Антон Метла

По утрам всё труднее подниматься. Чувствую, что даже на открытие глаз затрачиваются силы. Правое плечо отзывается ломотой и просит сжалиться при попытке опереться на руку.

Дом напротив – там все ложатся раньше. А я ещё долго не могу уснуть и хожу по комнате.

Снился дождь. А может, это был мокрый снег. Я наблюдал его из окна. Снаружи было очень холодно. Я это знал. Просто был уверен. Кажется, окно переходило в дверь. Та тоже была стеклянной. Так что всё просматривалось. Тогда я и увидел, как она подходит. В легкой кофточке и коротенькой юбке. Стоит передо мной, светлые волосы совсем вымокли так, что кажутся темнее, морозит коленки. Естественно, она промерзла вся, но я задумался только о коленках. Сотрясается мелкой частой дрожью от холода. Тушь немного растеклась. Ресницы, отяжелевшие под весом воды, зрительно уменьшили размер больших глаз. Будто бы они стали немного меньше, чем всегда. Мои тоже, наверное, стали чуть меньше, а ещё чуть тускнее и тоскливее, чем обычно, с красными дорогами капилляров. В них было всё больше утомлённости нахождением среди живых. Это пробегало в глазах едва уловимо – и именно поэтому могло напугать или насторожить. Я уже не знал, можно ли это назвать склонностью к суициду, в то время, когда прижимал её к себе, завернув в одеяло. Обнимая на ходу, я испытывал резкую потребность в тепле, как и она. И я, и она могли согреться только в человеческом тепле. Мы стояли под душем, прямо в одежде, проваливаясь всё глубже и глубже друг в друга при взгляде в глаза. А затем впиваясь друг другу в губы, словно думая, что от этого зависит судьба того маленького мира, который был раскинут только для нас двоих.

Она преследовала меня во снах. И я хотел этого потому, что больше никогда не увижу её. Появляясь, каждый раз она была и моим спасением, и моей личной «Энолой Гей». И проблема была в том, что я боялся – она перестанет приходить. Как наркоман, живя в ожидании, что однажды наркотики перестанут действовать и боль нечем будет прервать.

Полное сознание того, что она была сном, и всё кончилось, каждый раз лишало сил гораздо больше, чем отсутствие еды в течение нескольких дней. Я знал, что в жизни такого не произойдёт. И это бросало в дрожь, как будто я сам побывал под тем ливнем. И, проснувшись, я всё не мог понять, дождь ли за окном или пришёл в сознание поток людских машин. А может, это всего лишь помехи мирового радиоэфира, докатывающиеся до моей головы.

Мои окна выходят на дорогу. Зимой штор вовсе не было. Сейчас они есть, и открывать я их не собираюсь. Пытаясь выяснить, который час, просовываю между ними заспанное лицо, вижу, как проезжает маленькая усатая машинка – дорожный очиститель с его щётками. Значит, ещё очень рано. Можно снова поспать.

Шлёпаюсь обратно на подушку. За полминуты всё вокруг пропадает.

Из кружки с чаем идёт пар. Стёкла моих очков запотевают над ним. В комнате темно. Она незаметно подкрадывается сзади и проходит рукой по очкам, протирая их. Мы сидели и молчали, а затем начинали говорить одновременно. Замолкали. И я показывал рукой, пусть говорит первая.

Всё оборвалось – слышу, как рядом загудел холодильник. Действительность, как она есть, расстраивала и выводила из себя. Она пугала своей пустотой и холодом.

Лёжа у стены, я поводил рукой по швам обоев, словно пытался убедиться, что они на месте.

Чуть пошатываясь, понемногу поднялся.

Подъём отозвался болью то ли в желудке, то ли в сердце. Постучал себя в грудь. Прошёл к чайнику. Подождал, пока он согреется, и отхлебнул горячего чая. Стало легче.

Поплескал водой на лысую голову. Всё ещё непривычное ощущение, когда ведёшь по ней рукой. Совсем недавно я решил поорудовать ножницами и бритвой над остатками волос. После лечения растительность на моём черепе заметно поредела. Вот я и прикинул, что так оно будет проще. Зато борода осталась такой же, как раньше.

