Оуэн Риддл Баркер

Её добрые глаза с вожделением смотрели на меня; по цвету они совпадали с безмятежной гладью бирюзового океана, на фоне которого она сидела. Космическая гармония. Её миндалевидной формы глаза, обрамлённые длинными ресницами, тонкие волнистые брови, на которые ниспадали смолисто-чёрные волосы чёлки, слегка приоткрытый ротик с ещё не тронутыми любовью бледно-розовыми губками, вызывали во мне трепетное волнение и дрожь в голосе. Юная, она одним только своим возрастом превращала меня в бессильное существо. И можно было не смотреть на неё, а всего лишь ощущать рядом, даже с закрытыми глазами, даже в ночи, чтобы начинать испытывать неуёмное, бушующее внутри чувство нежности. Не зная, что такое стеснение, не ведая ни про этические нормы, ни про этикет, она слушала мои рассказы, не отрывая от меня глаз; и всё время трогала мою кисть, рисуя на ней кончиками пальцев короткие волнистые линии и восьмёрки. Тактильное общение между малознакомыми людьми было привычным способом коммуникации в её среде. Я долго не мог привыкнуть к такому поведению, — к её неожиданным прикосновениям; и каждый раз вздрагивал и каменел, когда она дотрагивалась до меня или, вдруг, неожиданно начинала смахивать с моего лица паутинку или пух, или поправлять ворот рубашки.

Мы разговаривали на похожих языках и понимали друг друга с полуслова. Мне нравилось с ней общаться. Она умна и обо всём так интересно и вдохновенно рассказывала, что хотелось слушать её вечно. Её имя состоит только из гласных букв. Оно такое мелодичное, лёгкое, и звучит так необычно. У них все имена собственные состоят только из гласных букв.

— Ты умеешь летать? — спросила она.

Я посмотрел на синее… нет, скорее, на сиреневое небо. Облака, огромные розовые клубы ваты, медленно проплывали над нами; такие низкие, что, казалось, стоит подпрыгнуть, и можно рукой отщипнуть пучок.

— Умею, — ответил я, щурясь от непривычного белого света звезды под названием Аию. — Скажу даже больше: я лётчик.

— Это что?

Мы посмотрели друг на друга и улыбнулись.

— Я когда-нибудь научу тебя летать по-настоящему.

Она смотрела на меня, как ребёнок, не понимая, о чём я, и переспросила:

— Как это, по-настоящему?

— Как птицы.

— Я боюсь прыгать с такой высоты, как наши братья.

— Нет, не так. — Я перевёл взгляд на утёс и летающих над океаном людей с самодельными крыльями. — Как птицы, только с другими крыльями. И высоко-высоко, над самими облаками.

— Мы так не умеем. — Она с опаской посмотрела на облака.

— Научитесь, — с уверенностью провидца ответил я. — Обязательно когда-нибудь научитесь.

 

***

Её, похожую на Землю, мы обнаружили случайно. Планета находилась в 24 световых сутках от газового гиганта Эфта, седьмой по счёту планеты молодой звезды-гиганта Талия, что на краю галактики Андромеда. Незнакомка одиноко синела на дальней двенадцатой орбите от своей звезды. Никто никогда, даже зонды, не видели её, неприметную. Всех астрономов занимала Эфта, размером с наше Солнце, и соседняя с ней микропланета, расположенная в зоне обитания, под названием NK8/45. Неофициально её нарекли двойником Земли (из-за сходства по цвету атмосферы), и называлась она «Земля 2».

Нас с Мэлом отправили в это длительное путешествие с одной целью: найти место, пригодное для жизни и переселения. «Пусть она будет размером с Луну. Главное — кислород да небольшой кусок суши. Если на ней окажутся непокорные человечки с антеннами на головах, мы их быстренько урезоним парочкой водородных бомб, — напутствовали нас великие мира сего: сам президент и его свита из индустриальных магнатов и банкиров. — Страна вас отблагодарит. Вы и ваши семьи будете первыми переселенцами, кто вместе с нами покинет Землю».

Не знаю точно, с чего вдруг им срочно приспичило покинуть Землю, но они целых пять лет вбухивали в эту программу триллионы долларов. Хотя не трудно догадаться: их спешка связана с гибелью Солнца. Вот и клюнул петух в задницу, когда парниковый эффект дал о себе знать — средняя температура атмосферы подскочила на шесть градусов по Фаренгейту буквально за два года. И дело тут не в экологии, — это просто стареет Солнце. За последние десять лет оно на немножко — примерно на пару миллиончиков миль — растолстело. Но, слава богу, процесс расширения притормозился. И хотя в запасе ещё есть пара миллиардов лет, с постоянным потеплением климата и таянием полярных льдов жизнь на планете превратится в выживание.

Вот они свои задницы и спасают от вездесущей жары и парилки. Жить в теплице не хочется, и толстосумы быстренько вложили деньги в секретный проект: космическую программу «Земля 2». Инженеры создали сверхмощный двигатель, спроектировали звездолёт, а астрономы подыскали планету, по всем параметрам похожую на нашу, на которую можно было бы переселиться. Такая не нашлась, к сожалению, ближе, например, в Млечном Пути, — но обнаружилась на шестой по счёту орбите звезды Талии в соседней галактике Андромеда. Там же располагались и многие другие объекты, которые нам следовало изучить на предмет обитания. Но звезда Талия — ближайшая к нам, хотя в своей галактике она одна из самых отдалённых от центра её. NK8/45, на которою нас направили, находится в зоне обитания, и если на ней будет суша и присутствовать кислород, она официально станет называться «Земля 2». Звезда, на орбите которой она «живёт», совсем молодая, по сравнению с нашим стариной Солнцем, — Талии всего лишь три миллиарда лет.

Сомневаюсь, что они переселят на неё всех жителей Земли. Не уверен даже, что они нас-то с Мэлом возьмут с собой: самим бы хватило места. Ну да ладно. Мы выполняем свой долг. Это наша работа. Покинут Землю, скорее всего, только избранные, определённое количество особей: сотня-другая миллиардеров, в число которых будут входить политики и всякие тайные правители планеты. Естественно, в первую очередь они прихватят с собой прислугу, так сказать, трудовой персонал, состоящий главным образом из инженеров, строителей и всяких научных сотрудников, медиков да биологов. Жизнь-то на новом месте надо будет начинать с начала — с нуля. А плотников на новом месте может не оказаться. Поэтому следом придётся запускать грузовой корабль (его строительство, кстати, уже начали, когда мы улетали) с половыми тряпками, туалетной бумагой, молотками и топорами.

Время в пути составляет ровно восемь лет сто шестьдесят пять дней, благодаря сверхсветовой скорости. Это туда. Столько же обратно. За это время, пока мы с Мэлом будем летать и изучать незнакомую (или незнакомые) планету, они построят ещё пару межпланетных кораблей, плюс грузовой небоскрёб, и сразу же стартанут, как только мы дадим «добро», отправив данные в Центр управления миссией. Вряд ли об этом старте сообщат в СМИ, и уж наверняка не будет зрителей, как обычно, при запуске с мыса Канаверал. Всё будет шито-крыто. Осведомлённых — минимальное количество. Недовольных или болтливых уберут или заткнут им рты в два счёта. Никому не нужна всеобщая паника. Нам же, пешкам, ничего не говорят. Народ мало что понимает и не в курсе событий, происходящих вокруг них (я про науку, про парниковый эффект). Всякая разная просачивается информация, которую скрываю от нас. Существует мнение, что причина парникового эффекта не в загрязнении атмосферы, а из-за естественного расширения Солнца. Но зачем лишний раз создавать напряжение в обществе, нагнетать панику, порождая всевозможные фобии, зачем? Пусть человечество остаётся в неведении и выживает самостоятельно, как огурец на тепличной грядке — вот как они рассуждают. Засрали, говнюки, планету, а теперь драпают, как трусливые подонки. Когда народ прочухает правду, они давно уже будут обустраиваться со своими семьями на новом месте в соседней галактике.

 

После исследования Эфты, в газовой атмосфере которой похоронили два зонда, мы направились к её соседке — новоявленной «Земле номер 2». Сблизились. Никакой синевы и схожести с нашей Землёй ни я, ни Мэл не заметили. Сделали пару витков и сбросили зонд, который утонул в плотной перине облаков, окутывающих всю планету, и единственное, что он успел нам передать, — всего лишь несколько фотоснимков с изображением тумана и один единственный показатель: 194.3°Ф.

И всё..

Земля пребывала в разочаровании. В Центре — траур. Да и мы с Мэлом расстроились, потому что планировали передохнуть на поверхности: хотелось размять косточки, выйти из корабля. Восемь лет взаперти, шутка ли! А теперь ещё столько же обратно.

Но не успели мы покинуть талийскую систему, как из Центра пришло сообщение: необходимо вернуться, чтобы изучить ещё один объект — планету, расположенную на дальней, двенадцатой от звезды орбите, и возможно попадающей в область зоны обитаемости. Ранее на неё не обращали особого внимания, считая отдалённым спутником или астероидом огромного размера. Астрономы сделали расчёты и предположили, что климат там должен быть менее жаркий, чем на NK8/45. Хотя бы на порядок ниже.

Президент и банкиры ежедневно выходили с нами на связь, всё подбадривали, сулили золотые горы, если мы найдём им пристанище. Будто мы боги всемогущие, и всё зависит только от нас. Их занудное «ну как там?», «ну что там?», «а есть ли там золото или нефть?» — раздражали нас с Мэлом.

Что ж, мы направились к этому объекту. Это оказалась и правда планета. Причём такая красивая и синяя — ну точно копия нашей Земли. Нам с Мэлом даже взгрустнулось: такой она была похожей на нашу, родную. Визуально несложно было определить, что на ней есть атмосфера и что климат там спокойный; в проталинах облачности виднелась и суша с коричнево-зелёными участками земли, и необычайной бирюзовости океан. Состояла она из одного огромного материка, занимающего почти половину планеты, и океана. Оставалось проверить на давление, температуру и обитаемость. Радоваться не спешили, по опыту знали: первое впечатление зачастую обманчивое.

Так как последний многоразовый зонд мы потеряли на NK8/45, теперь необходимо было опускаться на поверхность одному из нас на пилотируемом спускаемом аппарате. Счастливый билет выпал мне, хотя я — командир, и должен оставаться на борту. Но пользуясь служебным положением и тем обстоятельством, что у Мэла дома осталась семья, я категорически настоял на своей персоне. И никаких «нет».

— Не задерживайся, Сэм. Если там будут красотки, передай им, что ты не один, — пошутил Мэл.

— Я им расскажу, что у тебя есть жена и дети, — ответил я, усаживаясь в тесную кабину капсулы модуля. — А вот сам на пару вечерков зависну, если там поблизости окажется паб. Не переживай, Мэл, прихвачу тебе инопланетянку.

Посадка была мягкой, на прибрежную зону, на песок.

В отличие от зондов, нашпигованных датчиками и фото-, видеокамерами, этот модуль никакой аппаратурой оснащён не был. Всё оборудование находилось на мне, на скафандре. Настраивать датчики, производить съёмку я должен сам. Но я не торопился их включать: меня заворожил мир снаружи.

Через иллюминатор просматривался берег океана с зеленоватой, прозрачной водой при полном штиле. Вдалеке возвышался высокий меловый утёс. Летали птицы: значит, есть воздух.

Я выбрался наружу и отстегнул шлем — просоленный морской воздух, насыщенный незнакомыми мне ароматами, распространился по всем клеточкам тела и наполнил меня ободряющим эликсиром. Воздух точно на Мальдивах, только во стократ чище и, если так можно сравнить, вкуснее. Я разомлел. Огляделся. Красивое место. Ярко зелёные листья деревьев слепили глаза; жёлтый мелкий песок, словно золотая пыль; иссиння-изумрудная вода океана; вдали берег возвышался и перерастал в утёс из меловых пород; необычной раскраски птицы — всё указывало на то, что это поистине райское место.

— Ну, как ты там, Сэм? — голос Мэла вернул меня на… ха, хотел сказать на Землю (хотя, чего там, так оно и есть, на планету, похожую на нашу). — Всё в порядке?

На вершине утёса, в паре миль от места посадки, различил группу людей, направляющихся ко мне. А из лесного массива, напротив, показались несколько человек в одинаковых разноцветных туниках. Это были мужчины и женщины — люди. Точно такие же, как мы, лишь незначительно отличаясь лицом, но чем именно, я не смог понять. Как туземцы, впервые увидевшие иноземца, они боязливо, но с любопытством, медленно, осторожно приближались ко мне. Я живо представил себя Миклухо-Маклаем, сошедшим на берег Новой Гвинеи, и расслабился — Слава богу, у них в руках ничего не было. И пока они ещё не подошли, я расстегнул скафандр и стянул его с себя: пусть видят, что я такой же, как они. Не хотелось напугать их собой. Явно, им никогда раньше не приходилось видеть той металлической штуковины, из которой я вылез, как из кокона доисторической бабочки.

Подойдя ближе, они не столько удивлялись мне, сколько костюму, который я снял с себя, и модулю позади меня. Мужчины с интересом рассматривали и трогали корпус, но внутрь боялись залезать, опасаясь подвоха. Женщины старались поднять тяжёлый скафандр и ощупывали его, переворачивая.

— Ну что там, Сэм? Ты как? — хрипела рация.

Люди переглянулись, решили, наверное, что голос Мэла, это мой собственный голос.

— Норма, Мэл… Будь на связи. Позже… — ответил я, наблюдая за… туземцами (поначалу я называл их так).

Но это были люди. Самые обыкновенные, такие же, как мы. Смуглые, красивые люди. Те же волосы, носы, уши, такое же строение тел, тот же голос и, что удивительное, такая же речь. Только их язык был малопонятный и неразборчивый. Но половина букв, ей-богу, была из английского алфавита. С трудом, но я понимал, о чём они говорили. Точно так же мы определяем, о чём говорит годовалый младенец с набитым овсяными хлопьями ртом. Уже вблизи я лучше рассмотрел их лица и понял, чем они отличались от наших, земных, — выражением. Они были — добрые, понимаете? Добрые. В глазах «инопланетян» не было не то, что неудовольствия или хмурости, они просто излучали тепло и доброту.

Это тронуло меня до глубины души. Я давно не видел таких искренних лиц и такого добродушия.

— Здравствуйте, — поприветствовал я.

Они отвлеклись от изучения аппарата и одежды и уставились на меня. Потом заулыбались. Видимо их рассмешил мой корявый (для них) английский.

Затем один из мужчин протянул мне руку для пожатия. Следом остальные поочерёдно подходили, и мы обменивались рукопожатиями. А потом они стали расходиться кто куда, потеряв ко мне и к модулю всякий интерес. Одни вернулись в лес, другие пошли на утёс, на вершине которого толпились люди. Что они там делали, у меня не было возможности разглядеть.

Я размялся, потянулся, пару раз присел, а когда привык к притяжению, присел на ступени модуля.

Через время подошли двое мужчин и три женщины: принесли завёрнутые в пальмовые листы кусочки мясной мякоти с какими-то варёными зёрнами.

Мы долго общались, пока я ел. Из разговора выяснил, что живёт их здесь много, и ещё больше на далёких отсюда землях. А такого, как я, они никогда не видели. Судя по самодельной глиняной посуде, по их одеянию, орудиям труда и жилищам, я сделал вывод, что они не примитивные, а просто ещё нецивилизованные люди.

Следующие четыре дня я изучал новый мир, удаляясь далеко вглубь континента и поднимаясь на вершины ближайших невысоких нагорий, откуда хорошо просматривались окрестности. Ко мне пришло понимание того, что эти люди, — это сообщество, — находится на своей ранней фазе цивилизационного развития. Одним словом, они, это мы — земляне, только жившие за пять, а то и за десять тысячелетий до постройки египетских пирамид и образования римской империи. Для меня это о-очень далёкий период: лет, эдак, миллиарда три назад.

Хотя живут они по законам первобытнообщинного строя, интеллект и самосознание у них находятся примерно на уровне знаний древних греков. Они строят себе лодки, умеют выкладывать из камня жилища. И всё у них есть; и всё у них прекрасно; и всё у этих людей ладится; и не знают они, по-видимому, ни про горе, ни про печаль, не присуща им ни жестокость, ни алчность. Как-то мерно протекает их жизнь; и все они счастливы: живут спокойно, без всплесков ликования и ажитации. Просто тихо, мирно живут, как будто боятся спугнуть своё счастье шумом (или внеземным вторжением).

Все дни во время моего путешествия по континенту мне никто не мешал. Наоборот, все с удовольствием помогали, чем могли. О еде я уж не говорю. И отовсюду, — как от людей, так и от воздуха планеты, — исходило Добро. Даже от зверей и зверушек. Они здесь кругом живут, мирно соседствуя с ними.

 

Раз в день я выходил на связь с Мэлом, и каждый раз ему врал.

— Дружище, ещё пару дней…

— Никак и правда пляжный бар нашёл?! — поначалу смеялся коллега.

— Если бы, — отвечал ему, — то и тебя позвал бы.

— Какие там условия? — Об этом он каждый день меня спрашивал: его постоянно теребили из Центра.

— Я в скафандре. Можешь представить, каково здесь.

— А чего тогда тянешь? Возвращайся, да валим домой, — раздражался напарник, когда я третий день гулял по поверхности «зловещей», с моих слов, планеты.

— Забрёл далеко. Изучаю на наличие минералов, собираю пробы. Сегодня или завтра вернусь, — передавал я, находясь в это время в хижине, специально построенной для меня на тенистом берегу океана. — Здесь мало кислорода, трудно дышать.

Мэл переживал за мою безопасность, и всегда торопил.

 

Вскоре у меня появились друзья. А на пятый день — подруга.

Оаоу — такое у неё имя. Мы с ней часто гуляли по берегу, разговаривали. Таких добрых глаз, как у неё, у земных женщин давно уже нет. Были когда-то, миллиард лет назад, а теперь нет. Индустрия, постоянный труд ради денег, испорченная экология, болезни, ко всему этому, парниковый эффект и жестокость, — сделали грубым наших женщин. Да и всех людей в целом.

Здесь ещё не знают про войны. И оружия тут нет. И далеко им ещё до архимедов и коперников, до цезарей и президентов, до парового двигателя и компьютера.

Оаоу приходила всегда под вечер, и мы подолгу сидели на крыльце моего жилища. Оттуда хорошо виден утёс, на котором каждый день веселятся молодые люди. Обрыв нависает над океаном, и парни поочерёдно прыгают с трёхсотфутовой высоты, нацепив за спину что-то типа мини-крыльев дельтаплана.

— Оуоу, зачем они это делают? Они же рискуют разбиться.

— Как птицы! — она смеялась надо мной, думая, что я глупый, потому что не понимаю этой игры. — Они пробуют летать. Как птицы. Внизу вода, они не умрут, если упадут.

— Ветер снесёт их и ударит об утёс или о камни внизу, — предостерегал я.

— Они выбирают тихий день, без ветра. Это смелые люди. Не все умеют летать, как птицы. — Оаоу вглядывалась, где над океаном кружился очередной смельчак. Он парил в воздухе, расставив в стороны бутафорские орлиные крылья, и в какой-то момент его приподняло потоками горячего воздуха и перевернуло: «лётчик» опрокинулся на спину, сложил крылья и спикировал, погрузившись в пучину, как в перину.

— Мы уважаем смелых, — с грустью произнесла Оаоу, — и не плачем по ним. Мы гордимся ими. Но иногда они погибают.

