Владимир Невский

Солнечные лучи резвились на поверхности реки, разбрасывая блики. Невозможно было смотреть, глазам становилось больно.

Вакей и не смотрел. В мыслях он был совсем далек от любования природной красоты. Зернистым песком он яростно начищал доспехи и оружие. При этом повторял вполголоса балладу старого Бояна, в которой воспевались подвиги кровожадного бога Пека. Гимн Смерти Вакей повторял с особым усердием и настроем.

Так увлекся, что не услышал осторожные мягкие шаги, приглушенные густой травой. И только упавшая тень на раскаленный песок у его ног заставил воя вздрогнуть. Резко вскочил он на ноги, сжимая в руке отточенный меч, решительно настроившись дать отпор любому, кто посмел нарушить его уединение. Перед ним стоял древний старик. Ласковый ветерок, дувший с реки, затеребил его седые, как первый снег, волосы, бросая их на лицо. Оно было изрядно изрезано морщинами прожитых лет и обветрено долгими странствиями. Глаза, цвета небесного свода в ведренный день, были затянуты пеленою, но и сквозь них чувствовалась неистовая сила власти и воли.

— Ох, недоброе дело ты затеял, Вакей из рода Парящего Орла, — промолвил старик и покачал головою.

— Откуда ты ведаешь имя мое? — удивился, было, Вакей, но тут увидел на впалой груди старца оберег-талисман со знаком Первобога. Понял, кто стоит перед ним, и поспешно преклонил колени. — Прости, кудесник, не признал сразу.

— Ох, недоброе дело ты затеял, вой, — повторил служитель высшего божества.

— Я латы ото ржи очищаю, — схитрил Вакей.

— Благими речами можно прикрыть думы черные. Да только я ясно вижу сердце твое, и вся душа твоя как на ладони. — Старик устало опустился на валун.

Вакей потеребил свою кучерявую бородку:

— А мне нечего таиться. Решил я на бой смертный вызвать Станяту.

— Станяту? — кудесник нахмурил лоб, отчего морщин на его лице стало еще больше. — Так это тот славный вой из рода Златорогого Быка?

— Да, его! — не смог удержать ярости Вакей.

Старик грустно покачал головой:

— Хрупкий мир заключен меж вашими родами. Так почему ты решился разжечь беспощадный огонь междоусобицы?

Вакей взмахнул мечом, рассекая густой, насыщенный ароматами серпеня воздух.

— Он – тать! Он украл девицу, которую я себе избрал в жены!

— Карислава?

— Все ты знаешь, старик, — горько усмехнулся Вакей. — Карислава! — и вздохнул тяжело.

Вздохнул и кудесник. Потом долго-долго смотрел подслеповатыми глазами куда-то вдаль, и молчал.

— Не его вина в том, — наконец промолвил он.

Вакей опешил от слов таких:

— А чья тогда?

— Это Карислава избрала его.

— Карислава?! — вскипел Вакей. — Не смеши меня, старик! Где это видано, чтобы девица выбирала себе суженого?

— Это она, — повторил кудесник, словно и не слышал гневного возмущения Вакея. — Это она преодолела тьму-тьмущую верст в поисках второй половинки, чтобы ворожеей отыскать, притянуть и соединиться. Большая честь выпала Станяте, раз выбор Кариславы пал на него.

С Вакея слетела пелена возмущения. Голос кудесника пропитал таинственностью седых времен. Она заставляла замирать сердечко перед неведомостью и неразгаданностью. Перед страхом кары сонма всемогущих богов.

— Кто она? — переходя на громкий шепот, спросил он.

— Обавница.

— Обавница?! — и в памяти всплыли какие-то отрывки сказок и былин, коими почивала его старая бабка долгими зимними вечерами, когда за стенами властвовали бури и метели. — Да разве то не бабьи пересуды?

— В них больше кривды, но зерно истины имеется. Да и никто, кроме посвященных, всей правды тайн обавниц не ведает. А кто ведает – не скажет, ибо опасен гнев обавницы.

Вакей рассмеялся в голос, и переливы эха понесли его смех куда-то вниз по реке.

— Да нечего бабы бояться. Неужели их сила так могущественна и велика?

— Глупец! — вскричал старик, грозно нахмурив густые брови. — Обавницы владеют клятью! Заговоры знахарок-шептунов – лишь детская забава рядом с ними. А ворожея ведьмы – легкий испуг.

Вакей почувствовал холодок на спине и убавил тон:

— Истину глаголешь?

— Истину, — кудесник прикрыл глаза и словно впал в легкий транс. Долго молчал. А потом заговорил вмиг пересохшими губами. — А ты не думал, не гадал, почему род Златорогого Быка живет в достатке? А? В том вся заслуга Кариславы. Это она своей силою клятьи заманивает рыбу в сети. Это ее боятся звери лесные и от стрел охотников не бегут, не прячутся. Это по ее воле земля-матушка обильно плодоносит. Род процветает и богатеет. Ты же, подняв руку на Станяту, не только себя погубишь, ты весь род Парящего Орла столкнешь в бездну вымирания и забвения. Старики ваши впадут в безумство, так и не передав поколению все мудрость, предками завещанную. Мужиков свалит неизлечимая хворь, когда кровь становится черной и густой, разрывая жилы. Ваши дети перестанут нарождаться, а те, кто народится – не проживет и двух лун. Ваш род сдует с ладони земли холодный ветер Недоли.

Страх стал заползать в душу бывалого воина. Вакей поежился, словно почувствовал холодное дуновение, передернул плечами. А старик открыл глаза, глянул в его сторону и усмехнулся:

— Да и не одолеть тебе Станяту в поединке.

— Почему это? — гордыня вернулась к Вакею, оттесняя страх. — Я знатный вой! Я не ведал поражения ни в походах, ни на поле брани. Да обо мне слава не у плетня лежит, а по земле летит!

— Слышал я баллады те, потому и пришел уберечь. И маленький позор большую славу затмевает. Не о том речь.

— О чем?

— Карислава покроет мужа своего покрывалом кляти. Удвоит силы его, отдав до капельки свою. Не победить тебе. — Старик поднялся с валуна и, не обронив больше и словечка, побрел по тропинке, что змейкой протянулась вдоль реки. Долго еще эхо доносило стук его посоха.

