе Афон в святой обители. Роспись скопировал православный монах. Душевно сделал инок. Прочтя молитву, приступай. Никодим поможет. А взор твой чист, аки душа!» И ушёл обратно в церковь.

А молодой резчик стоял, поражённый увиденным. На твёрдом картоне угольно чёрным грифелем был начертан скорее некий ангелоподобный дух тьмы с распластанными крыльями. Откуда навеян сюжет, трудно определить, не зная досконально Библию и другие конфессионные документы. Но даже эскиз поражал своей силой и контрастностью. Сила духа в чистом виде и горящие в ночи глаза.

В этот вечер Павел остался в «кабинете» – сторожке. Макар пошёл за ужином сам. Парень все три дня, отведённые на работу, почти не спал и резал, резал, резал. Перья, волосы, глаза – всё поражало скрупулёзностью исполнения. Здесь было даже не мастерство маститого резчика, а его душа, вложенная в каждый штрих. Никодим лишь изредка заходил к юному ваятелю, но мешать ему советами не посмел. Его ученик творил ЧУДО.

На последнюю, третью ночь Паша перенёс свою поделку в мастерскую. Там мастера придавали барельефам оттенки цвета, а то и делали их в чёрно-белом, коричневом исполнении. Была у них для этого некая волшебная «лампа Алладина». С обеда до вечера Павел жадно впитывал от учителя секреты «оживления» фигур и поделок с её помощью. В эту ночь мастерскую снаружи не закрывали: внутри остался на ночь подмастерье Никодима.

Утром резчики у двери своей мастерской увидели деда, крепко спящего на скамеечке, опершись на стену. Разбудили его и тихо вошли. У верстака, что определили Павлу, в ворохе духмяной липовой стружки спал новоявленный МАСТЕР. Никто не заметил, как сюда же вошёл святой отец Тихон. И он, слегка расталкивая стоящих, переместился прямо к верстаку. А на нём стояли рядышком его картонка и… О боже, так это тот самый «ангел в ночи» со стены монастыря в Афоне! Ведь мальчик воплотил ЧУДО! И священнослужитель произнес, чётко расставляя слова: «Это…мне зело…по нраву! Не будите его, пусть выспится. А деда ко мне подошлите!»

А позвал он Макара, чтобы сказать, что берёт парня в мастерскую. И назначает ему…Тут батюшка назвал сумму, почти вдвое превышающую жалованье взрослых мастеров.

Уже с первой получки купили Павлу костюм, а Леночке пальтишко. Из старого она давно выросла. Уже много позже Мария, теребя платок, спросила: «Сынок, а может, учиться пойдёшь? Хотя бы в вечернюю?» На что тот баском ответил: –

«Ленке ещё три года учиться. Вот поставим её на ноги. Да и дедушке пора отдохнуть. Замаялся он!»