Элла Жежелла

Я застыла, как парализованная, не веря услышанному, даже переспросила:

— Что-о?

— Да, Игорь умер, — повторила моя бывшая одноклассница Маша, как мне показалось, со вкусом. – За что ему такая болезнь? В двадцать семь-то лет! Хороший человек был, в церковь начал ходить недавно, стал отцом. И вот… такая мучительная и долгая смерть. Ужасно!

Она говорила ичто-то еще, я уже не слышала. Голова была словно забита стекловатой.

Долгое время старалась забыть об этом Игоре, самом факте его существования в моей жизни, том дне, когда на мое лицо упали капли салюта и щеки обожгло. Тогда, пять лет назад, я стояла, поглаживая еще плоский живот. Ненависть и безысходность разъедали. От этого меня покачивало.

Мне казалось, я горю на улице, но никто этого не замечает. Праздновался День города, многие были навеселе. То, что меня шатает, казалось само собой разумеющимся.

И сейчас ноги подогнулись, как тогда.

Игорь умер. Человек, из-за которого я решила прервать беременность пять лет назад.

Конечно, его одного винить в этом не стоит, но… Я это делала. Считаю, что повлиял и он. 

 

Экс-одноклассник Игорь не был отцом ребенка. Папашу звали Матвеем, он не желал ответственности. Я только переехала в Москву, нашла работу и сняла комнату в коммуналке. Таким же неприкаянным странником был и Матвей. Только приехал он в столицу не от безработицы, как я, ему хотелось познать жизнь, что казалось невозможным на периферии.  

Я сама не понимала, как это произошло (незапланированная беременность), при всей моей организованности. 

У меня было два варианта: остаться в Москве, где я только закрепилась, но сделать аборт, либо вернуться в плен родного городка к уставшей от пересменки матери. В двушку, где проживала еще и моя больная бабушка, слепо бродящая по дому. Я с таким трудом наскребла денег на Москву… чтобы вот так отречься от мечты детства?

А вдруг пожалею, что сделала аборт… лет через 10, скажем? Потом не смогу иметь детей, а это станет моей мечтой, по сравнению с которой Москва и прочие достижения померкнут? Если они вообще будут… Буду проклинать себя. Конечно, ситуации, когда первый же аборт становится фатальным – прерогатива кино, но нельзя исключать, что такое произойдет и со мной.

Оставив же ребенка, буду думать – «Если бы осталась в столице, может, жизнь бы увидела», превращусь в озлобленную «яжродила»: «Да, у меня нет шуб, квартир, машин, путешествий, зато есть ребенок, это главное! И нищета – ерунда! Главное – любовь. Вы несчастны, несчастны, а я родила, родила, родила, глупцы, подвиг совершаю – содержу, не имея нормальной работы…» — а глаза буду переполнены «счастьем», да так, что слюна забрызжет. Такой была моя мать.  

 

Я советовалась с приятельницами, сказав, что речь идет о моей подруге, но меня сразу раскусили.

— Аборт, конечно, — сказала 35-летня Вита, красивая, моложавая. – У меня их было четыре. Ничего, в тридцать лет, когда я нагулялась, посмотрела мир, сделала карьеру, захотела — и родила. Сама понимаешь, что вся жизнь подчинится одной цели – прокормить.

— А для чего еще жить? — вмешалась Анна.

— Надо сначала самой состояться, — возражала Вита. – А нищие яжмамки, ничего не имеющие в жизни, чья главная гордость – «Ах, я несу крест – ращу ребенка одна» — это не дело.

Я склонялась к той же мысли.

— Убийца! — отрезвила меня Анна неожиданным воплем. – Я с 19 лет пытаюсь забеременеть… и не могу, а ты отказываешься от дара! Почему я хочу, но не могу, а твари, которым дети не нужны, беременеют? Надеюсь, если ты сделаешь аборт, у тебя будет перитонит! Почему я не могу родить, а все беременеют? Почему все, а не я, не я? – выкрикнула она, закрыв лицо руками.

У меня даже слезы выступили от такой агрессии в свой адрес.

— Ты с ума сошла?! – возмутилась Вита. – Зачем ты ее доводишь?

— Плачь, Ника, да! Ты готова убить человека – тогда и захлебывайся собственными слезами! — взвизгнула Анна. – Ради того, чтобы родить, стоит жить, даже побираясь.

— Вам так кажется оттого, что у вас детей нет, — изрекла обычно молчаливая Ирина. – Я вот растила ребенка в нищете… Благо, что встретила Володю, нынешнего мужа. Ну сыну было уже семь, а эти годы до него… Никому не пожелаю. Мне до сих пор стыдно перед сыном.

— Ну, хоть ты мыслишь рационально, — произнесла Вита.

— Нет, я не считаю, что нужно делать аборт, — удивила меня Ирина. – Страдать из-за детей – крест каждой женщины. А что, захотела жить легко? Особенная, что ли? Да как можно считать себя нормальной, если не перенесла дикую боль родов? Я горжусь тем, что вынесла это, а такие, как Ника и Вита, хотят легкой жизни. Это просто позор нации!

— Пафос-то какой! Почему не сказать просто «конкретно у меня не удалось что-то»! Нет, надо целую нацию приплести, а! Ну, извините за то, что я не хочу страдать с вами за компанию, и считайте меня… да кем угодно! — хмыкнула Вита.

— Сейчас страдать не хочешь, думаешь, всё еще будет, но лет в 35 пожалеешь, Ника, кровавые слезы будешь лить! —  зловеще пообещала Анна.

— Никакие поездки, никакая карьера тебе не заменит ребенка!  Одумайся, дура, пока не поздно! Зато в старости одна не останешься! — резюмировала Ирина.— Это сейчас кажется что главное – всякие там путешествия, работа… А все, кто так жил, как собаки под забором умирают. В одиночестве! Рыдают, жалеют, что дураки были.

— Уж не нагнетай. Не все.

—  Все! Они просто врут! А как одни остаются, так и рыдают, что нет главного – деточек.

— А ты родила только для того, чтобы тебе стаканЫ таскали и был человек, которому можно нервы на старости лет потрепать? — хмыкнула Вита.