— А зачем им это? — поинтересовался я и понял, что сказал глупость: сам же мечтал в детстве стать лётчиком и в десять лет прыгал с оврага со старым грузовым парашютом, который мои друзья держали за края раскрытым. Мы нашли его недалеко от военного полигона.

Оаоу посмотрела на меня и рассмеялась снова.

— Почему ты надо мной смеёшься?

— Ты глупенький, — она погладила мой висок.

Я сдержал гордыню. Знала бы она, о чём ведаю я и моя цивилизация. Их пока не удивляют новшества. Никого уже не интересует модуль, который стоит, как изваяние, и пылится уже неделю. У них пропал к нему интерес. Только дети возле него играют.

— А там, где ты живёшь, есть смелые люди? — спросила Оаоу.

— Есть. – Я подумал про себя и Мэла и вздохнул, вспомнив, что мне пора возвращаться.

— Вы играете в птиц?

— Когда-то играли… давно. — Припомнилась история самолётостроения и братья Райт. — Теперь мы в другие игры играем. Знаешь, что такое самолёт?

— Са-мо-лёт, — повторила она по слогам и помотала головой.

— Когда-нибудь я покажу тебе, как он выглядит.

— А твои земли красивые?

— Красивые. — Тут я сделал паузу, вспоминая Землю и подбирая слова характеристики, которыми можно описать её. — Раньше были красивые. Как у вас. Сейчас уже не так. У нас грязно и шумно.

— Почему?

— Индустрия…

— Что это?

Теперь улыбнулся я.

— А ты знаешь, что такое война, Оаоу?

Девушка повторила это слово и ответила, что не знает.

— Вы счастливые. — Я лёг на спину и поднял руки к синему небу. — Вы счастливые.

— Какие?

Она даже не знала этого. Воистину они здесь счастливые.

Я рассматривал её лицо, как картинку. Оаоу, смущаясь, мило улыбнулась и замешкалась, стесняясь о чём-то спросить. Я ждал, всматриваясь в её бирюзовые, как океан, глаза.

— А ты улетишь обратно?..

 

— Мэл! — Я первым вышел на связь, когда стемнело, а Оаоу вернулась в деревню. — Мэл.

— Да, Сэм. Ты где?

— Извини, что…

— Меня тут…

— Кх, кх, — кашлянул я: это был условный сигнал, если мы не хотели, чтобы наш разговор записывался или прослушивался. «Кх», значит переключиться на внутреннюю связь, и можно спокойно говорить о чём угодно и о ком угодно.

Послышался щелчок переключателя тумблера.

— Сэм, что там с тобой? — Он был зол. Понимаю: сидеть неделю в одиночестве, не иметь полной информации обо мне, кому ж этакое понравится. — Меня замучил центр. Они хотят результатов, просят параметры, параметры. Что там у тебя?

— Мэл…

— Жить там можно? — он перебивал меня. — Да, нет — что им ответить? Они не дают мне покоя…

— Мэл, погоди. Всё нормально. — Мне его надо было успокоить и перестроить на новую информацию. — Ты же мой друг, Мэл? Так?

— Сэм, ты о чём? Возвращайся! Что им передать?

— Мэл, извини… Я остаюсь.

В эфире молчание.

— Извини. Я долго решал… хотел убедиться…

— Сэм, ты с ума сошёл? Возвращайся, не глупи.

— Мэл, если ты настоящий друг и настоящий человек, ты поймёшь меня…

Молчание.

— Я тебе не предлагаю, у тебя семья... Но я остаюсь.

— Сэм! Зачем? — его голос стал спокойнее. — Что случилось? Ты нашёл гуманоидку?

— Вот теперь я узнаю тебя, напарник! — В душе я желал, чтобы он остался со мной.

— Что там у тебя случилось? Почему такое решение?

— Я остаюсь, дружище. Здесь всё хорошо. Как на Земле. Представь нашу планету на три миллиарда лет назад, когда зарождалось общество. Так и тут.

— Там есть живые? — Он присвистнул.

— Мэл, ты не поверишь, но это всё равно как попасть в прошлое. В чистое, не изгаженное прошлое. Ни денег, ни заводов — просто живут, не ведая про войны и раздоры.

— Ничего себе.

— Прошу тебя, поклянись, что не сообщишь об этом в Центр. — Мэл некоторое время молчал. — Пообещай, что никто не узнает про эту место, дружище.

— Сэм, ты хорошо подумал? Ведь обратного пути у тебя уже не будет.

— Мэл, пообещай мне. Я не хочу, чтобы они испачкали её.

— Я тебя понимаю. — Напарник знал мой характер: переубедить меня в чём-то трудно. — И в то же время не могу поверить.

— Здесь всё кристально чистое, Мэл. И люди чистые. Они… они как дети, понимаешь. Здесь добрый мир.

— Я понял тебя, командир. Значит, это твоё окончательное решение?

— Да.

— Не могу привыкнуть к мысли, что возвращаться буду без тебя.

— Здесь есть будущее, Мэл. — У меня наворачивались слёзы. — Пообещай мне, что они не прознают про этот райский уголок.

— Обещаю, — грустно, но уверенно ответил Мэл. — Эти засранцы никогда не появятся тут, можешь быть спокоен. Пусть прячутся на своих Багамах… или ищут другое место в космосе…

— За которое надо будет ещё побороться, — продолжил я, — если там окажутся зелёные и злые человечки, прежде чем уложить свои толстые задницы на лежаки.

— Верно.

Мы задержано посмеялись.

— Модуль я буду поддерживать в рабочем состоянии, рацию буду постоянно заряжать от солнца… Тьфу ты, от их, конечно, звезды. Я не настаиваю, Мэл, но, если что, жду тебя. Если надумаешь, я заберу тебя…

— Нет, — он наотрез отказался. — Викки, дети… Нет, я не смогу. Я скучаю.

— Я поэтому и не настаиваю.

У меня покатились слёзы. Я последний раз разговаривал с землянином.

— Передавай всем привет, Мэл. Придумай что-нибудь... насчёт моей гибели.

Мэл вздохнул.

Мы попрощались, и он улетел.

Восемь лет назад.

 

— Ты вернёшься в свой мир? — она повторила вопрос.

Я посмотрел на утёс, на летающих над океаном людей.

— Нет, Оаоу, не вернусь. Я остаюсь здесь.

Её реакции я не видел: меня заворожил уверенный бреющий полёт одного из смельчаков, который ловко находил потоки горячего воздуха и умело планировал, как бывалый лётчик.

— Почему ты остаёшься? — Это был и не вопрос, и не утверждение. Мне показалось, это её была просьба.

Возвращаться туда, думал я, где всё давно испорчено аморалью, в этот грязный и суетливый мир, где правят деньги, секс и наркотики, и всем заправляет пара сотен толстосумов, — я не хотел. Земля изживается. Климат меняется, грядёт глобальное потепление. Эти извечные военные конфликты, теракты религиозных фанатиков-сумасшедших — будь они прокляты их же богами, — от которых никому покоя нет ни в прессе, ни на телевидении, ни в жизни; эта политика, полемики, грязь, ложь... Сыт по горло. Ну почему людям неймётся, жить мирно не хочется? Надоело всё до чёртиков: и деньги, и пыль, и города. Нет, делать мне там нечего.

Если бы знать точно, что вернусь сюда в следующий раз, может и…

Но я на сто процентов уверен, что они не возьмут меня с собой. «Свой» рулевой давно ждёт штурвал.

— Мне нравится твой мир, Оаоу.

«Пилот», подросток семнадцати лет, размахивая самодельными крыльями из пальмовых листьев, летел в нашу сторону вдоль береговой линии на высоте тридцати футов. Из последних сил он размахивал руками, удерживая себя в воздухе. Я отметил его умение планировать и находить нужные потоки, чтобы как можно дольше продержаться на лету. «Будь в этом мире самолёты, из него получился бы хороший пилот», — подумал я.

— Мой брат, – закричала Оаоу, – это мой брат, Еия! Э-эй!..

Мальчишка махнул нам «рукой-крылом» и, потеряв равновесие, завалился набок, и с высоты десяти футов упал в воду недалеко от берега. Вынырнул, засмеялся, счастливый, и поплыл к берегу, оставив намокшие, поломанные «крылья» в воде.

— Почему он тебе нравится, наш мир? — переспросила она.

Я посмотрел на утёс. Очередной «лётчик» отделился от толпы, разбежался и прыгнул с обрыва; над его спиной выросло что-то прямоугольное, похожее на парус; ветер наполнил его и раздул, как парашют, притормозив ускорение: пилот плавно полетел, медленно опускаясь к воде.

«Братья Райт, — подумал я. — Когда-то точно так же всё начиналось».

Потом повернулся к Оаоу. Предвкушая счастливое будущее, находясь в мире прошлого, я ей ответил, почему хочу остаться:

— Потому что у вас ещё всё впереди.

 

***

Я восьмой год живу здесь. Не жалею, что остался. Нисколько. Живу с Оаоу, у нас четверо красивых детей. Старший весь в меня, с голубыми, земными глазами. Постоянно просит сделать ему самолёт. Будущий лётчик.

Я много путешествую по материку. Изучил, по моим подсчётам, треть континента. Составляю географическую карту планеты. Везде, где бы я ни был, живут добродушные и мирные люди.

Единственное, что мне портит настроение, это мысль о том, что сюда могут явиться земные гости. Если Мэл тогда проболтался, то наверняка они, не дождавшись его возвращения, рванут сюда. Прошло почти восемь лет. Весь путь составляет ровно столько же. Если им всё с самого начала известно, то они уже на подлёте к Ельпиде — так я назвал эту планету. А если Мэл вскроется по прилёту, а он наверняка уже приземлился, то в запасе есть ещё восемь лет.

Теперь живу в ожидании. Успокоюсь, если в течение года никого не будет.

С таким настроением я жил до вчерашнего дня.

А вчера глубокой ночью мой покой нарушила рация. Спустя восемь с половиной лет молчания, скрипящий звук помех разбудил и напугал меня до чёртиков. Шлем от скафандра, куда она встроена, я храню на видном месте, над выходом из хижины. Всё, думал, приехали переселенцы.

Но на связи, слава господу, был Мэл. Он на полпути передумал и решил вернуться ко мне. Было плохо слышно, я толком не разобрал причину его решения не возвращаться на Землю (я, было, подумал, что случилось неполадка с кораблём). Сегодня вечером он выйдет на орбиту Ельпиды, а ближе к полуночи я его заберу. Благо, модуль все эти годы поддерживал в рабочем состоянии. Как чувствовал, пригодится ещё.

Последнее, что расслышал, перед тем как прервалась связь, Мэл повторил знакомые мне слова. В день расставания я ему их говорил тоже.

Он сказал:

— Сэм, я хочу жить в мире, где всё впереди… где есть будущее.

«Предзнаменований не существует. Природа не посылает нам вестников — для этого она слишком мудра или слишком безжалостна».

Оскар Уайльд

 

Пенным фонтаном изверглось шампанское из тёмно-зелёной бутылки, и подставленные к горлышку хрустальные бокалы наполнились шипучей белоснежной «лавой», которая продолжала бурлить в них и вздыматься вверх, переливаясь через края и стекая по стенкам. Под громкие возгласы, под смех и мелодичный звон хрусталя, мы выпили «За встречу друзей!». Можно было считать — начало вечеринке положено. Как всегда.

Как всегда, мы каждый год с друзьями выбираем свободный уик-энд и собираемся. Встречаемся обычно у меня дома. Почему у меня? Да потому что я единственный, кто не покинул родные края. Остальные разъехались кто куда по стране. А я остался в Бей-Сити, штат Мичиган. В этом городе прошло наше детство, школьные годы и ранняя юность. Мы все учились в одной школе, а потом в одном колледже. Теперь благодаря тому, что я здесь, и что мы собираемся у меня, у друзей есть возможность лишний раз приехать и навестить город своего детства, а заодно и своих оставшихся здесь родственников. К тому же, я живу в прекрасном месте, в Аплин Бич, в собственном доме, расположенном на самом берегу Гурона. Из окон моего коттеджа открывается прекрасный вид на залив Сагино — до берега рукой подать. Ну чем не романтическое место для встречи с друзьями детства!

В этот год мы собрались в 24-ый раз. А начало было положено через год после выпускного бала. После этого собираться всем вместе вошло у нас в традицию. Где бы кто не находился, что бы не делал и чем бы занят не был, на «встречу друзей» каждый приезжает обязательно. Это закон. Тем более, дата всегда оговаривается заранее (иногда даже на самой вечеринке).

Нас, друзей, пятеро. Было шестеро, но, увы, моя супруга шесть лет назад отошла в мир иной. Моя Стефани банально ушла из жизни: умерла от какой-то заразы, которой случайно нахлебалась в озере, когда купалась; от отравы, что сливалась в Гурон и Великие Озёра из многочисленных фабрик и заводов. Теперь нас пятеро.

Меня зовут Стив. Мои друзья, это: Мелани и Ричи, Нона и Ронни — обе пары семейные, которые знают друг друга с детства. Мелани и Ричи сейчас живут в Прайнвилле, штат Орегон; Нона и Ронни в Алегзандрии, штат Луизиана. Мы все знакомы ещё со средней школы, и моя Стефани тоже училась вместе с нами, только в другом классе. Так что все шестеро мы дружим давно. И три наши свадьбы мы отпраздновали в один день. Для такого торжества пришлось арендовать в Сагино самый просторный ресторан на целые сутки. Громкая свадьба была, весёлая.

Когда мы распили первую бутылку шампанского, Рони для женщин откупорил вторую бутылку игристого, а мы, мужчины, перешли на более серьёзные, ковбойские напитки: на виски и на грог (тоже с виски). Так вчера начинался наш вечер: весело, с ностальгическими воспоминаниями о прошлом, приятными впечатлениями от настоящего и светлыми мечтами о будущем. Впрочем, как это обычно и происходило в прошлые разы.

В прошлые — да. Но не в этот раз. Вчера всё пошло не так.

Первой почувствовала недомогание Мелани.

 

Из статьи «Уолл-Стрит Джорнэл», апрель 26, 1970:

«Движение „консервационистов“ возникло как движение ещё во второй половине 19 века, когда Соединённые Штаты пребывали в сравнительно лучшем положении в отношении экологической чистоты воздушного и водного пространства, нежели сегодня. Недолго подсчитать, и даже просто представить, насколько в то время меньше находилось в нашей стране фабрик, заводов…»

 

После душещипательного, и как всегда затяжного, второго тоста, произнесённого красноречивым Ричи, только мы пригубили бокалы, как вдруг Мелани поперхнулась и закашлялась. Потом тяжело задышала, принялась хватать ртом воздух, ощупывая рукой горло и грудь, и, теряя сознание, стала медленно соскальзывать со стула, опускаясь под стол. Ни у кого не вызвало сомнений, что происходит с Мелани.

Мы знали симптомы этой новоявленной болезни, которую медики нарекли как «синдром НЧВ» (синдром Нехватки Чистого Воздуха); и были хорошо осведомлены, благодаря телевидению, о способах оказания первой помощи при таких ситуациях. Пятиминутные ролики прерывают трансляции чуть ли не по два раза в час, в которых заботливое министерство здравоохранения, в лице какой-нибудь разукрашенной медсестры-фотомодели, обучает население правилам первичной помощи при так называемом «отсутствии свежести» или в случае интоксикации вследствие употребления продуктов, поражённых грязной водопроводной водой. Теперь, вставая по утрам, мы не спешим взглянуть на термометр, чтобы узнать температуру на улице, — нынче каждый смотрит первым делом на прибор, установленный в каждом доме, и проверяет показания уровня загрязнения воздуха внутри помещения и снаружи: на электронном табло высвечиваются две цифры, показывающие индекс засорения атмосферы на данную минуту и содержание в его составе, в процентном соотношении, диоксид азота, фенола, формальдегида и бензапирена.

 

Из истории мировых экологических катастроф:

«Лондонский смог 1952 года.

5 декабря 1952 года Лондон окутал едкий смог, который развеялся только к 9 декабря. Поначалу людей это не насторожило, так как для этих мест туман не редкость. Но позже медицинские исследования выявили смертоносный характер бедствия. Во время антициклона, принесшего холодную и безветренную погоду, загрязняющие вещества — в основном уголь — собрались над городом, образовав толстый слой смога.

За это время от острого бронхита скончались 3500 — 4000 человек, в основном пожилые люди и дети».

 

Респиратор Мелани не помог — она оставалась без чувств. Рони перенёс её на диван, а Ричи ушёл к своей машине, забрать из багажника кислородные маски и баллончики с кислородом. Я закрыл все форточки в доме («Действие номер 1»), следуя инструкции «Оказание первой помощи при синдроме НСВ», и тоже отправился в кладовую за противогазами. По пути ещё раз проверил показания прибора — всё было в норме: воздух в доме, как и снаружи, был свеж и чист, как никогда. Хотя в последние недели формальдегид и диоксид азота часто превышали норму, что заметно ощущалось при дыхании, особенно по вечерам в рабочие дни. Но несмотря на то, что на данный момент внутри присутствовал особенно чистый воздух, тяжесть при дыхании всё равно ощущалась. Может, какие другие опасные примеси попали в атмосферу?

Досадно, конечно, что «программа Коллинза-Франка» — величайшая задумка учёных, проект по ликвидации экокатастрофы Земли, направленная на полную консервацию отходов, применение пылеосадительных камер и циклонов для защиты атмосферы от аэрозольных и газовых выбросов, — по-видимому, не до конца доработана. А сколько лет ушло на её разработку и внедрение, сколько денег потрачено на осуществление этой проекта! Проку, получается, от неё никакого. Выходит, напрасно удлиняли все в мире заводские трубы и «надевали» на них громоздкие очистные колпаки-циклоны, если мы по-прежнему продолжаем дышать, чёрт знает, чем. Неужели вокруг промышленных городов эти гигантские сооружения, называемые пылесборниками, так и останутся стоять «мёртвым грузом» — вечными памятники истории, символизирующими последнюю отчаянную попытку человечества спасти мир от экологической катастрофы.

Утром, когда мои друзья приехали, мы все вместе гуляли по пляжу. Но удовольствие от прогулки никто из нас не получил: его подпортил гнилостный запах, исходящий от множества мёртвой рыбы, которую озеро выбросило на берег. Эта картина поразила моих друзей. Ведь вода выглядела чистой, да и сомнений не вызывало то, что «программа» работает, так как результаты анализов санитарно-эпидемиологических служб города убедительно говорят об отличном состоянии как водоёмов, так и воздуха. Результаты экспертиз можно легко узнать на сайте. Это раньше, примерно года два назад, такое зрелище было привычным. Но сейчас, когда программа в действии, когда все в мире заводские и фабричные выбросы в атмосферу проходят тщательную фильтрацию, когда для очистки сточных вод применяются новейшие биофильтры, — такая картина, увы, выглядит ужасающей и не вселяет никакой надежды на улучшение экологической обстановки.

— А вчера что произошло! Читали? — вспомнил Рон. — На восточное побережье Африки вынесло миллионы мёртвой рыбы. И знаете, какой в основном вид преобладал? Не поверите — акулы. А ведь это самые древние морские обитатели, которые сумели сохранить себя на протяжении миллионов лет, несмотря на катаклизмы.

— И это в то время, когда под «экоколпаками» находятся все самые опасные заводы и предприятия, — добавил Ричи.

Мы разом повернулись и посмотрели на столб дыма, извергающийся из заводской трубы. Над крышами корпусов предприятия кружили стаи ворон, и до нас доносилось их возмущённое карканье.