Вакей упал на горячий песок, закрыл глаза, вызволяя из памяти милый облик Кариславы. Легкий стан в цветастом сарафане. Густая коса цвета переспелой ржи. И глазища! Большие, карие, как омут глубокие. Он повстречал ее в Купальскую ночь, когда недремлющая нечистая сила старалась покрыть землю густым мраком, чтобы люди не могли насладиться волшебством и таинственностью. Не могли отыскать ни огненный цвет папоротника, ни подземных сокровищ, которые в эту ночь оказывались на поверхности. Но большие костры разгоняли мрак, а хороводы с песнями и смехом заглушали перешептывание кустов и деревьев. Вакею тогда почудилось, что Карислава – одна из силы нечистых, принявшая облик человеческий. Ибо он никогда не встречал среди рода людского столь прекрасной девы. Он утонул в ее глазах. Он разум потерял. Он пропал навеки.

Вакей вскочил, тряхнул головой, отгоняя наваждение:

— Да что это со мной? — вскрикнул он, напугав веселую ватагу воробьев, плескавшихся в лужице. — Почему я так слепо доверился словам кудесника? Может, кривду он посеял, и страх взошел из тех семян? Сходить бы надобно мне в Лес Черный да наведать ведьму лихую, одноглазую. Она живет уж триста лет. Сказывал мне дед, что видел ее, будучи несмышленым ребенком, и она уже тогда была древней старухой. Знать, смерти она не знает, а вот знаниями владеет несметными. Вот, кто мне подскажет, как одолеть Станяту.

И не откладывая на потом помыслов, направился Вакей в Черный Лес. Тот встретил воя звенящей тишиной. Даже ветки, что цеплялись за его накидку, мешая идти, даже корни деревьев, что запутывали его ноги, не давая сделать шаг, не издавали ни звука. С трудом Вакей добрался до елани, на которой стояла ветхая избенка, поросшая мхом и мелким кустарником. Именно так и рассказывал о ней дед. Время словно остановилось и не властвовало ни над лесом, ни над самой хозяйкой его. Вакей перевел дух, тяжело дыша и утирая рукавицей пот со лба. Вздрогнул, когда огромный ворон, доселе мирно дремавший на суку засохшего дерева, вдруг гаркнул во все горло, словно оповещая хозяйку о незваном госте. Аж сердечко провалилось в пятки, и душа сжалась в маленький холодный комочек.

Скрипнула пронзительно дверь, и на пороге появилась Ведьма. В старых, заплата на заплате, лохмотьях. На голове – нечесаные белые волосы. Крючковатый нос едва не прикрывал провалившийся рот с единственным желтым клыком. Глянула она на Вакея и усмехнулась громко:

— Явился-таки! Знать, не поверил моему братцу. Хе-хе…, — и она зашлась в смехе, перешедшем в долгий и мучительный кашель.

— Недосуг мне вести разговоры длинные. Нет охоты отсеивать кривду от правды. Нет желания выслушивать угрозы да уговоры. Ты поведай лишь одно: как мне одолеть Станяту в поединке?

Взглянула на него ведьма единственным глазом, да и узрела упрямство глупое да решительность необузданную. Ответила:

— В честном поединке не одолеть тебе Станяту. Коварством и хитростью лишь извести его можно. Не мечом, не копьем, но стрелою, чей наконечник пропитан соком дурман-травы.

— Мне что, ему в спину стрелять? — возмутился Вакей.

Но ведьма не стала его слушать более. Противно скрипнув дверью, она скрылась от дневного света, который с трудом пробивался сквозь кроны вековых сосен.

Пришлось Вакею возвращаться с тяжелой думой, отравляющей сердце и точащей душу.

Утро не принесло мудрого решения, от которого стало бы легче на душе. Вакей лишь больше уверился в правоте своих помыслов. Обращаясь к истукану богини Лады, он повторял в горячках:

— За счастье свое надо бороться. За любовь свою идти до конца. Несмотря ни на что, ни на кого. А иначе, зачем есть и пить? Зачем дышать этим воздухом и топтать матушку-землицу? Зачем сеять хлеб и косить травы? Зачем охотиться на дикого зверя и ловить рыбу? Зачем вообще тогда жить???

Истукан безмолвно взирал пустыми глазницами на молящего.

Бесшумной поступью татя, прячась от людского глаза под сенью деревьев и кустарника, Вакей добрался до леса, который раскинулся на земле рода Златорогого Быка. Он был налегке, без лат, без единого оружия. И только тугой лук в руке да кожаный колчан за спиною, в котором покоилась одна-единственная стрела, чей наконечник всю ночь впитывал густой, вязкий сок дурман-травы. Чужие угодья Вакей знал как собственные. Черная зависть и ревность слепая не раз приводили его сюда, где, притаившись в кроне величественного дуба, он часто и долго наблюдал за тем, как охотится Станята.

Едва прохладная роса пролилась на травы, как на поляне появился вой из рода Златорогого Быка в гордом одиночестве. Ступая бесшумно по траве, он прислушивался к звукам утреннего леса, намечая добычу. Да только не ведал Станята, что в столь прекрасное утро судьбой было предназначено ему самому стать жертвой.

Не зря люди из рода Парящего Орла славились зоркостью глаз. Вакей видел, как выпущенная стрела понеслась к намеченной цели. Летит, чуть подрагивая оперением и разрезая воздух отравленным наконечником. Она вошла чуть пониже подбородка, прямо в адамово яблочко. Забулькала густая алая кровь, пролилась на белую рубаху струйкой. Станята широко распахнул глаза, в которых вспыхнуло удивление и непонимание, но и те через мгновение потухли. Широко раскинув руки, вой упал навзничь в густую, влажную от обильной росы траву.

Вакей засобирался покинуть свое убежище, но легкий шум заставил его остановиться. По тропинке, едва касаясь земли босыми ногами, бежала Карислава. Опоздало предчувствие на мгновение одно. Спешила на помощь к ненаглядному, стремясь укрыть от беды клятью своей. Ветер растрепал ее косу, и волосы рыжим, мягким покрывалом окутали ее тонкие плечи и спину. Увидела своего суженого, тихонечко вскрикнула и бросилась к бездыханному телу. Склонилась над ним, прислушалась, пытаясь уловить хоть слабое дыхание. Но тщетно. Богиня Смерть уже отделила обреченную душу от бренного тела Станяты. Карислава гладила его шелковистые волосы, что-то тихо шептала, слегка покачиваясь. А слезы градом текли по щекам. Большими такими каплями, прозрачными и неутолимыми. А потом она поднялась во весь рост, вознесла руки к дневному светилу и произнесла заклинание на неизвестном для Вакея языке. И…. Силы стали покидать ее прекрасное тело. Она слабела на глазах. Так стремительно, так быстро, словно само Время листало над нею книгу ее жизни. Спустя короткое время жизнь окончательно покинула ее, и Карислава замертво упала рядом с супругом. И вмиг наплыли на солнце свинцовые тучи, и стало в лесу сумеречно и холодно. Ветер погнал по траве первые опавшие листья.