— Я не для того на двух работах ишачу, чтобы выросла скотина неблагодарная! Конечно, мой ребенок будет мне помогать в старости!

— Вот-вот. Себя ты любишь в своем отношении к ребенку, а не его.

— Да как так можно? Ты же сама мать! Любовь к ребенку – святое чувство… Как можно подобные вещи говорить?!

По счастью, появилось начальство, агитка на тему «Рожать надо!» прекратилась.  

 

Так ничего не решив, в мучительных раздумьях, я приехала на выходные в родной город, решив прерывать беременность там, если решу.

Мечтала же вырваться оттуда… найти хоть какое-то оправдание своему существованию. Например, что я – особенная. Иначе с чего меня с детства ненавидели?

Странным девочкам не прощают ошибок.   Если страненнькая девочка, на форуме (или в жизни – никакой разницы) жалуется на несправедливость, ища элементарного сочувствия, это вызывает или раздражение у молодых людей (а зачем сочувствовать и опускаться до прочих «со», если данная особа не вызывает никакого желания?). Снисхождение у девушек – «Тьфу-тьфу, со мной такого не было и не будет, а ты, долбанутая, поменьше злись на жизнь, может, и тебе кусочек от счастья отломится, а то злость, знаешь ли, обезображивает».

Я с детства мечтала о яркой жизни, с тех же лет слышала:

— Кому ты нужна?

Я не хотела смиряться с тем, что являюсь «вторым сортом» лишь оттого, что родилась в провинции, утешать себя сказками о Том свете и вознаграждении, которое будет потом (и то не факт).

 Я хотела жить, жить, жить, жить. Реализоваться.

До 9 класса училась в гоповской (среднестатистической) школе. Один раз в нос получила – «авторитету» Игорю из параллели не понравилось, что «эта чувырла перед ним стоит».

Я его послала. В ответ он подошел и врезал, а все вокруг улюлюкали:

— Так ей и надо!

Никогда не забуду. Бывает, беседую с кем-то, общаюсь, и тут вспоминаются эти искривленные полудетские лица с горящими глазами – они чувствуют кровь и уже не похожи на людей.

Я пошла во двор, взяла большую палку и отправилась в школу – убивать обидчика. Действительно собиралась сделать это – забить до смерти.

Вызвали классного руководителя. Та назвала меня «умалишенной».

— Но вы же видите, мне нос разбили!

Она изрекла патетическое:

— Не просто же так! Значит, сама напросилась. Ну, попросили уйти – отошла бы. Ты же знаешь, какой у Игоря характер.

Попросили бы убиться – ударься об стенку головой. Жалко, что ли?

И почему я обязана была угождать какому-то Игорю? Мало ли, что ему не нравится!

В общем, до самого ухода в колледж, я ненавидела Игоря мучительно, страстно. Есть мнение – если тебя унижает некий молодой человек, значит, ты ему нравишься. В том случае все было не так.

Просто не был Игорь в школе хорошим человеком.  

 

 Гуляя в День города, совпавший с моим приездом, я решила, что оставлю ребенка. Сколько лет дрожала во мне невостребованная нежность, неспособная излиться. Никому не была не нужна, неприкаянная.

Может, когда родится ребенок, я смогу в полной мере ощутить всеобъемлющую любовь. Да, придется жить для другого человека, отказывая себе во всем. Но, наверное, лучше для другого, чем ради себя, в моем случае. Я для себя – невыгодная инвестиция. Ведь, как оказалось, во мне не было ничего особенного. Может, хоть ребенок хорошим человеком будет…

Решение показалось мне единственно верным. Я почувствовала, как на меня снисходит успокоение.

И тут я увидела бывшего школьного «авторитета» Игоря. Того самого, что ударил меня в нос ни за что. Рядом с ним шла хорошенькая женщина, явно старше его. Игорь что-то говорил ей, она смеялась. В глазах его плавилась нежность. Оказывается, и такие, как Игорь, способны на симпатию. 

— О! — заметил меня он и остановился.  

На тот момент мы не виделись уже семь лет, странно, что он узнал. Я-то считала, что похорошела с пятнадцати годков, похудела, покрасилась, даже одежду приличную прикупила. Видимо, в этом городе моя неуверенность в себе проступала сквозь внешнюю оболочку.

— Ника-дура, хвост надула! – сказал взрослый амбал, скорчив мне рожу, как в школьные годы. — Чувырла! — приобняв свою пассию, ушел. Его взрослая подруга заливисто расхохоталась, словно ей было четырнадцать.

Почему-то меня просто пронзило разочарование.

7 лет прошло, а я по-прежнему «Ника-дура». Кажется ведь, взрослые уже люди, но, видимо, глупые школьные дразнилки остаются с человеком навсегда.

Я рожу ребенка, буду упахиваться, как моя мать, на сменной работе, а дети этого Игоря будут травить моих детей. Если такие, как он, не взрослеют, значит, и отпрыскам своим расскажет… Я не хочу этого по второму кругу. 

 

 Вроде, ничего особенного. Ну, обозвал бывший одноклассник, его подруга оказалась такой же неразвитой, видимо, если нашла это забавным, подумаешь, детство, но именно этот салют что-то сломал во мне.

Я вспомнила эти ужасные школьные годы.

В тот самый момент умерла моя вера в любовь и надежда стать счастливой. Я снова осознала, что ничего не достигла за все эти годы метаний, навсегда останусь «долбанутой» и «Никой-дурой» в глазах тех, кто ломал мне жизнь в школе. И никогда я не ощущала себя такой нелюбимой и несчастной, как в тот момент.

«Уехать, уехать, навсегда!». 

 

 Я покачала головой, избавляясь от этого страшного воспоминания о том болезненном для меня салюте пятилетней давности.

— Почему ты молчишь? – все вопрошала Машка. – А я-то думала, позлорадствуешь. Это мы тут поражаемся его тяжелой смерти, да человеком хорошим считаем, а ты-то – вряд ли.

— Ага. Я же чудовище, которое всегда радуется, узнав, что у кого-то рак. Высокого ты, видимо, обо мне мнения.