 

Из истории мировых экологических катастроф:

«Канадская экологическая катастрофа.

Это случилось в Канаде, в провинции Онтарио. Это загрязнение окружающей природной среды произошло в 1970 году. Основным загрязняющим веществом была ртуть, которая попадала в природные системы по причине незаконного выброса промышленным объектом Dryden Chemikal Company.

В результате электрохимического производства хлора, которое сопровождалось сбросами химических отходов, содержащих ртуть, пострадали индейцы, проживающие на территории Онтарио. Считается, что неврологическое заболевание, которому подверглись общины индейцев, возникало в результате употребления в пищу рыбы, заражённой ртутью. Данное заболевание называли Минимата, потому что синдром был похож на случившееся ранее отравление в японском городе Минимата…»

Мелани не помогали ни респираторы, ни противогазы («Действие номер 2»). Она хотя и пришла в себя, но продолжала задыхаться. На всякий случай я включил регенератор кислорода, несмотря на то, что прибор показывал отличное состояние атмосферы.

Вскоре и Нона плохо себя почувствовала. А спустя полчаса мы ощутили кислородное голодание. Воздух становился каким-то плотным и тяжёлым, приходилось делать глубокий вдох, чтобы наполнить им лёгкие в достаточным количестве для спокойного дыхания. Ощущение подобное тому, когда находишься в подземном бункере на глубине ста пятидесяти футов.

«Действие номер 1» и «Действие номер 2» не работали.

Уже темнело. Ни о какой вечеринке, естественно, не могло идти и речи. Все мы были озадачены происходящим и расстроены. Нам было не понятно, что происходит с воздухом, который стремительно наполнялся удушающим газом.

Конечно же, каждый из нас с детства знал об экологических проблемах — все мы выросли в эпоху экологического кризиса, начало которого датируется 19 веком, когда возникло промышленное производство. Мы дети того времени, когда в школе одним из основных предметов являлись не только основы инвайроментальной социологии, но и такая дисциплина, как медицина экологических катастроф, на уроках которых мы выполняли практические упражнения, отрабатывая навыки оказания первой помощи при отравлении водой или воздухом. Не нам рассказывать про симптомы «НЧВ» и как с ними бороться, применяя специальные приборы и препараты. В последние годы любой грамотный и уважающий своё здоровье человек может, — и должен, иначе в некоторых случаях страховка не будет выплачена, — свободно приобрести их в любой аптеке. Если вы загремите с синдромом «НЧВ» на больничную койку, и окажется, что вы не использовали в доме установку для очистки воздуха, «предлагаемую» заботливым государством ради вашего же здоровья (всего-то за пару тысяч зелёных), — вам удвоят стоимость лечения и впихнут аппарат втридорога. Сегодня он как огнетушитель, которой на всякий пожарный случай, как говорится, должен находиться в каждом помещении. Сейчас с этими нанотехнологическими штучками проблем нет. В продаже есть всё. Производство фильтров, спецпротивогазов и респираторов, системных установок регенерации кислорода для малых помещений, — чего только не напридумывали за последнее десятилетие, лишь бы не менять саму технологию, не переходить на более экологически чистое и безотходное производство. Конечно же, легче водрузить колпак на заводскую трубу и обязать каждого жителя купить такой же, только мини, и нацепить его на вытяжную трубу собственного дома, чем навсегда закрыть вредное производство или переходить на альтернативное топливо и энергию.

Печально и то, что все эти новшества не приносят ожидаемого положительного результата. С января прошлого года весь мир отказался от двигателей на жидком топливе, — все автомобильные заводы перешли на выпуск электромобилей (ну, кроме пары заводов, насколько мне известно, которые продолжают выпускать дизельные движки для внутреннего рынка в Китае). Дизельные двигатели применяются только на спец и сельхозтехнике. Городской воздух стал в два раза чище по сравнению с прошлым веком. Возродили, наконец-то, полуразрушенный Детройт, вернули в город жизнь: автозаводы заработали вновь, как четыре века назад. Но только теперь все предприятия окружены пылеуловителями и оснащены трубами, высотой в небоскрёб. Смог исчез. Давно, кстати, не замечаю ту знаменитую дымку над промышленными районами крупных городов, которая окутывала их ещё недавно. Казалось бы, чистота восстанавливается, но…

Но однако рыба по-прежнему дохнет, и…

И почему-то Мелани снова потеряла сознание.

 

Из газеты «Нью Рипаблик» от 23 августа 1967 года:

«Граждане США!

Присоединяйтесь к молодёжно-студенческому общенациональному движению в защиту окружающей среды. Сегодня нельзя закрывать глаза на то, что уничтожаются леса, истребляются редкие виды животных, загрязняется атмосфера и водные ресурсы…»

 

Мы надели противогазы. Сомнений не оставалось — воздух чем-то отравлен.

Наша первичная помощь ничем не помогла Мелани, и было решено, что врачи ей помогут существеннее — «Действие номер 3». Я набрал номер окружной больницы в Бей-Сити, но никто не поднял трубку. Оставив телефон на автодозвоне, мы с Ричи перенесли Мелани в джип, на котором они приехали. Когда спустя пять минут так никто и не ответил из больницы, Ричи сам повёз её, пообещав нам позвонить сразу, как только Мелани осмотрят доктора.

Они уехали. Как обещал, Ричи так и не сообщил нам о том, как они доехали. Больше мы их не видели, и я ничего до сих пор не знаю про них.

 

Из истории мировых экологических катастроф:

«3 декабря 1984 года в Индии, в городе Бхопал, произошла техногенная катастрофа. Причины не установлены до сих пор. С одного из заводов было выброшено в атмосферу около 42 тонн ядовитых паров метилизоцианата. Сразу погибли 3 тысячи человек. Ещё 15 тысяч — в последующие годы».

 

Прошёл час как Ричи уехал в больницу. Все наши попытки дозвониться ему были тщетны — городская и мобильная телефонные сети были отключены. Телевидение прекратило вещание. Я поспешил в кабинет, думал, что с помощью компьютера прочитаю последние новости и узнаю, что происходит в нашей местности (а может и не только в нашей, а и во всём штате). Не дай бог, конечно, но не исключено, что где-то произошла серьёзная авария на каком-нибудь химическом заводе, а мы и не знаем об этом; или произошла утечка отравляющих веществ на одном из предприятий Детройта.

Компьютер медленно загружался, и каково же было моё разочарование, когда на экране монитора я прочитал «Нет соединения интернета!»

Пришло осознание: в мире произошло что-то плохое…

 

Из истории мировых экологических катастроф.

«25 марта 1989 года у берегов Аляски произошла авария, нанёсшая наибольший ущерб этому побережью. Танкер „Эксон Вальдез“ 24 марта 1989 года налетел на Блайт-риф. В воду вылилось, по официальным данным, около 40 миллионов литров нефти. Защитники природы с этой цифрой не согласны.

В результате этой катастрофы пострадало около 1700 миль побережья».

 

В моё сердце закрался страх. Точно такой же, какой я испытывал в больничной палате, когда умирала Стефани. Это был страх перед будущим, в котором не будет рядом самого дорогого и близкого человека.

Об отсутствии интернет-связи я сообщил друзьям. Но они уже знали об этом: Ронни хотел позвонить в Луизиану детям, но не получилось. Нона надела противогаз и в сопровождении Рони вышла на веранду. Я последовал за ними.

— Досадно-то как, — под маской голос Ноны был приглушённым, — такой вечер испортили. — Она имела в виду правительство и промышленных магнатов.

— Да уж, такого ещё не хватало, — высказал досаду Ронни, — вместо праздника залечь в больницу. И всё из-за этого воздуха. Грёбаные заводы!

Со стороны Бей-Сити слышался вой сирены медицинских и пожарных машин.

— Началось, — сказал я и подкурил сигарету.

— Стив, ты ещё и куришь, — Ронни сделал мне замечание. — И так дышать нечем, а ты ещё и травишь себя. Пожалей свои лёгкие.

— Да ладно, — отмахнулся я и отошёл в сторону, чтобы табачный дым не попадал им в лица, — и так дышим непонятно чем. Больше вреда в воздухе, чем в сигаретах.

— Да уж, к сожалению это так, — согласилась Нона.

Уже стемнело, и с озера повеяло прохладой. Мы вернулись в дом. Я нажал клавишу выключателя, чтобы зажечь люстру, но электричества не оказалось. Некоторое время мы стояли в полутьме в тревожном молчании, глядя друг на друга. Ни у кого не было, по-видимому, слов и никаких предположений по поводу происходящего. Хотя каждый из нас понимал, учитывая «молчание» Ричи, уехавшего в больницу, и события, предшествующие этому, что грядёт невидимая — пока ещё невидимая — беда.

 

Из истории мировых экологических катастроф.

«13 ноября 2002 года произошла крупная морская экологическая катастрофа у берегов Европы, возле Галиссии, Испания. Взорвался „Престиж“ — однокорпусный танкер, плавающий под багамским флагом. В течение недели из танкера вытекало около 1000 тонн нефти в сутки. 19 ноября 2002 года „Престиж“ раскололся на две части и затонул в 130 милях от Галиссии. В море вылилось более 20 миллионов галлонов нефти».

 

За час до полуночи Нона внезапно сорвала с головы противогаз. Как пойманная рыба, она, глотая ртом воздух, закатила глаза и потеряла сознание. Удушливый воздух нагрянул так неожиданно, словно его ветром занесло в дом. Ронни пытался привести жену в чувство, распыляя над её лицом баллон с кислородом; он теребил её щёки, без конца прощупывал пульс, плакал и тоже задыхался и кашлял. Я испугался и от паники ничего не соображал. Принялся в темноте метаться по комнатам, пытаясь понять происходящее. Почувствовав одышку, выбежал на веранду. Закурил. Уже плевать было на табачный дым — и так всё плохо.

Вдали, со стороны пляжа, слышался звон колокольчика, а в окрестностях шум автомобильных моторов; отовсюду доносился запах костров; между деревьев мелькали отсветы огней самодельных факелов; люди в панике покидали жилища, плакали дети. Мои соседи, спешно запрыгнув в машины, семьями покинули свои жилища.

И тут я впервые за вечер почувствовал (заметил) различие: на улице дышать чуть легче, чем в помещении. Разницы почти никакой, совсем чуть-чуть, но значительно легче. Странно: казалось бы, всё должно быть наоборот — это с улицы в помещение поступает загрязнённый воздух; а внутри дома, который наглухо закрыт и где включён регенератор воздуха, а на лицах респираторы, должно быть намного свежее. На улице создавалось такое ощущение, будто воздух отравлен не полностью, а как бы слоями. Попадаешь в зону мёртвого участка — тебе нечем дышать; выходишь из этой области — становится легче.

Со стороны палисадника послышался шорох и сдержанный кашель: кто-то в темноте продирался сквозь кусты шиповника. Через мгновение передо мной появились два испуганных мальчика лет десяти. Они остановились, заметив меня. Страх в их глазах сменился выражением горя. Лица блестели от испарины. Мы некоторое время молча смотрели друг на друга, пока один из мальчиков не спросил меня:

— Вы не видели нашу маму?

Я ничего не ответил, боясь их разочаровать.

— Она сказала, что пошла на пляж.

Второй парень захныкал, и они убежали в сторону залива, растворившись в темноте. Я ещё некоторое время слышал, как они кашляли. Почему-то вспомнил, что кислородное голодание мозга притупляет память (это из «Инструкции по оказанию первой помощи»).

 

Из истории мировых экологических катастроф:

«18 апреля 2013 года в американском городе Уэст, штат Техас, на заводе удобрений произошёл мощный взрыв. 100 зданий в округе разрушились, в том числе школа и дом престарелых. В результате аварии погибли 15 человек, раненых около 200. Сам городок стал похож на зону военных действий или на съёмочную площадку очередного фильма про Терминатора. Изначально на заводе произошёл пожар, а взрыв случился в тот момент, когда пожарные пытались справиться с огнём. По меньшей мере, 11 пожарных погибло. Взрыв был такой силы, что Геологическая служба США зафиксировала колебания почвы магнитудой 2,1. Власти объявили эвакуацию жителей. Над городом была введена бесполётная зона на высоте до 1 мили».

— Раньше хоть респиратор помогал, — Рон вышел ко мне на веранду, — а сейчас от него никакого толку.

— На улице легче дышать, — ответил я и предложил перевести Нону на веранду.

Он отказался: — Не ощущаю разницы. Пусть будет там. Я распылил баллон кислорода в комнате, вроде стало лучше. Её знобит. Пойду к ней, Стив. Если так будет продолжаться, надо что-то делать.

— Рони, я поеду в город, — предупредил я. — Вы оставайтесь, а я за помощью. Постарайтесь продержаться полчаса.

Друг оглянулся на меня перед тем как закрыть за собой дверь, и в его глазах я прочитал безнадёжность. Точно такую же, какая была в глазах Стефани тогда, в больничной палате — за неделю до её смерти.

Я хотел было пойти к машине, но странный звон и чьё-то неразборчивое бормотание в темноте, заглушаемое шелестом волн, заострили моё внимание. Кто-то медленно брёл вдоль берега. Я остался на веранде, чтобы увидеть — кто это. Человек не спешил и явно не испытывал симптомов «НСВ»: он что-то бубнил себе под нос, какую-то молитву. Две мысли сразу пришли мне в голову: он либо сумасшедший, либо (вспомнились картины средневековья второго тысячелетия) прокажённый. Печальный звук колокольчика, привязанного или к шее, или к посоху, обозначал каждый шаг странника. Двоякие чувства овладели мной, и оба противоположные: тревожность и умиротворённость; этот бродяга — то ли к добру, то ли к несчастью. Наконец появился чёрный силуэт, и я расслышал слова, что он говорил… На кого же он похож? О да, точно, на монаха. Это был именно монах. Он шёл по пляжу, одетый в чёрную рясу с широким капюшоном, полностью скрывающим его голову.

— … спасёт этот мир. Только она, ибо Господь ниспослал нам её, дабы уразумели мы, неразумные, как никчёмны перед силой его, перед добротой его. И да возблагодарим же мы всевышнего милосердного, за спасение наше… за чудо, им подаренное нам ради продления жизни человеческой…

Монах, поравнявшись с моим домом, остановился. Капюшон повернулся чёрной дырой в мою сторону — он посмотрел на меня, хотя лица я его не видел. Он и правда был с посохом, на конце которого болтался колокольчик. Другой рукой он придерживал прямоугольный ящик, висящий на перекинутых через шею ремнях. Заметив меня, монах направился в мою сторону.

— … ибо коптилка спасёт мир, и жизнь на земле продолжится… только она, о, чудо господне, вернёт нашему разуму прежнюю трезвость…

 

Из новостей BBC, Mashable, 22 апреля 2017 года.

«Марш учёных» — первый в истории, который совпал с Днём Земли. Его цель — обратить внимание общественности на состояние окружающей среды.

Учёные проводили акцию протеста в сотнях городов мира. Главная акция намечена на субботу. Как заявили организаторы протеста, она не будет направлена против президента Трампа, хотя само движение возникло как реакция на действия его администрации. Трамп неоднократно заявлял, что не верит в глобальное потепление и считает его обманом.

Его взгляды вызвали тревогу в научном сообществе в связи с тем, что сомнению подвергаются обоснованные научные данные».

 

— …коптилка, мир спасёт коптилка… Кому коптилку? — продолжал изливаться незнакомец.

Мне казалось всё происходящее мистикой, а скиталец в рясе с капюшоном — символом Смерти, только с посохом вместо косы.

— Хорошая, новая коптилка… кому коптилку? Ибо нет иного спасения, кроме священного дыма господня…

Сумасшедший, подумал я. Он явно ненормальный. Из короткой трубы, торчащей из крышки ящика, который висел у него на животе, выходил небольшой струйкой дым. По-видимому, это и была та самая коптилка, о которой он говорит, как о спасительной. Я пришёл в ярость: и эту коптящую штуковину он, ненормальный, тащит к моему дому!

— Послушай, дружище, — крикнул я ему, — не стоит подходить ко мне со своей коптильней! Дышать и так нечем, а ты ещё со своим дымом…

— Купите коптилку, избавьте себя от погибели, — он будто не слышал меня, продолжал приближаться к террасе, — ибо спасение ваше в руках ваших, в которые Господь наш всемилостивый вложил чудо чудное, от беды исцеляющее…

— Не приближайся, слышишь! — Я не на шутку разозлился, мне не нравился этот монах, или кто он там такой на самом деле. Может, он и впрямь прокажённый какой, сбежавший из лепрозория. — Убирайся отсюда! Иди куда шёл. Ты что, совсем спятил? Убирайся со своей коптилкой!

Монах остановился, и теперь я смог увидеть его лицо под капюшоном. Это был старик с седой бородой и усами — старец. Он завёл руку за спину и извлёк из рюкзака, висящего на спине, пригоршню чего-то, что затем высыпал внутрь коптилки, открыв сбоку крышку. Та запыхтела клубами грязно-серого дыма, затрещала, из трубы полетели искры. Запах гари, подхваченный порывами ветра, достиг моего носа. Моему терпению наступал конец. Ронни, видимо услышав голоса, вышел из дома.

— Коптилка спасёт мир, только коптилка, ибо священный дым господень избавит мир от погибели… Купите…

— Пошёл вон, мать твою! — крикнул Ронни, спустился с веранды и быстрым шагом направился к старику. — Ты что, совсем с катушек съехал! Тут дышать нечем… А ну потуши свою коробку, — Рон толкнул кулаком старца в грудь — тот начал заваливаться назад. Но друг остановил падение, удерживая его за ремни коптильни. — Дай свою коробку!

Он скинул с его шеи ремень и отбросил коптилку в сторону: та заискрилась, зачихала клубами дыма, дверца зольника открылась, и раскалённые угли выкатились на песок. Рони хотел было ещё раз ударить старика, но ограничился толчком в грудь, от которого ряженый монах попятился назад и упал.

— Проваливай, старче, прошу тебя по-хорошему, иначе, ей-богу, поколочу. — Затем Ронни поднял коптилку и, отворачиваясь от дыма, отнёс её к берегу и закинул как можно дальше в воду. Та наполовину затонула и зашипела, выпуская пар.

 

Из истории мировых экологических катастроф:

«Норвежское море, 9 октября 2043 года. Неполадки с электричеством на плавучей нефтяной платформе обесточили внешнее освещение. Сухогруз, следовавший в российский порт Мурманск из Канады, столкнулся с платформой. В результате аварии произошёл разрыв нефтепровода, возгорание и взрыв. Корабль от полученных пробоин спустя сутки затонул. Два члена экипажа сухогруза пропали без вести. Нефть в открытое море вытекала из скважины в течение двух суток, пока пожар не был потушен. Всего погибло 58 человек.

Нефтяное пятно имело размер, равный территории Португалии. Десятки миллионов различных видов рыб погибли, сотни китов были выброшены на берега Шпицбергена, Гренландии и Норвегии».

 

Старик поднялся, опираясь на посох, отряхнулся и направился к воде. Вошёл в залив по колено, поднял затопленную коптилку и слил воду из корпуса. Вернувшись на берег, он повесил её обратно на шею и побрёл вдоль берега на север, в сторону устья реки Кавколин, как ни в чём не бывало, продолжая свои причитания: — Неразумие наше, прости нам, Господи, прости нам грехи наши…

Мы молча смотрели ему вслед. Вскоре старец растворился в темноте; только звон колокольчика ещё долго доносился в ночи, пока не утонул в тоскливой музыке приливных волн Гурона.

