Яна Мансурова

Он родился в страшную грозу. Лило как из ведра. От грома, казалось, вот-вот разорвётся небо.

Его молодая мать жила одна. Не было у неё в этой богом забытой глуши ни родни, ни подруг. Напротив, все сельские за что-то невзлюбили её, прозвав ведьмой. И вроде, не было в ней ничего особенного. Обычная детдомовская девчонка. Бабка, у которой она жила, завещала ей здорового пса, пару котов, да избу в лесу с небольшим огородом в глубине. Алкашей в этом доме девушка не привечала. Вот и плели они в отместку всякую ересь о сироте. Будто ходит она по лесу обнажённая, а по ночам на помеле летает и пугает до смерти запоздалых путников. И конечно, когда увидели её у речки беременной, всем селом единогласно решили, что сам дьявол приходил к ней ночами.

Разумеется, было всё совсем не так. Дьяволы в этом лесу не водились. Зато водились здесь беглецы-заключённые.

Сирота никогда не пускала к себе мужчин, запиралась в доме и безмолвно ждала пока уйдет незваный гость, оглохший от собачьего лая. Но однажды этот лай продолжался весь день и всю ночь, а на утро девушка нашла у ворот спящего парня, измождённого и совсем ослабшего. И, конечно, не смогла его там оставить.

Он рассказывал, как предал его лучший друг, как на суде отводил глаза. Рассказывал, как приговорили его к пожизненной неволе, молодого, сильного и невиновного. С этим смириться парень был не в силах. Он бежал, бежал прямо в объятья тайги, потому что лучше умереть среди этого вечного, непостижимого, прекрасного леса, чем жить без надежды, без будущего среди этих озверевших человеческих тел. Три дня за ним шли по пятам надрывающиеся псы. А на четвёртый его защитил медведь, вставший на пути погони.

Никто не знал в деревне, что у сироты в доме живёт молодой беглец. Эту тайну бережно хранили исполины-сосны и ели, плотно обступившие старенькую избу, да ведущая к ней тропинка, вьющаяся меж деревьев, как нить в траве.

Девушка верила глазам этого человека, сама не зная, почему. Просто добрые, ласковые, светлые глаза. Как им можно было не верить? Она дорожила каждым днём, прожитым с ним вместе, каждой улыбкой его, каждым взглядом. И однажды, спустя много месяцев, он вдруг посмотрел на неё как-то странно, грустно и даже чуть с горечью. Затем обнял, утонув лицом в её волосах, и прошептал так тихо, словно про себя:

— Роди мне сына… нашего сына.

Девушка бросилась к парню на шею и тихо сказала: «Да». Она его отчаянно любила…

Утром она ушла в райцентр. А когда вечером вернулась, увидела распахнутую настежь дверь, фуфайку на полу, кровавый отпечаток ладони на сосне и своего пса, который выл обречённо и глухо. Сирота поняла, что ждать ей теперь одной то крошечное существо, которое они вдвоём с беглецом мечтали вырастить…

И вот пришёл срок. Она рожала одна. Никто из деревни всё равно не пошёл бы к ведьме в лес, да ещё и в такое ненастье. Все в деревне в тот момент сидели по домам и крестились после каждого удара грома. Сквозь ливень пробралась молодая женщина к заводи реки, где вода стоячая нагрелась за день летним солнцем. И когда тужилась, заглушал гром её крики, а слёзы смывались ливнем. Быстро родила она, в реке омыла младенца и назвала в честь любимого своего Иваном.

Когда пришла в местную церковь через полгода крестить ребёнка, увидали бабки, как красив он, как смеётся в купели. Ещё пуще стали болтать по селу, мол, дитя дьявольское над батюшкой в церкви так и потешалось, так и хохотало смехом недобрым.

Рос Ванька быстро. Не дитя, а подарок судьбы. Тихий, ласковый. Мать проблем с ним не ведала, хоть и отдавала ему всё своё тепло. Когда стал он подрастать, странную особенность за ним заметила. Не лаяли на Ваньку собаки, ни деревенские, ни охотничьи, птицы разные к нему слетались, садились ему на плечи, на голову. Смастерил он дудочку, и с тех пор, как ни заиграет, слетались все птицы на его мелодию и повторяли её голосами своими. Ещё одна странность была у Ваньки. Ребёночком сядет он на пенёк у речки, словно задумавшись, и такая тоска колючая в глазах у него, такая печаль, и слезинки по щёчкам катятся. Ринется мать к нему, обнимет, станет расспрашивать, а сынок твердит каждый раз одно:

— Ничего, ничего, мамочка. Просто мысль не та пришла в голову.

Вырос Ванька красавцем. Глаза синие-синие, волосы золотыми волнами льются на плечи сильные, широкие. Руки ловкие да умелые. Звонкий голос и улыбка детская. Вот только грустным был его взгляд.