— Так я бы на твоем месте и радовалась! Меня удивило, что ты спокойно эту новость восприняла! Неужели не помнишь, в девятом классе Игорь толкнул тебя с лестницы? 

— Помнишь.

— И называл тебя чувырлой?

— Тоже помнишь. Странно, что у тебя это сохранилось в памяти, Маша. Ты помнишь мои школьные годы лучше, чем я сама. Мне это льстит даже.

Казалось, она не слышала, захлебываясь своими воспоминаниями. Откуда в людях столько злорадства и гадости? Никогда не понимала стремления напомнить человеку о чем-то неприятном!

Зачем они всю жизнь так?

— ... и  еще он звонил тебе и ржал в трубку, дверь исплевал, и куртку новую порезал…

— А это все тебе откуда известно? Особенно то, что куртку именно он порезал? Виноватого ведь не вычислили! – спросила я.

Маша замолчала. Ах, да. Тот мерзкий женский смех на заднем плане.

Теперь замолчала и моя бывшая одноклассница, так долго набивавшаяся мне в друзья снова, после того, как по моему сценарию сняли первый фильм. Столько восторгов выражала. «Я всегда знала, что ты многого достигнешь!».

— Да ладно тебе, — подала голос она, — это же давно было.Просто мне Игорь тогда нравился… Какая теперь разница? Все равно ведь он помер. И заслуженно получил. Поздно он исправляться начал, этот гад! Это всем нам урок – никогда не знаешь, чем твоя жизнь закончится и во сколько лет, а ты ничего сделать не успеешь!

— Спасибо за урок. Прощай, — просто сказала я и отключила злобствующую Машку. Из своей жизни.

Еще некоторое время сидела, объятая этим странным чувством, привнесенным звонком.

Мне хотелось, чтобы живое, теплое, родное забиралось ко мне на коленки, обвило шею руками: «Не плачь!». Конечно, никто не вошел.

Я вытерла неожиданные слезы. Потом заставила себя встать с дивана, заняться повседневными делами.

Мир не изменился.

Просто умер человек, говорят, хороший. 

Я приоткрыла левый глаз. Взгляд устремился в небо.

— Она умерла, но мы всегда будем её помнить! – вдохновенно причитал Паша, стоя надо мной. 

Кто-то из ребят, кажется, это заметил, и пристально вгляделся в моё неподвижное лицо. Я поспешно закрыла глаза. Умерла же! 

— Нам будет так её не хватать! О-о-о! На кого ж ты нас оставила? — вторила «плачущим» голосом большеглазая девчонка в зелёном платье, кривя губы так, что, казалось, линия губ соскочит с лица. 

Странно о ней рассказывать так. Сейчас-то я знаю, что зовут её Катей. Это большеглазое создание уведет у меня первую любовь. 

— Ну, вот. Я забыл, что говорить надо! – расстроился рыжий мальчик с неправильным прикусом. Через несколько лет он меня ударит по наводке Катьки, сопровождаемый «Врежь этой дуре!».

— Её застрелили! – нахмурился Пашка. — Из ружья, понимаешь ты это? А ты не знаешь, что сказать? – он, защищая меня, разобьет этому рыжему челюсть. 

— Ну… Ээээ… Аааа… Без Вероники нам будет так скучно! Она же придумывала столько интересных игр. 

— Стоп! – поднялась я. – Какая еще «Вероника»? Я же олениха, забыл? Давайте по-новой! 

О, как мне нравилась эта игра. Суть проста: мы с ребятами — олени. Весь день мы резвимся на поле, прыгаем, бегаем. Я – мать-олениха, они – оленята. Потом – самое интересное! – в лес вторгаются охотники, для которых убийство зверят – забава. И мать-олениха, защищая детей, подставляется под пули, да и помирает посреди двора. Ребята-оленята оплакивают её. Как это упоительно – хоть на секунду ощутить, что твоё существование заботит окружающих. Я и не знала, почему для меня это так важно. 

Мне хотелось, чтобы именно плакали, а не, например, восторгались, падая ниц. Видимо, уже тогда была склонна к трагизму. 

Только я открыла рот, чтобы снова закричать: «Охотники», как к нам подошла тётка. Впоследствии выяснилось, что это была мать Пашки. «Свекровушка» моя, несостоявшаяся. 

— Вдруг упадёте – голову расшибёте… — начала она. 

— Детям полезно бегать, — просветила я. Так говорили мои родители, когда гости сетовали на мою чрезмерную активность. – Пусть носятся, пока молодые, — снисходительно махнула рукой я, подражая своему папе. 

Тётка смерила меня странным взглядом. 

— Так это ты всех детей на уши поставила? – спросила она. 

Я приосанилась. Мне казалось, тётка делает комплимент, хотя интонация не располагала к такой мысли, гаденькая такая. 

Она достала сигарету и затянулась. Вот сейчас меня это возмущает донельзя - курить при детях «свекровушка» не постеснялась — отравляла наши неокрепшие лёгкие, зато смела смотреть на ребёнка с насмешкой! 

— Раньше я тебя здесь не видела! 

— Да, мы недавно переехали! В первый подъезд! – я всегда разговаривала с восклицательными интонациями. 

— Ясно, — многозначительно ухмыльнулась она и отошла. 

________________________________________ 

Вечером я вышла на улицу— в хлебный магазин, находящийся во дворе, проходя мимо лавочки, на которой сидели мамаши и бабушки. Завидев меня, родительница Паши горячо заговорила: 

— Вот эта Вероника — дочка того майора, который в первый подъезд въехал. 

— А-а-а! — на меня воззрились несколько пар глаз. 

— Это она по двору носится. 

— А я ещё видела из окна, когда никого из детей не было, она скакала с совком и сама с собой говорила! 

— Правда? Неужели? 

Ага, это было правдой. Только не с совком, а с лопаткой, и не скакала, что уж так, а в песочнице сидела. И не разговаривала я с собой, просто что-то напевала вполголоса. 

Когда я возвращалась из магазина, они снова замолчали и вперили в меня свои взгляды, рассматривая с головы до ног. 

— Странно: родители, вроде, приятные такие… 

— … особливо майор! Хи-хи. Ничего так мужчинка.