В меня и раньше завтраки не лезли, а после всего, что прошло по моим венам, и всего, что вырвалось обратно из моего желудка, я о них и вспоминать перестал. Похудел после всего – есть такое, но остался довольно крепким. Больше я потерял в вере, чем в весе. И не раз обмозговывал, что чуда не произойдёт.

Натянув на себя брюки, стал разыскивать рубашку. Кажется, после болезни я немного размяк, и теперь хотелось, чтобы, когда она находилась, то была мягкой и согретой. К сожалению, это было не так. Надеваю сверху старый заношенный свитер. Хотя бы он мягкий, пусть и с дырой на локте.

Перевесив сумку через плечо, засунув ноги в ботинки, я отправился, как и каждый день, на остановку. Всегда еду в полупустом автобусе утром. Иногда удаётся ещё немного подремать, но не сегодня.

Выйдя из транспорта, начинаю чувствовать, как на голове тает снег, словно он падает на батарею. Натягиваю шапочку и направляюсь через лес к небольшой хижинке. Там со вчерашнего вечера меня ждёт новая кучка из сваленных друг на друга шкур.

Я работаю скорняком. Каждый день новые шкуры.

Открыв дверь и войдя внутрь, ставлю сумку в уголке. Достаю небольшой свёрток с едой и термос с чаем. Ставлю их на стол.

Начинаю разбирать шкурки зверьков в отдельные кучки – на подобные друг другу.

Пока размягчаю шкуры на улице, чтобы дальше раскроить, снова вдыхаю запахи используемых для этого дела растворов. Может быть, от них в моём лёгком и образовалась та опухоль. Уже не имеет особого значения.

Пришлось отойти от домика, чтобы прокашляться. На платке осталось немного крови. И на снегу. На фоне его белизны красные пятна выглядели довольно аляповато. Вновь накатил приступ кашля. И тут уже я стоял, привалившись к дереву, шумно вдыхая воздух ртом.

Вернувшись к домику и закончив размягчать шкуры, нужно было их раскроить, подкурить и предварительно подшить.

Закончив с раскройкой, я решил сделать небольшой перерыв и, возможно, немного поесть. Закончил с едой на половине бутерброда с ветчиной. Больше не лезло. Хотя бы чай пился. Выйдя с кружкой наружу, я присел на крылечко – и наплевать, что на улице должно быть холодно. Я всё равно этого не чувствую. Потянуло в сон, я валюсь на перила. Стакан с чаем вываливается из моей руки, оставляя небольшую проталину на снегу.

Расположившись полусидя в кресле, смотрю, как в меня вливается эта ядовитая штука из капельницы. Умру ли я первым, или мой рак – уже не имеет особого значения. Сегодня я один в палате – это странно. Обычно я сижу в такой же безволосой компании. В первую химиотерапию я её и увидел, мне кажется. Сегодня она пробралась ко мне в палату. На ней белый халат с бейджиком, не могу разобрать имя. Сбросив халат, говорит, что это попасть сюда просто. Снимает туфли и располагается на кресле со мной, приобняв руками за шею и привалившись головой. Её волосы закрывают лицо, я пытаюсь убрать их рукой, которая плохо слушается. После нескольких попыток удаётся. Зная, что это последняя моя химиотерапия, обнимаю её чуть крепче и прислоняюсь к губам.

На миг становится тепло. Затем всё темнеет.

 

1

Войдя, я оставил пальто и шарф на вешалке. Надел халат.

Я работаю в этой психиатрической больнице уже семь лет. И четыре из них составляет мое знакомство с одним из пациентов. Первый наш разговор выглядел приблизительно так:

– Доброе утро. Меня зовут Мартин Коупленд. Я – ваш лечащий врач.

– Бастер Балдуччи, – он доброжелательно протянул руку для рукопожатия и, как ни странно, я потянулся к ней. – Знаете, Бастер, как Бастер Китон. И Балдуччи, как иллюзионист Балдуччи. Он еще придумал трюк с левитацией.

– Интересные познания. Как вы сегодня спали?

– Ну, знаете, бывает такое, что вечером ты настолько устал, что валишься на кровать и совсем не чувствуешь своего тела, а потом просыпаешься утром от своего же мычания.

– Что вы можете рассказать о себе?

– Ну… я из тех, кто входит в двери с надписью «выход»…

На этом моменте, сам не знаю почему, я рассмеялся.