Чудеса вокруг него так и вились. То медведя в лесу вылечит, то корову чужую, то козу, овцу потерявшуюся выведет из таких дебрей, куда и смотреть-то страшно. Перестали люди их с матерью бояться.

Девушки почти каждый вечер приходили на речку дудочку его послушать. И плакала дудочка, будто душа в ней живая, будто кается она в чём-то, или кличет кого. Видел Ваня девичьи слёзы, прерывал игру. Говорил он им, что не может из них ни одну выбрать, что любимая где-то ждёт его, снится каждую ночь и зовёт. Понимали его девушки, а всё равно каждый раз плакали. Однажды оказалась в толпе одна новенькая. Она к бабушке в гости приехала. Сильнее всех под дудочку ревела. Прервал Иван игру, подошёл к ней.

— Не губи, — говорит — родное дитя своё. Хоть отец его и не любит тебя, даже знать не желает судьбу твою, сохрани его сына, роди. Не спеши стать убийцей, прошу тебя…

Говорил он и вдруг сам заплакал. И сорвавшись на крик, продолжал в толпу:

— Что ж вы делаете? Люди, что ж вы делаете?! Не увидевших свет убиваете! Отца с матерью проклинаете! Ваши души для счастья созданы. Для любви сердца предназначены. Счастье вами за мусор продано. Ерундой умы озадачены!

Повернулся парень и в лес пошёл. Долго брёл, не видя дороги, не слыша окриков за спиной. И только старый, вылеченный им когда-то медведь сопровождал его.

Не видели его с той поры в родной деревне. Но другие сёла и посёлки, и городишки небольшие стали полниться слухами о парне, исцеляющем болезни руками, а души — музыкой своей неслыханной. Мог он человека здоровым сделать, умным и красивым, но только по воле доброй, по просьбе самого этого человека. Родственникам же, и другим, просящим не за себя, а за кого-то, говорил он, что не может ничего сделать, что свобода выбора есть у каждого, что не может он помимо воли помогать. Важно человеку самому признать, что нуждается в помощи. А они все просили снова и снова одно и то же раз за разом. Всё это выглядело так, как если бы человек, не умеющий плавать, упрямо лез бы в воду. Его спасают, он опять тонет и опять, и опять… Учиться плавать не желает, на берегу сидеть — тоже.

Как приходил Иван в сёла неожиданно, так же и уходил, чтобы появиться уже совсем в другом месте. Прозвали его Чудаком в народе, но слово это произносили с уважением, а некоторые даже и со страхом каким-то непонятным. И вроде ничего не было в Иване страшного. Разве что взгляд необычайный, словно насквозь видящий. И тем не менее…

Много, очень много лет скитался он так по миру. Устал. Понял, что всё без толку. Никому неведомо было, где осел он, в каких лесах, в какой глуши. Слухи ходили только, что живёт в берлоге с медведицей, что весь белый свет опостылел ему. Так и время шло. Возмужал Иван, не парнем стал, а статным мужиком русским, могучим. В лесу он построил себе землянку. Не было похоже на берлогу его жильё, скорее на холмик, заросший малинником, усланный внутри душистой сухой травой и хвоей. Сад вокруг насадил Иван. И был сад его похож на рай земной в глубине леса. Разговаривал он с растениями, и понимали они его. Сорнякам если запретит расти в огороде, не растут. Повелит цветам взойти где-нибудь — всходят. Слушалась его вся живность лесная. Не боялся их Иван, любил. По-отечески как-то, по дружески. И весь лес, от букашки малой до огромной медведицы, от травинки-былинки до многовекового дерева, весь лес от корней до зелёных макушек своих боготворил Ивана, словно преданный пёс ласкового хозяина.

Люди со злыми мыслями, например, бандиты или охотники, не ходили сюда. Пугал их лес, запутывал, скрежетал стволами старинными, выл по-волчьи, вонял болотами. Добрые же люди, детишки малые принимались лесом радушно. Угощал он их сладкими ягодами, грибами да целебными травами. Правда, к хозяину своему всё равно не подпускал. Отводил от сада чудесного путями окольными, чтобы никто и ничто не мешало Ивану и его раздумьям.

Лет двадцать прошло. В деревнях мужики все состарились. Их лица покрылись морщинами. Животы отвисли, мешки под глазами выросли. А Ивана не трогало время, как был здоровым, статным, на лицо приятным, так и остался. Лишь одиночество тяготило его. И степень этого одиночества, залегшего где-то невероятно глубоко в этих добрых синих глазах, степень этого вселенского одиночества не смог бы понять не один человек. Не смог бы даже если б очень захотел. Всего лишь понять. А уж что говорить о том, чтобы пережить подобное, прочувствовать…

Время всё шло. Деревни пустели. Старики в них умирали потихоньку, а те, что были ещё в силе, молодёжь, все покидали насиженные места, дома, сады, заложенные еще дедами. Уходили они в города, к большим, холодным огням в отчаянной, слепой надежде найти средь них счастье. И никто из них не возвращался. Разваливались деревни без шумных гуляний, без детского смеха. А города переполнялись, словно выгребные ямы, несчастными, разочаровавшимися, заблудившимися муравьями, которым не нужен муравейник, не нужны хлопоты с детьми и стариками, а нужен лишь сироп, огромная бадья сладкого сиропа. Возле неё они готовы жить и умереть, из неё они едят и гадят тут же неподалеку, чтобы не тратить и без того ничтожные силы на бесполезные поползновения. Они даже готовы за эту сладость, за эту блажь перегрызть пополам соседа в битве за большее количество или выгодное положение у кормушки. Самое страшное в этом было их полное согласие с таким существованием. Не ведая иного, они принимали за счастье чувство сытости и покоя.

