Игорь Улитин

Ваха приехал в деревню в марте. Было тепло, снег таял, ручьи текли. Он, когда вышел из автобуса, то на него из всех окрестных домов пялиться начали. Здоровенный! Борода чёрная! В камуфляжных штанах, бушлате и черной вязаной шапке. Бабка Маруся ажно перекрестилась.

А Ваха на них и не глядел. Он закурил и пошёл как ему Рамиль объяснил. От остановки налево и до конца улицы. Дом на берегу реки. Старый, косой. От которого уже гнилью пахнет. А Вахе всё равно. У него на плече одна сумка спортивная. В ней шмота кот наплакал. Не стал брать много. Этого хватит.

На второй день пошёл в магазин. Магазин в центре. Шёл через всё село. На него все, кто не на работе, смотрели. Кто таков? Что за басмач? Или этот, как его, террорист! Точно! Он самый и сумка большая.

В магазине пахло хлебом, колбасой и дедом Яшкой. Хотя какой он дед. Так, от водки почернел. Сидел сейчас, растопырив ноги, в порванных на ширинке штанах, старом ватнике и ушанке с оттопыренными ушами. Старым подожком что-то чертил в грязных лужах на кафельном полу магазина. Продавщица Танька скучала. Отгадывала сканворд.

— Мне хлэба, молока, и колбасы. Только говяжья, если ест, — сказал с сильнейшим кавказских акцентом Ваха.

— Молока нет.

— У кого молоко купит можна?

— У тёть Клавди Наумовой. На вашем порядке, угловой дом.

— Порядке? А, понял, на улицэ. Спасыба.

Ваха дал денег, взял сдачу.

— А, ещё картошка кто продаст?

— Я продам. Сколько?

— Мешок.

Танька ушла в подсобку. Слышно было, как там что-то шумело, переставлялось и ругалось.

— Чечен? — писклявым голосом спросил Яшка.

— Чечен, — не глядя на него, ответил Ваха.

— А к нам зачем?

— Захотелось.

— А звать как?

— Ваха.

— Вахабит?

— Ваха! Это имя такое! — повернул на него белые, в красной сетке жил глаза кавказец и до треска в мослах сжал кулаки. — Сложно запомнить? Не выучишь?

— Выучу, — мерзко, беззубым ртом улыбнулся Яшка.

Танька вытащила из подсобки сетчатый мешок картошки.

— На. Деньги сразу отдашь или в долг?

— Сразу. На, — Ваха насыпал на обшарпанный прилавок две сторублевки.

— Аю! Аю! Открывай! Ты дома, Аю?

С улицы кричали с татарским акцентом. Это Рамиль приехал в гости. Чёрный «Лендкрузер» облепили местные пацаны, и самые знающие начали рассуждать сколько в нем литров и лошадей.

— Да, брат, заходит.

Ваха пустил Рамиля на двор. Это Рамиль тогда прозвал Ваху «Аю» — медведь, по-татарски. С него если бушлат и свитер снять, он волосатый как медведь. Вот Рамиль его тогда увидел так, и кричит — «Ваха, да ты — Аю!».

Аю — так его все и звали. Даже как-то перепутали, написали вместо Ваха Валиев, Аю Валиев. Ладно, сам заметил.

— Как ты? Обжился?

— Да, брат, красота вообще. Воздух, чуешь, как в горах у меня, — улыбнулся Ваха широченной улыбкой.

— Может к нам, все-таки. В район.

— Нэт. Там людей много. Не хочу. Тут я с народом нормално. Всех почти знаю уже.

— Не достают?

— Нормално, говорю.

— Не шарахаются от рожи бородатой, — засмеялся Рамиль.

— Есть немного, — добродушно, по-медвежьему улыбнулся Ваха. — Это ладно. Я на речку хожу.

— А чем заниматься думаешь?

— Весной в пастухи пойду.