Вакей был поражен тем, что произошло на поляне. Он не мог ни пошевелиться, ни звука издать. И только в памяти всплыла присказка от бабушки, сказанная про обавниц: «они жили счастливо и умерли в один день». И это оказалось истиной. Обавница умеет сделать мужа счастливым до скончания века и умеет уйти за ним в день смерти его, дабы не расставаться с ним никогда.

Можно бесконечно смотреть на три вещи. Я в этом лишний раз убедился на днях. Камина у меня, к сожалению, нет, но и неширокая топка печки-голландки с лихвой хватает.

Тихо потрескивают сухие березовые поленья. Весело играет жаркое пламя. Я сижу перед открытой топкой, по-турецки скрестив ноги, в одной руке чашка растворимого горячего кофе, в другой – тлеющая сигаретка. Она чуть сыровата, едва дымится, и тяга печная жадно заглатывает во чрево свое этот табачный дымок.

Время замедляет бег. Мысли становятся вязкими, ленивыми, тягучими.

Марь осталась за спиной, но успела до дна выпить все силы. Ноги дрожали, грудь вздымалась от тяжкого дыхания, перед глазами плавали разноцветные круги.

Он тяжело опустился на трухлявый, поросший мхом пенек и низко склонил кучерявую голову. Сапоги насквозь промокли. На одежду налепилась зеленая вязкая трясина из полусгнившей листвы прошлогоднего грязника. В волосах – клоки густой паутины с засохшими насекомыми. Хотелось пить. Мучительно. Губы пересохли и потрескались. Да и все мысли роились лишь около глоточка живительной влаги. С невероятным усилием воли он отогнал желание припасть к сосуду с родниковой водицей. Торок предстоял быть неблизким, а коварная гать опустошила не только его, но и припасы. И лишь одно тешило: дальше дорога рисовалась менее трудной и опасной. Оставалось пройти пролеском, а там – долгожданная дубрава. Там – спасение.

Однако радужные чаянья все же разбавлял деготь сомнения. Дед мог чего-нибудь перепутать. Да и времени утекло немало. Например, овраг мог обвалиться и зарасти. Сухая березка сгореть от стрел Перуна. Кустарник мог вполне засохнуть от трех последних засушливых лет. Да и Ворон, который незыблемо восседал на макушке осины, мог умереть.

Корка хлеба, кусок вяленого мяса, полглотка воды и немного времени отдыха заметно убавили усталость и плохое предчувствие.

Тропинка заросла бурьяном настолько, что отыскать её удалось не сразу. Только зоркий глаз и чутьё охотника помогли ему. Глухая крапива, полынь и чертополох буйно разрослись. Десятки лет тут не ступала нога человека, да и зверь обходил эти дикие места. Но зов сердца и жажда исцеления указывали страннику верный путь. А крыжатый меч помогал прорубать в плотной растительности узенький проход, освобождая место для шага вперед.

Дубрава встретила его как-то настороженно и недружелюбно. Полумрак и тишина. Даже ветерок стих, переставая резвиться в кронах вековых исполинов. Лишь хрустели, ломаясь, под ногами прошлогодняя листва и сгнившие желуди. Чем дальше он углублялся в лес, преодолевая буреломы и валежник, тем тревожнее становилось на сердце. Непонятный, первобытный страх скрёб по душе липкими лапами. Полумрак густел, а тишина просто звенела. Когда уже была съедена последняя краюха хлеба и выпит остаток воды, вновь навалилась усталость, а следом и отчаянье задышало в спину, он, наконец-то, увидел елань. Частокол, оберегающий когда-то поляну от набегов дикого зверя, теперь почернел, отрухлявел и местами провис. Врата отсутствовали вовсе. Кругом царил сорняк. Он вошел через проем и увидел такую же старую и покосившуюся избёнку. Крыльцо сгнило, порог врос в землю, и дверь не закрывалась.

— Мир вашему дому! — громко сказал он в дверной проем. Никто ему не ответил. Сам же он не решился переступить порог, слишком хлипкими казались половицы и вряд ли бы выдержали его. Лишь внимательным взглядом окинул убогое убранство комнаты. Опыт охотника подсказывал, что жизнь еще в этих заросших мхом стенах. Он прислушался, затаив дыхание, и уловил краем уха тихое бормотание, доносящееся со двора. Пошел на голос, огибая ветхую избушку. Голос становился громче, слова отчетливее. То ли баллада, то ли песня, то ли просто причитание:

— Давно уж дым треб не красил это небо. Давно не пугали лесных птах веселые песни праздника Весны. Как давно не топтали травинки задорные хороводы Ярила. Без следа минули в века моленья богам и Матери-Природе. Я старый, я усталый. Мне скоро помирать. Покинут всеми и забыт. Как и ты, вдовая земля русская. И днем темно, и в изобилье мало. Удалой наш князь избрал иного Бога, народ повел другим путем. И вы покинули его, о, Боги! Теперь и вы – мертвы. И знания мои теперь напрасны, уйдут со мною навсегда. Некому передать, некого учить. Совсем уж скоро сгину я, и капище святые глухой крапивой зарастут. А лес, веками простоявший, смиренно ляжет под топор. Построят тут крепости и города, и чуждые мне храмы. Природа же отвернется от люда русского. И всякий зверь откажется от братства, вновь станет дикий, не своим. Утратят святость родники и реки, луга и поля, леса и небеса. Забвение грядет. Оно так близко. Смрадный дух его я чую на челе. Я слышу голос Мары, давно уж кличет он меня. —

Так причитал седой старец. Сгорбленный, худой, убогий. Волхв. Последний из рода своего. А перед ним в полукруге замерли истуканы древних богов. Идолы покосились, потрескались от времени и непогоды, словно глубокие морщины пролегли. И жук древесный постарался, и дятел клюв свой приложил.

Путник не ведал, как обращаться к волхвам, потому просто кашлянул. Старик даже не вздрогнул, лишь медленно повернул голову и глянул на него подслеповатыми глазами.

— Кто ты, человече?

— Иван.

— То крещен ты в вере новой, — тихо сказал старец и повторил. — Кто ты, человече?

— Коврига.

— Что же ты, Иван Коврига, ищешь здесь, на капище отвергнутых богов?

— Исцеления ищу, отец. Хворь непонятная поедом ест.

— Подойди, — после некоторого раздумья проговорил волхв.