Потом я узнал еще много интересного о Бастере Балдуччи.

Это был парень двадцати пяти лет. Среднего роста. Среднего телосложения. Весь такой усредненный. Ничем не выделяющийся в толпе. Скорее, растворяющийся в ней и делающийся невидимкой. Свободно уходящий от взглядов, потому что ему так хочется. Небритый, немного взъерошенный. С особенным взглядом. Когда он разговаривал, то не смотрел на собеседника, а охватывал все происходящее вокруг, все время передвигаясь, но неуловимо останавливаясь на каждом предмете. В больнице говорили, что у него взгляд шизофреника. Я знал, что это просто его особенность.

Как выяснилось, Бастер был человеком не первого впечатления. Может быть второго, а может десятого. Как вам повезет.

Его нашли в морге, где тот работал по ночам. Там был пожар, который он разжег сам от книги «И поджег этот дом». Этот момент казался ему очень ироничным. Когда его спросили, зачем он это сделал, тот сказал, что сжигал мосты, которые вели к старым воспоминаниям.

После этого он и оказался в психушке. Он не любил рассказывать о себе. Однако в разговоре с ним казалось, что у него есть ответ на любой вопрос, который ты можешь задать. Он проводил абсолютно ясные рассуждения о чем угодно.

Если не знать причины, по которой он здесь оказался, я просто считал бы его необычным, но никак не психически больным.

Почти обычный парень. Почти…

 

2

Прошло четыре года. Ровно четыре. И никаких изменений. Кажется, его все устраивает. Как будто бы он вошел с жизнью в клинч и не собирается из него выбираться.

Он обладал каким-то странным умением расположить к себе кого угодно. А потом поворачивал знакомство в лучшую сторону.

Со мной он разговаривал просто о жизни, с медсестрами - об их семьях, с другими пациентами – находил что-то, что помогало им выбраться из ямы внутри себя, в которую так часто попадают люди в местах подобных этому.

Сейчас я направляюсь к нему в палату.

– Привет, Бастер, - каждодневное рукопожатие.

– Здравствуй, Мартин. Посмотри в окно. Какое раннее доверчивое солнце…

– От которого хочется спрятаться под столом, - продолжил я за него.

– Ты принес шоколадку? Батончик?

– Да. Батончик.

– Отлично. На обходе занесешь его Бруно.

– Чего?

– Вчера приходил Бруно и рассказывал, что ночью к нему приходили пришельцы. И они выглядели, как еноты… в майках Led Zeppelin… А после мы играли в карты на батончик.

– И ты проиграл ему?!

– Конечно же, нет. Просто я не люблю выигрывать. А у него провалы в памяти. Так что занесешь батончик ему.

– Что это за пятна? – указал я на жирные отметины на полу. Затем разглядел такие же на потолке.

– А, это от масла. Проверял, всегда ли хлеб будет падать маслом вниз. Это враньё…

– Ты думаешь, это нормально?

– Ну, я же вроде как псих. Мне нравится заниматься подобным. Возможно, если бы люди меньше зацикливались на всём, то кто-нибудь пошёл бы и присел напротив касс супермаркета, чтобы послушать их музыку, – когда он всё это произносил, его голос был таким тихим и спокойным, с каким-то придыханием, казалось, он вибрировал в воздухе вокруг тебя. – Многим стоит относиться ко всему гораздо проще. Если раздумывать над тем, что блинчики, что были у тебя на завтрак – это просто куски теста, то можно убить их вкус. Знаешь, я пятнадцать лет смотрел, как мужик, похожий на Бельмондо, стоит и курит возле своего подъезда и стареет, прежде чем понял, что в нём нет ничего от Бельмондо. Скорее, это был Стив МакКуин.

– Ладно. Довольно этого. Давай поговорим о том, что случилось перед пожаром. Почему ты это сделал? Другие работники рассказали, что за несколько дней до этого к тебе на стол попал кто-то из твоих знакомых.

– Да, это был мой старый приятель. Джимми.

– И как это случилось?