— Аю — ты, в пастухи? Ты что. Говорю, давай ко мне. А то и… Инструктором будешь. Пацанов учить.

— Не хочу, брат. Я там, — Ваха махнул рукой, — устал. Я здесь отдыхать буду…

— Как скажешь, брат.

— Пошли, там чай вкусный купил. Для тебя у бабка-татарка чак-чак купил.

Друзья скрылись за воротами…

Чечену овец доверить?

— Я с дэтства в горах овец пас. Я лучше всех из чеченов баран пасу — смеялся Ваха на дворе у тёть Нюры Шабалкиной. — Дай, давай свой баран. Все отдали и ты давай. Не пропадет твой баран.

Сначала не доверяли. Потом поглядели — пасёт хорошо. Доверили и коров. Немного, но сколько есть. В напарники к Вахе напросился Серёжка Старохвалов. Человек он хоть и пьющий, но беззлобный. И холоду будто не боится. С апреля и по ноябрь в одной старой кофте ходит. Она уж вытерлась давно, моль рукава поела.

— Серожа, давай я Рамилю скажу, он тебе костюм спортивный привезёт, — хлопал нового друга по плечу Ваха.

— Не надо. Брось, — смущенно улыбался Серёжка. — Эта кофтейка волшебная. Я в ней круглый год не мёрзну.

Хорошо в поле вдвоём. Сядут под деревом. Тут коровы. Тут овцы. Серёжка из фляжки настоечку потягивает. Ваха самосадом дымит. Больно уж ему приглянулся дядь Семёна Никифорова самосад. Он у него сразу много купил. Он ажно до мозгов продирал.

— Ну как, пробрало, — улыбнулся беззубым ртом дядь Семён.

Ваха даже прикашлянул.

— Бери, весь. Я скоро помру.

— С таким самосадом, точно помрош, — засмеялся Ваха, а с ним и дед.

 

Так прошла весна. Проходило лето. Ваха немногословный. Серёжка немногословный. Болтать не любят. Иногда разве… Ваха про свой аул рассказывал, про отца, про мать, про братьев. И всегда говорил:

— Ну, это до войны, короче, Серож.

А ещё рассказывал про друзей. Говорит, в Грозном сейчас хорошо, красиво. Да и вообще, красиво у него там.

— Тут тоже хорошо, Серож. Но там, прям… Понимаешь…

— Ну, там родина, она завсегда красивше, — отвечал Серёжка.

— Родина, да…

Серёжка никогда не спрашивал, почему Аю уехал. Кто у него остался там, на родине. И почему поехал жить в деревне, хотя в друзьях у него был Рамиль — деловой мужик из района, с областными дела крутивший.

Ещё Ваха никогда не рассказывал про войну. Серёжка не спрашивал. А у Вахи все рассказы заканчивались, когда он был молодым, а потом сразу после войны. Почти 10 лет жизни будто выпали из жизни этого человека. Но Серёжка думал так — не рассказывает, значит не нужно.

Сам он тоже больно не говорил. Ну, родился тут. Ну, в город поехал. Ну, в техникуме учился. Ну, связался там, с одними. Ну, начали там по вечерам, то да сё. Ну, мелочь там. Ну, это, кроссовки там, эти… шмот, в общем. Ну, поймали, конечно. Ну, там, отсидел три года. Ну, вышел. По городу помотылялся. Встретил этих, что дружки.

— Они, говорят, пошли на дело. А я говорю — ну вас. Я в тот раз сидел, а вы нет. Ну, они на меня драться. Я в больнице полгода пролежал. Ну, думаю, не… Хватит, тут я подохну так. С больницы вышел и сюда…

Так и проходили дни…

По вечерам Ваха любил курить самосад на лавочке и слушать радио. Серёжка иногда и вечером к нему приходил. Жена у него, ругалась иногда — «И так целыми днями с этим чеченом!». Но потом мирилась. Ваха ему много пить не даст. С Вахой не побьют. Бывало, что и задремлет Серёжка на лавочке. Светка идёт:

— Аю, мой у тебя?