Коврига подошел к старику и преклонил колени. Тот стал водить руками по его кучерявой голове, по лицу, по плечам. Ковриге подумалось, что волхв доверяет больше своим шершавым рукам, чем утратившим былую зоркость глазам. Но ошибся. Кудесник искал на челе его источник болезни. Рука замерла на груди.

— Сердце твое опустело, и душа твоя утратила белизну.

Коврига молчал, не находя слов, а кудесник и не ожидал их:

— Ты такой же усталый и одинокий, хотя тебе всего двадцать пять вёсен.

Коврига лишь выдохнул от изумления:

— Так ты исцелишь меня?

— А что твой Бог тебя не лечит? — с неподдельным упреком усмехнулся старик. Столько горечи был в том вопросе, столько боли.

— Крещен был я дитем неразумным. Без ведома моего и без желания на то.

— Оглянись! — приказал кудесник. И Коврига подчинился.

Теперь истуканы забытых древних богов взирали на него деревянными, с прищуром, глазищами из-под насупивших бровей. Аж холодок разлился в груди, аж сердечко замерло.

— Ведаешь ли ты их? — голос старца приобрел былую громовую силу и сочность.

И Коврига, удивляя сам себя, стал перечислять:

— Вот златорунный Род, творец всего живого. Вот Велес с сопелкою в руке. А это Перун глядит на мир взором строгим, гроза чертей и прочих бесенят. А тот Даждьбог, синеокий, в златых кудрях – и свет, и добро. Крылатая, причудливая собака – это Симаргл. Это – решительный и воинственный Сварожич. И лишь того, кто челом упал в густой мох, я признать не могу.

— Стрибог, — ответил довольный ответом Ковриги волхв. — Властелин и повелитель всех ветров. Поднять его уж сил мне не хватает.

— Я подниму! — с готовностью воскликнул Коврига. — И частокол подлатаю, и избу поправлю.

Волхв лишь слабо покачал головой:

— Не стоит. Мертвы уже поверженные боги, а скоро и я откликнусь на зов Мары.

— Так значит, нет мне спасения? — опечалился Коврига, низко опуская голову.

Долго кудесник молчал, теребя свою седую, давно нечесаную бороду.

— Ты душу напои добром. Ты сердце любовью наполни. И меч свой, что от братской крови потускнел, отдай кузнецу. И с оралом тем землю паши да в поймах травы коси. Богов почитай, да детишек рожай.

— И все? — удивился Коврига.

— А сейчас у Сварожича разожги костер. Там пепелище уж давным-давно остыло. В том огне твое спасение.

— В огне?

— Смотри, не мигая, на огонь, отрешившись от всех суетливых мыслей. Забудь на время то обо всем на свете. Забудь все человеческое. Только ты и Огонь. Это сила преодоления внутри тебя. Огонь Сварожича пробудит твой внутренний огонь, и тот сожжет все твои скорби и болезни, все твои страхи и переполохи.

И стал Коврига смотреть на огонь. И отбросил все мысли, большие и малые. А голос волхва, читавший древний заговор, становился все глуше и глуше. Пока совсем не стих. Нежное потрескивание костра, волны тепла и света – это все, что существовало в тот миг. А может и не миг. Сколько времени утекло, Коврига и не смог определить. Вот только очнулся он бодрым и очищенным. Развернулись сами по себе плечи, расправилась грудь, чресла наполнились молодецкой удалью и силой. В глазах – свет, на сердце – жар. Так и пылает огнем Световита.

— А теперь ступай. И не оглядывайся, — голос волхва окончательно вернул Ковригу к жизни. Сам кудесник вновь сделался усталым и убогим. Со стоном прислонился к стене избы и прикрыл подслеповатые глаза. — Ступай.

Он уже покинул елань, когда услышал за спиной голос. И…, десницу готов быть отдать на отсечение, что это был не голос волхва:

— Мы не мертвы! И вновь вернемся мы, когда очнетесь вы!

А дальше ветер зашумел, и птахи закричали. Заскрипела дубрава вековая, и дождь зашелестел в ее кучерявой кроне.

Сигарета обожгла пальцы, и я вскрикнул.

Дрова в печи давно прогорели, и угольки успели покрыться тонким слоем серо-белого пепла, словно сединой подернулись. В чашке остыл кофе, ноги затекли от турецкой позы. Я тряхнул головой:

— Что это было? Я вздремнул, что ли? И чудный сон ко мне явился. — Провел рукой по голове и по лицу, сгоняя остатки необъяснимого наваждения. — Что, Ваня Ковригин, может это и не сон был вовсе? А? Ведь не могут же сновидения быть такими красочными и сочными, с такой стройной сюжетной линией? Я даже помнил гниловатый запах заболоченного леса. Вкус черствого хлеба. Прикосновение шершавой ладони. Я все помню, все ощущаю. Вот только слова древнего заклинания огню…, — я зажмуриваю глаза и через мгновение на черном фоне вижу огненные буквы. Губы шепчут:

Семаргл-Сварожич! Велик Огнебожич!

Спали боль-хворобу, очисти утробу,

У чада людины, у всякой тварины,

У стара и млада, Ты – Божья Услада!

Огнем очищая, мощь душ отворяя,

Спаси Чадо Бога, да сгинет хвороба.

Тебя прославляем, к себе призываем.

Так было, так есть, и так будет!

былина

Гей, вы племя озорное и игривое, с молоком материнским на губах, да сопливое. Непоседы, егозы и спиногрызы. Дайте родителям немного покоя. Вон, рожь в полях осыпается. Не до вас отцам и матерям, братьям и сёстрам, дедушкам и бабушкам. Все в поле, серпа на солнышке блестят. Не мешайте, не крутитесь под ногами, не докучайте вопросами да просьбами. Проблемами наивными и смехотворными.

Гей ко мне, старику Дудику. Расскажу я вам про былое.

Где вы, гусли мои верные. Слышал песнь я эту от отца своего, Гамаюна. А он от своего отца, знатного гусляра Рекуна. А тот в свою очередь от своего родителя. Славный был сказитель. Звали его Казце. Вот и поём мы уже четыре поколения. Несём былины да сказы, чтобы не забывал народ славянский корней своих, чтобы чтил героев великих да кланялся им до земли-матушки. За нашу землю русскую да за жизнь привольную.

Сегодня я вам поведаю об Искорке, богатыре великом, чья слава затмевала солнышко ясное.

Давно это было. Давно-давно. Когда реки наши имели иные русла. Когда лета были жаркими, а зимы суровыми. Когда над Русью не восседал князь великий, а были в каждой земле свой – удельный. Тогда и велись межусобные кровопролитные воины. Не было единства, а лишь ссоры и раздоры. Стонала земля славянская, кровушкой захлёбывалась.