– А как это обычно случается? Попал под машину, когда вышел за молоком к завтраку для всей семьи? Что-то вроде того. Чуть более прозаично. Чуть более печально. Это был летний день, когда дети плещутся возле фонтанов. Мужчины, идущие с работы, снимают пиджаки и несут их в руках. Женщины перебрались в самые тонкие и лёгкие платья. Молодые парочки зажимаются в объятьях на скамейках. Одна из таких парочек следует к мороженщику. А через несколько секунд вокруг толпа. Кто-то звонит в скорую. Кто-то выглядывает через плечи впереди стоящих. Мужчина лежит на асфальте. Девушка плачет, склонившись над ним. Он просто упал посреди улицы, никого не предупредив. Пролежав неделю в коме, он так и не пришёл в сознание.

– Потом он попал к тебе?

– Ага. Ночью привезли на каталке.

– И что было дальше?

– Мы немного послушали музыку. Я подумал, может так ему станет лучше. Я одел на него наушники, ожидая… не знаю… просто включил плеер. Тела в холодильниках – они такие печальные. Смотришь на кого-нибудь, а у него ещё усы виднеются или борода. Ему бы жить себе спокойно… Там такое чувство… Что-то вроде полного одиночества, которое несколько раз возводили в степень. И вот оно уже подтачивает тебя от самого пола, начиная с ног. В ту же секунду, наполняя их усталостью и нежеланием двигаться.

– И ты решил сжечь эти чувства?

– А? Нет. Я пошёл к киоску. Там дождь лил, а я всё стоял и никак не мог выбрать: пепси или кока-кола. Так и не решил. Купил сигарет. Каждый раз, как покупаю сигареты, кажется, что продавец осуждает мой выбор. А вот потом вернулся и запалил помещение.

– И как, помогло?

– Не очень. Только успел обдумать, что всё идёт медленно ровно настолько, чтобы подвести тебя к осознанию чего-то, а потом ты не успеешь оглянуться – и умер.

– Может быть, ты хочешь закончить на сегодня? – спросил я, надеясь, что он согласится. Кажется, мне самому становилось тесно от его воспоминаний.

– Нет. Давай уже выясним всё. Вот мне интересно, как ты думаешь, существует ли взаимозаменяемость каких-то событий в пространстве, и зависят ли они от конкретного времени? Вот, к примеру, мы бы когда-нибудь столкнулись в другое время, в другом месте, при других обстоятельствах? Стали бы мы беседовать?

– Даже не знаю. Думаю, нет.

– А мне кажется, что это весьма вероятно. Но в то же время, у меня сейчас было много времени, чтобы задуматься о неуместности своего существования. Как будто бы я всё время оказывался не там и не с теми людьми… Жаль, нельзя совершить побег в другую реальность, – он прошёл к окну. – Никогда не видел среди облаков никого, кроме овец. И меня это радует. Приятно думать, что они мягкие и пушистые, – походив туда-сюда по комнате, он сам и продолжил. – Это тяжело… К сожалению, я не могу показать тебе своего восприятия. К счастью, я не стану его навязывать. Тебе бы всё равно оно не понравилось. Я знал Джимми слишком давно и слишком хорошо. Пожалуй, отчасти это так тяжело потому, что он впитывал в себя всё вокруг. Не как губка. Скорее, как грязная тряпка. В нём можно было разглядеть частицу каждого. А теперь я в каждом вижу частицу него. Дело даже и не столько в нём, сколько в осознании, которое порушило моё отношение к происходящему вокруг. Где-то здесь должен быть вздох, исполненный сожалений. Я бы прилёг на пару часов. Продолжим в другой раз?

– Да, конечно. Зайду позже.

–- Увидимся, когда увидимся, – это прозвучало как-то странно из уст человека, запертого в небольшой тюрьме, выстроенной собой.

И я ушёл выполнять свои каждодневные обязанности.

 

3

Затем Бастер всё-таки совершил свой побег из этой реальности. В то время как в больнице была комиссия, на повестке которой было – нужно ли влить ещё немного денег на нужды лечебницы, он решил сыграть в настоящего психа и накинулся на них, однако, не причинив никому вреда. Он прыгал на членов комиссии с криками: «Жить – вредно! Мечтать – опасно для жизни! Даже не думайте!»

Они не только посчитали, что я недостаточно хорошо лечу его, отстранив от работы с ним, но ещё и несколько раз применили электрошок.