— … а дочка – странненькая… 

— Страх Божий вообще.

В общем-то, всё, что говорили эти незнакомые женщины, было правдой, но я не могла избавиться от ощущения, что меня оскорбляют. 

________________________________________ 

— Ты преувеличиваешь, Вероника, — сказала мама. — Это ВЗРОСЛЫЕ ЖЕНЩИНЫ. Какой им резон говорить про тебя? Подумай сама! 

Я решилась посмотреть на маму. 

— Вероника, в тебе нет ничего, совершенно ничего... плохого. Ни внешне, ни внутренне. Ну, может, людям кажется странным, что ты у меня такая восторженная, постоянно носишься... Но здесь, в Nске, просто люди такие. Заторможенные немного. Их, возможно, удивляет твоя активность. 

— Почему ты мне не веришь? 

________________________________________ 

Ночью я подслушивала под дверью. Да, это нехорошо, знаю. Просто не могла уснуть. 

— Да-а, тяжело придётся Веронике среди обыкновенных детей. Для этого города она уж слишком… непосредственная, — говорила мама. 

— И что? Загонять её в тесные рамки, как это делают другие? – вопрошал папа. — Почему непоседливые дети так раздражают некоторых взрослых? Заграницей детей воспитывают иначе: им разрешают всё. До определённого возраста. А у нас – с самого детства приучают подавлять свои эмоции, сидеть, сложа руки. 

— А, может, это не так уж плохо? – задумчиво произнесла мама. 

— Что ты ей сказала? – вдруг спросил папа.  

— Ээээ… что ей показалось. 

— Почему? – возмутился папа. 

— Я не могла дискредитировать взрослых в её глазах. Для неё старшие должны быть авторитетом… Я с детства внушала Веронике, что всё, что говорят взрослые — правда. Но это-то, вроде как, она правдой посчитать не должна… вот и сказала… 

Она и впредь говорила так. «Тебе просто послышалось» и «не преувеличивай», «они правы».

Ведь взрослые правы всегда. 

________________________________________ 

Рано утром я вылетела на улицу. 

Над двором угрожающе нависала всё та же туча. Демонстративное поведение! 

— Давайте в «Олеников»! – с ходу закричала я. 

Дети приостановили свою деятельность – они что-то строили из песка, воззрились на меня. 

— А мы не будем ни в каких «Олеников», — сказала Катя, подмигивая другим, те радостно захихикали. Кроме Паши – «оленёнка», который всегда плакал по мне правдоподобнее всех. 

— Почему? – растерялась я. 

— А в неё играют только дебилы! Как ты! Гы-ы-ы! – засмеялась Большеглазка, не сводя с меня глаз. 

— Мы с такими не ходим. 

— Мне мама запретила с тобой играть. 

Во двор вышла мать Пашки: 

— Пойдём отсюда, скорее! 

— Нет! – это был первый и единственный раз, когда он попробовал не согласиться с матерью. 

— Пойдём! – и она потащила сына за руку. 

— Вероника! Я всё равно твой друг, — крикнул мне Пашка, перед тем как его спину поглотил подъезд, а дверь захлопнулась. 

То же самое он скажет мне много лет спустя, перед тем, как уйти навсегда, предварив этими словами последующие: «… но мне не нужна женщина, за которую нужно оправдываться». 

________________________________________ 

Я поднималась на свой этаж по лестнице, морально ободранная. Смотрела на стены, представляя, как на них появятся надписи: «Вероника – псих», и т.д. Если, конечно, ОНИ запомнили, как меня зовут. 

Правда, пока никто из ребят не знает, где я живу, но это дело времени. 

Никаких эмоций не было, плескался лишь осадок от них, сравнимый со словом «синька» — такой же иссиня-фиолетовый. 

Дома я  долго ходила по своей комнате из угла в угол и жалела, что у меня не разбита губа. 

Тогда можно было бы смотреть на себя в зеркало, наполняясь до краев тихой ненавистью к ребятам. Странное слово – «ненависть»: звонко начинается, но буква «т» ломает его на конце, раскрываясь, как зонтик, упирающийся в спину мягкого знака. 

Какая дура! «Давайте, я умру, а вы все будете плакать!..» 

Я взяла чёрный маркер, вышла на лестничную площадку и начертала на стене: «Вероника – чокнутая». Лучше сделать это самой. Другие выражались бы в не столь щадящей форме.

Впоследствии, если мне доводилось спускаться пешком, я смотрела на эту надпись, и она казалась мне воплощением собственной трусости. Всё-таки, я боялась узнать, что бы ОНИ написали на самом деле. 

________________________________________ 

О, как было упоительно, когда по мне сокрушались «оленята»! Я чувствовала себя нужной всем и сразу. Кто бы подумал, что расплачиваться за это ощущение нужности всем и сразу придётся долгими годами одиночества… 

Ну и ладно. Что было – то прошло.

Даже надпись – и ту спустя пятнадцать лет закрасили. 

Студеное чувство разочарования объяло меня.

Я вбежала в пустой класс, закрыла дверь, села на пол и разрыдалась. Он, человек, который казался мне в тринадцать лет любовью всей жизни, пригласил на медленный танец Оксанку. Еще и кепку мне свою в руку сунул: «А то буду как дурак».

К тому-то и привыкнуть можно – меня никто никогда не приглашал, но то, что он дал кепку, как… вешалке, а Оксана во время танца мне рукой издевательски помахала, казалось невыносимым унижением.

От досады на собственную жизнь, которая, как мне казалось, не задалась, хотелось завыть так, чтобы стены школы рухнули на меня, тогда не придется доживать остаток дней чудовищем, которого никто не приглашает.

Мой взгляд упал на швабру, стоящую в углу. Все мальчики в нашей параллели, как на подбор, были ниже меня ростом. Швабра – выше. Повинуясь какой-то звериной энергии, перемещающейся внутри меня, я вскочила, надела на нее кепку и стала вальсировать между парт.