В одном таком бою сошлись как-то богатырь славянский да валькирия из земель варяжских. Хоть и была она девицей, да мечом владела умеючи. Раз взмахнет, два взмахнет – пустота вокруг угнетающая. Вот и сошлись они. Долго бились. Мечи от крови уже почернели, дружины ждать устали. Махнули рукой да по домам разъехались, разбередились. А они всё бьются, устали не зная. Оба раненые, оба и смерти в лицо глянули, коя рядом вьётся, добычу ожидая, ожидая кровавого пиршества. Вот взмахнули они мечами из сил последних. Ударили. Звон пошел по всей земле русской. Упали герои в траву высокую и закрыли очи свои. А от удара брызнули искорки. Одна из них упала в прошлогодний ковыль, и загорелся он. А когда прогорела, то на пепелище мальчонка выскочил. Рыжий как огонь, шустрый как костёр. Нарекли его Искоркой.

Рос мальчонка как огонёк при слабом дуновении. Быстро-быстро. От родителей своих он унаследовал силу богатырскую да удаль молодецкую. Да и лицом вышел, прилежным и ладным. Солнышко ласкало его, ветер пел колыбельные, земля кормила, река поила, степь постель заменяла. Впитал Искорка любовь великую к земле русской. Вырос. Поставил кузницу на пригорке, чтобы всеми ветрами обдувалась, чтобы вся округа как на ладони просматривалась. Горел ярко огонь, шипело железо. Из-под ловких и умелых рук рождались кирасы тонкие, кольчуги прочные, мечи обоюдоострые, стрелы легкие. Молва о знатном кузнеце поползла по всей округе. Женихом он стал завидным. Многие князья мечтали породниться с ним, прикоснуться к славе его. Да только Искорка не желал того. Не желал судьбу свою он с дочками князей и бояр связывать. Спесивыми они казались. Гордость да высокомерие проявляли при разговорах, а сами к хозяйству не приучены, головы своей не имеющие. Он мечтал, чтобы супружница и пироги пекла, и умна была. И работать хотела, и славно песни пела. Чтоб и в поле, и в избе, в разговорах и труде – солнце красное затмевала, да равных себе в округе не знала. И говорили Искорке селяне, кои приходили по кузнечному делу:

«Запросы у тебя великие. Не ходят по земле грешной святые. Живут они на небесах».

Но Искорка лишь головой качал, да в бородку усмехался. Свято верил в чистые помыслы. Не греховны мечтания были. А кое так, то и сбываются они.

Встретил Искорка красну девицу. Как мечталось – так и исполнилось. Умная, красивая, работы не страшащаяся. Лишь взглянули они друг на друга, так сразу же и полюбились. Это Лада, богиня любви, благодать им ниспослала. Благословила на любовь долгую и вечную. Подстать девица кузнецу была, такой же огненно-рыжею. Имя ей было – Рута.

Родители Руты были бедными крестьянами, нужду ложками хлебавшие, дали согласие и благословили. Закипела подготовка к празднеству предстоящему. Ожидалась оно быть самым большим и шумным, что до сих пор не случалось в краях этих. Казалось, вот оно – счастье. Совсем близко, лишь руку протяни. Но, как часто в жизни бывает, счастье надо не только приголубить, но и завоевать, добиться, приложить много сил, труда, пота и крови.

Накануне торжества прибежали в кузницу встревоженные селяне. Заговорили все разом, друг друга перебивая:

«Горе тебе, Искорка! Беда приключилась великая. Налетел словно ветер Лихарь Одноглазый. Пожег он посевы наши, скотину почем зря порубал. Да в полон ныне никого не взял. Лишь Руту одну, невесту твою ненаглядную. Красавицу нашу, отраду села всего».

Помутилось в голове у Искорки, заныла душа бездонная. Затуманились очи ясные, свет божий померк в них. Дышать стало нечем. Рванул рубаху на груди. Лишь стон приглушенный из груди вырвался. Этот Лихарь Одноглазый вот уже много лет совершал набеги лихие на деревни и сёла. Кто он, откуда? Никто не ведал. Налетит из ниоткуда и скроется в никуда. Ни следов, ни зацепочки – где, в каких краях обитает. Страдает племя людское, да изловить ворога не получается. Похищение Руты суженной переполнили чашу терпения. И стал Искорка готовиться к походу. Стал меч ковать обоюдоострый. Стал кирасу править прочную и тонкую. Отговаривали его селяне: «Куда ты пойдешь, красный молодец? В какие земли тебя заведет кручинушка?».

На что кузнец богатырь отвечал им: «Пойду, куда глаза глядят, куда ноги идут. А сердце дорогу укажет. На что мне жизнь горемычная без Руточки моей ясноокой? Вот уже и меч готов, и шелом, и кираса кольцована. Осталось лишь кинуть в наплечный мешок каравай хлебушка да обувь в запас».

Уже и распрощался кузнец с селянами, да пожаловал к нему сам посадник, народа избранник для защиты и правосудия. Поклонился он Искорке до самой земли, уняв гордыню свою и спесивость:

– Наслышан я о горе твоём великом. Прими сочувствие моё, что от самого сердца исходит. Что, собираешься в путь-дороженьку? Так послушай старика бывалого. За дымом ты гоняешься. Обида и боль помутили рассудок твой. Ибо ты не знаешь, не ведаешь, куда идти и сколько. Да и никто того не знает.

– Не отговаривай меня, Посадник. Всё одно мне жизнь не мила. Зачем мне жить без света и радости? Без милой невесты моей, Руточки? – вскипел Искорка, гнев из ясных очей так и брызнул. Вздрогнул Посадник от вида грозного, отступил на шаг, и, собравшись духом, молвил:

– Не отговаривать я пришел тебя, Искорка. Вижу силу твою богатырскую. Вот и пришел нанимать тебя в рать свою. Походом идти мы собираемся против люда болотного. Совсем от них житья не стало, племени окаянного. Пора пришла разбить их. Молва до нас докатилась, собирают они рать великую, хотят завоевать землю русскую и данью непосильной обложить. А на пути их мы – первые. Нам и удар первым держать. Так хочу я призвать к твоей совести и чести. Да до земли не единожды поклониться. Спасать надобно Русь страдальную. Стариков наших да деток несмышленых. Матерей, жен и невест.

И вновь вскипел богатырь-кузнец:

– Невест, говоришь? А кто суженую мою спасать станет?