— У меня, Свэт. Спит. Не ругай, Свэт, он устал сегодня. Я стадо сторожил, а он из леса выгонял.

— Ладно, чего там. Ты заходи, Аю. А то всё один…

— Зайду, Свэт, зайду…

Только Яшка-дурак, про Ваху продолжал сплетни распускать. Хуже бабы, ей богу. Начнет тарахтеть, мол, у него дружок в начальниках в городе, сказывал, что этот чечен — самый что ни наесть боевик. Мол, за ним скоро приедут и заарестуют его. Они, мол, выжидают пока. И дружка его татарина, тоже заарестуют.

То начнёт болтать, что по телевизору смотрел, как чечены наших солдат резали, а там этого самого бородатого показывали.

— Да он, он. Я еще на видик записал. Потом пересмотрел. Смотрю — так ведь это наш!

И ведь находились те, кто этому дураку верил. Обходили Ваху стороной. Не здоровались.

Болтал Яшка, естественно, в магазине. И только стоило туда зайти Вахе, как тот тут же замолкал. А бабы на Ваху косятся. А ему что. Танька вот — хорошая баба. Этого дурака не слушает. Раз то ли в шутку, то ли в серьёз, тряхнёт кудрями и одним зубом золотым улыбнётся:

— Аю, женился бы ты, что ли, на мне.

Ваха даже напугался. Хлеб чуть не уронил. Перекладывать давай.

— Подумать надо, — как-то смущенно ответил он.

— Ну, ты подумай, Аю. А то, чай, без бабы тяжело. Ты, чай, медведь, а не бирюк какой, — и как засмеётся.

Яшка сидит тогда, ничего не понимает, щёки небритые надувает. А Аю улыбнулся, и какой-то больно лёгкой походкой домой пошёл.

Как-то в октябре в село приехал Юрка Юртаев из соседней деревни. Мордвин. Мужик весёлый, бойкий. Но с грустинкой в глазах. Она у него появилась после того, как он с войны пришёл. Зашёл в магазин. Услышал, что брешет Яшка.

— Ну-ка, где этот ваш ваххабит живёт. Пообщаться я с ним хочу.

Ваха у ворот, как всегда, курил. Радио слушал. Любовался речкой. Подъехали «Жигули». Вышел Юрка. Демонстративно размялся. Ветерок спортивный костюм треплет.

— Ты что ли чечен?

— Я — чечен, — хмуро смотрит Ваха.

— Поговорим, нохчи.

— Поговорим, если хочэш говорить, — отвечает Ваха.

— Ну, давай, вставай. Расскажешь, что ты тут делаешь, и что там делал.

— Что я тут делаю, тебе люди скажут. Что там делал, тебя не касается, — хмуро смотрит Ваха.

— Меня-то как раз и касается. Ты мне не дерзи. Там, значит, нашим головы резал…

— Рот закрыл, — хрипит Ваха.

— Чего?

Ваха встал. Зашёл в дом.

— Ха, ссыкло, — осклабился Юра. И пошёл к машине.

— Эй, иди суда, — кричит с хрипом Ваха и открывает ворота.

Юра сжимает кулаки и идет на Ваху. Подходит ближе.

— На! — Ваха кидает в него кипой фотографий.

Юра не понял, что случилось. Смотрит на Ваху, на фотографии. Снова на Ваху.

— Иди отсюда. Дурак! — машет рукой Ваха.

Юра глотает тяжелый душный ком. Не оборачиваясь, идет к машине и едет прочь. Вечером Юра напьётся. И скажет жене:

— Люд, я сегодня такого человек обидел. Такого…

Пришла зима. Новый год. Серёжку уговорили переодеться в новый спортивный костюм. Даже Рамиль приехал сюда праздник справлять.