— Стив, посмотри туда. — Рони развернулся и указал на юг: там, за домом, в ночном небе над горизонтом пылало оранжевое пятно. — Никак полыхает Детройт, мать его.

Похоже, он был прав, такое зарево мог вызвать только крупный пожар в Детройте. А он в ста милях от нас. Что же вызвало такой пожарище? Не оттуда ли ветер несёт отраву?

Рони вернулся к Ноне. Я надел противогаз, завёл в гараже машину и поехал в Бей Сити. То, что происходило в городе, было больше похоже на фантастический фильм. Паника и удушье вывело людей на улицу. Кто-то сидел, задыхаясь, кто-то лежал на земле и бился в конвульсиях; некоторые люди просто хаотично бегали вслепую, как будто искали участок пространства с чистым воздухом. По мере продвижения, свет фар моего пикапа выхватывал из темноты на дороге мёртвых животных, в основном собак и кошек. Мне приходилось объезжать их трупы. Гибель настигала всех: и птиц, и даже живучих крыс, которые зигзагами бегали в агонии, натыкаясь друг на друга.

Чувствовалось удушье. Противогаз только затруднял дыхание. Пришлось снять его и закинуть на заднее сиденье. Чем дальше я ехал, тем меньше попадались люди. Живые люди. Дороги были загромождены застывшими в пути машинами — с умершими внутри.

Куда я еду? — спрашивал я себя. — Что хочу узнать? А, главное, у кого? У кого просить помощи, если все сами ищут её.

За сто ярдов до перекрёстка Паттерсон-роуд и Уайлдер-роуд, напротив стоянки для автодомов, я остановился — закружилась голова. Дальний свет встречной машины, появившейся впереди, ослепил меня, и я даже не успел не то что среагировать, а даже понять, как в мой пикап врезался джип. Не пристёгнутый ремнями безопасности, я по инерции подался сначала назад, а потом вперёд, ударившись головой о лобовое стекло.

Хорошо, что стоял, потому удар был не слишком сильный: у меня слегка поцарапался лоб, и была ушиблена грудь. Я выбрался из машины и заглянул в джип, который в меня врезался. Водитель, судя по всему, ещё до столкновения находился без сознания. Никаких видимых повреждений вследствие аварии я на нём не заметил, к тому же он был пристёгнут ремнями. Из-под капота моего седана валил пар, и дальнейшее движение на нём было невозможно. Я всё острее чувствовал тяжесть в груди и повышенное давление. Окружающий мир, как карусель, кружился перед глазами. Но даже сквозь помутнённое сознание я пытался найти спасение и определить, осматривая близлежащие дома, есть ли в них кто живой. Но в каждом доме, в каждом окне ощущалась холодность и пустынность. Со стороны центральных улиц доносился вой сирен, вдали между деревьями мелькал свет фар. В зоне моей видимости людей не было.

Я пошёл по дороге вдоль забора, ограждающего территорию выставленных на продажу автодомов. В одном окошке — то ли склада, то ли офиса — горел свет. Возможно, там находился охранник. С надеждой на то, что он живой, я направился на свет, как ночной мотылёк на лучи фонаря.

 

Из истории мировых экологических катастроф:

«2119 год, май 22. В Бразилии, в предместье города Ресифи, на недавно построенном химическом заводе произошла авария. Диоксином была заражена территория в 45 кв. миль. Пострадали более 2500 человек. Произошла массовая гибель животных и растений. Большая часть лесных массивов к северо-западу от города была навсегда уничтожена. Более пяти лет продолжалась ликвидация последствий техногенной катастрофы».

 

Хотелось курить, несмотря на затруднённое дыхание, но пачка сигарет осталась в машине. В какой-то момент я потерял контроль над сознанием и, как при сильном алкогольном опьянении, упал. Только что видел перед собой улицу и прицепы автодомов и — р-раз, передо мной уже звёздное небо. Я лежал и смотрел на космос, не хотелось ни шевелиться, ни подниматься. Сонливость указывала на то, что силы постепенно покидают меня. Как хорошо, подумал я, что последнее, что увижу перед уходом в мир иной, — это звёзды.

Но картину звёздного неба заслонил силуэт человека: мужчины пожилого возраста, который склонился надо мной. Первое, что я ощутил, это запах табачного дыма, который успокоительно подействовал на меня — он держал во рту сигарету, разговаривая сквозь зубы.

— Поднимайся, парень, — скомандовал он и приподнял меня за плечи. — Скорее пойдём в помещение. Держись.

Он помог мне подняться. Придерживаясь за его плечо, я пошёл за ним к одноэтажному строению, похожему на небольшой офис. Весь путь мужчина докуривал сигарету, и я поразился его выносливости: когда мир задыхается от нехватки свежего воздуха, он преспокойно курит табак. Но потом вспомнил, что и сам был готов закурить пять минут назад.

Мы вошли в строение, оборудованное для охраны. Шагнув на порог, я сначала отпрянул назад — внутри было так накурено, что дым стоял «столбом». Казалось, что тут не рабочее место, а курительная комната. У стены стоял кожаный старый диван, возле окна стол, на котором — монитор: на экране отображались несколько картинок с наружных камер видеонаблюдения; в углу дребезжал маленький холодильник, возле которого располагался столик с посудой и электрочайником. Но больше всего меня поразил электрический свет!

— Это генератор, — угадывая мои мысли пояснил мой спаситель, наблюдая, с каким удивлением я смотрю на лампочку. — Закрывай дверь. — И, заметив моё недоумение, поспешил успокоить. — Заходи-заходи, не бойся, не отравишься. Это всего лишь табачный дым. Закрывай, не выпускай его.

Всё ещё опасаясь задохнуться, я вошёл и, к моему удивлению, не почувствовал себя хуже, даже попросил у него сигарету. «Он что, нашёл целебный дым?» — подумал я.

— Я охраняю эту стоянку по ночам уже одиннадцать лет. — Он протянул мне пачку «Лаки Страйк». — Зовут меня Эд. Я из Сагино.

— Стив, — представился я, подкуривая. — В предместье живу, в Аплин Бич.

— Понятно. — Он включил чайник и предложил: — Кофе или чай?

— Мои друзья в беде… Они остались у меня дома. Я уехал за помощью, но…

— Но она понадобилась самому, — закончил за меня Эд. — Я всё видел. — Он показал на монитор. — Как в тебя въехал пикап… Так чай или кофе?

— Эд, мне надо обратно, спасибо, — ответил я, присаживаясь на диван. Дыхание начинало восстанавливаться, сердце успокаиваться.

— Да, понимаю. — Эд открыл дверь подсобного помещения, вытянул большую сумку и достал оттуда блок «Уинстона». — Вот, возьмёшь с собой. На первое время тебе хватит. Дальше сам раздобудешь. Думаю, скоро этого добра можно набрать бесплатно в любом магазине… — Он сел напротив меня и с печалью в голосе добавил: — Плохи дела, парень, ох уж как плохи.

Я молча смотрел на него и курил. Он тоже закурил. Теперь мы сидели, окутанные плотной завесой синеватого тумана, которой слоями висел в воздухе, кружась, завихряясь от дуновений наших движений и дыхания. Бредовая картина, согласитесь: когда снаружи весь город (или штат, или страна, или мир!) гибнет от грязного, отравленного или не достаточно насыщенного кислородом воздуха, а мы сидим в запертом помещении и преспокойно курим, дымим, как паровозы.

 

Из истории мировых экологических катастроф:

«30 июня 2272 года в Ливии произошёл взрыв двух реакторов атомной электростанции недалеко от Триполи. Уровень радиации в прибрежных районах превышал норму в 9000 раз. В зону радиоактивного заражения попали соседние с Ливией государства: Египет, Тунис и Алжир; радиация также достигла Марокко, Испанию и Португалию. Количество пострадавших человек не установлено, но по оценкам независимых экспертов — до 15000; из них около 1000 погибли в первые трое суток. Значительный ущерб нанесён флоре и фауне северной Африки. Город Триполи „законсервирован“, все столичные жители эвакуированы. Сама столица перенесена в Себху».

— Как не вовремя прекратили производство автомобилей на бензиновом двигателе. Сейчас бы они как никогда пригодились, — с досадой произнёс Эд.

— Я, может, чего-то не понимаю, подскажите: эти сигареты, этот дым, причём тут машины на бензине — к чему вы клоните, что знаете? В чём секрет, не пойму. За весь вечер вы первый, кого я встретил в твёрдом здравии. Вы не мучаетесь от удушья, вполне выглядите здоровым и при этом ещё дышите этим… — Я обвёл вокруг себя рукой, разгоняя облако дыма.

— Всё до невозможности просто, приятель. — Он улыбнулся, хотя эта улыбка не была той, которая указывает на счастливое состояние её обладателя, — но в то же время и серьёзно. — Сейчас нет времени рассуждать — ваши друзья нуждаются в помощи. Я чем смогу, тем помогу. Даст бог, мы выживем и тогда встретимся и обсудим всё то, что произошло с… — Эд замолчал, подбирая слова, — со всеми нами.

— Секрет в дыме? — Я спешил узнать рецепт волшебного способа, потому что боялся, что если сейчас уеду, то больше могу не встретить Эда, тем самым потеряв рецепт «лекарства» против НСВ. — Вы знаете причину происходящего? Погодите-погодите… — я замолчал, вспомнил вдруг некоторые детали.

Вспомнил про тот факт, что я единственный среди друзей был курильщиком. Но даже не это меня удивляло. Весь вечер, пока мои друзья задыхались и мучились, я более-менее сносно переносил загрязнённый воздух и при этом ещё курил, что, казалось, противоречило логике и здравому смыслу.

— Точно, — догадался я, — секрет в самом дыме. Только не понимаю вообще ничего, как такое может быть…

Эд выдвинул ящик стола, достал связку ключей от замков зажигания. Выбрал один и протянул мне.

— За помещением офиса стоит трактор. На нём вернёшься домой. — Он улыбнулся, заметив моё недоумение: почему же трактор, если любой брошенный на дороге автомобиль куда быстрее доставит меня обратно в Аплин Бич. — Сельхозтехника работает на дизельном топливе, а тебе понадобится именно солярка. Трактор заправлен. Напротив, через дорогу, мастерская. Там открыто. Зайдёшь в ворота, слева висят длинные гофрированные шланги. Возьмёшь один с собой… можешь сразу два, на всякий случай.

Я пока ничего не понимал, но молчаливо следовал указаниям Эда.

— Я пока не уверен, Стив, прошло мало времени, но такое впечатление, что природа переворачивает всё с ног на голову. Может, я и ошибаюсь, и на кого-то подействует этот метод прямо противоположно, но для себя я сделал некоторое открытие: я нашёл способ продлить жизнь. Повторяю: пока не уверен в его эффективности, и всё возможно, что таким образом протянуть можно будет лишь несколько недель. Но согласись, это хоть вселяет надежду. Даст Господь, и ситуация с испорченным воздухом через пару недель прояснится. — Он направился к выходу.

— Вы про сигареты? — я пытался угадать.

 

Из истории мировых экологических катастроф:

«30 мая 2305 года в Канаде произошёл необъяснимый катаклизм, причины которого так и не установлены. В центральной и юго-западной части на территории Юкон, на площади свыше 600 тысяч кв. миль произошла гибель таёжных лесов и другой растительности. Кажущееся „подсыхание“ деревьев началось ещё в конце августа прошлого года и считалось следствием засушливого лета. Но уже зимой стало понятно, что леса чем-то заражены. Печальная картина открылась весной, в мае, когда растаял снег: на огромной площади не проросло ни одной травинки, а пожелтевшие, будто выжженные пожаром деревья так и не отпочковались.

Зафиксирована гибель некоторых животных, в основном насекомых и птиц».

 

Как только я вышел на улицу, сразу же наткнулся на невидимую преграду, будто врезался в прозрачную стену — столкнулся не телом, не головой, а носом, точнее, — дыханием: снаружи не было воздуха. Дышать стало так трудно, будто тебе подушкой накрыли лицо, или ты оказался в безвоздушном пространстве космоса, или под водой — хочешь сделать вдох, но лёгкие наполняются пустотой, в которой один процент кислорода. Эд оказался предусмотрительнее, он закурил перед тем как выходить. И сразу кивнул на пачку, подсказывая мне выход из ситуации. Я спешно раскрыл упаковку и воткнул сигарету в рот, подкурил и… и постепенно начал появляться «чистый»… Чистый? Господи, что за абсурд! Разве может дым быть чистым? Но как бы это не звучало странным, когда я закурил, вокруг меня появился настоящий воздух! Это было настолько неестественно и дико, что стало несколько страшновато от перспективы, которая ожидала меня (и всех нас) в будущем.

— И про сигареты тоже, — продолжал Эд. — Пока что знаю одно: мне да и тебе, как я вижу, тоже это идёт во благо. Это не лучшее лекарство, конечно, и Министерство здравоохранения не одобрило бы его применение, но есть как есть, и ничего не поделаешь. Помни, Стив: если табак помогает, то кури, кури, пока можешь. Не злоупотребляй, потому что не известно, на сколько этот способ безопасен. Кури по мере необходимости. А для чего я предлагаю тебе трактор, ты сейчас поймёшь.

На заднем дворе стоял новенький «Джон Дир». Эд завёл его и пригласил меня сесть в кабину. Рассказал, как управлять техникой и показал схему переключения передач. Мы попрощались, и я медленно, привыкая к управлению, выехал на дорогу.

Брезжил рассвет. Кое-где в городе полыхали пожары. На улицах работали брошенные машины с мёртвыми людьми за рулём. Всюду лежали трупы животных; птицы дождём замертво падали с деревьев.

 

Из истории мировых экологических катастроф:

«12 февраля 2380 год, Новая Земля, Россия.

Во время испытания подводного термоядерного взрыва образовалось радиоактивное облако, шириной в 60 миль, распространившееся по продольной оси на 500 миль и накрыло собой архипелаг Шпицберген и прибрежную зону на севере Норвегии. Радиоактивная пыль со временем достигла северо-восточного берега Гренландии. Около 100 человек погибли, до 10 тысяч подверглись облучению от 250 до 350 рентген в час и умерли в последующие годы от лучевой болезни и онкологических заболеваний. Нанесён колоссальный ущерб животному миру. На берега Норвегии и Фарерских островов в течение нескольких лет выбрасывались киты, моржи, тюлени, белые медведи и миллионы тонн трески и сельди».

 

Я ехал и думал о словах Эда про дым, и молился, чтобы Рони и Нона дождались меня. Я вёз им спасительное «лекарство». Снова почувствовал вакуум — нехватку кислорода. Закурил. И ужасная мысль пронзила меня: неужели теперь придётся курить через каждые десять минут?

Лучи восходящего солнца осветили находящиеся справа высокие заводские трубы, и картина, которую я увидел, заставила меня остановиться. Огромные стаи птиц чёрным облаком кружили над пылеуловителями. Птицы — их там было несколько десятков тысяч — тёмным пятном висли в клубах дыма, и до меня доносился их тысячеголосый жалобный гомон. Природа свихнулась, подумал я, или пернатые с ума посходили. А может, они таким образом злятся на источник, который губит их?

Я поехал дальше, напуганный поведением птиц. Мне стало неловко и стыдно перед ними за то, что я человек, и допустил это.

 

Статья из «Санди Таймс»:

«15 марта 2458 года — начало создания и разработки проекта планетарного масштаба по сохранению экосистемы Земли. „Программа Коллинза-Франка“ (названная в честь разработавших её учёных: экосоциолога Питера Коллинза и экоинженера Гарольда Франка) претворялась в жизнь одиннадцать лет, десять из которых были потрачены на предварительную подготовку и производство технических средств. Только первые четыре года ушли на надстройку всех в мире производственных дымовых труб на высоту более 900 футов. Остальные детали впервые были разработаны и произведены по ходу выполнения проекта, в котором участвовали буквально все государства, так как если бороться за чистоту точечно, положительного результата никогда не достичь.

Последний экологический колпак был надет на нефтеперерабатывающий завод в Филадельфии в апреле 2468 года, чем было ознаменовано успешное начало претворения программы Коллинза-Франклина в жизнь».

 

Нона скончалась. Рони лежал на пляже и ещё дышал. Я перенёс его на веранду. Он пытался открыть веки, но даже на это у него уже не хватало сил. Надеюсь, он слышал меня и узнал. Потом я закурил и стал дымить ему на лицо. Спустя пару минут он пошевелил губами, закашлял и, приподняв голову, принялся водить носом в поисках табачного дыма.

Не теряя времени, я вернулся к трактору, подогнал его к кухонному окну. Раскрутил гофрированный шланг, один конец надел на выхлопную трубу, торчащую над капотом, другой завёл в открытую форточку, — и запустил двигатель. Возвратился на веранду. Рон тяжело дышал, но был в сознании, и то хорошо. Я перенёс его в дом, в столовую, к тому времени уже наполненную гарью. Туда же отнёс Нону из холла, в надежде, что она очнётся.

Уже полностью рассвело. Часы показывали 06.05. Я сидел и смотрел в окно на пустынный пляж. Из трубы, зажатой створкой форточки, мерно струился угарный газ. От серого тумана в комнате было сумрачно. Но то, что дышалось легко, обнадёживало. Правда першило в горле, вызывая кашель, и резало глаза, но в целом, жить можно. Поразительно всё же устроен мир: ещё недавно можно было угореть от выхлопных газов, уснуть и не проснуться, а сейчас он действовал как эликсир. Но злоупотреблять им не хотелось: кто знает, какие побочные эффекты могут появиться.

Рони лежал. Судя по вздымающейся груди, он был жив. Но это не успокаивало меня, так как клетки мозга могли быть нарушены из-за кислородного голодания.

Нона так и не ожила. Стало грустно от мысли, что ещё двенадцать часов назад она с Мелани готовила индейку, сервировала стол, а мы с друзьями готовили барбекю, предвкушая прекрасный вечер «Встречи друзей».

До чего же обидно: ведь всё, вроде, было сделано для того, чтобы вернуть прежнюю, хорошую экологическую обстановку на планете, привести в порядок атмосферу, улучшить состав воды. «Программа Коллинза-Франклина» долгие годы разрабатывалась и наконец-то в том году завершилась и вступила в полную силу. Она осуществлялась одновременно во всём мире: все заводские трубы увеличены в высоту, прикрыты фильтрами, сточные воды проходят очистку с помощью многоуровневой системы фильтрации; выпускаются электромобили вместо бензиновых. Больше нет атомных электростанций; химические и вредные отходы производства тщательно перерабатываются и консервируются. В том же Гуроне два месяца назад брали пробы воды, и результат оказался превосходный: она теперь кристально чистая, без примесей. А показатели уровня бактериологического загрязнения в мировом океане тоже в норме. Что тогда — ЧТО? — пошло не так? Какого дьявола мы все гибнем?!

Вдруг я спохватился — меня пронзила ужасная мысль: что я буду делать

/чем буду дышать/, когда закончится солярка, и трактор заглохнет?! Я принялся вспоминать, у кого есть собственные тракторы? У Фредди Ньюмена на соседней улице. И есть у лодочника Барни. Я хотел, было, поехать к ним: у них может быть в запасе топливо, или они хотя бы подсказали, где его приобретают, но… Что толку, оттого что я привезу даже бочку солярки? Да пусть хоть цистерну. Ведь когда-то же и оно закончится. Когда-то закончатся и сигареты… Гибель неизбежна. Невозможно же жить, навсегда привязанным к источнику дыма. Дым с собой не возьмёшь. Неужели придётся находиться постоянно в закрытом помещении, всегда поддерживая огонь. Курить по пять, десять пачек сигарет в день, травить себя смолами и в результате всё равно умереть от интоксикации. Никакой организм не выдержит такой колоссальной нагрузки. Стать вечным пленником, жизнь которого зависит от грязного воздуха — неужели такая участь ждёт нас, людей, в будущем. Кто родится у таких людей? Какие будут их дети?