Остался хозяин леса теперь совсем один на многие километры вокруг. Он не обвинял их, забывших свет звёзд, голос ветра, песни души, забывших любовь и себя, жалких муравьёв. Только часами, днями, годами напролёт думал Иван над человеческими жизнями, думал, как вернуть людей к хорошему, доброму, чистому творчеству, не задевая при этом их свободу воли и выбора. Ведь только так приходит к счастью человек. Нет окольного пути и нет у счастья многих вариантов. Оно одно для всех, и путь к нему один.

Перебрал Иван все горести людей, особенности психики, души. Но всё ответ к нему не приходил. Так Иван и ждал его, сидя на песке у ручейка, пока не подошёл к нему старик, невесть откуда взявшийся.

— Ванюша, — сказал старик мягким скрипучим голосом. — Скоро срок мой придёт умереть. Но почувствовал я, что зовёт меня лес, и пришёл. Уж, наверно, не выберусь. Ты под дубом лесным закопай моё тело.

Удивился Иван. Первый раз к нему лес человека привёл. Встал он, поклонился дедушке.

— Ты на меня, Иван, не серчай, — продолжал старик, — Я не ради забавы покой твой нарушил. Твоя мать умерла, не успел повидать, — вдруг намокли глаза старика, и скрипучий приятный его голос дрогнул. — Я отец твой, Иван. Перед смертью пришёл на тебя посмотреть…

Рванулся Иван к старику изо всех своих могучих сил. Обнялись они, осели оба на песок. И заплакал старик в руках сына. Прощения за что-то стал просить, каяться. За всё простил Иван старого своего отца. И качать его стал, как ребенка малого в руках своих. Говорил он ему:

— Ты прощён. Не страшись умирать. Я останусь с тобой. Сад расцвёл у меня. Ты уснёшь в том саду и проснёшься опять молодым. И не будешь ты больше болеть и страдать.

Встрепенулся старик, улыбнулся. А потом вдруг серьёзно Ивана спросил:

— Что за сила в тебе? Кто дал право тебе обещать мне покой и прощенье? Уж не Спаситель ли ты? Не Иисус Христос?

Улыбнулся Иван.

— Иисус приходил много раз. И всегда распинали его. И сейчас распинают, в уме и в сердцах. Люди жаждали чуда. Он подарил им множество чудес, а что толку. Самого Христа: его голос, улыбку, походку, глаза, как он смеялся, — всё забыли. Но Меня ни распять, ни забыть невозможно. Даже лгун, говорящий, что нет Меня вовсе, даже он не сумеет стереть свою память, забыть, как шуршала листва для него, как парили над ним журавли, как река улыбалась и чистый, нетронутый, девственный мир, сотворенье Моё и подарок Живой, расстилал перед ним необъятность своих горизонтов. Просто всё. Ты теперь мне отец, ты мне жизнь подарил. Но когда-то давно ты был сыном Моим, ты и все остальные, до и после тебя.

— Так это Ты? — ошеломленно прошептал старик. — Но как?!... Зачем Ты сам?..

— Я изнутри хочу помочь. В душе у каждого проснуться отголоском. Мой голос человеческий услышат все. Мой ум, в обличии земном не отличим от миллиардов остальных. И если Я умом найду ответ, как человечество вернуть в Мой Сад, в Мой Рай, то каждый тоже сможет это сделать. Пусть спят они, но Я не сплю, Я разбужу, Я позову их голосом, словами, им понятными. Они придут, все придут ко Мне, и обниму, согрею, и утру их слёзы… Будет Раем Земля, она опять станет Раем…

Улыбался старик, словно в сон счастливый погружаясь на руках у сына. Уже почти неслышным шепотом он вдруг спросил:

— Скажи, зачем живем и умираем? Зачем ты создал всё из ничего?

— Я создал всё для радости, для счастья. Прекрасное хотелось сотворить. Зачем детей родить стремятся люди? Ведь одному и Мне тоскливо быть.