Мне мечталось, что сейчас откроется дверь и войдет Он. Не тот тип, что предпочел Оксану, пусть дальше ей ноги оттаптывает, а другой. ТОТ, который САМЫЙ. Увидев девицу, танцующую со шваброй в кепке, Он сразу все поймет про меня. Даже представляла, что подумает: «Она сторонилась сверстников, но жажда любви распаляла, какая одинокая, неприкаянная душа». Испытав внутреннюю нежность, от которой хочет совершить что-то великолепное, Он пригласит меня на первый танец у всех на глазах.

Мифический Тот, который Самый, не являлся.

Тогда, из чувства едкого злорадства над собой же, неудачницей, мне уже представилось, как ворвется кто-нибудь из учителей или одноклассничков, не любивших меня, увидит «медляк» со шваброй, и скажет всем, что я-де странная. Может, в будущем стану известной, и кто-нибудь припомнит, что предпосылки были еще в юности – «эксцентричная была девочка».

Дверь в класс не открывалась.

В общем, никто не хотел случайно заметить, какая я необычная и сказать мне об этом.

Постояв еще минуту, поставила швабру на место, положила кепку на парту, и пошла домой. Одна.

Тем не менее, почему-то внутри разгоралась нерассуждающая юношеская надежда.

 

… Тогда я твердо решила уйти из жизни, но до этого, в качестве последнего сипа, решила написать Ему все, что думаю.

Мы расстались на непонятной ноте. Правда, я попросила у него объяснений в соцсети. Тогда Он просто не ответил.

Я все это время наивно ждала от него письма и ненавидела. Вернее, не знала, стоит испытывать к нему отрицательные эмоции, или Он ни в чем не виноват?

Прошло много измен, людей, событий, но на подкорочке всегда было ожидание, что у Него проснется совесть. Напишет, избавив меня от мучений и терзаний. Ведь за каждый раз, когда во мне вскипала ненависть, я нещадно себя корила.

Он не объявлялся.

Еще одна попытка. Последняя.

И хорошо, что я не прочту его ответ, но пусть знает, что умираю, и как думала о нем при жизни.

Глотая таблетку за таблеткой, строчила письмо – «Больше не хочу тебя ненавидеть, но не могу перестать…».

Смыкая глаза, представляла, как Он открывает, читает, бледнеет... но уже поздно…

Интересно, что почувствует?

Вряд ли начнет названивать – за это время я сменила номер телефона, и общих знакомых, у которых его можно узнать, не осталось.

Пожалеет ли Он, что не успел вовремя?.. Или, напротив, станет иронизировать трехстопным хореем, не поверив, что я доведу попытку суицида до конца? Он всегда считал меня мямлей...

Неважно. Да, я всем открыла правду напоследок в сообщениях – что думала и чувствовала, но никто над моими эмоциями больше не посмеется.

Удобная штука – смерть, казалось мне. 

*** 

Самое страшное – написать всем правду «напоследок» и остаться в живых.

Придя из больницы, я долго боялась открыть страничку соцсети и прочесть, написал ли мне кто-то «напутствие» в дорогу и, главное, что же ответил Он, зная, что я пишу, можно сказать, на смертном одре?

Потом решилась.

Плюс пять сообщений.

Я глубоко вздохнула.

Перед тем, как открыть их, посмотрела его страничку. Он заходил сегодня утром. Значит, не мог не видеть то, что написала я. Осталось только узнать, что именно Он ответил.

«Может, вообще этого не делать? Пусть останется загадкой.

Вдруг правда будет болезненной?

Может, Он посмеялся – «хотела бы помереть – давно лежала бы в могиле, а ты просто истеришь!».

Или… там будет заветное «прости», которого я ждала, чтобы больше не испытывать ненависть. Либо уж ощутить ее до конца, узнав, что Он все-таки был виноват, а потом простить и отпустить, чем без конца винить себя.

Мои руки дрожали.

Сердце колотилось у горла. В висках пульсировала кровь.

Я, скрепя сердце, проверила сообщения.

От него ничего не было…

Ни слова…

Я больше не буду его ненавидеть. Вот, правда.

 

 Она быстро поставила на стол ноутбук, включила. От нетерпения у нее дрожали коленки и руки. Давненько к Стефе не приходило творческое вдохновение.

Она стала быстро набирать текст, захлебываясь внутренней радостью. Потом откорректирует, главное — переложить в слова этот порыв.

— Когда ты уже выбросишь мусор и полы вымоешь? — вернул ее к реальности муж, зайдя на кухню.

— Подожди, Влад, — отмахнулась она, даже не глядя на него.

— Сколько можно? Ты обещала вчера.

— Закончу — сделаю, — но творческая мысль меркла под пристальным взглядом мужа, который стоял напротив нее и недовольно смотрел.

— Так и будешь в душу пялиться? — Стефа тушила в себе раздражение — самое неподходящее чувство, когда собираешься творить. Связь с тем Великим, что даровало ей вдохновение (пусть и крупицами) прервется.

— Я жду.

— Дай мне пятнадцать минут.

— Ты обещала вчера.

— Влад, в кои-то веки у меня появилось вдохновение, нет, тебе надо помешать!

— А оно всегда приходит, когда твоя очередь убираться? — съехидничал муж. — Почему же я не творческая личность? Оба бы в грязи зарастали. Зато сидели бы, творили!

— Я же не отказываюсь…

— Еще этого только не хватало…

—… просто прошу оставить меня в покое на пятнадцать минут! — возопила Стефа. Ну, все. Прошел порыв. Подключение к Прекрасному завершено.

В пустоту, оставленную ушедшим вдохновением, стала проливаться злость. Она начала тупо набирать бессмысленные ряды букв — «пльвлппьжжяв», не глядя на Влада. Назло.

Муж сел напротив нее, буравя взглядом:

— Что? Легко пишется?

У нее свело зубы от злости.

— Перестань на меня смотреть! — выкрикнула Стефа.

— Хватит истерить. Держи слово — мой полы. Второй день отлыниваешь.

— Я бы вымыла, если бы ты дал пятнадцать минут! Что изменилось бы, а? Нет, ждать ты не можешь, а теперь я вообще не буду, понял?!

Стефа встала. Пошла в коридор. Муж — за ней.

— Отстань! — крикнула она, надела сапоги, накинула куртку. — Ты мне надоел!

— Сцену разыграть готова, только бы полы не мыть!