 

Срочное сообщение ведущих СМИ США:

«24 мая 2469 года, в 19.30. по местному времени (округ Колумбия), со всех ведущих телерадиоканалов страны в прямом эфире транслировалось срочное обращение президента США Донавана Морта к нации и всему человечеству.

«Граждане, вопреки прогнозам, результат, на который полагались участники экодвижений, члены правительства государств и учёные, воплощая в жизнь „программу Коллинза-Франклина“, предусматривающую спасение Земли от глобальной экологической катастрофы, к сожалению, оказался плачевным. Можно даже считать прямо противоположный. Получился „эффект бумеранга“.

Несмотря на то, что состояние гидро- и атмосферы приведены в норму, и отрицательные показатели загрязнения экосферы планеты продолжают снижаться, что должно, казалось бы, радовать нас, с природой продолжает происходить пока что ничем не объяснимая аномалия. В последние месяцы участились случаи так называемого „синдрома нехватки кислорода“, хотя состав воздуха находится в таком хорошем состоянии, как если бы мы дышали им, оказавшись на пять тысяч лет в прошлом, когда природа была девственной. Люди умирают от удушья и интоксикации. Источник происхождения отравляющего состава, газа или вируса, присутствующего в воде и атмосфере, к сожалению, пока не известен. Животный и растительный мир тоже гибнет. И всё это происходит на фоне „улучшения“ — в кавычках — экологической обстановки…

… до выяснения причин и обстоятельств происходящего просьба набраться мужества и терпения и не поддаваться панике. И да благословит нас Господь! Аминь».

 

Меня стошнило. Я никогда так много не курил. Ещё и выхлопные газы трактора. Я выскочил наружу освежиться, но «безвоздушное пространство» закупорило мне дыхательные пути: кислород на улице отсутствовал вообще. Пришлось закурить, восстановить дыхание, чтобы подбежать к трактору и выключить двигатель. Когда вернулся в дом, меня посетила мысль, возникшая, наверное, от моего отчаянного положения и общей усталости. Я посмотрел на бездыханные тела друзей на полу и подумал: а не лечь ли мне рядом с ними — и уснуть? И тогда бы прекратился весь этот страшный сон.

Но жить хотелось. Несмотря на мрачное будущее, нужно было попробовать выжить. Хоть немного ещё пожить. Продержаться несколько дней. Вдруг послезавтра придёт спасение, и кто-то где-то исправит ситуацию, ликвидирует аварию, если всё это происходит из-за техногенной катастрофы. И тут ко мне пришло озарение: кажется, я стал понимать всё происходящее вокруг. Понимать, как Эд. А ведь он верно рассуждал и сразу догадался, что, чёрт подери, происходит вокруг…

Мир ещё можно успеть спасти — вот что меня озарило! Да-да, может я и обкурился, может и надышался выхлопными газами, но я понял, как можно спасти Природу от гибели.

Прихватив с собой блок сигарет, на машине Рони я помчался в город, чтобы найти людей. Хотя бы одного здравомыслящего человека, желательно должностное лицо, чтобы рассказать всё, что знаю, и предложить способ исправить положение.

Рони не приходил в себя. Ему было и не лучше, и не хуже. Видимо, было слишком поздно, и уже вряд ли смог спасёт его. Он умирал, когда я покидал дом. Помочь ему ничем не мог. А сидеть над полумёртвым другом без действий я не имел права.

Пока ехал, заметил, что если покурить в замкнутом пространстве, — в данном случае в салоне авто, — можно благодаря дыму, который остаётся от выкуренной сигареты, протянуть около часа. На улице, к сожалению, придётся дымить почти одну за одной; в помещении достаточно одной-двух сигарет в час. Такое открытие меня несколько обнадёжило, хотя сильной радости не принесло — я имею в виду «вечный плен».

В мэрии никого живого не оказалось, как и в ратуше. Церковь тоже было пуста. Но пока ехал, я заметил несколько домов, из окон и труб которых шёл дым. Значит, мы не одни с Эдом, кто знает способ дышать. Но некоторые люди, по-видимому, переусердствовали, разжигая костры, и дотла сожгли свои жилища. Пожары всё чаще попадались на моём пути.

Я продолжил поиски, рассчитывая найти более компетентных людей, способных принимать адекватные решения.

И вот, казалось, радость ожидала меня в офисе окружного шерифа, где я обнаружил двух полицейских, которые сидели в закрытом кабинете. И знаете, что они там делали? Верно — они курили. Они сидели, испуганные и одурманенные, в плотной завесе дыма. Я им вкратце описал свои планы.

 

Экологические аномалии и катаклизмы 24, 25 веков:

«В озёрах, расположенных на Северо-западных территориях Канады, полностью погиб подводный и околоводный растительный мир. В результате катаклизма непонятного происхождения на поверхности тысячи озёр, где до этого была кристально чистая вода, образовалась плёнка из слоя омертвевших подводных растений, в которой содержатся неизвестные науке плесневые бактерии».

«В Казахстане Аральское море за два года превратилось из озера в пруд, не превышающий размеры бейсбольного стадиона».

«Среди белых медведей, моржей и морских котиков, обитающих в Арктике, участились случаи внезапной гибели детёнышей в возрасте двух-трёх месяцев. Причины пока не установлены».

«На территории Австралии повсеместно обнаруживаются мёртвые кенгуру. По неофициальному заключению государственных ветеринарных экспертов страны, смерть животных наступает от асфиксии. Чем она вызвана, определить пока не удаётся».

«Вчера, 28 февраля 2469 года, в Антарктиде по непонятным причинам погибло всё живое. Не выжили ни растения, ни животные. Также не избежали смерти участники экспедиций и сотрудники, в данный момент находящиеся на континенте. Учёными-биологами также сообщается печальная новость: с сегодняшнего дня на Земле больше не существует ни одного пингвина».

«Территория радиусом 300 миль в центральной Африке уже неделю подвергается непрерывному воздействию рентгеновского излучения от Солнца. Установлено, что так называемые «озоновые дыры», расположенные над этой областью материка, расширились и слились, образовав «воздушный тоннель», насквозь пронизывающий земную атмосферу. Электромагнитное излучение теперь свободно проникает по этому „коридору“ прямиком на поверхность земли. „Озоновый тоннель“, как его нарекли учёные, неустойчив, и возможна его миграция вдоль экватора в остальные части света.

Сейчас производится полная эвакуация оставшихся в живых жителей центральноафриканских государств, попавших в зону воздействия ионизирующих частиц — так называемого „солнечного ветра“. Погибшие и раненые исчисляются десятками тысяч. Точное количество будет обнародовано после завершения эвакуации».

 

— Парень, если мы прокляты господом, — ответил один из офицеров, — то уже никакие расконсервации защитных устройств не помогут.

— Но можно же хотя бы попробовать, — я пытался их уговорить.

— Ну не полезу же я туда, — возмутился один из них.

Я был потрясён такому пессимизму и, махнув рукой, вернулся к автомобилю. Решил сам поехать на завод, где мог остаться кто-то живой, хоть один инженер или рабочий, который помог бы и мне, и себе, и миру.

Автоматические ворота проходной были закрыты. В помещении охраны никого не оказалось. Пульт обесточен, и открыть ворота вручную мне не удалось. Здание управления предприятием находилось в полумили от пропускного пункта. Прихватив с собой несколько пачек сигарет, я пошёл пешком. Завод продолжал работать, точнее, дорабатывать — из труб струился дым. Стаи птиц кружили вокруг столбов дыма, то зависая, то ныряя в него, словно купались в реке.

На половине пути я почувствовал недомогание и жжение в груди. Сказывалась не только навалившаяся усталость, — я же ни разу не сомкнул глаз за последние двадцать часов, — но и обильное курение и выхлопные газы, которыми надышался чересчур много. Теперь тяжело было дышать не от удушья или нехватки кислорода, или того же дыма, а от всего того обилия яда, которым я напичкал свой организм за последние часы. В таком состоянии не стоило рисковать и продолжать путь, и я вернулся к машине. Сел на пассажирское сиденье, закурил. Но курил не взатяжку, а просто ради того, чтобы наполнить салон дымом.

Появилась сонливость. Опустил спинку сиденья и решил вздремнуть. Недолго. Мне необходимы силы. Посмотрел на завод, на колпаки-пылеуловители на верхушках труб, якобы фильтрующие выбросы. Как добраться до них? Я понимал, что это почти не повлияет на ситуацию и не даст возможности избежать экологической катастрофы, но…

Но надо же с чего-то начинать. В ушах появился свист, сердце стало биться медленнее, и каждый его удар отдавался у меня в висках и барабанных перепонках. В глазах зарябило, голова закружилась. Передо мной замелькали картины будущего, в котором люди искусственно создают загрязнённый воздух: жгут покрышки, дрова и дышат гарью. А потом, когда нечего будет сжигать, они примутся за мебель и собственные дома, пока не сожгут свои города. Затем придёт черёд деревьев. А когда сгорят все в мире леса, люди зажгут нефтехранилища и газовые магистрали. А потом… Что потом? Потом всё…

Ха! Хотя, что я несу, глупый. Я, наверное, просто перекурил! Нет же, нет, всё будет не так. Ну конечно же, всё будет по-другому. Экологическая программа больше не работает, хотя она, несомненно, была успешной. Просто она потеряла свою актуальность. Никакая защита от загрязнения уже не нужна. Не нужна! Поздно, братья, поздно спасать природу. Что же получается? Нам, в конце концов, удалось привести атмосферу в порядок и возвратить её в первозданный вид, очистить от гадостей, понизить превышающие недопустимые нормы концентрации сероводорода, железа, азота нитритного и тому подобных примесей. Мы рекам вернули голубой цвет и очистили от тяжёлых металлов и кишечных палочек; оградили водоёмы от сброса нечистот из рекреационных зон. Да, мы в итоге добились этого. Но, к сожалению, матушка Природа уже не нуждается в нашей заботе и помощи. Мы давно уже наказали сами себя. Проблема отныне в нас самих. Проблема не в экологии, а чисто физиологическая. Это звучит ужасно, но у нас происходят наши мутации на генном уровне.

Я проваливался в небытие, но не чувствовал себя погибающим, нет. Мне просто надо немного отдохнуть. Я знаю, что вскоре проснусь, так как в салоне накурено.

Улетая, подумал об адаптации. Мы привыкли жить в мусоре, дышать копотью, пить некачественную воду, есть морепродукты, отравленные сбросами промышленных предприятий. За последние несколько веков даже рыбы адаптировались к такой жизни. Животные, растения и люди настолько привыкли к химикатам и выхлопным газам, что, лишившись таковых, мы теперь будем остро ощущать их нехватку. Мы больше не можем жить без грязи и ядов как жизненно важных компонентов своего существования. Нам больше нет надобности в чистой атмосфере, и не стоит себя утруждать заменой водопроводных фильтров для очистки питьевой воды… Сейчас, наоборот: нам срочно надо разбирать защитные системы, снимать фильтры и колпаки с труб, начинать снова сливать отходы в реки и моря… Необходимо как можно скорее свернуть и законсервировать все программы по защите окружающей среды! И дымить, дымить, дымить…

А через тысячу лет, когда наш привыкший к грязнённым условиям организм, насытившись отравой, вновь восстанет и начнёт бунтовать, мы обратимся к архивам, достанем с пыльных полок технологические схемы конструкций и сооружений, некогда созданные людьми прошлого, чтобы спасти себя от удушливого воздуха и зловонного моря. И опять восстановим защитные системы, чтобы вернуть первородную атмосферу. Но пока мы додумаемся, что происходит и в чём причина собственной гибели, пройдут годы и умрёт добрая часть человечества. Но я уверен, что всегда и во все времена найдётся умный и догадливый человек — такой, как Эд, — который первым поймёт, в чём дело, и успеет спасти оставшихся, водрузив пылесборник на заводскую трубу…

Я потушил двадцатую подряд выкуренную сигарету (а может тридцатую… или сто первую, или — двухсотую!), чтобы уснуть в задымлённом салоне. И уже с закрытыми веками расслышал отдалённый успокаивающий звон медного колокольчика…

И уголки моих губ приподнялись.

Мне не хватало дыма. Как птицам. Дыма, — как воздуха.

СВЕЖЕГО ДЫМА. 

П О С Л Е С Л О В И Е

Период разложения материалов:

— Пищевые отходы — от 10 дней до 1 месяца;

— Картонные коробки — до 1 года;

— Железная арматура, банки — 10 лет;

— Аккумуляторы, фольга — до 100 лет;

— Полиэтиленовая плёнка — 200 лет;

— Алюминиевые банки — 500 лет;

— Стекло — 1000 лет.

Период полураспада радиоактивных элементов:

— Плутоний 238 — 86,4 лет,

239 — 24 360 лет,

242 — 370 000 лет.

— Уран 234 — 247 тыс. лет,

235 — 710 000 млн. лет,

238 — 4.51 млрд. лет.

Как только я узнал, что Моника со своими родителями приезжает к нам в гости, я потерял покой. В предвкушении встречи с ней я не находил себе места от возбуждения и не в состоянии был ни на чём конкретно сосредоточиться. Ночью долго не мог уснуть, и всё потому, что постоянно думал о ней: представлял её лицо, мысленно гладил её длинные русые волосы, с волнительным биением в сердце рисовал в уме сцену нашей встречи, долгие вечерние разговоры в интимной атмосфере моей комнаты. Каждый день репетировал, стоя перед трюмо: вслух произносил какие-то слова, предложения, придумывал вступительную речь, которую скажу, встречая её. Мне хотелось произвести на Монику впечатление умного и образованного, но вместе с тем несколько раскованного и в меру развязного мачо или ковбоя, примеряя на себя различные образы героев вестернов и боевиков.  

Я тщательно готовился к приезду дорогой гостьи и ничего не упускал из виду, что могло навредить моей репутации или подпортить образ, который я надевал на себя. Чтобы не показаться в её глазах неряхой, я каждый день наводил порядок в своей комнате. Ставил себя на её место, чтобы посмотреть и представить: на что она посмотрит в первую очередь, когда зайдёт ко мне, к чему захочет прикоснуться. И тогда абсолютно все предметы, на которые падал мой (её) взгляд, автоматически становились для меня святыми: стол, компьютер, книги на полке, игрушки в коробке, кровать и даже дверные ручки.  К примеру, если я представлял, что Моника сидит на моём стуле за письменным столом и смотрит, допустим, мой фотоальбом, – тогда стул и стол в этот день неоднократно подвергались тщательной протирке от пыли и пятен, как и бархат обложки альбома. Когда на своём детском диванчике я представлял её сидящую рядом, мысленно ощущая своей ногой её тёплое бедро под тонкой шёлковой тканью платьица, – то сразу же принимался чистить материал обшивки дивана чуть ли не до дыр. 

Сказать: я сильно скучал по ней, значит, не сказать ничего. Я бредил ею весь год, который мы не виделись с прошлого лета. И те чувства, которые наполняли меня при одном только упоминании её имени, те новые переживания в предвкушении встречи, я тогда ещё не оценивал никак, не понимая природу происходящих со мной изменений. Меня просто тянуло к этой девчонке, причём до такой степени сильно, что казалось, я жить без неё дальше не смогу. Вероятно, оттого я совершенно уверенно, с детской наивностью, рисовал картину будущего, в которой мы с Моникой сыграем свадьбу и у нас будет счастливая семья; и как мы проживём долгую жизнь точно так же, как наши с ней родители. 

Я сам себе стеснялся признаться в новых чувствах и до конца не понимал, в силу своей неопытности, что же со мной происходит, когда ночью в постели, накрывшись с головой одеялом, подсвечивал фонариком фотографию и шёпотом произносил её имя, целуя глянцевую поверхность снимка с её изображением. Но я и не искал каких-то объяснений. Мне было просто хорошо от этих необычных ощущений, которые никогда раньше не проявлялись по отношению к другим людям противоположного пола. Естественно, я не ведал тогда, что это были первые искорки первой любви, зарождавшиеся в моей юной жизни.  

Было мне на тот день восемь лет. Монике – семь.  

 

О её приезде мама сообщила мне за две недели, и я думал, что эти тринадцать дней не пройдут никогда – так долго они тянулись. На настенном календаре я обвёл маркером дату их приезда – 19 июня, и стал крестиком зачёркивать каждый прошедший день, начиная с 6 числа. 

Июнь, помню, выдался дождливым, но сырость не испортила нам праздника – мы с Моникой интересно и весело проводили время на нашей ферме. Также хорошо и продуктивно проводили время наши родители, которые, правда, в отличие от нас, сочетали и труд, и отдых. Отец Моники, дядя Пит, помогал отцу на ферме, и они часто  уезжали по хозяйственным делам в Колумбус. Тётя Роберта, её мама, вместе с моей занимались то приготовлением пищи, то стиркой, то (а это происходило чаще всего) обсуждением каких-то женщин во время просмотров телесериала. Под их обсуждение и критику нередко попадали и мы с Моникой, когда речь заходила о детях и семье. Вечерами утомлённые после дневного зноя взрослые, как правило, устраивали пикники с барбекю; усаживались на веранде и допоздна вели весёлые беседы, наслаждаясь тихими прохладными небрасскими закатами под пение небрасских цикад и сверчков и под небрасское, само собой разумеется, светлое пиво.  

То лето стало для меня знаменательным ещё и потому, что в конце июня произошло событие, которое, как оказалось, повлияло на всю мою дальнейшую жизнь (хотя ни на тот момент, ни через пару лет, ни даже через десять, я не осознавал его значения). Тот день стоит перед моими глазами до сих пор во всех мельчайших подробностях; и я могу поминутно расписать, что мы делали с Моникой в то утро, в полдень или вечер; что приготовили наши мамы на обед, и какую марку виски распивали на закате наши отцы. 

Именно в то самое лето, утром того ненастного дня, я впервые услышал о золотом дереве. Услышал о нём от Моники.  

 

Наша ферма, затерянная среди полей, вдали от шума и суеты цивилизации, находится в живописном местечке в округе Платт, штат Небраска – приблизительно посередине между тауншипами Хамфри и Крестоном.  Если с 91-ой штатной дороги свернуть на грунтовую 220-ую авеню и проехать пару миль на север, а потом ещё раз повернуть налево, на просёлочную дорожку, вы окажетесь на территории нашей частной собственности. Эта дорожка через несколько сот ярдов приведёт вас к двум уцелевшим деревянным секциям ограды, некогда служившей загоном для лошадей или коров, – символическим воротам главного входа нашего фамильного ранчо. Ворота ещё функционируют, и если приподнять деревянную рейку, соединяющую две половинки секции, как шлагбаум, то можно их открыть, чтобы проехать. Можно, но, судя по утрамбованной земле и следам от колёс на земле, огибающих ворота и слева и справа, где пространство не ограниченно препятствиями, не трудно догадаться, что уже давно никто никогда не останавливался перед ними и не утруждал себя выходом из машины, чтобы открыть их.   