Старик, всё так же улыбаясь, закрыл свои уставшие глаза. Грудь его замерла на выдохе и больше не поднялась. Подождав немного, Иван положил его остывающее тело на траву. Затем достал свою старую дудочку и, прикрыв веки, заиграл так, как никогда ещё не осмеливался. Мелодия эта разлеталась на многие, многие расстояния, не угасая, не теряя ни единой ноты своей. Казалось, её воспроизводит сам лес, само пространство, передавая, транслируя по всем направлениям звуки неимоверной чистоты и силы. Иван играл, а где-то в разных уголках Земли сначала один, затем ещё и ещё подхватили, словно из воздуха, прекраснейшую мелодию музыканты. Время шло, и вдруг на поляну, где звучала дудочка, вышла женщина с золотыми волосами. Высоко подпрыгнув, она начала сказочный танец, вторя каждому переливу, каждой ноте необычной музыки. Её движения дышали изгибами лебединых шей, лёгкой рябью на потревоженной ветерком глади озера, медленным, но мощным набегом морской волны и причудливыми узорами созвездий Млечного Пути.

Иван оторвал от губ дудочку. Мелодия не прервалась. Он подошёл к танцующей женщине. Залюбовавшись, долго стоял он, не в силах прервать это чудо. Когда же слёзы брызнули из его глаз, и улыбка осветила всё лицо, женщина сама остановилась напротив Ивана, опустила руки, набок склонила голову. Открытым, ясным был взгляд её несказанных глаз.

— Это Ты… — выдавил из себя Иван. — Ты меня нашла…

— Да, — она подошла ближе. — Ты теперь никогда не будешь одинок. Они возвращаются. Слышишь?

Он слышал, слышал свою Мелодию, звучащую из радио и телевизоров, из каждого дома, двора, транспорта. Люди пели и играли на инструментах Мелодию, Его Мелодию. Он видел танцующих под неё людей прямо на улице.

— Слышу…, — Он плакал от счастья. — Благодарю тебя, Любовь, за вдохновение. Я смог найти решенье. Они поймут, теперь они почувствуют своих Отца и Мать.

 

Солнце — гигантский источник света. Оно посылает на Землю мириады своих частиц-квантов. И каждая такая частичка в свою очередь сама является источником. От неё рождаются новые сонмы светоносных квантов.

Вот потому один единственный солнечный лучик всегда сильнее самых грозных туч. Ему нельзя быть слабым. Иначе, когда закроет всё небо хмарью, тепло через свинцовую тяжесть не пробьётся, настанет тьма, стужа, Земля погибнет, превратившись в глыбу льда и камня. А Солнце очень любит свою красавицу-планету. Оно живёт, чтобы жила она. Вот поэтому старается оно обогревать Землю. Старается изо всех сил не допустить стужи и тьмы на ней.

А туч свинцовых почему-то больше становится. И слабеют лучики, к Земле идущие. Тяжело ведь сквозь толщу такую пробиться. Теряется тепло и свет в серой паутине. А сильнее греть тоже нельзя. Можно совсем спалить те участки, где туч нет.

Вот и не знает Солнышко, как быть. Волнуется оно за Землю свою любимую.

Есть еще Океан. Он тоже очень любит Землю. Миллиарды лет он обнимает её нежно своими могучими волнами, ласкает, баюкает. А туда, куда не дотягиваются его мягкие ладони, Океан посылает капельки, маленькие капельки в облаках и тучках. Тоненькие влажные нити дождиков тянутся к дальним уголкам Земли, чтобы ни одна травиночка не осталась сироткой. И пробивают капельки толстую сухую корку земли, и даже в камнях протачивают дырки, дабы на дороге не мешались. Ручейки, речушки смывают всё непотребное, ненужное. Они очень сильные и гибкие. Им нельзя быть слабенькими. Ведь надо преодолевать самые сложные преграды, чтобы жизнь ни в одном труднодоступном уголке не пострадала.

Вот только ветры перестали дуть, как надо и куда надо. Злыми почему-то стали. Они собирают маленькие добрые тучки и облака в грозные штормовые бури. Маленькие капельки становятся градом, метелями, страшными наводнениями. Ветры собирают их в несметном количестве и бросают в одно место. А другим местам капельки не достаются, и жизнь там погибает.

И волнуется Океан, и мечется. Он бросает на землю огромные волны-цунами. Но даже они не могут достать до сухих, умирающих от жажды уголков Земли.

Океан тоже не хочет, чтобы погибла его прекрасная планета. Он нужен ей, а она нужна ему.

И есть Отец. Он был одинок в своей вечности, безграничности и безмолвии. Поэтому создал прекрасный, гармоничный мир по закону Любви. Своё творение Отец отдал Детям. Подобно Солнцу, Он стал источником света. В Его свете родились частички и сами стали излучать свет. Свет, названный Человеками.

Стали поколения человеческие подобны лучам Солнышка. Каждый квант излучал сонмы себе подобных светоносных частиц. Сильно было Сияние, рождённое Отцом. Лучики Его согревали всю Землю, даже до самых далёких звёзд слегка дотрагивались. Жарко становилось некоторым частичкам, и они уменьшили свой Свет, дабы не спалить всё вокруг. Другие последовали их примеру. Лучи стали слабее.