Сейчас он сидит в кресле перед окном. Издалека выглядит ещё ничего. А вот вблизи всё совсем плохо. Его накачивают таким количеством лекарств, что руки превратились в две живых игольницы со своим уникальным рисунком, а разум утекает в противоположную от него сторону.

Теперь он целыми днями сидит перед окном, пока сестра не перевезет его кресло-каталку в палату, и пускает слюну на движение облаков. Мне кажется, ему становиться легче, когда они перед ним.

Во мне нет ни капли веры в Бога, посему надеюсь, что овечки наверху будут хранить Бастера Балдуччи, хотя бы по понедельникам.

 

Всё неизбежно оставляет свой след. Даже если это просто голова, прислонившаяся к стеклу. След неизбежен. Он обязателен. Конечен в своей цели. Он всегда есть, просто нужно хотеть его видеть. Личная точка обзора для каждого сквозь всё окружающее.

Реальность была там – за дверью, она уходила вниз по лестнице на улицу. Её след – узкая полоска света, пробивавшаяся из-под двери. Это был узкий вход через игольное ушко в место, где время сделало остановку, чтобы несколько раз обернуться назад, а потом остаться ещё ненадолго, посмотреть, чем же всё кончится.

А за дверью была самая обычная комната. Самой обычной проектировки.

Внутри комнаты было темно ровно настолько, что при первом взгляде можно было различать лишь силуэты. После того, как глаза привыкали к мраку, можно было разглядеть больше. Однако, сколько не вглядывайся, никак не удавалось избавиться от ощущения, что прямо внутри идёт дождь. Его нельзя было ощутить, если протянешь руку. Непонятно было, откуда он идёт, ведь над тобой потолок и ещё несколько этажей сверху. И всё же это ощущение не пропадало.

Возможно, это чувство складывалось из-за двух людей, которые были внутри. Оба человека сидели на полу. Один расположился между батареей и пачкой журналов, в углу, возле окна. Другой сидел у противоположной стены и смотрел на первого. Тот же смотрел в окно, куда-то поверх деревьев, что-то выискивая в ночном небе.

Сложно было сказать, сколько они уже так сидят. Вероятно, довольно долго, так как они успели сформировать своими фигурами островки, вокруг которых осела пыль.

Последние фразы были неловко подброшены часа полтора назад. Одна из них валялась на пыльном полу. Другой удалось вылететь наружу в открытую форточку. Третья обрывком повисла где-то на люстре под потолком.

Между ними была какая-то фатальная недосказанность. Но оба как будто бы знали, к чему всё идет.

За всё время одна из фигур почти не отрывалась от разглядывания чего-то через окно. Чего-то, что было вне комнаты.

Вторая фигура пытливо смотрела на «собеседника», то ли ожидая в нём радикальной перемены, то ли виня его в чём-то.

Человек у окна шумно вдохнул, на мгновение повернулся, оценивая происходящее. За этот короткий промежуток можно было увидеть, что его брови нахмурены, и он что-то лихорадочно пытается вспомнить или подобрать нужные слова. За тем он вернулся взглядом к своему наблюдательному посту.

Второй – долговязый и нескладный. Всё время поглядывает на свои часы, забывая, что они давно остановились, и надо бы сменить батарейку. Настолько не заметный по жизни и не умеющий принимать решения самостоятельно, что о нём и сказать нечего. В голове его крутится одно – зачем я согласился на это? Не нужно было связываться с этой работой. Да ещё и с таким компаньоном… Сколько раз его видел, а всё ещё не знает о нём ничего. И продолжает изучать его.

Вообще непонятно, на чём он держится. Худой, если не сказать тощий. Смотрит в одну точку. Словно это тоже часть его работы. То ли хочет избавиться от груза памяти, то ли ищет в ней кого-то, чтобы поквитаться. Выглядит невероятно опустошённым. Будто всё, что он делает, даже сидение на полу, происходит через не хочу, но, одновременно, на это уходят все силы. С лицом рабочего вредной промышленности, таким бледным и осунувшимся.

Их работа – каждый раз одно и то же. Они собираются в квартире у первого. Изучают всю информацию об умершем и отправляются рыть могилу.

Это тот момент, когда тебя ничего не должно задевать. Ни продувающий ветер, ни снег, ни оставленная дома шапка.