Стефа ушла, хлопнув дверью.

«Зануда. Надо уходить от него. Только как себя мотивировать, чтобы это сделать?» — думала она, нарезая круги по микрорайону. 

________________________________________

 

Она не была неряхой, впрочем, аккуратисткой — тоже. Позавчера Стефа не помыла полы из-за того, что готовилась к корпоративу на работе. Вот где пригодилось умение писать — Стефа придумала сценарий мероприятия, потому и ведущей назначили ее. Она репетировала подводки к номерам коллег.

На следующий день состоялся неофициальный фуршет. Стефа была в числе самых стойких — досидела до девяти вечера с несколькими коллегами. Ей просто не хотелось домой. Опять смотреть с мужем «Доктора Хауса» до посинения… или ждать вдохновения, уткнувшись в ноутбук…

Стефа ощущала острую зависть к своим коллегам и мучилась из-за этого: уйти в разгар доверительного общения было бы странно, сидеть и слушать — невыносимо.

— … я ему сказала, что не пойду сегодня в ресторан — у меня намечаются посиделки с девчонками! Нет, он никак не успокоится — все названивает, — возмущалась юная коллега Надюшка поведением очередного ухажера.

— Имеет право. Он же и подарил тебе этот Айфон, — сказала взрослая элегантная Лена. В этот момент позвонили ей. — Да, дорогой? — отозвалась девушка голосом горлицы. Надюшка усмехнулась, посмотрев на Стефу, но, увидев ее выражение лица, удивленно свела брови к переносице. — Еще часик побуду, правда, и… Ах, сюрприз приготовил? Тогда полчасика! — повеселела Лена. Она была замужем девять лет, а супруг до сих пор устраивал ей романтические сюрпризы.

Стефа мрачно потянулась к вину, хотя и была непьющей. Рюмку за компанию — максимум, да и то в случае долгих и нудных упрашиваний. Девушке было стыдно за то, что коллегам звонят их любимые, а ей муж — нет. Словно услышав мысли Стефы, загудел телефон. Она коршуном набросилась на него:

— Да, Влад?

— Ты где пропадаешь? Сегодня, между прочим, пятница.

У нее от сердца отлегло. Может, решил пригласить куда-нибудь. В кои-то веки.

— Твоя очередь убираться, — разбил все романтические мысли Влад.

Стефе хотелось возопить «Издеваешься?», но, под взглядами коллег, она смогла удержать улыбку на лице, имитируя приятный диалог с любимым.

— Вернее, ты обещала убраться вчера, и что я вижу, придя с работы?! — продолжал Влад.

Улыбка на ее устах выгибалась дугой.

— Сегодня, вообще-то, праздник. Юбилей компании. Я задержалась с коллегами. Вот, сейчас все брошу и кинусь домой! — шипела Стефа. С той натянутой улыбкой.

— Имей совесть!

Стефа отбросила телефон в сторону. В этот момент дверь в кабинет открылась. Вошел ухажер Нади с шикарным букетом цветов. Как в кино. Надя вздрогнула:

— Ты так быстро доехал?! И как тебе удалось пройти через пост охраны в такое время?!

— Меня ничто не остановит, — сказал он без пафоса и вручил Наде букет.

У Стефы ныло под ложечкой. У всех какие-то планы на вечер, а ее опять будут дятлом долбить (а как иначе скажешь?) на бытовые темы.

Муж и правда встретил на пороге с ведром и шваброй:

— Пожаловала!

— Вечер пятницы! Цветы бы мне подарил, что ли! — воскликнула она раздраженно.

— С чего это? — удивился он. Влад цветов никогда не дарил. — За то, что ты выпила?

— Изыди, я спать хочу.

________________________________________

 

Спокойный, даже занудный Влад едва ли подходил Стефании. Но именно это в нем ее и привлекло четыре года назад.

Влад был единственным нормальным мужчиной, обратившим на нее внимания. Надежный. Стабильный. Пусть и не было в нем страстности, присущей Стефе, да и цветов никогда не дарил, но она поняла: с ним можно строить планы на будущее. Он будет ответственным по отношению к семье.

Первым мужчиной на ее пути был Илья — болтолог со стажем — молодой человек, который поначалу даже и не понравился. «Не люб ты мне, соколик», — посмеивалась она. «Главное, что ты мне нравишься, Стефа! Хочу, чтобы ты это знала! Мне всё равно, ответишь ты на мои чувства, или нет. Просто хочу сделать тебе приятно», — говорил Илья и вручал ей очередные цветы. Как такие слова могут не тронуть девичье сердце, подёрнутое первым холодком взрослой жизни, которая к романтике не располагает, скорее, навязывает практичный подход?

Илья был настойчив — встречал девушку после занятий, провожал до дома, а какие говорил слова — ммм! — и «нимфа», и «свет очей моих». Читал ей стихи. Правда, не свои, у классиков позаимствовал. Зато «так искренно, так нежно». Стефа отдалась своему нарастающему чувству… Увы, Илюша оказался банальным «пикапером», живущим по принципу: «Всех женщин соблазнить нельзя, но надо к этому стремиться». Стефа стала очередной покорённой вершиной. Да, у неё остались воспоминания, но болезненные — «обманул, развел».

После девушка встречалась с коллегой-журналистом агонизирующей местной газеты, поэтом-песенником. В свои сорок, он искренне считал себя гением, депрессовал из-за того, что не затмил славой Бродского, много пил. Ей хотелось спасти его и стать Музой.

Это был тот накал, о котором Стефа мечтала лет в пятнадцать, читая любовные романы: они ссорились и мирились, занимались любовью по 6 раз в день, а потом ругались и не разговаривали на работе. Стефа рыдала, когда он уходил в запой, умоляла бросить эту привычку. Ему нравилось, что кто-то переживает, да еще молоденькая миленькая коллега, оттого он стал пить еще чаще.

Стефа сгорала от страсти (какое уж там собственное творчество). Увы, привычка пить отнимала все человеческое в ярком и действительно талантливом возлюбленном — в пьяном угаре он ее ударил, в прямом смысле сбив все чувства.