В полночь салюты стрелять.

— Вы идете, — говорит Рамиль. — А мы с Вахой тут подождём.

Ладно. Серёжка, Светка, пацаны их на улицу, салюты пускать. Разные, яркие.

А как зашли. Сидят Рамиль с Вахой. За плечи обнялись. А на глазах у обоих слёзы…

 

23 февраля.

Ваха шёл по селу нараспашку. Широким шагом. Широко же открыл дверь магазина.

— Таня, дай мне лимонаду и торты вафельные — два. Нет, три.

— Чего эт ты праздновать собрался, — прогнусел вечный житель магазина Яшка.

— Празднык у меня сегодня.

— Какой-эт у тебя празднык? — передразнил его старик.

— День русского солдата.

— Это ты-то русский солдат? Да ты ж — ваххабит проклятый, — полупьяный Яшка понес ту самую околесицу, что городил бабам. — Видал я, как ты пленных резал, да пытал. Ишь ты, солдат, нашёлся.

Ваха побледнел. Даже под бородой было видно, как побледнел. Повернулся к Яшке и одним взмахом левой ладони сшиб его со скамейки. Тот уполз в угол. Ваха распахнул бушлат пошире.

— Я РУССКИЙ СОЛДАТ. А ТЫ СВИНЬЯ ПАРШИВАЯ!

Он топнул ногой, и Яшка залез под лавку.

Из-под бушлата у Вахи блестели значок «гвардия», две медали и один орден в виде креста.

— Я РУССКИЙ СОЛДАТ! — хрипя, повторил Ваха. — А почему ты пьяный, я не знаю.

Ваха вышел на улицу. По-весеннему сияло солнце. Так же размашисто, как он шёл в магазин, пошёл назад. Только лицом был хмурый. Повернулся.

— Тьфу, из-за такого дурака расстраиваться! Нэт. Я здесь. Я дома. Я живой. Я — нохчи. Я — русский. У меня праздник, — и во весь голос. — Эй, я — русский солдат! У меня сегодня празднык!

И как мальчишкой бегал по тропинкам своего аула, побежал домой. Сегодня приедет Рамиль. Надо зайти к тёте Алие, купить у неё чак-чак.

 

Эпилог

Из заметки в районной газете:

«… в рамках празднования Дня защитника Отечества в школе № 1 прошёл урок патриотизма. Его провели два ветерана обоих чеченских кампаний — председатель районного отделения «Боевого братства», майор запаса Рамиль Ягупов и его боевой товарищ, капитан запаса Ваха Валиев. Рамиля Ягупова у нас знают, без преувеличения, все. А вот Ваха Амирович переехал в наш район совсем недавно. Он уроженец Чечни. Но в обеих войнах сражался на стороне федеральных сил. Сам Ваха Валиев очень скромный человек, хотя награды на его груди говорят о многих совершенных им подвигах. Как говорит Рамиль Ягупов, медалями и орденом отмечена только малая толика тех героических поступков, которые совершил Ваха Валиев, или, как его звали боевые друзья — Аю. Что по-татарски значит «медведь».

Иван не умел воровать. Все умели, а он нет. Жена из-за этого ругалась всегда. Как скажет:

— Почему я всегда за тебя воровать должна? Детей воровать и то я учила!

Да, воровали все. Жена воровала, дети воровали. Если бы не Жена — большая такая, толстая, с шишкой из волос на голове, так и жили бы плохо. Ладно, хоть она воровала. Иван-то, воровать не умел.

 

Детей в школе дразнили. Обидно так дразнили. Прям до слёз. «Ваш папка честный!». Вот как дразнили. Они прям до слёз обижались. И шли сами воровать. Папка-то их воровать не умел.

 

А Иван пытался воровать, но не получалось. Бывало, потянется рука к гайке, да как-то палец не туда ляжет. Сунется болт украсть — уже украли.

Жена как-то говорит.