Никто не заметил, откуда взялись злые ветра, собравшие свинец туч. Хмарь нежданно закрыла Отца, затмила Сияние Его. Ослабшие лучики заблудились, не смогли пробиться сквозь серую паутину, и Земля чуть не погрузилась во мрак. Она и жизнь на ней не погибли лишь потому, что остались ещё доброе, подаренное Отцом Солнышко, могучий Океан.

Да и сама Земля не бездействует. Она старательно лелеет росточки травинок и деревьев. И берёзки растут на крышах бетонных. Они всё тянутся к ослабшим Деткам-лучикам. Росточкам нельзя быть слабенькими. Им обязательно надо пробиться сквозь тьму и камень, пробиться к частичкам Отца и сказать, чтобы не гасло Сияние их.

И ждёт Отец. Он всё не отчаивается. Он знает, что мы — ЧЕЛО-ВЕКИ. Мы — детки Отца, как кванты — детки Солнышка. Свет вселенной. Нам нельзя быть слабенькими. Иначе это прекрасное мироздание умрёт во мгле…

Даже один лучик Солнышка сильнее туч, маленькая капелька сильнее скалы, росточек хрупкий сильней асфальта, потому что Отец сильнее всего на свете. Пусть же в душах Его Детей, в наших душах кванты, маленькие солнышки, вспыхнут ярче, пусть капля всегда побеждает камень и трава прорастает сквозь асфальт. Пусть лучики Света пробьются сквозь хмарь, разорвут мглу и стужу на мелкие клочья. Да будет Свет! 

Поле.

В стороне тёмной полосой кудрявился лес. Деревья в нём перешёптывались с небом, с полем и ветром. Лесное сообщество жило по своим законам. Оно словно не замечало одинокого седого исполина, не слышало стонов его на холодном ветру.

Как изгой, отделённый от леса дождями, вьюгами да полевыми травами, стоял в отдалении огромный дуб, сгорбленный, словно старик. И лет-то ему немного было. Три века для дуба — не старость. Да, видно, не годы виноваты…

Когда-то он был красивым, статным. До самого леса шелестела молодая дубрава его сыновей. И радовался отец каждой весной, глядя на новые, проросшие из желудей росточки, и лелеял, и оберегал их…

Но однажды в молодую дубраву пришли люди. Словно ветром ледяным от них повеяло, и глаза недобрыми были. Стали люди топтать проросшие жёлуди и деревца маленькие ломать да топорами рубить, чтоб под ногами не мешались. Застонал дуб-отец, загудел ветер в его могучей кроне, взревел грозно, взвыл отчаянно. Но не услышали люди, не обратили внимания. И уже валили на землю большие деревья. Старый дуб рыдал, гудел со страшной силой. Он умолял, чтобы не трогали, пощадили его детей, чтобы взяли люди его самого для своих нужд. Но ствол у дуба-отца оказался слишком толстый, и множество ветвей держали тяжёлую крону. А людям нужны были тонкие ровные брёвна…

Наконец, убийцы ушли и увезли с собой мёртвую молодую дубраву. Маленькие порубленные и затоптанные деревца так и бросили умирать. Ни одного живого не оставили. И вместе с ними умирал от горя трёхвековой дуб-отец

Год от года он дряхлел. Черви стали точить корни и ствол. Сильный полевой ветер да молнии обломали, опалили могучие ветви. Ведь не было больше рядом верных сыновей-защитников. Жёлуди на дубе больше не созревали. Листьев, и тех становилось всё меньше.

Эта осень, наверное, стала бы последней в его жизни. Дуб хотел, ждал, уходя в зимний сон, последнего удара весенней молнии. Ждал, как спасения от бессмысленных одиноких страданий, от воспоминания, которое невыносимо было хранить в себе. Лучше сгореть дотла под грохот майского грома. Пусть жизнь торжествует вокруг, пусть не омрачает старый, сгорбленный старик-дуб праздника её…

Но в один из дней, под ноябрьской холодной моросью дуб обнаружил на маленькой своей веточке чудом уцелевший от ветров и червей, вполне созревший жёлудь…

О, как же нежно вздрогнуло старое дерево от этого внезапного открытия! Как бережно прятало оно в остатках кроны свою маленькую драгоценность, защищая от колючих порывов поздней осени… И прислушивался отдаленный лес, и даже ветер на время стихал, когда старый дуб баюкал в своих скрипучих ладонях новую искорку жизни, новую надежду, напевая известную лишь ему одному колыбельную. Дерево старалось изо всех сил продержать жёлудь на веточке до первого снега, чтобы не убили его заморозки на голой земле. Когда же повалил белый пух с неба, дуб подбирал подходящий порыв ветра. Нужно было забросить жёлудь на расстояние от родительского ствола, но не слишком далеко, и обязательно с южной стороны, чтоб защищала малыша широкая отцовская спина от холодного ветра, но свет ему не загораживала.