Потому внимание обычного инженера Влада, не творческой личности, было для нее подарком судьбы. Вот что нашел будущий муж в эксцентричной журналистке с пирсой в брови — остается загадкой. Наверное, привлек темперамент — до этого у скромного парня не было таких ярких девушек (внутренний огонь, желание жить).

Вроде, они дополняли друг друга.

В последний же год отношения Влада и Стефы скатились до примитивного, как ей казалось, уровня. Только бытовуха. Иногда — совместный просмотр фильмов, либо, приходя с работы, каждый утыкался в свой ноутбук. Они могли не разговаривать друг с другом дня по три, но и по истечении этого времени сказать все равно было нечего. Словно соседи, иногда спящие вместе. И не потому, что желание переполняет, просто… а почему бы не заняться сексом двум молодым и симпатичным? Лениво, не стараясь удовлетворить и даже удовлетвориться.

Стефу охватывал ужас, когда она представляла, что ТАК будет всегда.

Может, сказывалось то, что в родном городе они только встречались, а, поженившись, тут же уехали в Москву и разбираться, совместимы ли в быту, начали только в съемной квартире.

Может, дело в усталости — им не было легко в Москве. Они еле «отбивали» съем жилья и еду. Конечно, Стефа, считавшая себя талантищем, когда-то искренне верила, что ее в столице тут же возьмут фрилансером во все издания и даже на ТВ, она будет писать для «Космо», не выходя из дома, вернее, квартиры-студии, обставленной в современном стиле… Увы, с творчеством не заладилось, а с опытом работы в журналистике двери в другие отрасли закрывали перед носом: «А почему вы не идете в газету работать?» — спрашивали у Стефы. Признаваться, что никому не нужна (штатные единицы заняты, а трудиться внештатно — не хватит на прожиточный минимум) не хотелось. Ей всегда предпочитали людей с опытом.

В итоге она с трудом устроилась офис-менеджером с зарплатой 28 000. Влад тоже работал не по специальности, ему не нравилось, а денежное вознаграждение в 35 000 унижало его достоинство.

Возвращаться назад Стефе не хотелось — она была отравлена столицей, хоть та и не принесла ей счастья за прошедший год. Девушка знала: можно получить все, надо только подождать. Это «можно» сбивало с толку своей иллюзорностью и, вместе с тем, реальностью. Кому-то же везет.

Ирония судьбы: она ехала в Первопрестольную, чтобы заработать на возможность жить ярко, интересно, а существовала еще скучнее, чем в родной провинции. Там Стефа ходила в конный клуб, в Москве же такое развлечение обходилось дорого.

Весь этот год она порывалась уйти от мужа. Потом начинала разверстывать события: нынешняя съемная квартира — в 20 минутах ходьбы от работы. Относительно недорогая. Да и новое жилье искать лень, все эти переезды. Плюс — четыре года отношений. Как-то жалко бросать все. «Не пьет, не бьет, деньги несет в семью, чего еще надо-то?» — внушала себе Стефа.

Вот и сейчас, обойдя дом вокруг, она успокоилась: «Приду, вымою полы, помиримся». До следующего раза. Но об этом лучше не думать.

Видимо, Вселенная, которую сейчас модно благодарить или, напротив, хулить за неудачи, решила поставить вопрос ребром.

 ________________________________________

 

Влад встретил Стефу на пороге. Он выглядел взволнованным.

— Хозяин звонил, — сказал муж. — Попросил, чтобы мы к первому числу освободили квартиру. Он-де решил жить отдельно от своей маман.

Стефу почему-то охватил острый, панический страх.

— Ну, что, — изрек Влад после длинной паузы, — вместе новые апартаменты ищем или каждый теперь за себя?

Стефа уже плохо соображала, что происходит. Она услышала в себе облегчение. Потом — тоску.

Она смотрела на Влада и не могла ничего сказать: с ним жить невозможно морально. Одной — тяжело. Одной, а не без него. Это — ключевые слова.

— Давай, все-таки, по отдельности искать жилье, — сказала Стефа, не в силах посмотреть ему в глаза.

— Хорошо, — оскорбительно быстро ответил он. — Мне просто есть куда идти, — сказал Влад. Стефа насторожилась. — У меня коллега снял однушку, но один не тянет. К нему перееду, — пояснил муж.

— Ну… ладно, — произнесла Стефа. Она была слишком поражена новостью, чтобы покопаться в своем словарном запасе и найти другие слова.

— Я — спать, — сказал Влад.

Ей тоже хотелось, но ложиться с ним в постель теперь казалось странным.

— Я еще посижу на кухне.

— Полы бы уж вымыла, — хмыкнул муж, закрыв дверь в комнату.

Стефа сидела на кухне, осмысливая произошедшее. Так долго тянулось, теперь разрешилось само.

Ну, да, придется переезжать, искать квартиру… Зато, может, займется, наконец, творчеством, а то из-за этой рутины уже и забыла о нем.

«Может, это — знак свыше, что я созрела для настоящего таланта? — думала Стефа. — Отношения всегда мне мешали в этом плане. Наверное, таланты должны быть одинокими. Во всяком случае, в период созидания».

Заснула она в состоянии радостного предвкушения. 

________________________________________

 

Наверное, да, творческие личности должны быть одинокими — первые зачатки способностей у Стефы появились в период острой душевной боли лет в 14. Она была никому не нужным, непонятым, но таким, как ей самой казалось, особенным подростком. Многие — учителя литературы, организаторы литературных конкурсов — находили Стефу талантливой, прочили будущее в случае упорной работой над собой. Хотя от ее прозы того времени веяло депрессией — кто-то из героев непременно умирал или хотел покинуть этот бренный мир.

То было странное состояние: Стефания ощущала себя несчастной как никогда, только через боль и рождалось что-то новое. Она писала. Роняя слезы, потому что иначе бы ее убил изнутри этот жар непонимания. И тогда, наверное, как защитная реакция организма включалось счастье созидать. Или и правда есть творческий канал, к которому она подключалась в момент наивысшей концентрации на собственной боли?