– Погодь огнём-то дышать, храбрый молодец. Слушай ты да на ус мотай. Дело я кумекаю. Ну, сложишь ты свою голову буйную в чужой стороне, в краях неведомых? Никто не узнает, не вспомнит, песни не сложит. Ибо с врагом воевать – так надобно зрить его. Я же тебя призываю послужить земле русской, матушке Родине нашей. Во имя спасения и процветания. А коли придется, то и погибнуть за дело великое и праведное. Обретешь ты подвигом и славу, и бессмертие. О тебе станут песни петь, да сказы сказывать. Обдумай слова мои. А засим прощаюсь. – И снова поклонился Искорке он в ноги.

Остался Искорка один подле потухшего очага в раздумье, глубоком и тяжелом. Крепко запали слова Посадника, грузом легли на сердце богатырское. О родине и долге, о чести и славе на века. О предназначении в жизни, времени и месте. Закрывает он устало глаза и ясно видит картинки из прошлого. Пожарище и пепелище. Убитые старики, поруганные женщины, угнанные в полон дети. Так было всегда, когда набегали тати из люда болотного. Уже много веков они совершали набеги свои на землю русскую, творили дела черные, злодейские. А сами жили они далеко на севере. В стране, где тьма рек и озер, болот и гнуса, тумана и сырости. Избы они на сваях ставили, по улицам на лодках плавали. Землю не пахали, лишь рыбачили и зверя по лесам били. Ни в пешем, ни в конном бою не бились, потому как трусливые очень. А вот биться на воде, в ладьях и драккарах, равных им не было. Трудно добираться до их земли. На пути лежат болота глухие, неизведанные. Троп не знающе, много народа полегло, славных воителей. И всё же решил Искорка так: помочь сородичам в неравном бою. А там, коли жив останется, и на поиски Руты отправиться. Собравшись, пришел он в Городище, где рать собиралась, готовилась. Увидели воины его, обрадовались. Дух воинственный удвоился, огонь в глазах еще ярче воспылал, руки зачесались. Говорит им Искорка:

– Молва дошла тут до меня, что у вас имеется собачонка с тех мест, раненная.

– Да, – отвечают ему. – Осталась после набега. Поправляется. Приручить хотели, да где там. Дикая, никого не подпускает. Помесь собаки и северного волка. Опасный зверь. К нему спиной не оборачивайся, вмиг на шею бросится. Убить уже хотели, за детишек боязно.

– Нет, братцы славяне, – говорит кузнец. – Убивать зверя не надобно. Он дорогу сквозь болота гнилые до своего дома нам укажет. Зверь-то домой пойдёт, да и мы следом.

– Дело говоришь. – Поняли его, заулыбались, в поход мигом засобирались. Долго прощаться – лишь время терять.

Бежит зверь к логову своему. За ним рать идет. Мечи блестят, крови требуя. Через болота гнилые, по кочкам и гатям, по следам собаки-волка дошли славяне. Открылся взору городище варягов. Неогороженный, потому как ни разу враги не добирались до них. Дома на сваях все мхом поросшие, солнышка вдоволь не видавшие. Захватили славяне их лодки, поплыли по улицам-каналам меж домов, рубили сваи и жгли их огненною смолою. Заметались со сна люд болотный, не разберутся, кто и откуда враг налетел. А воины под началом Посадника стрелами их засыпали, мечами и булавами догоняли. Славная сеча получилась. И среди люда богатыри нарождались, и в бою они были умеючи и ловки. И на мечах, и на булавах, и в кулачном поединке. Кровь болото заливало, от огня светло стало. Бился Искорка в первых рядах, имея в противнике сразу нескольких варягов. Порхал его меч, словно бабочка, смерть неся беспощадную. За стариков седых! За детишек малых! За девиц ясных! За Русь великую! Посередине городища стояла небольшая крепостная башня, дубовые сваи корни в землю пустили, огонь не брал их. Долго не могли славяне даже штурмом взять её. Сверху тучей стрелы сыпали, падали болванки дубовые с сучьями заострёнными, неся смерть верную или раны глубокие. Решили взять измором. День прошел, второй, третий, неделя. Славяне жарят мясо на кострах, бражным мёдом запивают, да песни горланят. А люд болотный со стен высоких смотрит да слёзы уливает. Голод и жажда всё же замучила. Взбунтовался у них народ простой, пошел против своих же вождей. Уговаривая сдаться на суд победителей. Народ ведь завсегда страдает, когда вожди меж собою власть и земли делит. Уговорили. Высылают они переговорщика с предложением: богатыри в честном бою сходятся. И чей победу одержит, та сторона и станет волю диктовать. На том и порешили. От славян вызвался Искорка. Только кираса да латы от воздуха сырого в непригодность пришли, ржа местами их уж поела. Пришлось без них выступить. Только меч обоюдоострый и щит. Вышел он на чистое и сухое место и замер в ожидании противника своего. Наконец-то распахнулись ворота дубовые и вышел богатырь от люда болотного. Роста он был огромного, косая сажень в плечах. На голове шлем железный, закрывающий все лицо, с рогами дикого быка и с хвостом собачьим. Тело прикрывала кольчуга крупного плетения. Щит пол тела прикрывает, меч длиной восхищает. Вид был грозный и устрашающий. Ахнули славяне, ропот по строю прошел. Один лишь Искорка не дрогнул, глазом не моргнул. Как стоял на месте, так и остался, словно ногами в землю чужую врос.

Сошлись богатыри в бою. Замахали мечами – аж земля застонала. Искры летели, озаряя округу. Звон от удара щитами был грому небесному подобен. Долго они бились, нанося друг другу раны кровавые, страшные. Равными были и по силе, и по мастерству. А потому и никак не могли победителя выявить. Вот уж и день к закату катится, а они всё бьются и устали не ведают. Наконец-то, когда было вождями решено прекратить бой, изловчился Искорка, ударил из последних сил врага в грудь, которую он на мгновение щитом не прикрыл. Пробил он латы крепкие, брызнула кровь на землю, мхом поросшую. Покачнулся варяг, меч и щит из рук выпустил, а потом и сам упал во весь свой рост могучий. Да так, что шлем рогато-хвостатый с головы слетел, да в болото покатился. Глянул на врага достойного Искорка и сам покачнулся: то был сам Лихарь Одноглазый. Бородою весь заросший, один глаз всего, а вместо другого – зияла черная дыра. Волна ненависти прокатилась по строю славянскому. Склонился Искорка к еще живому злодею и спросил:

– Отвечай, Лихарь, где невеста моя ненаглядная? Скажешь – похоронят с почестями. А промолчишь – не дам схоронить. Воронье и зверье твою плоть растащат. А без погребения да без Песни Смерти, сам знаешь, на том свете душа места и покоя не обретет.