— Ты же — тракторист — комбайнёр — укради в колхозном саду калину.

— Так пропадёт же.

— Ты бы сначала украл, а потом посмотрел, пропадёт или нет.

— Боюсь, не довезу. В землю брошу.

Не стал воровать.

 

И вот как-то раз из склада украли много. Не знали на кого и думать! Ведь все воровали, да помаленьку. А тут много. Ну, на кого думать? На Ивана! Он не зря честным прикидывался. Он крупное дело замышлял! На самом деле нет.

Кто-то просто взял, да и украл много.

Но Милиционер к нему пришёл.

— Сознайся, — говорит, — Иван. Ты ведь украл.

— Нет.

— Ну, больше некому.

— Все воруют, а я нет.

— Все помаленьку, а ты сразу много.

— А может это ты, Милиционер?

Милиционер так сразу глаза отвёл, ногой пошуршал. Он ведь тоже воровал. Как и все. Хоть и Милиционер. И вот он так глаза отвёл, ногой поводил. И говорит.

— Нет. Это ты, Иван, украл. Ты в тюрьму сядешь, Иван.

— Не сяду, я ж не воровал.

— Но судить будут тебя. Потому что больше некому.

— А может это ты, Милиционер?

— Всё, — Милиционер хлопнул папкой. — Завтра в суд приезжай. В район. Там скажут, в тюрьму тебя посадят или так.

И ушёл Милиционер. Он неприятный такой был. Нос большой, длинный такой, нескладный. В синей рубашке и белой фуражке.

 

Приехал Иван в район. Вся деревня тоже приехала. Все в свидетели. Все говорят так.

— Иван говорил, что воровать не умеет. Врал. Это он украл из склада много. Я сам не видел, но точно он. Больше некому.

Жена с детьми Ивановы так же говорили. Дети так и говорили.

— Папка это наш, больше некому. Зарестуй его, гражданин судья.

Иван говорил.

— Это вы врёте. Я воровать-то не умею. Вы все воруете, а я нет. Вот вам и тошно.

Судья говорил.

— Но-но-но.

А потом ещё.

— Ну-ну-ну.

А в конце.

— Признать виновным. Дать условный срок полтора года. Пусть подумает над своим поведением.

 

Пошёл Иван домой пешком. Остальные из деревни тоже шли пешком. И Милиционер тоже шёл пешком. И вот все подходят такие, и говорят.

— Эх, Иван-Иван, не надо было воровать много. Воровал бы как мы, помаленьку, не ходил бы на суд.

Иван нахмурился и за водкой пошёл.

 

Домой пришёл Иван. Жены нет. Детей нет. Вещей их нет. Коровы нет. Обокрали? Чай не мудрено. Ан, нет. Жена вечером пришла.

— Я к Милиционеру жить ушла. Он и Милиционер, и воровать умеет. И тебя, дурака, чуть не посадил. Так что мне с ним хорошо будет. Не то, что с тобой, плохо.

Потом дети пришли.

— Папка, мы теперь Милиционера папкой звать будем. А тебя Иван. Потому что Милиционер воровать умеет и Милиционер. А ты воровать не умеешь. Мамка говорит, что Иван — дурак. Не хотим мы, чтобы у нас папка был дурак. Хотим, чтобы папка был Милиционер.

 

Вечером склад совсем загорелся. Все бегут тушить, а Иван идёт от склада.

— Ты поджёг, Иван? — все спрашивают.

— Нет, — говорит Иван. — Я бы украл. Это, наверное, Милиционер.

Не потушили склад. Сгорел.

 

Опять пришёл к Ивану Милиционер.

— Ты ведь сжёг склад, Иван.

— Нет, ты, Милиционер.

— Ты что говоришь, Иван. Тебе обидно, что Жена ко мне ушла. Так ей со мной хорошо. Не то, что с тобой, плохо.