Всё рассчитал дуб. Жёлудь, упавший на мягкую снежную перину, тут же накрыла своим одеялом метель. Когда кончилась она, дуб стряхнул с себя белый покров, чтобы малышу было теплее. Потом, склонившись, словно мать над колыбелью сына, он уснул до весны, полный тихой надежды и ожидания…

И вот уже день стал длиннее. Снег потихоньку сползал в овраги, превращаясь в веселые ручьи. На пригорках, на пригретых кочках дружным зелёным ковром вставали травинки. Вернулись перелётные птицы с дальних краёв. Вечера стали теплее и наполнились удивительным многоголосьем.

Отдалённый лес в изумлении наблюдал, как первым из всех окрестных деревьев просыпается старый дуб. Он старательно брал своими корнями соки земли. Он гнал червей из ствола, из ветвей. Он захотел жить. Нужно было продержаться хотя бы ещё два года. Вдруг проклюнется его единственный жёлудь? Если прорастёт из него деревце, придётся старому дубу жить ещё очень долго. Иначе кому малыша защищать и лелеять? А для этого надо быть здоровым, сильным. Вот и принялся дуб убирать даже из самых застарелых своих трещин всех паразитов, погнал соки в жилах с удвоенной силой и скоростью. И почек оживил на себе как можно больше, чтобы гуще была листва, чтобы крона могла лучше противостоять ветру.

Уже в мае стоял неподалёку от леса помолодевший огромный дуб. Он даже немного распрямился. Дуб стоял красивый, статный, как когда-то давно. И только морщины на его стволе да трещины напоминали о прошлом.

Он стоял, развесистый трёхсотлетний дуб, стоял почти в чистом поле, словно сказочный витязь. Когда оседала на нём утренняя роса иль дождевые капли, старался он сбросить с себя всю воду туда, где в земляной мягкой подстилке набухал медленно его единственный желудь, его маленькая драгоценность. Каждым днём следил дуб, замерев, как приподнимается с земли сухой прошлогодний листок. Всё выше толкал его крохотный стволик… И вот, наконец, сбросил чуть в сторону.

У подножия трёхвекового своего родителя распрямился росточек. Нежно-зелёными своими листиками он улыбался миру и помахивал ему приветливо. Над ним высился дуб. Он так хотел бы заплакать от счастья, но у деревьев нет слёз. Тогда пригнал ветер облачко. Тёплый, словно слёзы умиления, прошёл дождик. А потом высоко-высоко выгнулась через всё небо радуга. И всё вокруг приветствовало новую жизнь.

Старый дуб стоял, роняя на землю капельки. Он теперь хотел лишь одного, чтобы пришли к нему люди с добрыми глазами, чтобы поселились они рядом на многие века и чтобы защитили они молодую будущую дубраву…

 

Я проснулся через тысячу с лишним лет…

 

Проснулся. Это было внезапно. Я шёл по лесу, как обычно, гуляя на рассвете. В этом моём призрачно сонном, больном состоянии я всё-таки любил гулять в лесу все эти нескончаемые годы…

Это было, как внезапно нахлынувшее чувство. Огромное, родное, доброе… и воспоминания, мои воспоминания из того далёкого времени…

Я заплакал. Рыдая, лёг на траву. Воспоминания охватили меня. И теперь совершенно точно чувствую я, что родился в тот миг заново.

Помню, как будто это было вчера. Помню всё, и мне не указ ваши умные толстые книги и та ересь, что вы перечитываете из них друг другу. Слова ваши – горькая, позорная ложь на ваших дедов, отцов, что любили вас и хотели защитить от всего дурного.

И теперь слушайте правду, люди добрые. Слушай, народ мой, почти погибший, растерявшийся, спящий, как и я когда-то, но ещё живой. Слушайте, сироты при живых родителях, отнятые от родной колыбели, забывшие себя. Услышь меня, мой кровный, мой любимый брат и сын…

 

Тогда я был язычник. Я считал это слово гордым, сильным, светлым, как и всё, во что…

Нет, я не верил в это. Верить, значит заранее признать, что идея не может достучаться до твоего разума, до твоего твёрдого знания… нет, я не верил в богов своих. Я их просто знал, чувствовал.

Понимаете, это всё равно, что теперь человек скажет, что верит в свою бабушку или мать, или… абсурд? Но как же теперь люди могут говорить о своей вере в Отца? Ах, это другое?..

Вот этим и отличались мы, язычники, от сегодня живущих.

«Язычник»... Это сейчас таким словом называют всяких упырей и мракобесов. Мол, они бегали в шкурах, воевали, ели людей и устраивали всякие мерзости в угоду деревянным своим истуканам. Это пустое враньё тех, кто никогда не был язычником, кто жил долгое время в чужой культуре, не помня ни минуты из той, когда-то дотла выжженной жизни.

Вы скажете, доказательства есть нашего варварства. Я сейчас всё растолкую. Слушайте.