До чего, всё-таки, утомительна эта игра в «слишком взрослая», да и вообще «Печорин своего времени — всегда лишняя и чужая. Потому, что все такие юные, наивные, а ты-де уже такая умная, что просто удивительно, как ещё не померла». Да, игра заманчивая, но не ведёт ни к чему, кроме утраты этой самой юности, которая, как выяснилось, нужна. А постареть мы успеем. Похоже, на старость уходит большая часть существования человека.

В общем, самые талантливые рассказы Стефы остались в том возрасте — 15–17 лет. Правда, они были недоработанными, сюжет провисал, зато веяло от них жизнью (несмотря на то, что повествовалось о смерти).

Потом она научилась глушить эмоции, поступила на журфак. Корреспондент из Стефании вышел посредственный. Может, оттого и в Москве не заладилось с творчеством, ее портфолио работ читали, но не зацеплялись.

Иногда вдохновение возвращалось к Стефе, но кто-то постоянно мешал ей писать снова. То родители — «сходи туда, выключи свет, пора спать\есть, готовиться к сессии». Потом и мужчины.

В школьные годы концентрироваться было проще — заперлась в комнате, вроде как уроки делаешь, и выражай все свои мысли… 

________________________________________

 

Когда Стефа пришла с работы на следующий день, вещи Влада были уже собраны. У нее почему-то упало сердце.

Она ведь и не хотела, чтобы он предложил искать квартиру вместе… Но почему же тогда так неприятно-то стало?

— Ну, пока? — полувопросительно произнес Влад, уже стоя на пороге. Он казался таким далеким от жены, словно они и не были вместе 4 года.

Стефа была не в силах произнести что-либо, только попыталась выдавить скупую улыбку. Только бы он не сказал что-то, вроде: «Будь счастлива» и «встреть любовь», это будет слишком театрально.

У Стефы возникло страстное желание броситься ему на шею и зарыдать. Просто для того, чтобы переложить часть этого невыносимого, выжигающего чувства, видеть, что кому-то, тем более близкому некогда человеку, не все равно…

Она дернулась ему навстречу, Влад лишь по-дружески похлопал жену по плечу. Как соседа.

Все правильно.

Стефа хотела что-то ему сказать, но ком встал в горле. Потому что рвалось отчаянное: «Не уходи», хотя, на самом деле, и не хотела, чтобы остался, ведь не любила уже давно.

Ах, этот страх одиночества в большом городе.

— Не оставляй мне права выбора, — только и сказала Стефа еле слышно. Пока он стоит так близко, у нее от занимающегося в груди чувства одиночества появляется ложная надежда, что все будет хорошо.

— Самое сложное для тебя, — хмыкнул он. — Ну, пока, что ли, — снова небрежно сказал Влад и ушел.

Она осталась одна.

Наконец-то. 

________________________________________

 

Стефа жила одна уже почти неделю, но теперь ее это не радовало. Одно дело — знать, что кто-то придет, другое — когда действительно рядом нет никого, кому ты интересна, даже иллюзии присутствия (когда они жили с Владом, Стефа верила, что он еще что-то испытывает к ней, теперь же знала, что и он ее не любит).

Она забыла, что такое одиночество. Кому-то по силам это вынести, но не Стефании.

Даже в те страшные подростковые годы рядом были папа с мамой, а совсем одной сидеть…

Она просыпалась от выжигающего чувства в сердце, прислушивалась к себе с надеждой, что с сегодняшнего невыносимо не будет и ощущение, что жизнь не состоялась, пройдет.

Иногда ей казалось, что, вроде, сердце успокоилось. Стефа, боясь пошевелить неосторожной мыслью воспоминания, шла в душ перед работой, но позже вновь охватывало ощущение тяжелой, непередаваемой тоски. Это было настолько болезненное и острое чувство, что ей хотелось размозжить себе голову кирпичом, лишь бы никогда больше этого не ощущать. Особенно невыносимо было в выходные — она не могла заставить себя даже встать, почистить зубы, помыть голову. Просто сидела или лежала, ощущая, как засасывает в болото тоски.

«Но почему?» — недоумевала Стефа.

Это не было тоской по Владу — девушка четко сознавала сей факт, но ловила себя на постыдной мысли, что лучше бы он ей мешал. 

________________________________________

 

Стефа снова сидела за компьютером, но творческое вдохновение не приходило, хотя боль в груди нарастала.

Она открыла окно нараспашку, потому что было тяжело дышать, пока это чувство никомуненужности выжигало. Пройдет, конечно, ведь это было правильное решение — расстаться сейчас, но пока было уж слишком тяжело.

За окном сияли чистые звезды.

Она вспомнила, как в детстве бегала по двору и кричала (мысленно): «Инопланетяне, прилетите за мной». Стефе казалось, что она — особенная, понимает звезды. На деле же вон, как. Никакая не особенная. И успеха, возможно, не будет.

Стефа оделась, вышла на улицу, села на лавочку.

«Побуду пока одна. Может быть, снова научусь понимать звезды. Практической пользы никакой, конечно, но, все-таки, приятно смотреть на небо не просто так», — утешала себя Стефа. И тут она явственно поняла, что не хочет этого.

«Мне больше не нужно творчество, звезды, все это. Переросла? Не доросла?» — Стефа уже не знала. Главное — больше не переживала по этому поводу.

«Творческие люди всегда одиноки… Но я не хочу больше так. Пусть я слабая, но не могу. Я уже не потяну быть мечущейся душой, — думала она самозабвенно. — Не могу я быть одна. Пусть лучше стабильная занудность. Я просто забыла, что такое быть одной для меня».

— Стефа! — услышала она и обернулась. Это был Влад. С цветами. Впервые за все эти годы отношений.

Стефа закрыла глаза, открыла — он не растворился.

Они смотрели друг на друга и молчали.

— Ну, наверное, тебе романтики хотелось… — подал реплику он. — Я же вас, творческих, не понимал никогда. По себе судил. Вот тебе цветы, что ли.

— Спасибо, — зарделась Стефа, принимая букет.

Повисла самая наполненная пауза в их жизни.

— Я вымою полы, — подала реплику Стефа обреченно и покорно, чтобы не молчать.

— Что?! Ты до сих пор этого не сделала?! — возмутился муж.

Тихо переругиваясь на эту тему, они вошли в подъезд.