Нельзя спрашивать, зачем нужно знать что-то о трупе. Нельзя бросать выкапывание могилы на половине и уходить. Странные правила. Но это позволяет обоим разжиться небольшим количеством деньжат.

И ведь никакого криминала. Обычные могильщики. Почти обычные. Им даже с самим трупом возиться не надо было. В их обязанности входило только одно – выкопать достаточно глубокую яму.

Про первого поговаривали разное. Второй был никому неинтересен, даже самому себе.

Говорят, первый выглядел по-другому. Потом что-то произошло. После чего он не мог найти себе места в жизни. Договорился с собой закончить побыстрее. Вышел почти весь всего за несколько месяцев. Вроде как его настоящее разбилось на осколки прошлого, оставив пустоту в окне и рану внутри. Теперь он на всё смотрит в серых безразличных тонах. С трясущимися руками путешествует по развалинам жизней других людей. Ему проще отбросить очки, чтобы не видеть ничего. Будто устаёт даже от дыхания, но хранит в рукаве последнее слово. И ещё парочку в кармане. Бежит к суициду двухметровыми шагами, приглашая с собой каждого. Делает перерывы, чтобы сказать себе, что не повернет обратно. Не запоминает имён. Готов лёгкие выплюнуть, если придётся на чём-то настаивать. А потом будет отплясывать на могиле, пока не рухнет замертво.

Каждый раз они сидят в этой квартире и запоминают чужие жизни. Каждый раз. Но не сегодня.

В этот вечер, когда второй пришёл, дверь в квартиру уже была открыта. По-прежнему она казалась совсем необжитой. Только кипы старых журналов и тетрадей-учётников умерших. Первый так и сидел на полу. Он не протянул, как обычно, досье на покойника и вообще никак особо не отреагировал. Второй всегда чувствовал себя здесь неуместным человеком, поэтому заговаривать сам не решался. Так как его часы встали на месте, он не мог даже приблизительно определить, когда первый говорил:

– Когда долго не спишь, плохо получается охватывать пространство, как будто ты находишься под куполом, из-за которого ничего не видно. Так что ты уже не можешь отличить вымысел от реальности… – неизвестно было, сколько прошло ещё, пока он сам же продолжил. – Можно ведь бесконечно бегать среди столов в темноте, а урок всё равно выученным не останется, – и совсем неясно, когда тот произнёс. – Ладно, пора. Идём.

Никого из них будто бы не смущало, что на улице ночь. Они шли через какой-то парк. Прошагали мостик. Пару аллей. Подошли к большим воротам. Отодвинули засов и вошли на кладбище.

Было довольно прохладно, и земля не сразу сдавалась под нажимами лопат. Постепенно они уходили всё глубже и глубже.

Первый изредка глубоко вздыхал. Второй находился в состоянии немого напряжения и даже какого-то неведомого испуга.

Яма уже давно скрывала их полный рост. И была довольно широкой. Они забросили лопаты наверх. Тогда первый достал пачку сигарет, затянулся и присел на корточки.

– Двенадцать лет не курил… Аж ноги подгибаются теперь. Ну, ничего, скоро работа закончится, и я, наконец-то, высплюсь, – она залез рукой во внутренний карман, извлёк из него сложенное вчетверо досье на покойника и протянул второму.

В досье был первый.

И тут сверху начала сыпаться земля. Не сама по себе. Кто-то, кого не было видно со дна ямы, бросал вниз лопаты промерзшей земли. Эти броски прерывали дым, поднимающийся от сигареты и падали возле ног людей на дне.

– Чт-т-т-о?! Как это?! Кто?! Но мы же здесь! – второй впервые заговорил за сегодняшний день. Он почти кричал. Даже срывался на женский истеричный визг.

– Да мы всё это время рыли могилы, стоя в другой могиле, – первый спокойно это произнёс и пожал плечами, как будто это было очевидной вещью, после чего просто сел на землю. – Я с этим мириться не собираюсь.

– С чем мириться?! Нас заживо закапывают! – второй вопил, брызгая слюной. В его носу надувались пузыри и стекали к губам.

– Так это же не жизнь там. Всё, что происходит, оно замкнуто в цикл и так и будет крутиться без остановки. Запрограммировано на ущерб. Исполнено безысходностью. Однако, я пришёл кое к чему своей головой. Оно позволяет убежать от всего этого. За это они мою голову и закопают.