А для воина это было страшнее всего на свете.

Испугался Лихарь, да сказал, едва слышно:

– В темнице она заточена. Хотел её волю сломать, да женой любимой сделать. – Промолвил и дух испустил.

Бросился стремглав Искорка к крепости. Расступились перед ним варяги побежденные, никто противиться не посмел. Отыскал Искорка темницу сырую и темную. Могучими ударами топора расщепил он двери дубовые. И среди многих пленников отыскал он ладушку свою, исхудавшую, едва живехонькую. Всю дорогу до родной земли он на руках её нес, да речи сладкие сказывал.

А дома их встретили с великими почестями. Пир закатили всем миром. Звали Искорку на посадничество в Городище. Да не согласился богатырь великий. Ушел он с молодою женою к себе на выселки, где снова начал мастерить по кузнечному делу. Только стал он с тех пор ковать меньше мечи и кирасы, шлемы и стрелы. Всё больше как-то коней ковал да орало правил. А всё потому как стало на той стороне мирная жизнь наступать. Боялись лихие соседи набеги на их земли совершать. Ибо были наслышаны о великом богатыре Искорке.

Вот и всё, что хотел я напеть вам. Я – гусляр Дудик, сын Гамаюна, внук Рекуна да правнук Казце.

Слава тебе, Искорка.

Слава тебе, Русь святая, таких детей родившая.

Сквозь толщину веков дремучих, пережив лихие и добрые времена, донеслась до нас то ли легенда, то ли быль. Сейчас уже истину не установить. Да и по большому счету, она и не нужна. Каждый читатель сам для себя решит: верить ли в эту дивную историю или с сарказмом улыбнуться. Моё дело маленькое: рассказать то, что слышал я. А где? И сам не ведаю. Может мама рассказывала перед сном совсем маленькому и несмышленому. Может ветер в поле нежно нашептал на ухо. Итак, я начинаю.

История эта случилась в те далекие времена, когда славяне жили разрозненно. Каждое племя само по себе. Древляне жили на севере, среди дремучих лесов и непроходимых болот. Свободолюбивым был народ, никому не подчинялся, никому дани не платил. Редкое племя отваживалось нападать на них. А те, кто все же решался покорить древнее племя, неизбежно терпел поражение.

Слыли древляне охотниками славными. Их стрелы и копья редко цели не достигали. Они и на медведя поодиночке ходили, чего уж говорить о врагах. Да и древние боги помогали своевольному народу. За то, что те свято чтили их, а на капищах было обильное жертвоприношение. Потому волхвы и кудесники обладали даром чародейства. В лесах обитали лешие и пушевики, в реках и болотах – водяные и русалки. И эта нечистая сила тоже помогала древлянам в борьбе с покорителями. И много бы еще веков жили древляне в мире и согласии, даже между родовыми общинами. Каждая община имела своего князя и поклонялась своему идолу – дереву, относясь к представителям иного рода с настороженностью и насмешкой. И только общая беда в лице вражеской рати заставляла забывать о междоусобице и объединяться под верховным князем.

В роду Берёзы выросла девушка-красавица, которые рождаются лишь раз в столетие. Всем хороша была Мавка. Стройная, белолицая, как сама мать Береза. А глаза, нет, глазища, были столь большими и глубокими, что всяк заглянувший в них терял покой. Цвета были голубого, как небо в вёдерный день. Коса русая и густая, при ходьбе нежно бившая хозяйку по лодыжкам. На зависть выросла девица, на загляденье. Родители не могли нарадоваться, питая тайные мысли о богатом вено. Но Мавка была и своенравной настолько, насколько и красивой. С ранних лет избалованная вниманием и заботами она выросла свободолюбивой и независимой. Вбила себе в прекрасную головку, что замуж выйдет только по большой любви, и никак не хотела отступать. А от женихов уже и отбоя не было. Все молодые парни и вдовцы рода Берез клялись красавице в верной любви да злато-серебро предлагали. Мавка же в ответ лишь задорно смеялась и глазками стреляла. Дело дошло до самого князя роду-племени. Призвал он молодуху с родителями к себе в терем.

– Доколе ты, дева красная, парням головы кружить будешь? Доколе от любви к тебе они с ума сходить будут? Доколе не перестанут они сходиться в бою кулачном промеж собой?

– Не люб мне никто, – ответила Мавка. – Да и годков мне мало. Не пора еще суложью становиться.

– Не дело говоришь, красавица. И вёсен тебе минуло достаточно. Подоспела уже.

– По любви хочу, по великой.

– Пустое! – махнул рукой князь. – Всё это припевы Лады. Где это видано, чтобы девица по любви суженого выбирала? Нет такого полона. Не дури. Сроку тебе: до первых заморозков суженого избрать.

С тем и отпустил их восвояси. Еще больше родители стали настаивать и уговаривать чадо ненаглядное:

– Не гневи ты князя нашего. Сердит он и на расправу скор. Да и на тебя тоже взглядом масленым зыркал. Неужто желаешь в терем? Младшею женою?

Ничего им Мавка не ответила, в лес убежала по грибы и ягоды. Одной побыть, думу думать и долю свою решить.

А тут и праздник Купалы наступил. Праздник, когда молодые из всех древлянских родов собирались на Великой Поляне и устраивали гуляние. Когда всего на одну ночь забывали про все на свете и предавались всеобщему безумству и дикой страсти. Дети, зачатые в эту ночь, воспитывались всем родом, а матерей никто не осмеивал и не обвинял в прелюбодеянии. Так повелевали Боги, эта ночь была отдана во власть Лады и Уда.

Все начиналось скромно и степенно: устраивали соревнования на лучшую певунью, на лучшую танцовщицу. Водили хороводы, прыгали через костры. Но чем больше становилось хмельного мёда, чем дальше уходила ночь, тем большее безумство охватывало молодых. Купались обнаженными в реке, уединялись в рощах. Над Великой Поляной властвовали страсть и желание. В полночь все бросались в лес на поиски цветущего папоротника. По поверью, он цветет только один час, и кто сорвет это диво-цветок, тот ни горя, ни лиха в своей жизни не познает, не вкусит. А будет она наполнена лишь любовью и достатком.

Мавка еще накануне обнаружила в лесочке затаённые заросли папоротника. Она и мёд одурманивающий не пила, и всеобщему безумству не подавалась, боялась забыть это место. Уж больно ей хотелось свое счастье обрести. Поймать Гамаюн-птицу и держать крепко-крепко.