— Ей без тебя скоро плохо будет. Тебя в тюрьму посадят. Ты ведь склад сжёг.

— Ты что говоришь, Иван. Я спичек-то в руках держать не умею.

— Ладно ты, Милиционер. Я вон тоже воровать не умел, а сколько сразу украл.

— Ты меня с собой не равняй. Я — Милиционер! Завтра чтобы в суд пришёл!

Рассердился Милиционер. Хлопнул папкой. Хлопнул дверью. И ушёл.

А Иван умылся. Глянул в зеркало — хорош! Нос небольшой, роста среднего, немного худощав, волосы русые, на вид 35–40 лет, особых примет не имеется.

 

Опять вся деревня в суд пришла. Только в этот раз все судачат — кто поджёг-то, Иван или Милиционер.

Иван говорил так:

— Я всё видел. Я как раз воровать шёл на склад. Гляжу, там Милиционер бегает. И Бобик его стоит. Раз, он туда шмыгнул и уехал. А я пошёл народ звать. Да все и так уже бежали.

— Неправда! — кричал Милиционер. — Я там не был. Жена Иванова может подтвердить, я сейчас с ней живу. Я и спички-то толком держать не умею!

— Я тоже говорил, что воровать не умел. Ан никого не зарестовали, а меня под суд, — машет рукой Иван.

— Да, ты-ты…, — ругался Милиционер.

Из деревни народ говорил так.

— Бежали тушить. Ивана видели. Он говорил, что Милиционер поджог. Милиционера не видели.

Судья говорил.

— Пух-пух-пух.

Потом говорил.

— Н-н-н-да.

А потом сказал.

— Зарестуйте-ка Милиционера. Иван хоть украл — вор ворует, стены оставляет. А этот спалил. Зарестуйте его и на пять лет в Магадан.

 

Милиционера зарестовали. Жене Ивановой стало плохо. Детям тоже. Иван их взад не пустил. Хотя, склад-то и вправду Иван спалил. Врать-то он научился вот. А воровать нет. Не умел Иван воровать.

Миша был очень добрый участковый. Чересчур добрый. Бывало, украдут местные синяки у бабки гуся. За гуся хотя бы административку впаять можно. Другой бы и впаял. Но не Миша. Миша придёт, поругается. А если дело ближе к вечеру, может, и выпьет еще с ними.

Начальник каждую неделю грозил его уволить к чертям. Да только кто кроме Миши согласится быть участковым у чёрта на рогах. Поэтому начальник выдыхал, и говорил привычное.

— Хрен с ним. Хоть ни рыба, ни мясо, но и бардака у него, вроде, нет.

Бардака и правда не было. То ли народ Мишу жалел. То ли на его участке все были настолько ленивы, что гуся украсть у них было самым страшным преступлением. Нет, дрались, конечно. Но это не в счёт. Кто ж в деревне драку за преступление считает.

 

У Мишы было три любимых дела.

Первое — пить самогон по субботам после бани с соседом Борей. Оба разведены. Обоим под сорок. Только Миша – мент действующий, а Боря – бывший. Да к тому же, ещё и отсидевший на ментовской зоне. Он и в деревню то лет десять назад приехал от городских пересудов.

— Молодняк киоски грабили. Мы их накрыли, а там сынки шишек сплошные. Прокурорский тоже. Они развлекались так. Мы дело почти до суда довели. А тут я раз из магазина выхожу, а ОМОН мне руки вертит. ОСБшник в машину, а там в бардачке граната и 200 грамм героина. Я тогда даже ржать начал. 200 грамм, откуда у меня деньги на него, — грустно улыбался Боря. — Дали трёшку мне. А пока следствие шло, про меня во всех газетах написали. «Оборотень в погонах», «Оборотень в погонах». Начальник намёк понял. Дело закрыл. Говорят, даже извинился перед прокурором и его сынком.