 

Итак…

Сейчас говорят нам, что поклонялись язычники камням и деревьям, водоёмам, природным явлениям и светилам. Куда ни шагни, повсюду были священные рощи, поля, родники…

А ведь эти объекты не были для нас святы лишь сами по себе. Да, вся наша жизнь была наполнена до предела такими вещами. Но только потому, что для нас был священен весь мир, вся наша природа. Священен, как дар Рода…

Боги – родичи наши, родители, Род наш… мы не верили в них, не молились. Мы просто любили их, всех до Единого… и любили мир, подаренный нам, как великое чудо, бесценное сокровище…

Мы жили счастливыми внуками и детьми, хранимые любовью пращуров. Они рождались вновь в наших потомках, и мы ненадолго тоже уходили и возвращались. Светила ночные и дневные хранили нас от страха смерти, показывая, как силён круг жизни.

Праздники наши были светлые. Прекрасные хороводы водили мы, дивные пели песни. А истуканы деревянные у нас были, как образа сегодня в церквях православных. Это были лишь изображения тех, к кому обращались. Ведь и сегодня люди иногда разговаривают с портретами, фотографиями любимых, но далеких от них людей. Точно так же общались мы не с деревяшками, не им приносили жертвы. Через эти статуи говорили мы с богами нашими, родителями небесными.

Дары мы приносили цветами и плодами земли нашей да трудов своих, всяческим рукоделием, например. Не было никаких смертей на капищах, ни крови, ни стонов. Не было и девок красивых, в озёрах и реках утопленных во славу богов.

Красиво жила Русь. Счастливо. Един, монолитен народ был между собой. Не допускали мы ссор и дрязг с соседями и земляками. И единством этим были сильны.

Никто не правил нами. Всё решалось на совете за разговором жителей одной деревни или нескольких. Законы не было надобности писать. Они были просты и жизненны. Никто и не думал нарушать их.

Всякие набеги отражались. С кровью, с криком, но побеждали наши дружины чужих незванцев, потому что очень любили мы землю свою, Родину. И свободу нашу, волюшку вольную. Против этой любви не было оружия многие века…

Пришли однажды на нас чужеземцы разные, пользуясь гостеприимством и приветливостью. Странные они были все. Ничем полезным не занимались, ничему не учили. Только смотрели всё глазами недобрыми на богатства наши, на жён, на девушек, на парубков. Особенно же им вече наше не нравилось. Часто ворчали, что решать должен всё один, и ему, кроме правления, ничем другим заниматься негоже.

Конечно, смеялись над ними люди. Но не все. Такие находились, которые мнили себя самыми-самыми. Гордыня их ослепляла и жажда власти над другими. С ними-то незваные чужеземцы и сдружились. Внушили им, что власть над другими — это дар особенный, данный Богом. Князьями их назвали стали перед ними преклонять колени, ублажать дорогими подарками, золотом обсыпать. Дома им выстроили, словно храмы чудесные.

Ещё чужеземцы стравили людей меж собой ложью и клеветой, и слухами мерзкими, как псов цепных. Потихоньку, не спеша. Долго не хотел народ ссориться. Но добились они всё-таки своих тёмных целей. А потом сказали, что князья-то и нужны, чтобы защищать всех законами своими. И стали они править вольными до того людьми. Потом, конечно, передрались князья меж собой. И стал один князь над Русью. Иноземец. Не доброе началось время.

Власть, она, может, и не так плоха сама по себе. Но только в том случае, когда чиста и беззлобна душа правителя и когда разум его не ослеп от гордыни. Но такие люди разве приходят к власти? Не видел я такого никогда.

А обычных людей власть уродует. Они теряют капля за каплей свою человечность, отдают душу свою дьяволу в обмен на ложное могущество и произвол свой над всеми. Потому и боятся люди над собою правителей, и становиться ими не все желают.

Наверное, всё же не приспособлена от природы душа человека к власти. И наша, русская душа в особенности.

Конечно, сопротивлялся народ новоявленному управленцу. Мы ведь свободу любили более жизни. Не сломить нас было силой вражьей, княжескими наёмниками. Мировоззрение, понимание жизни вело нас. Мировоззрение древнее, от пращуров доставшееся. И если надо, умирали мы за него, потому что не было для нас ничего прекраснее. Лишь оно, это мировоззрение давало нам надежду и возможность снова прийти на землю, обновившись, родившись опять. И не страшна была смерть. Ведь она была не навсегда.

Задумались тогда князья с чужеземцами. Поняли они эту силу нашу. Поняли, что отрезать надо нас от отцов, от пращуров. И Рода предать забвению, чтобы не смог помогать нам.

И религию, для дармоедов-царей придуманную, о вечном рабстве Богу говорящую, как чуму, на Русь понесли греки-фанатики. Что за рабство, если Бог – родитель наш, а мы его дети? Разве дочь или сын рабы отцу и матери?