Пробил час, и бросилась она в чащу, никого вокруг не замечая. Темно было, но она по памяти бежала, уклоняясь от веток, перепрыгивая корни и кочки. От быстрого бега сердечко гулко билось в груди, щечки ярким румянцем пылали. Вот. наконец-то, и куст пушистого папоротника. Бутон только-только начал раскрываться. От этого дивного зрелища душа замирала, дыхание учащалось. Вот и он раскрылся во всей красе.

– Лепота! – вдруг за ее спиной кто-то восхищенно вздохнул. От неожиданности Мавка отдёрнула руку, что сорвать была уже готовая цветок счастья. Резко обернулась и в гневе посмотрела на непрошеного гостя. То был молодой, подстать ее годкам, парень. Высок, широкоплеч, узок в талии. Русые волосы волнисто лежали на плечах и спине, на голове прибраны тесёмкой. В глазах, цвета сочной муравы, светилось озорство и восхищение. Все выдавало в нем представителя рода Сосны.

– Ловка же ты бегать, девица, по ночному лесу. – И он взглянул в её глаза. Взглянул и тут же попал под их чары колдовские.

– А ты никак следить за мной удумал?

– С самого начала празднества глаз от тебя отвести не могу. Красива ты уж больно. Не я один избрал тебя во славу ночи Лады и Уда, да дружки мои затерялись. – Он обвел руками густой лес. Они прислушались. Царила тишина, лишь нехотя долетали отголоски смеха и веселья. Мавка нахмурила русые бровки:

– Ошибся ты во мне, сын Сосны. Я и мёд не пила, и разума не теряла. Честь свою я свято блюду. Один у меня в жизни мужчина будет. Один, и все тут!

– Да кто же тот счастливчик?

– Пока не ведаю. Вот сердечко подскажет, тогда и узрею.

– А сейчас? – он сделал осторожный шажок к девице.

– Что сейчас?

– Сердце твоё неужто молчит? – еще один шажок.

Мавка, и прям, прислушалась и вдруг уловила, что сердечко бьётся по иному, что кровь в жилах пузырится. А голова и без меда хмельного кружится.

Так и зародилась любовь между ними. Любостай, сын рода Сосны, и Мавка, гордость рода Берёзы, полюбили друг друга до безумия. Не желали понимать они, что меж их родами нет согласия, и войны вспыхивают ежегодно по любому поводу. Что не будет у них дома общего, не будет лада и согласия. Не думали. Лишь встречались в лесочке этом у зарослей пышного папоротника да любовались друг другом. Насмотреться и наговориться не могли досыта. Каждое расставание давалось тяжело. Мавка домой спешила, неся пустое лукошко. Посмеивались подружки, у каждой и грибочки, и ягодки. Лишь одна Мавка пустая. Но счастливая. И призадумываться начали.

И Любостай возвращался с охоты налегке. Никто и не догадывался, что к луку со стрелами он так и не притрагивался. Ранее никогда не было, чтобы Любостай возвращался из лесу без добычи. Парни только были рады неудачам сородича, потому как свои промахи были не так заметны. Да и девушки всего рода вздыхали с грустью и сокрушались. Многие имели желания стать его суложью. Любостай имел добротный дом, имел удачу на охоте и рыбалке. Теперь же удача отвернулась от него, чему он не слишком-то и огорчался. Хоть и приходил пустым, но со счастливой улыбкой на лице и ярким блеском в глазах. Князь рода Сосны пошептался с волхвами и приказал проследить за молодым охотником. «Не чисто тут», – твердили кудесники.

И в один день, не столь прекрасный и солнечный, тайна их свиданий и встреч была раскрыта. Одновременно с двух сторон. Обнаружили влюбленных и люди Сосны, и охотники Березы. Разухабились, раскричались, обвиняя друг друга и насылая на головы проклятия. И тут же, на поляне, сошлись они в яростной схватке. Хоть и короткой, но горячей и кровопролитной. И послужила она началу войны между их родами. Вспоминались старые обиды, кто у кого лес воровал, кто у кого на озере озорничал с сетями. Казалось, всем воинам новая война приносила радость, несмотря на раненых и погибших. Даже женщины не уступали мужчинам в злости и решимости. И только влюбленные сокрушались. Мавку в темнице заперли. А Любостаю пришлось сражаться супротив дружинников из рода своей возлюбленной. И больно ему было, убивая врагов своих. Боялся, что стрелы его точные могут смерть принести кому-нибудь из родных Мавки.

Затянулась междоусобица, не чета прежним войнам. Кострами вспыхивала, пощады не ведая. Многие славные воины полегли в лесах дремучих. Уже земля размокла от пролитой крови, и небо почернело от дыма погребальных костров. Призвал тогда князь верховный всех родовых князей на Большой Суд. Собрались князья Березы и Сосны, Дуба и Тополя, Ольхи и Клёна. Долго длился совет. Все пытались примирить, остановить бессмысленное кровопролитие меж братьями – древлянами. Да уступать уже никто не желал, прошлые обиды обросли новыми, не зажившими и кровоточащими. А когда речь завели на брак меж Любостаем и Мавкой, так вообще мечи обнажили прямо на Большом Суде, нарушая вековые каноны.

– Никогда в род мой не вольётся иная кровь! – кричал в гневе князь Сосны.

– Она – Береза! И рожать будет только сыновей Березы. – Вторил ему соперник.

Не пришли они к согласию, а война вспыхнула с новой силой. И тогда верховный князь обратился к мудрым колдунам и волхвам:

– Собирайтесь на капище, принесите богам требу большую. Да с Перуном-громовержцем поговорите. Пора пришла ему вмешаться в дела земные и остановить древлян. Не мы ли их почитаем? Не мы ли требы великие подносим? А то не ровен час, прознают враги про беды наши да войною выступят. Какой отпор мы сможем им дать, коли у самих в доме своры не прекращаются?

И вспыхнули жертвенные костры на тайных капищах, и дары были возложены богатые у идолов и истуканов. Произносились слова заклятий и мольбы с болью и отчаяньем.

Дошла боль древлян до самого Перуна. Услышал верховный бог, призадумался. Изрек волю свою:

– Обратить непокорных детей обоих родов в духов лесных!

Вот и живет в лесах с тех самых пор дух Любостай. Заманивает в свои колдовские сети молодых девушек. Одаривает их любовью своей, которая приносит только слезы. И Мавка, вечно молодой дух леса, манит своей красотой и доступностью нерадивых охотников. Забавляется с ними, словно в ночь Купалы. Дарит ласки свои горячие, да любовь обжигающую. Вкусивший ее, теряет покой, а иные и разум. Вот только друг с другом они не встречаются и потому ищут вечно свою вторую половинку.

2008 год