Ферма досталась нам по наследству от нашего предка, уроженца города Либоховице, который иммигрировал из Чехии в 1862 году (так что во мне течёт и славянская кровь). Неизвестно, что побудило его оставить родину, какие мотивы сподвигли отправиться из Нью-Йорка, куда он прибыл первоначально, на Средний Запад. Возможно, деревенское происхождение и любовь к земле заставили его покинуть быстро развивающийся индустриальный город и податься осваивать необжитые дикие земли Великих равнин, над которыми до этого миллионы лет кружили одинокие ветра и торнадо. Он ушёл туда, где тысячи лет жили индейские племена да паслись ныне занесённые в Красную Книгу американские бизоны (почти полностью истреблённые колонистами и оружием, которое они «дарили» коренным американцам). Но наш предок без страха отправился в неизвестный доселе край. Хотя, может и не нужда вовсе, а пресловутый бум «золотой лихорадки» сманил его приехать в штаты, и он поспешил на запад; или просто банальная романтика; или слово «свобода», которое в Европе отождествлялось с Новым Светом: сказочным и неизведанным материком со странным, но благозвучным названием – Америка. Как бы там ни было, положительный результат его смелого по тем временам поступка очевиден.  

Иржи Дворжак приехал в Америку в нужное время, и в нужный час оказался на территории будущего 37-го штата Небраска. В то время когда он достиг Омахи и начал там обустраиваться, благодаря инициативе великого Линкольна был принят всеизвестный Гомстед-акт. Иржи воспользовался таким щедрым подарком и судьбы, и государства, и за 10 долларов символического взноса приобрёл 160 акров земли в том самом месте, которое я сейчас описываю. Так основалась ферма, ставшая в будущем моим родным домом, в котором я родился, вырос и живу до сих пор. 

 Понятно, что когда Дворжак приобретал их, эти степные земли были не паханными и дикими. Граница северного участка проходила по извилистому руслу Трейси Крик. Река на участке являлась большим преимуществом и огромным плюсом для таких территорий, где мало водоёмов. В излучине на правом её берегу он сначала построил лачугу для ночлега, а потом небольшой амбар рядом. На востоке граница примыкала к 220-ой дороге; на юге и западе соседствовала с другими землями фермеров. Так основалось дорогое и любимое сердцу поместье, вкраплённое на карту маленькой точкой среди множества бескрайних полей кукурузы, подсолнечника и пшеницы в самой что ни на есть глуши, в сельскохозяйственном сердце Небраски и в центре, можно сказать, страны. 

Вначале предок разводил птицу и несколько голов скота. Спустя год или два на месте лачуги вырос одноэтажный домик, а рядом появились хозяйственные постройки и новый высокий амбар для сена. Поголовье рогатого скота с каждым годом увеличивалось, земля обрабатывалась: перепахивалась, культивировалась. Ко дню образования штата Небраска, в 1867 году, Иржи полностью окультурил и облагородил купленный им участок и на следующий год вступил в полные права собственности, как того требовал закон (по прошествии пяти лет). 

Также известно и про его жену, тоже чешку, с которой он познакомился в том же году в Колумбусе на фермерской ярмарке, куда раз в месяц привозил свою продукцию на продажу. Туда же, из соседнего округа Батлер приезжала и Элишка (фамилию, к сожалению, история не сохранила), его будущая жена, со своими родителями, которые тоже были фермерами и вели аналогичное хозяйство в местечке Беллвуд. В том же году они поженились, и Иржи привёз Элишку к себе. У них родились несколько сыновей. Один из них, Янек, потом женился на ирландке и взял фамилию жены. Так из чехов мы превратились в американцев ирландского происхождения и теперь носим фамилию Маккейн.  

Как известно, в 1872 году был основан праздник «День посадки деревьев». До этого года ферма с четырёх сторон обдувалась ветрами, лишь несколько молодых невысоких плодовых деревьев, посаженных Иржи и Элишкой в первые годы совместной жизни, росли на месте будущего сада. Вокруг – ни деревца, только кустарники и редкие островки молодой поросли вдоль берегов Трейси Крик и вокруг стариц. То, что сейчас наша ферма окружена деревьями и утопает в зелени, надо сказать большое спасибо Иржи Дворжаку. В апреле 1872 года он посадил на участке первое дерево – белый дуб. Затем десятки других неплодовых деревьев по всему периметру, тем самым обозначив границы жилого участка живой, так сказать, изгородью. Большинство из тех первых деревьев растут до сих пор, во главе с тем самым первым могучим дубом. Более того, благодаря его трудолюбию, дорога, ведущая от дома к 220 авеню, а это около трёхсот ярдов, теперь с двух сторон засажена широкими лесополосами из белой акации, осины и пирамидальных тополей, которые защищают посевы от ветров, заодно выполняя роль ветрозащитных ограждений. Значительно расширился и сад, Дворжаки периодически пополняли его новыми саженцами. Так родилась наша семейная традиция, которую мы до сих пор соблюдаем: каждый год на голых участках сажаем по нескольку лиственных деревьев и обязательно обновляем свежими саженцами наш фруктовый сад. 

Как напоминание нам, потомкам, сохранился колышек с алюминиевой табличкой, воткнутый в землю рядом с огромным полуторасотлетним дубом. На табличке Иржи Дворжак синей краской собственноручно написал: «Первое дерево на ферме Дворжак – Дуб белый, посажен 10.04.1872 г.» Отец не раз доверял мне кисть, банку краски и кусок наждачной бумаги, чтобы я отреставрировал табличку и подкрасил выцветшие на солнце буквы. Такое поручение я считал за честь выполнить, отдавая знак уважения не только своим предкам, а и Природе. А когда мне было шесть лет, я посадил своё первое дерево: тополь Саржента, и тоже, как предок, обозначил его табличкой с указанием даты. 

В общем, жизнь на ферме шла своим чередом: рождались дети, внуки, правнуки; владения расширялись – присоединялись земли, которые последующие поколения выкупали у соседей-фермеров. К середине 20-го века территория фермы увеличилась втрое, и общая площадь составляла уже 445 акров. Тут уже были не только пахотные земли, но и просторные пастбища. В начале двадцатого века мой прапрадед держал не только бычков, а даже отару овец, а также небольшой табун лошадей; построил рыбную ферму: вырыл котлован на месте старицы, соединил его каналом с речкой и таким образом создал искусственный пруд, в котором выращивал Канальных Сомов, Синежабренных Солнечников и некоторые виды Бассов.  

 

С годами семья увеличивалась, подрастали многочисленные помощники и помощницы, которые все вместе уже не умещались на одном этаже в двух спальнях. Примерно в 1906 году мой прапрадед, Ричард Маккейн, затеял стройку, и спустя два года появился вполне современный по тем меркам деревянный двухэтажный дом с высоким чердачным пространством, которое при желании можно было переделать под просторную спальню на третьем этаже. Таким он просуществовал полвека, пока мой отец, ещё до моего рождения, не построил современное кирпичное здание. Теперь наш дом выглядит не хуже, чем особняки элитного поместья в Калифорнии. 

Я с трепетом и упоением отношусь ко всему, что связано с нашей фермой, с моим прошлым, потому что люблю свою малую родину, люблю землю своих предков, Небраску и дом своего детства. Потому так подробно и описываю детали, что мне хочется передать свои чувства и своё отношение к этим местам, которые кому-то могут показаться пустынными, однообразными и скучными. Понимаю, не каждому по нраву наши равнины с прямолинейными дорогами, которые тянутся бесконечной лентой к горизонту насколько хватит глаз. А ведь в штате есть места, где нет, не то что лесов, но даже небольших скоплений деревьев, я уже не говорю о рощах. Со всех сторон, куда ни глянь, одни поля, конца края которым не видно. Только вдоль некоторых дорог и по периметру полей есть лесонасаждения, да вокруг самих ферм растут посаженные пионерами-первопроходцами деревья, которые теперь образуют тенистые островки – зелёные оазисы.  

Кому-то (в особенности городским) будет непривычно съезжать с асфальтированной автострады на пыльную грунтовую дорогу, попадая точно в средневековую эпоху. А если пройдёт дождь, – она превращается в кашу, по которой проще всего ездить на тракторе. А ведь раньше так и делали, если срочно нужно было съездить в город: заводили трактор, чтобы проехать по раскисшей после ливней дороге. Помню, как меня маленького отец ночью отвозил на стареньком колёсном тракторе марки «Джон Дир» в Крестон, к врачу, когда я подхватил ангину. Было темно, мрачно, работала одна правая фара, отчего просматривалась только одна половина дороги и край обочины, моросил октябрьский противный дождь. Трактор скользил по слякоти, и его заносило из стороны в сторону. Но отец умело справлялся с управлением, и мы вскоре добрались до фельдшера. Сейчас, когда производят полноприводные джипы и пикапы, которые имеются чуть ли не в каждой небрасской семье, стало намного легче и удобнее передвигаться по размытым полевым дорогам, а огромные широкие лужи, образованные после дождей или весной после снежной зимы, нас уже не пугают. 

В отличие от наших дедов, которые разводили скот и выращивали кукурузу, мой отец не занимался ни скотоводством, ни зерновыми культурами. Пастбища отдавал в аренду, часть пахотных земель тоже. Имея свою сельхозтехнику, чаще сам нанимался к другим фермерам. Сам же предпочитал заниматься птицей: выращивал кур, гусей и индеек, разводил поросят, кроликов (кролики, кстати, на ферме были и есть всегда и всюду – и в клетках, и вольно живущие, и в саду и лесополосах). Ну и главной гордостью отца и любимым его увлечением был, конечно же, сад. 

Сад находился за домом, в северной части, и простирался на сотню ярдов до излучины речки. Какие только фрукты в нём не росли: и яблони, и груши, вишни и абрикосы. Когда ягоды созревали, я, будучи мальчишкой, не слезал с деревьев часами. То на грушу залезу поесть, то на ветке яблони посижу. Любимей места, кроме разве что берега речки, у меня не было. Большую часть лета я проводил в саду, предпочитая этот сказочный вкусный «лес» детской площадке во дворе перед домом.  

Любовь родителей к растениям и к деревьям постепенно привилась и ко мне. С раннего детства я помогал отцу в саду. Мне и четырёх лет не было, а я уже с рвением мчался в сад на помощь отцу и неуклюже засыпал землёй посаженные саженцы пластмассовым совком из игрушечного детского строительного набора, а потом поливал из ведёрка. Свежепосаженные деревца с тонкими стволами-прутиками не превышали мой рост, и мне с трудом верилось, когда отец объяснял мне законы природы, что через много лет эти прутики вырастут и превратятся в высокие деревья, по веткам которых я смогу лазить и срывать фрукты. Но я был терпеливым и наблюдательным ребёнком. И в самом деле, с каждым годом прутики вытягивались, утолщались в стволе, весной появлялись почки, которые через время распускались, и начиналось цветение. Сад покрывался бело-розовым пухом и в этот период благоухал на всю округу, а потом на всё лето одевался в густую и пышную зелень. Из новых побегов вырастали молодые веточки. Приходила осень, и всё повторялось сначала. Так я рос вместе с нашими деревьями, хотя обогнать их в росте, понятно, не успевал. 

Этими описаниями пейзажей хочу сказать, что садоводство – это та область, в чём я неплохо разбираюсь и сейчас.   

 

Приезд Моники я проспал. Отец рано утром встретил их в Колумбусе, куда они прилетели из Берлингтона, штат Вермонт. Когда мама меня разбудила, и я спустился вниз, она со своими родителями уже завтракали в столовой. От волнения я проглотил язык и молча вручил ей подарок – куклу. Забыв про вступительную речь, которую репетировал несколько дней, присоединился к завтраку, тайком поглядывая на неё. Первый час мы стеснялись друг друга, но потом разговорились, и скованность как рукой сняло. Первый день мы провели в доме, так как на улице моросил дождь. Утро следующего дня было пасмурным, но уже без дождя, и мы большую часть времени провели на улице: играли, рассказывали истории, делились впечатлениями.  

Отчётливо помню, как Моника завидовала нашей жизни и сравнивала со своей. С её слов я узнал, что они живут в старом районе Берлингтона, где арендуют двухкомнатную квартиру («конуру», как она выразилась) на четвёртом этаже старого дома, который «весь в трещинах». Я живо представил полутёмную квартиру, пропитанную влагой, с ободранными обоями и запачканными стенами на кухне, где полно тараканов. Сам город для меня показался унылым, воздух в котором серый от выхлопных газов и выбросов заводских труб. Моему воображению помогали некоторые просмотренные фильмы, в которых изображались мрачные, бедные кварталы больших городов, где на улицах лежали кучи мусора, а раздуваемые ветром обрывки газет и бумаг летали по воздуху из одного конца улицы в другой. Мне вообще в детстве казалось, что в крупных мегаполисах все друг друга убивают. Причём, уверен был: если мне станет плохо и я упаду на тротуаре, то мне никто не поможет – люди будут меня обходить стороной, опасаясь дотронуться.  

Мне нравилась скромность Моники и её белая зависть к моей свободной жизни на ферме, отчего я ещё больше бахвалился перед нею различными социальными преимуществами сельской жизни.  

На третий день земля просохла, хотя солнце никак не хотело показываться из-за плотных облаков, и я наконец-то показал Монике сад. Показал саженцы, которые собственноручно посадил, а потом долго рассказывал, как папа учит меня ухаживать за деревьями. Она слушала меня с интересом и с восхищением рассматривала сад. Иногда она подходила к деревьям и нежно поглаживала листья, прикасалась к ним кончиком носика и вдыхала горьковатый аромат. И всё время грустно повторяла: «Как мне хочется жить в таком саду». Становилось жалко её, и я пытался обнадёжить: «Вот вырастешь, переедешь к нам. Я построю тебе домик в саду, и будешь в нём жить». «А мама?» – обиженно спросила она. «И маму с собой возьмёшь», – успокоил я. «Ей бы очень понравилось жить в саду, – Моника печально посмотрела на меня – её глаза наполнились слезами. – Спасибо тебе». Не знаю, за что она поблагодарила, но стало очень приятно, оттого что я угодил ей. Потом мы прогулялись на речку и там до заката просидели на берегу, мечтая о будущем, пока наши мамы не позвали нас ужинать. 

На обратном пути к дому Моника поделилась со мной тем, что её мама серьёзно болеет, и что жить ей осталось недолго. Помню, как мне стало очень грустно после таких её откровений, и я не знал, как и чем в таких случаях можно успокоить человека. Проходя по междурядью сада, ко мне спонтанно пришла мысль, которую я озвучил, надеясь, что Монику это воодушевит: «Папа рассказывал, что деревья и цветы живые. Они всё видят и чувствуют. И ещё помогают людям вылечится от всяких болезней». Моника в свои семь лет, по-видимому, впервые слышала об этом и, обрадованная таким открытием, предложила следующее: «А давай где-нибудь посадим дерево, чтобы оно выросло большое-пребольшое и вылечило маму? А то у нас в Берлингтоне нет возле дома сада, один асфальт». – «Давай». Я с радостью поддержал её идею. Мы договорились, что после обеда выберем потаённое место, где посадим какое-нибудь дерево.  

Долго решали, что сажать: яблоню или грушу? Так как фруктовых деревьев в саду и так было предостаточно, мне пришла мысль посадить такое дерево, которое не будет похоже ни на одно в саду. А чтобы оно выделялось из общей массы, мы выбрали отдельное место для посадки: в конце сада рядом с тропинкой, разделяющей сад и лесополосу. В том месте редко кто ходит, кроме меня, и никто случайно не наступит на саженец и не сломает его. Я предложил посадить – орех. Его как раз у нас не было. Но зато знал, что в амбаре есть ящик грецких и два мешка чёрных орехов. Отец их постоянно откуда-то привозил и всегда повторял, когда раскалывал скорлупу осколком кирпича, положив орех на дощечку, что они полезны, и что в день их нужно съедать по пять штук. Он хранил грецкие орехи для мамы, которая добавляла их в пироги и торты, а из чёрного ореха делала какие-то лечебные настойки. 

Я спросил у отца разрешение взять один плод американского чёрного ореха для посадки. Он улыбнулся и кивнул в знак согласия. Только посоветовал бросить в лунку сразу три ореха. На всякий случай. Хотя бы один из трёх наверняка прорастёт. Я знал, что хорошо бы сначала прорастить в коробке с землёй, но отец, видимо, не надеялся, что у нас что-то получится, а потому отмахнулся: «После дождей земля сырая. Закапывайте смело – прорастёт». 

Я копал лунку. Моника стояла рядом с лейкой в одной руке и тремя орехами в другой. На плече у неё висела детская дамская сумочка, в которой лежали всякие девчачьи безделушки – она таскала её всегда собой, подражая взрослой девушке. «Поливай», – скомандовал я, когда ямка была готова. Но Моника поставила лейку на землю и начала копаться в своей сумочке, что-то искать. «Подожди, сейчас, – попросила она и достала дюймовый обрывок золотой цепочки, три-четыре звена. – Мама порвала её, а мне отдала это». – «Зачем?» – «Просто так». 

Не понимая, что она хочет с ним сделать, я взял лейку и начал сам проливать лунку. Тем временем Моника принялась рассказывать что-то про неустроенность в жизни, про бедность, про деньги, которых вечно не хватает. Она говорила всё это как взрослая. Это теперь я понимаю, что она говорила словами, услышанными из разговоров родителей или посторонних людей. Дети же откровенны в своих суждениях. Они говорят, повторяя слова взрослых, которых невольно подслушивают, и чаще до конца не понимают значение и смысл сказанного ими. Но слова родных людей дети подсознательно воспринимают как истину, ведь родители – это пример, и если они так считают и говорят, значит это правда. Как говорится: хочешь узнать, чем дышат родители, спроси их маленьких детей. 

Потом Моника перешла на мечты. «Вот, – говорит, – сбылась бы моя мечта, я была бы самой счастливой на свете». «А какая у тебя мечта?» – спросил я. «А у тебя есть мечта?» – вопросом на вопрос ответила она. Я подумал и ответил, что есть – стать путешественником. «А я хочу как в сказке, – продолжала Моника, явно недовольная моей мечтой, – чтобы всё по волшебному. Так интереснее… и приятнее». Меня не прельщало иметь какую-то волшебную мечту, так как лексическое значение слова «сказка» у меня моментально синонимизировалось со словами «ложь» и «вымысел». Но она продолжала: «Я хочу, чтобы мы были богатые и имели такой же дом, как у вас. И такой же большой сад. Чтобы у нас было много-много денег, а мама с папой были радостные и носили красивую одежду. И чтобы мама смогла вылечить зубки…» – «Она боится зубного?» – «Нет, не боится. Просто денег пока нет. У неё много больных зубиков». Я как-то забыл про посадку, стоял и молчал, не зная, что ей ответить на это, чем помочь: зубы тёти Роберты меня озадачили. «Стать богатым всем хочется, – ответил я. – Мечтать не вредно, как говорит мой папа. Он мне постоянно повторяет: надо учиться, чтобы стать богатым». Моника посмотрела на меня обиженными глазами, будто своими словами я предаю её или пытаюсь разрушить её миропонимание и хочу разочаровать и отобрать у неё мечту – сказку. «Нет, можно и без ученья, – ещё обидой, но уже с радостью в голосе парировала она. – Можно, пойми! Если сильно-пресильно о чём-то мечтать, чего-то хотеть, это обязательно сбудется».  

Я был старше её на год, к тому же был мальчишкой, и всякие глупости об исполнении желаний мне к тому времени были неинтересны, хотя о чём-то подобном мы с друзьями не раз мечтали. «И о чём же ты мечтаешь?» – мне не терпелось уже посадить орех. «Я же сказала – хочу быть богатой… Мечтаю о золотом дереве…» – «О каком, каком?» – не понял я. «О золотом. Чтобы оно росло в точно таком же саду. И приносило золотые плоды». Она говорила это с таким вдохновением, с такой убедительностью и блеском в глазах, с такой надеждой, что и мне передались её и волнение и вера. Захотелось как можно скорее воплотить её мечту в реальность. Противоречить не было желания: пусть, думал, верит в сказки – она же девчонка. 