– Но причем здесь я?! Я не хочу быть тут похороненным. Я вообще не понимаю, что ты бормочешь там!

– Тогда тебе надо просто вернуть систему в равновесие, избавившись от сбоя в ней.

– Чего?! Что ты несешь?!

– Ты должен избавиться от меня, и всё кончится.

– Что за бред?! Какая здесь связь? – в это время к броскам подключилась ещё пара лопат.

– Чем не доказательство… – всё так же спокойно сказала второй, указывая наверх.

– Эй, там, прекратите! Здесь люди! Хватит! Хватит! Я прошу вас! Пожалуйста! У меня жена, дети… – вопил, подняв голову вверх.

– Да нет у тебя никого, – усмехнулся первый.

– Замолчи! Я хочу выбраться! Ты меня не остановишь!

– Да я и не собирался…

Несмотря на то, что земля прибывала сверху и постепенно должна была завалить их, яма как будто стала глубже. И сколько второй не пытался ухватиться за край, подпрыгнуть, подтянуться – всё было тщетно. Он продолжал орать:

– Хватит! Остановитесь! Вы же пришли за ним, пусть он умрёт! Вытащите меня!

Тут в яму соскользнула лопата.

– Кажется, сейчас будет весело, – первый прикурил и с наглой улыбкой продолжил. – Тебе дают шанс. Никакой морали, никаких пояснений, просто ты можешь спасти себя. – Он всё ещё улыбался, возможно, оттого, что давно знал, чем всё кончится. Сидел и глубоко затягивался. Казалось, он вообще не выдыхает дыма из лёгких.

– Нет… Нет! Я не могу! Вытащите! Перестаньте! Просто достаньте меня… – тут горсть земли упала прямо ему на лицо, отчего он закашлялся. Затем к действию прибавилась ещё несколько лопат. Отчего первый расхохотался и захлопал в ладоши.

– Чего ты смеешься?! Мы здесь умрём! Подсади меня! – первый лихорадочно искал выхода, пытался смерить все стены по высоте, чтобы найти самую низкую.

– Они тебя всё равно не выпустят. Сбой в системе. Какой же ты тупой! – первый снова расхохотался, почти безумно.

– Заткнись! – второй схватил лопату. Удар выбил сигарету изо рта первого и сломал передние зубы, вогнав их осколки внутрь дёсен. Первый опрокинулся, как-то странно захрипел на мгновение, а потом продолжил хохотать.

Лопата поднималась и опускалась, издавая всхлипывающие и чавкающие звуки, пока не стала доставать земли. После этого второй будто вышел из своего сумасшедшего клинча. Бросил лопату. Всхлипнул, упал на колени, зарыдав.

– Пожалуйста! Хватит! Он же никому уже ничего не скажет! Я ничего не знаю! Клянусь! Отпустите…

Земля перестала сыпаться сверху. Второй так никого там и не увидел.

Боясь оставаться с тем, что он сделал, он начал карабкаться наверх. Яма как будто стала меньше. И, оперевшись на лопату, у него получилось взобраться наверх.

Грязный и замёрзший, на трясущихся ногах, ужасаясь своих мыслей, шарахаясь от каждой тени, он ввалился в дом первого.

Дверь всё также была открыта. Дом всё также казался не обжитым. Те же пачки журналов и досье покойников.

Ему казалось, что он понял, где первый спрятал свою тайну.

Но когда он вошёл в комнату, он увидел, что окна словно никогда и не было. Он подошёл к месту, где было окно, а теперь стена. Провёл по ней рукой. Что за вздор?! Стена! Старая стена. Такая же, как и другие. Но куда всё делось?

Ему стало дурно. Нужно было на воздух. Выбежав на улицу, он хотел было двинуться обратно на кладбище. Но понял, что очень боится не того, что сделал, а того, что если он придёт туда и не найдет никаких следов этого.

Опасаясь самого себя, он вбежал домой и закрылся на все замки. Придвинул к дверям стол и взгромоздил на него кресло. Медленно сполз по стене на пол.

Кажется, он и сам очень давно не спал.

И впрямь, когда долго не спишь, плохо охватываешь пространство, как будто ты находишься под куполом, из-за которого ничего не видно. Так что ты уже не можешь отличить вымысел от реальности…