Ещё говорила новая вера, что любая власть от Бога. Вот это-то князю больше всего понравилось. Это он и захотел вдолбить в умы русские. И не было дело ему до того, что Иисус эту веру евреям принёс и для них проповедовал всю свою жизнь. Он и был тем мессией, которого евреи ждут по сей день. Почему же они распяли Его, а мы принять должны? Конечно, чужда была нам эта вера.

Вот тут-то всё и началось. Чужеземцы сами стали наших людей, скот убивать, лить кровь их на капища, на жертвенники наши, бросать тела их в озёра, пруды и реки. Детям, сиротами оставшимся после этого или украденным у матерей да и просто в толпе говорили они, что это, мол, язычники делают, что совсем стыд и совесть потерял народ наш, что вера новая, греческая всех спасёт от убийств… А сами, подбросив на двор кому-нибудь дохлого ворона или знак нечистый, жгли потом целые деревни с малыми детками, женами и стариками, рубили парубков молодых, красивых юных девушек, вопя, что изгоняют дьявола… Люди тогда чище были. Не ведали, что ложь такую лишь в угоду собственной гордыне, в угоду дикому желанию власти творит князь с греческой свитою. Люди думали, что и правда такое творят волхвы и шаманы наши. Раскололось общество на два лагеря. Кто-то поверил в чудовищный обман, кто-то верен был пращурам… И каждый уверен был, что его дело — правое.

Сейчас бы это назвали гражданской войной. А тогда не было таких слов. Был только ужас, непереносимый ужас от того, что оболганные, не понятые, сбитые с пути, лишённые свободы своей и Родины, сыновья пошли на отцов своих и братья стали убивать братьев. Те же семьи, что были едины, уничтожались целиком. Не оставалось и малых деток. Деревни некоторые целиком полегли. Не было никакого больше спасения

Что было делать?.. Погибнуть полностью? Искромсать друг друга мечами, до последнего воина? То-то радовались бы тогда супостаты. Всё богатство, всё раздолье наше меж собой бы они поделили. А детей наших и внуков истребили бы полностью.

Понемногу мы перестали сопротивляться, преклонив колени свои перед властью и новым богом…

Рождались дальше дети, мы всё равно старались выжить. Зачем? Кто знает. Может быть, мы думали, что всё вернётся на круги своя. Опомнятся отступники. Вернутся к Родичам… Мы примирились с новой жизнью, хоть и знали, что нас ждёт лихая доля. Мы как будто уснули. Война усмирила наш дух до времени.

И вроде всё было по старому, жизнь шла. И теперь в ней совершенно явно чувствовался горький неизбывный привкус недостачи чего-то главного, ценного, чего-то отнятого у нас невыразимо давно…

Мы засыпали всё крепче, мы забывали год от года, КТО мы есть, и ЧТО отняли у нас. Мы забыли всё.

Небесные Родичи не устояли в нашей сонной памяти. Мы рубили, сжигали их в своём сердце каждый раз, празднуя чужие праздники, почитая чужих святых, называя детей чужими, непонятными даже самим нам именами, подгоняя даже язык свой под ритм и смысл чужих канонов. Мы растворялись в подсунутой нам не нашей жизни. И самое страшное, что мы теряли себя, свою душу… И уже наши дети тоже не хотели нас помнить, уезжали от нас по разным уголкам мира, бежали от нас, как от страшной проказы. Сон наш переходил уже в вечное сумасшествие, тупое, машинообразное существование, не отягощённое ни душевными переживаниями, ни самой душой. Что нам нужно сейчас? О чём мы мечтаем? Большинство, что бы мы ни говорили, хочет лишь предаваться наслаждениям своей больной, ожиревшей плоти. Наслаждениям, за которые не нужно платить, не нужно мучиться угрызениями совести. А ещё, больше всего на свете мы хотим, чтобы нас не трогали. Не будем никого ни ругать, ни защищать, отдадим всё, что потребуется, скажем всё, что нужно, проголосуем так, как кто-то за нас решил. И пусть страна катится в мясорубку всемирных интриг, пусть дети в далёкой Африке умирают и дальше с голоду, пусть соседский сын в двадцать лет станет бандитом и убийцей, а ты сам никогда не познаешь ни любви, ни счастья. Лишь бы только позволили дожить, наконец, до пенсии, купить себе водки и забыться в обнимку с телеком, а остальное пропади пропадом…

Но вот теперь пора нам пришла проснуться. Расправить плечи, вскинуть гордо головы. И посмотреть на мир, истосковавшийся по нам. Посмотреть и задуматься, что же делать с ним теперь.

Я уже не могу больше стать прежним. Мне нужны мои святые Родичи. Они – моя кровь, мой воздух и жизнь.

Род мой, прости, что сжигал тебя век от века, день ото дня на костре своего безразличия, своей упрямой бесчувственной гордыни. Отцы мои, я предавал вас своей тупостью и жестокостью. Я хочу теперь научиться у вас любви. Я иду к вам Родичи. Прими же меня, Род мой!