Из чувства жалости ещё раз напомнил ей: когда вырастет орех, она может приезжать к нам, ухаживать за ним и собирать золотые плоды. Она искренне обрадовалась моему предложению. Помню, как пообещала даже делиться со мной золотом. Пусть всё это выглядело смешно, но тогда она на время и меня вовлекла в свою сказку-мечту. 

«Давай загадаем желание, чтобы золотое дерево выросло. – Она бросила в лунку обрывок цепочки. – Только ты очень-преочень хоти его. И тогда оно вырастет». Я треугольником выложил на дне ямки три ореха и засыпал их землёй. Утрамбовал ногой и ещё раз хорошенько пролил почву водой. «Теперь будем ждать, – сказала Моника. – Ты напишешь мне, когда появится росток?» – «Конечно, я сразу тебе сообщу», – пообещал я. 

Мы долго стояли молча, глядя на круглый участок свежевскопанной земли, думая каждый о своём. Она, скорее всего, о своей мечте, а я… ну конечно же, только о ней. У меня внутри всё пылало от счастья – отныне этот орех будет связывать нас. Теперь она будет приезжать к нам (ко мне) всегда, чтобы посмотреть на дерево своей (нашей) мечты, которое мы вместе посадили. Это значило, что я буду видеть её чаще. В тот момент я так замечтался, что не заметил приближения Моники и её неожиданный скользящий поцелуй в свою щёку. Пока очухался, её и след простыл – размахивая перед собой сумочкой как скакалкой, она побежала в сторону дома, петляя между деревьями сада, мелькая белым платьицем с розовыми кругами.  

Моника. Моя первая детская любовь. 

Вот, собственно, и всё. Мы стали ждать, когда вырастет Золотое дерево. Каждый день бегали в сад и смотрели на то место, где закопали орехи, наивно полагая, что оно должно прорости за два дня. Вечерами мечтали, кто какие себе игрушки первым делом купит на то золото, которое вырастет на дереве.  

Три недели пролетели быстро, и Моника с родителями уехала домой.  

 

Тётя Роберта умерла осенью того же года.  

Не помогли даже те деньги, которые мой отец передал дяде Питу на её лечение. В то лето отец продал почти всю нашу землю. Оставил два небольших поля и северные территории с садом и береговым участком. Родители меня не ставили в курс дела, но я помню их вечерние серьёзные разговоры на повышенных тонах перед продажей земель. Что мне из всего было понятно, так это то, что отец хотел выручить своего друга (дядю Пита), у которого смертельно болела жена. Для операции была необходима большая сумма денег, которых у тех не было. Потому он и принял решение продать землю, чтобы помочь тёте Роберте. Мама, в конце концов, смирилась, и больше они не трогали эту тему и не спорили. Я же, сидя в своей комнате, нередко плакал, представляя, как моей Монике больно и тяжело переживать утрату мамы.  

Единственное письмо от неё пришло в декабре того же года перед Рождеством. Это была вложенная в конверт открытка с весёлым Сантой на обложке, который раздаёт подарки всей семье: мальчику, девочке, папе и маме. И три холодных предложения: «С Рождеством! Счастья тебе! Жаль, что мы раньше не посадили дерево…»  

Лейкемия – болезнь, которая свела в могилу тётю Роберту. Об этом отец мне рассказал позже, когда я был подростком. Требовалась пересадка костного мозга – что-то в этом роде, и тогда она прожила бы ещё лет десять. Но, к сожалению, операция не помогла. По-видимому, было уже поздно. 

На мои детские расспросы о семье Моники, о том, почему они так бедно живут, отец отвечал неохотно и односложно: что-то типа того, что не всегда в жизни получается всё так, как ты хочешь. И, как всегда, добавлял: «Учись, и не будешь бедным». 

 

В конце мая следующего года на меже между садом и лесополосой, рядом с тропинкой, ведущей на речку, я случайно обнаружил среди сорняковой травы, рядом с воткнутым в землю колышком-ориентиром, молодой росток высотой в пять дюймов. К тому времени воспоминания притупились, и я уже не с таким трепетом вспоминал про нашу с Моникой посадку дерева. Природа брала своё: мне, как мальчишке, интереснее было заниматься чем-то более мужским и серьёзным, нежели выращивать растения. Я увлекался техникой, конструкторами, собирал макеты самолётов, много читал. Но когда увидел росток, позабыл про все свои увлечения. И память снова всколыхнула моё молодое сердце. «Моника, у нас получилось!» – воскликнул я на весь сад. 

Ликуя, побежал домой и рассказал родителям про орех. Мама порадовалась, а папа с удивлением посмотрел на меня и переспросил, сомневаясь: «Точно – орех? Может поросль от тополя?» И прошёлся со мной в конец сада посмотреть, что мы там посадили. К счастью, отец подтвердил, что, по крайней мере, это не акация и не тополь. И сказал, что вероятно наш орех чудесным образом принялся. 

Об этом событии я сразу же сообщил Монике, написав письмо. 

Она не ответила.  

Но зато приехала. Вдвоём с отцом. На два дня. Повзрослевшая, стеснительная, серьёзная девушка. Мне не терпелось ей показать наше дерево, но Моника, казалось, давно забыла про свою мечту, и поначалу никакого восторга не проявила. Просто протянула равнодушное «а-а-а-а». Позже мы всё же сходили, посмотрели на росток с двумя крохотными листочками сверху. «Классно, что орех всё-таки пророс, – улыбнулась она, – Я всегда буду помнить про это дерево». «Наше дерево», – уточнил я. Она посмотрела на меня с такой лаской, что пришлось опустить глаза, – вспомнился прошлогодний поцелуй на этом самом месте. Она наверняка тоже подумала об этом – её щёки покрылись румянцем. 

Через два дня они уехали. Больше Монику я не видел.  

Зато мы переписывались, несколько лет обменивались открытками. А когда учились в старшей школе, частенько общались в чате. И всегда я её информировал про орех: рассказывал, как он растёт, называл параметры высоты и толщины ствола после каждого замера рулеткой и точную цифру количества веточек и листочков. Она радовалась, но уже не так, как в детстве. И сама никогда не вспоминала и не спрашивала про золотое дерево. Однажды я напомнил ей про детскую мечту, на что получил ответ: «Вот я глупая была. Хотела, чтобы из обрывка цепочки золотое дерево выросло. Да-а, если бы всё было так, как хочется…» – «Да ладно, мечта всегда должна быть, – успокоил я. – Это вроде цели в жизни, которую надо добиваться». В ответ она попрощалась со мной, сославшись на занятость. 

Моника продолжала мне нравиться. Уже не так бездумно, как в детстве, но, судя по её фото, выложенным на сайтах, желание встретиться (а там, смотри, и жениться) у меня, признаюсь, появлялось не раз. Она была красивая. 

После выпускного бала мы стали общаться реже, и незаметно переписка сошла на нет. В последнее время я не напоминал про орех – как-то кануло всё в прошлое, и уже детская мечта казалась смешной и забавной шуткой. К тому же, жизнь у Моники складывалась как-то неровно. Когда ей было четырнадцать лет, умер дядя Пит. В тот год она не проявлялась почти полгода, и я очень переживал, думал, она забыла про меня. Это отец мне рассказал о трагедии, произошедшей с её отцом, ошарашив новостью, что Моника переехала в штат Мэн и теперь живёт в другой семье, которая взяла над ней опеку. 

Помню, как поздравил её с окончанием школы. Она сухо поблагодарила меня. На вопрос: что она планирует делать дальше, чем заниматься, – ответила равнодушным «не знаю ещё». Мне показалось, что она неоптимистично настроена на будущее.  

Потом в нашем виртуальном диалоге был семилетний перерыв.  

Что касается меня. Мне было 17 лет, когда я окончил школу и уже собирался, было, покинуть ферму и уехать учиться в Линкольн или Омаху, как жизненные планы мои кардинально изменились буквально через месяц после выпускного бала. Прими я тогда принципиальное решение покинуть отчий дом или будь не единственным ребёнком в семье, – этого повествования, скорее всего, не существовало бы. 

Моим родителям было по тридцать пять лет, когда я у них родился. К тому времени, когда я окончил школу, им шёл шестой десяток. Отец серьёзно заболел расстройством Паркинсона. В связи с этим я отложил учёбу на год. Ведение хозяйства легло на мои плечи, а мама ухаживала за отцом. Но, хочу отметить: даже эти обстоятельства не удержали бы меня на ферме. Будь у меня брат или сестра, я бы оставил родителей на их попечение, а имей профессию, предпринял бы все шаги к тому, чтобы маме облегчить жизнь: нанял бы сиделку, например, оплачивал лечение отца и смело бы уехал жить в город. И всё возможно, что тогда я стал бы другим человеком: честным, счастливым, щедрым, не алчным. Имел бы большую семью. И меня бы не гложила совесть. Но…  

Но я остался. Остался, получается, по воле случая. А если быть откровенным: не столько болезнь отца изменила мои жизненные планы, оставив меня на ферме, сколько – пусть это не покажется странным – американский чёрный орех, который мы с Моникой посадили девять лет назад. 

Я полностью заменил отца. От зари до зари занимался хозяйством. Такой была моя послешкольная юность. В конце августа надо было сделать обрезку деревьев в саду – отец года три как не обрезал их. Фрукты – основной доход нашей фермы. Птица – это так, подстраховка. А вот яблоки и груши приносили нам хорошие деньги. Несколько дней у меня ушло на то, чтобы привести все деревья в порядок и, наконец-то, я оказался возле последнего дерева в конце сада у лесопосадки. Долго стоял перед чёрным орехом с садовыми ножницами в руке, решая, с какой стороны начать. Смотрел на него, и не верилось: как он вырос за девять лет! Кора ствола начинала чернеть, а широко раскинутые ветви придавали ореху величие. Урожайность пока была небольшая: дерево приносило когда половину, когда мешок орехов. Но с каждым годом количество плодов заметно увеличивалось. 

Мне пришлось сходить за ножовкой, потому что некоторые ветки оказались довольно толстыми для ножниц. Поднявшись на верхнюю ступеньку лестницы, я начал обрезку с середины кроны: отпилил пару тонких веток, чтобы освободить пространство и дотянуться до следующей, длинной и кривой ветви. Когда начал её пилить, показалось, что ножовка затупилась – как-то туго шла, зажимало полотно. Я с трудом вытянул лезвие из пропила. Такое ощущение, будто пилил дуб. Проверил зубья – вроде заточенные. Но в пыли опилок, налипших между зубьев, заметил странные металлические вкрапления. «Попал на гвоздь», – решил я. На всякий случай осмотрел место надпила – ничего, никакого постороннего предмета.  

Продолжил пилить… Смотрю, вперемежку с древесными опилками из-под лезвия сыпется непонятный жёлтый песок. Не останавливаясь, продолжил, понимая, что внутри древесины есть что-то инородное. Когда ветка обломилась и упала, я заглянул на место среза и увидел там те самые жёлтые вкрапления, расположенные спиральными кольцами разного диаметра. Вообще, это выглядело так, как будто я перерезал электрический кабель, и на месте среза, под изоляционным покрытием, по окружности торчат концы медной проволоки. Как на схеме: поперечный вид кабеля. Гипотеза, что каким-то образом, во время роста, ещё будучи в земле, какой-то кусочек металла врос в древесину и таким чудесным образом мог очутился в этой ветке, была единственной версией происхождения инородного материала. Но следом возникла мысль, которая почему-то испугала меня… Я вспомнил обрывок золотой цепочки, те пять звеньев, которые Моника пожертвовала ради мечты. «… Если сильно-пресильно о чём-то мечтать, чего-то хотеть, то это обязательно сбудется». 

Понятно, что я тут же отбросил дурацкие мысли, хотя был не прочь поверить в такое чудо. Быстренько спрыгнул с лестницы и подобрал спиленную ветку. Посмотрел на разрез – там те же вкрапления. Ножом раздвоил конец и вдоль разломал ветку на две половины. Каково же было моё изумление, когда внутри, по всей длине, моему взору предстали тонкие золотистые нити – жилы, переплетающиеся между волокнами древесины от самой сердцевины до подкорки, как кровеносные сосуды. 

«Вот бы увидела это Моника!» – подумал я. 

В полной нерешительности несколько минут я оторопело смотрел то на ветку в руке, то на дерево. Потом спохватился и вместе с веткой побежал в амбар. Там, за стеллажами, спрятал её, чтобы позже вернуться и тщательно обследовать. 

Обратно вернулся к ореху. Долго смотрел на него как на изваяние. В душе и страх – от невероятного, и ликование и азарт – от предчувствия чего-то нового, что произойдёт в ближайшем будущем. Это как великое открытие учёным; это как те ощущения, что испытывает игрок при крупном выигрыше. В ту минуту я уже понимал: в моей жизни начинается новая эпоха. Пока до конца я ещё не был уверен, не исследовав обрезанную ветку, но ничего другого не приходило на ум: эти жёлтые нити – ни что иное как золото. 

Я стоял перед Чудом. О подобном мечтает в сердцах каждый человек. Золотое Дерево. Да-да, то самое, о котором мечтала Моника в свои семь лет. Которое мы посадили – сотворили, положив полграмма золота рядом с саженцем. Передо мной росло Золотое Дерево, то самое, в возможность существования которого я, в отличие от Моники, ни капли не верил. 

И вдруг меня охватила паника: что если об этом узнает ещё кто-нибудь? Я сбегал в амбар за ведром, вернулся и собрал все опилки на земле, перемешанные с песком. Отец вряд ли дойдёт до этого места самостоятельно, но мало ли, попросит прогуляться по саду на коляске. Мама уж точно не пойдёт сюда, у неё своих дел хватает по дому и во дворе, а сад был всегда под нашим с отцом контролем.  

Вечером того дня я был словно безумный. Даже мама заметила моё странное поведение. Ночью незаметно пронёс в свою комнату спиленную ветку, предварительно очистив её от листьев и коротких побегов, чтобы не мусорить в доме. Полночи сидел и ножом отделял блестящие нити от породы. В итоге, освободил одиннадцать штук, длиной в три фута. Некоторые нити оказались тонкими, как паутина, и порвались. Но это не беспокоило меня. Все вместе эти жилы весили, как минимум, граммов двадцать. И это с одной шестифутовой ветки! А когда орех вырастет до 40 метров, когда ствол не обхватишь руками, – сколько, сколько тогда килограммов можно извлечь: десять, пятьдесят? Сто? А если постепенно, по чуть-чуть каждый месяц отделять, получится тонна золота! 

Я еле дождался утра и спозаранку уехал в Линкольн, прихватив с собой пятидюймовый отрезок нити. Я мог бы проверить у ювелира и в Колумбусе, но не захотел привлекать внимание: там многие знают меня. А сельский народ, сами знаете, быстро растреплет языком: ювелир – жене, жена – подруге, подруга – мужу…  

В полдень я уже освободился и сидел в придорожном кафе на выезде из Линкольна и нервно пережёвывал рунзу, запивая томатным соком. Передо мной на салфетке лежала нить. Золотая. Так и есть, – это оказалось золото. С примесями, но золото настоящее. Ювелир долго возился с нитью, рассматривал, поливал какой-то жидкостью, но вердикт вынес однозначный – зо-ло-то! Пока я ждал ответ, моя рубашка полностью промокла от пота. Я боялся, что чем-нибудь выдам себя ненароком, или он начнёт задавать мне ненужные вопросы: откуда, мол, где? 

Надо отдать должное моим родителям, в частности, отцу, который привил мне трудолюбие и терпение. Да и вообще, сельская жизнь, она, знаете, с малых лет воспитывает в человеке усидчивость и терпение. Без этого никак. Гусь не вырастет за три дня; кукуруза не созреет за неделю; яблоня раз в год приносит плоды, но никак не два раза. 

 

Я набрался терпения и стал ждать своего часа. Одно неверное движение в сторону, одна оплошность, и всё коту под хвост. Конспирация – вот важная составляющая задуманного мной плана. И для меня это было несложно, – я же вырос в глуши, так сказать, а не в шумном квартале Нью-Йорка. В детстве мой ближайший друг жил на соседней ферме, которая находилась в пяти милях от нас. Раз в неделю нам разрешали встретиться: то его привозили к нам, то меня к нему в гости. Так что с друзьями у меня всё в порядке: их у меня просто нет. Образ жизни отшельника мне был не нов, и сказать, что бы сильно страдал от одиночества, я не могу. Стал ждать. Мне не было скучно, потому что я не тратил время зря, пока ждал своего звёздного, как считал, часа.  

За пару месяцев изучил ювелирное дело и знал о драгоценных металлах ну не всё, конечно, но почти всё. Особенно что касалось золота. Мало того, попутно принялся изучать геологию, химию и, соответственно, металлургию – необходимо было научился плавить металл. Я понимал, что сбывать золото в таком виде и, причём, постоянно в одной и той же необычной форме, долго не получится. Спустя год в амбаре я оборудовал мастерскую: что-то среднее между кузнечным, столярным цехом и ювелирным салоном.  

Я жил и ничем не привлекал к себе внимание. Основным моим занятием оставался сад, птица да аренда земли: эти доходы позволяли нам жить безбедно. Мама не вдавалась в суть того, чем я занимаюсь. Ей достаточно было видеть деньги, полный холодильник еды, оплаченные счета и покой для отца. В свои двадцать лет я умело справлялся с фермерским хозяйством. А в остальное, свободное от работы время и по ночам, готовил почву для новой жизни. И каждый день приходил к ореху, навещал своё восьмое чудо света. 

Я был очень осторожен и аккуратен. Не торопился, не жадничал, не трепал языком. Лишь спустя четыре года в первый раз я сбыл первые восемьсот граммов золота, очищенного от примесей и вылитых в слитки весом по сто граммов. Процесс очистки я довёл до совершенства, и моё золото признавалось (по оценкам пяти разных ювелиров, проживающих в разных штатах страны) 999,5 пробы.  

Пришлось, однако, немного помучиться в поисках каналов сбыта. Но нашёл. Точнее, вышел – чуть не лишившись головы – на кое-каких людей мексиканского происхождения в Сан Диего. Прошёл проверку, вошёл в доверие и до сих пор не меняю клиента. Меня устраивает и цена, и то, что мне не задают лишних вопросов. 

Когда мне исполнилось двадцать четыре года, умер отец. Следом, через два с половиной года, скончалась и мама. Мои руки были развязаны. Жизнь шла своим чередом. Птицу я держал лишь для вида, но сад оставался по-прежнему главной культурой фермы. К тому же, он прикрывал мой основной доход. Ещё плюс свободные земли находились в аренде. В общем, всё шло как нельзя лучше. Я честно платил все налоги и был законопослушным гражданином своей страны. Простой, одинокий фермер.  

Спустя десять лет благоустроил дом, установил охранную сигнализацию, оборудовал бункер в подвале, и мой цех переехал из амбара в особняк. Я ничем себя не ограничивал: ни едой, ни выпивкой, ни женщинами. Но – всему знал меру.  Особенно, что касается девочек. И понятно, что ни о каких женитьбах и думать не думал. Жить вдвоём, значит придётся делиться своей тайной с супругой, иначе тайна когда-нибудь вскроется сама. А если вскроется, то информация в любой момент может дать утечку. Поэтому, никаких жён. 

Только об одной женщине я думал всегда – о Монике. Ну, а как не думать, если золотое дерево мне напоминало о ней каждый день. Хотя честно, не всегда вспоминал её с радостью. Я и так жил в напряжении и настороже, каждый день в ожидании, что моя «золотая» жизнь вскроется, и бывало, услышу шум приближающейся машины – и сердце в пятки. Сразу про Монику думаю: вдруг это она едет Что если решила навестить меня и приехать, не предупредив. Не могу ничем объяснить свою боязнь её приезда. Может оттого, что был не уверен: а сумею ли сдержаться и не рассказать ей об орехе? 

И в то же время я думал о ней как о единственной женщине, которая мне близка. Незримые нити золотого дерева связывали нас с детства. Мне порой хотелось найти её, привезти и рассказать о дереве, о золоте, о том, что её детская мечта сбылась и… И жить с ней. Что, если она, думал я, станет мне преданным другом, и мы в тайне сохраним наш золотой орех, и тихо проживём всю жизнь, не выделяясь и не показывая своё благосостояние. Но потом возвращался в реальность и понимал, что даже не знаю, где она. Да и вообще, вероятнее всего она давно с кем-то живёт, имеет семью и счастлива. 

К тридцати годам я был миллионером. Миллионы мои хранились в бункере: в купюрах и в ювелирных изделиях, которые я, как профессионал, изготавливал сам. По мере надобности я спускался в подвал, открывал дверь, оборудованную сейфовым замко́м, и доставал нужную мне сумму или необходимое количество золота.  

Орех к тому времени вырос до тридцати пяти футов. Мне пришлось приобрести грузовик с подъёмником, чтобы добираться до веток на верхушке. Иногда я давал дереву передышку: не трогал год, не пилил, чтобы дать возможность нарастить густую крону, «наполнить», так сказать, ветви золотом. При этом азарт, жажду наживы и нетерпёж мне приходилось в себе перебарывать. Когда входит в привычку «срывать», так сказать, каждый день «золотые слитки» с дерева, это как наркотик, понимаете, – не легко остановиться, трудно сдержаться. Тебя затягивает. Казалось бы, тебе достаточно уже всего, но ты всё равно продолжаешь пилить, пилить, расковыривать ветки, вытаскивать нити, переплавлять их, переплавлять… И постоянно мерещится: что, если завтра такого не будет, вдруг орех заболеет и умрёт или, обиднее всего, в него ударит молния, и дерево сгорит или его вытянет с корнем торнадо?! Однажды я так испугался, что посреди ночи помчался с фонарём на участок садить новые орехи. Выкопал десяток лунок и в каждую кинул по пять плодов от золотого ореха и засыпал землёй, перемешанной с золотой крошкой. Представляете, чуть с катушек не поехал от алчности. Наутро аж страшно стало за себя. Кстати, из тех ночных орехов только два саженца взошли, и то один погиб после холодной зимы в том же году, другой вырос, но никаких жил в древесине я так и не обнаружил. Постоянно его распиливал, проверяя «на золото», и вскоре он, бедный, высох и погиб (не имея, естественно, веток, которым я не давал возможности подрасти). 

Как-то празднуя сам с собою своё тридцатипятилетие, я решил вернуться в соцсети, стал отчаянно искать Монику. Знаете, бывает такое, стукнет в голову, и хочется увидеть старых знакомых. Так и у меня. Я нашёл её, любовь свою. Написал. О чём, не помню уже (много бренди ушло в тот вечер!). Но ответ запомнил. Она написала на следующий день: «Привет! Всё нормально. Спасибо за приглашение. Рада за тебя. Я в Техасе, в Остине (?на моей же странице указан мой адрес?). Прости, не могу. Мой ковбой очень ревнивый». 

И точно, накануне я поторопился и не открыл полностью её страницу. Там и правда написан был адрес. Мало того, на карте было показано её месторасположение: красная «капля» над прямоугольником по Тринити-стрит. Здание не было похоже на жилое, но я выписал на всякий случай адрес, – мало ли что. 

В дальнейшем я был, видимо, навязчив: слишком часто писал ей, поздравлял с праздниками. А она почти не отвечала. Только однажды поздравила с Рождеством и  поблагодарила за поздравление с Днём рождения.  

То ли я себе такой образ с детства создал, то ли это от одиночества и замкнутого образа жизни, но я мысленно любил только её одну. Никаким женщинам не доверял. Никого не любил. Только Монику. И только как образ. А может это потому, что она подарила мне сказку и беззаботную, беспечную жизнь. Может, любил за то, что она часть моего детства, моего счастливого прошлого. А может, этой мнимой любовью я просто-напросто компенсировал своё молчание насчёт золотого дерева, потому что никогда не находил в душе своей покоя из-за чувства вины перед ней. Я и признаться ей не мог (или боялся, или стыдился), и вычеркнуть из своей жизни не был в силах. И эту вину я пронёс через всю свою жизнь. Этот обман – почему-то именно перед ней, а не перед обществом, государством или родителями – мне всего тяжелее перенести. Несправедливость – вот что меня гнетёт и мучает. Несправедливость по отношению к Монике. Моя алчность. 

 

Мне сейчас 52 года. Я по-прежнему сыт и богат. Не болею (когда столько денег, нет желания вести нездоровый образ жизни, хотя я почти все прелести испытал в своё время). Всё так же скрываю ото всех своё благосостояние. И всё, вроде, ничего. Чёрный американский орех растёт и хорошеет. Он уже 65 футов высотой. Обхват ствола – четыре руки. Внутри (я недавно сделал надрез) уже не тоненькие нити, а, как вы догадываетесь, золотая 4-миллимитровая проволока. 

Приближающаяся старость всё чаще заставляет меня думать о будущем и о судьбе золотого дерева. Куда всё это девать, когда я умру? Завещать ферму некому, семьёй не обзавёлся, детей нет – род на мне прекратит своё существование. При жизни признаться и раскрыть свою тайну я никому не осмелюсь. А незнакомым людям или сомнительным организациям нет желания завещать свои богатства, – как-то жалко мне такой куш отдавать абы кому. 

Если только – Монике. 

 

Две недели назад я нанял хорошего юриста из Филадельфии. Он помог мне оформить завещание на право наследования Моникой моей собственности и всего движимого и недвижимого имущества вместе (и этот пунктик обозначен отдельно!) с «деревом, сорта американского чёрного ореха, что растёт на заднем дворе в конце фруктового сада, на границе с лесопосадкой». 

Оставалось уточнить два вопроса: точное место жительства и фамилию, которую Моника могла сменить, выйдя замуж. Я предоставил имеющийся предполагаемый адрес, который выписал когда-то, и юрист сделал запрос в Остин. 

Одновременно я пытался связаться с Моникой по интернету. Но она не отвечала, хотя я видел, что она выходила несколько раз в сеть. Пока юрист проверял данные, я отважился и напомнил ей про сокровенное: впервые за столько лет написал про детство, напомнил про мечту и про дерево. Только напомнил, не более. Просто намекнул. И в конце добавил: «приезжай». 

Ответ пришёл спустя неделю, в прошлый четверг. Он пришёл одновременно с ответом на запрос юриста, но я не сразу его прочитал. Адвокат связался со мной и сообщил, что адрес, который я предоставил ему, не является жилым владением. Там находится – хоспис. Я решил, что Моника там работает.  

После разговора с юристом поспешил перейти на сайт и прочесть ответ Моники. Спустя столько лет молчания мне не терпелось её «услышать». Пусть это будут два слова, да пусть хоть единственное «привет», я буду беспредельно рад. Главное, что она, наконец, откликнулась. Я прочитал…  

Прочитал, – и помчался в аэропорт. Ночью прилетел в Остин. Утром приехал в хоспис, но… опоздал – она умерла накануне. Рак крови четвёртой степени убил её в 51 год. 

Со слов персонала я узнал, что она была пациенткой, и последние годы жила и работала тут же, в хосписе. Оказывается, она болела всю жизнь, но мужественно  боролась с болезнью. Никогда не была замужем и не имела детей. Мужчин в её жизни никогда не было, кроме друзей из числа пациентов. Лет пять назад, когда состояние её ухудшилось, она продала свою двуспальную квартиру. Деньги от продажи разделила пополам: часть внесла в фонд хосписа, часть перевела в международный детский фонд больных лейкемией.  

Близких и родных у неё тоже нет. Но руководитель хосписа мне рассказала, что за два дня до смерти к ней приходил сотрудник нотариальной конторы, и она подписывала какие-то бумаги. 

На следующий день были похороны, в организации которых я принимал непосредственное участие. Горстку земли с её могилы я насыпал в пакет, чтобы забрать с собой и рассыпать вокруг золотого дерева. Вечером того же дня я вернулся в Небраску. 

Опустошённый. 

 

Последнее время часто бываю в саду, сижу на раскладном стуле в тени ореха. Даже когда идёт дождь. О чём-то всегда думаю. В том числе и о том, а счастлив ли я?  

Меня мучает чувство вины за то, что я не рассказал Монике про золотое дерево. Не рассказал сразу, ещё тогда, когда в первый раз обнаружил на срезанной ветке золотые нити. Поделись я с ней тогда, может и жизнь у неё сложилась бы иначе. Как и моя. 

Мне трудно теперь жить… как прежде. Да и неинтересно как-то стало. Вроде и освободился от оков – не узнает она никогда про орех, а всё одно: щемит сердце, ноет; сидит занозой чувство неполноценности какой-то, недосказанности. Иногда смотрю на золотое дерево, и так хочется взять бензопилу и…  

У меня не выходят из головы её слова, которые она написала в том последнем сообщении, после чего я срочно вылетел в Остин. Слова стоят перед глазами. Даже ночью. 

«Отстань от меня. Не нужна я тебе. И никому не нужна была! Помнишь, отчего моя мама умерла? Видимо, это наследственное. Мне недолго осталось… И про дерево не надо – это всё детские глупости. Нет никакого золотого дерева. И мечты не сбываются, знай… как бы ты этого не хотел…» 

 

Кстати, когда я стоял у могилы Моники на похоронах, я ещё не знал о том, что наше дерево раз в три года приносит золотые плоды. Да-да, три крупных ореха, под скорлупой которых три самородка весом 45 – 50 граммов каждый.  

Если считать, что золотое дерево – это мечта Моники, то эти три ореха по праву должны были принадлежать трём людям с несчастной судьбой: дяде Питу, тёте Роберте и Монике. 

Но никак не мне.  

 

Сегодня утром по почте мне пришло письмо-уведомление с обратным адресом: «Остин, Техас». В нём сообщалось, что я могу получить на главпочтамте ценную бандероль. Дата отправления совпадала с той датой, когда к Монике в хоспис приходил нотариус за два дня до её смерти. Мало мне было печали, так ещё и эта весточка – как зов оттуда – разбила меня окончательно. Но не забрать посылку я не имел права.  

В ней находилась небольшая шкатулка с ювелирными изделиями. Все свои немногочисленные украшения из золота и серебра, которые Моника накопила за жизнь, она подарила мне.  

Они умещались в двух ладонях, сложенных «лодочкой». 

Из древних пирамид сознанья выносим ворох ценных книг

И прячем их в пыли голов, а жизнь считаем чьей-то тайной.

Потом, просеивая прах, вычёркиваем тех, кто крайний;

И потому всегда последний — в конце пробудет только миг.

И за какой бы ты порог не перешагивал случайно,

Не станешь гостем никогда, ну, а тем более, желанным.

Ведь у тебя, о том кто ты, не существует верных данных;

И кем ты был — не доказать, в начале Жизни изначальной.

Посередине мы живём недолгой солнечной судьбою,

И роды Вечности для нас — непостижимы и далеки.

Успеть бы двери все открыть и уложиться точно в сроки:

Спиралью выложенный путь, — а вдруг не совпадёт с резьбою?

Последний час не избежать! Взметнётся к Солнцу, ослеплённый,

Последний Миг и… упадёт, протуберанцем обожжённый. 

О. Р. Б. 

 

Сегодня проснулся раньше обычного. Жарко. Очень жарко. Ещё и ночи, как таковой, не было — на улице светло как никогда, будто вечер вчерашнего дня и не заканчивался вовсе, а замер на месте, как только солнце скрылось за горизонтом. Сейчас ночь, 03.18. — а комната УЖЕ наполнена ярким светом, как днём. Боже, как же всё стремительно происходит! Ещё вчера на улице было 126°Ф, и ночь не кончалась до половины пятого утра. Сегодня же продолжительность тёмного времени суток сократилась, получается, до трёх с половиной часов, а температура снаружи (я посмотрел на электронный термометр) повысилась до 138°Ф. Вопреки всем прогнозам синоптиков (и скептиков!).

Моя спальня находится на западной стороне, и я отправился в гостиную, которая располагается в восточной части здания, по пути думая, что лучше бы Земля перестала вращаться вокруг своей оси, нежели…

То, что я увидел в панорамном окне гостиной с видом на Атлантику, привело меня к состоянию, близкому к панике. При этом я испытал некую двойственность чувств: страх перед безысходностью и обречённость, которые вместе с отчаянием овладели моим сознанием вначале, и чувства восхищения и удивления, нахлынувшие следом, пока я наблюдал эту сюрреалистическую картину восхода солнца: Красота Смерти!

Вот ЭТО и началось — Солнце умирает! Всё-таки оно не вечно, как и предсказывала наука ещё более трёх с половиной миллиардов лет назад, на заре человечества, ошибившись в расчётах — всего-то ничего! — на один миллиардик лет — подумаешь, мелочь какая. Просчитались, между прочим, и с тем, что продолжительность умирания Солнца, — то есть период пребывания его в качестве красного гиганта — будет происходить медленно, протекать в течение примерно полумиллиарда лет в своей начальной стадии, что для нас оказалось бы незаметным и не столь ощутимым. Впереди предполагались миллионы лет вполне сносной жизни, не считая дискомфорта из-за потепления климата и всех последствий, связанных с ним. Но главное: мы могли бы жить, да жить!

 

141 °F°.

А может у нашей звезды преждевременно закончилось топливо, и потому процесс ускорился? Всё может быть. Что-то же произошло с солнцем за ночь, пока мы здесь, в западном полушарии, спали, а оно освещало другую половину планеты? Что-то, явно, пошло не так. Тем не менее что имеем, то имеем. Ошиблись, конечно, мы намного — Солнце растёт как на дрожжах: не по стотысячелетиям, не по тысячелетиям, не по годам и даже не по дням, — а по часам! В восточном полушарии, где день уже закончился, почти всё живое, скорее всего, погибло; а оставшимся в живых уже нет никакой надежды спастись. У них в запасе осталась лишь спасительная ночь, которая до рассвета продлит хоть на несколько часов жизнь, спрятав уцелевших людей и животных от обжигающих лучей звезды. Да, дела плохи. Мы не успели найти ни другого места выживания, ни способа на чём покинуть обречённую планету — ничего не сумели, ни к чему не подготовились. Хотя времени для этого у нас было уйма. Насчёт того, на чём покинуть обречённую планету — это ещё полбеды, за миллионы лет что-нибудь да сконструировали бы. А вот Куда улететь, куда переселиться — задачка посложнее бы была. Но запаса времени для поисков решения этой задачи у человечества могло быть хоть отбавляй, если бы…

Если бы… А теперь уже ничего не успеть. Всё происходит очень стремительно. Очень быстро…

 

146°Ф.

Я одел очки-светофильтры, посмотрел в окно — туда, где небо и океан сливались в линию горизонта, и откуда на протяжении многих лет каждое утро над моей Новой Англией восходило солнце: былое, нормальное, жёлтое… Пусть не такое, какое было в древности, до начала своего умирания, когда размером с квотер светило нам с неба, но обычное, каким я привык его видеть и представлять с детства: величиной с большой теннисный мячик, если его держать перед глазами на расстоянии десяти дюймов. Теперь же передо мной представала картина иная: нечто нереальное, фантастичное и до ужаса ненормальное, но в то же время необычайно прекрасное, грандиозное по масштабу и неповторимое по красоте и доселе невиданное человечеством, на моих глазах рождалось событие вселенского масштаба — точно явление Мироздания.

Из океана медленно вырастала ослепительно-яркая верхушка диска красно-оранжевого солнца. Как улыбающийся край сырного круга, слепящим полумесяцем Красный гигант величественно поднимался над горизонтом, стремительно увеличиваясь в объёме: выше, выше, шире… И вот уже от одного его края до другого оно занимает пол-океана, хотя показалось из воды всего лишь на треть. Уже сейчас можно представить, какое оно огромное! Солнце в полнеба — таким оно предстанет миру, когда полностью вынырнет из океана и взойдёт на небо. Тогда оно заполнит собой всю панораму моего окна, заполнит собою четверть, а то и больше, видимого воздушного пространства; ослепит ядерным огнём, обожжёт и, в конце концов, поглотит Землю в ближайшие дни, как когда-то это сделало с Меркурием, а недавно с Венерой…

 

149°Ф.

Быстро. Всё происходит почему-то быстро…

Как же стремительно оно расширяется! Я помню его размером в теннисный мячик ещё недавно, пару лет назад; полгода назад оно уже увеличилось до размеров футбольного мяча. И только за одну эту ночь Солнце разбухло до таких неимоверных размеров! Да, что-то пошло не так. Никто не ожидал, что всё произойдёт так скоро…

Температура воздуха повышается с каждой минутой, по мере того как над планетой восстаёт светило. Иссушённый и раскалённый бетон и металлоконструкции здания кряхтят, потрескивая, как сухие берёзовые поленья в костре. К обеду всё загорится. К вечеру, если так пойдёт, — сгорит всё что можно. Завтра… А будет ли завтра?!! Господи!..

 

154°Ф.

Жарко. Над Атлантическим океаном появилась лёгкая дымка — пар.

Колоссальные размеры солнца поражают воображение! Оно такое близкое, так нереально пульсирует, как живое; и так гипнотически переливается перламутровой лавой, что аж кружится голова. На секунду мне показалось, что я различил еле заметный всплеск огня — протуберанец, — струёй вырвавшийся из короны и тут же, описав дугу, вернувшийся, притянутый гигантом, как магнитом. Невероятно! Красиво! Чудовищно! Какая необыкновенная яркость и цвет!

О, нет! Сознание и психика отказываются воспринимать такое уродство, такую аномалию — картина окружающей действительности не соответствует стандартам. Мозг бешено перекидывает непонятную и чуждую информацию по своим многочисленным отделам на обработку и идентификацию. Но ни один участок не может расшифровать инородные данные сигналов, посылаемых зрительными нервами. Разум закипает, сопротивляясь тому, чего до этого никогда не видел. Даже во снах. Даже в закоулках памяти, в своих генетических корнях, уходящих в прошлое на восемь миллиардов лет назад — всего своего времени существования здесь, на Земле. И сознанию ничего не остаётся, как принять этот нежданный шквал иррационального на себя, пропустить в свои недра, слепо поверить происходящему вовне как должному и, надеясь на адаптацию, — сойти с ума.

 

160°Ф.

В квартире запахло гарью. Где-то в городе пожар — завыли сирены. Слышен плач людей, крики…

 

172°Ф.

Рокпорт горит…

Завораживающий восход!

Скорее всего, последний рассвет для меня…

 

185°Ф.

… и для Земли и…

 

191 °F°.

… и для Жизни…

 

197°Ф.

… о, Солнце, спасибо…

 

211°Ф.

Всё.

К О Н Е Ц

________________________________

Февраль, 2016.

Дмитрий (Sunday, 15 July 2018 20:31)

Необычно о насущном.
Моё уважение автору!