Второе дело — разбирать и собирать табельный ПМ. Какой бы размазней не был Миша, но пистолет он ни разу не потерял. И даже однажды дал понять, что он его не просто так носит. На дискотеке молодежь из района драку затеяла. А когда он их останавливать начал, на него кинулись. Пришлось стрелять вверх. Подействовало. Районные теперь сюда ни ногой.

Третье — ходить на охоту. Ну как на охоту. Зверя Миша стрелял редко. Он просто любил побродить по лесу и по полям с ружьем. С другими охотниками ездил редко. Не любил он толпой ездить. Напивался слишком сильно. Его даже как-то без памяти привезли и на крыльце бросили. Кто-то про это начальнику рассказал. Впаяли выговор с занесением. Потому и предпочитал Миша бродить по лесу один.

 

Осенью идиллия Миши нарушилась. У этого краха даже была точка отсчета — выстрел километрах в трех от деревни. На Красном Хуторе. То есть, это потом Миша понял, что этот выстрел был непростой. Неправильный выстрел был. А сначала и значения не придал. Мало ли охотников приезжает.

Но, оказалось, охотники тоже были непростые. Неправильные были охотники.

— Заявление от Машки Полухиной. Теленок у нее пропал, — положил начальник бумажку, исписанную женским почерком, на стол.

— Может, найдется. Загулял, и всё…

— Четвертый день, пишет, не приходит. Дело-то, тьфу. Его или кто-то во двор загнал. Или заготовители забрали.

— Или охотники убили, — неожиданно для себя выдохнул Миша и даже сам испугался.

— Охотники, думаешь?

— Нет, просто сказал. Ну, мало ли. Поехали на косулю. А вместо косули теленка.

— Может и так. Но я думаю, заготовители.

— Не было у нас заготовителей в эти дни. Ни в одной деревне. Арбузы привозили на картошку менять, а заготовителей не было.

— Ладно, сыщик, иди, ищи теленка. Хоть одну «палку» себе сделай. И смотри — не сотвори мне из телка «глухаря», — строго взглянул на Мишу начальник.

 

Миша был просто уверен, что загнать телка никто не мог. Больно уж приметный был телок у Машки — черный. У всех остальных красные и белёсые, а у этой чёрный. Только районный могли его не знать.

Но по дворам Миша всё-таки прошёл. Извинялся, объяснял зачем. Его пускали, показывали дворы. Да пустое же дело!

В субботу взял ружье, плащ, сапоги и пошёл туда, где давеча стреляли рядом. Телята ходят на Красном Хуторе. Значит, там и убили.

Долго не искал. Вот след по бурой траве к лесу. Вот у оставленной копёшки они останавливаются. Но ни крови, ничего. Хотя… Под копной. Ага. Вот. Тьфу! Из-под копны пахнуло дохлятиной. Вот оно — шкура телячья и будылаги. Нашёлся телок.

 

Миша поскорее поспешил назад. На глинистой дороге, подмоченной дождем, разъезжались ноги. Сейчас домой, переодеться. И можно в район — брать машину и как вещьдок забирать. На шкуре же следы от пуль остались. Может, понятно будет.

Вдалеке Миша увидел старый ГАЗ-69, который бросало по дороге. О, может, подвезут? «Газик» подъехал ближе. Тормознул. Дверь открылась.

— Здорова, Миша!

На месте пассажира спереди сидел сын прокурора — Витька. За рулем сын начальника РайПО — Семён.

— Чего пустой с охоты? — щерится худой, с крысиным лицом Витька.

— Да так. Зверя не встретил.

— Да ладно, у вас тут зверя пруд пруди.

— Стадами ходят, — пробасил мордатый, краснолицый Семён.

— Не встретил я стад, — растерянно сказал Миша и пошёл дальше.

— Тебя может подвезти?

— Нет, нет. Я сам.

Миша засеменил домой. Это ж ведь они и в тот раз приезжали. Он их видел. Этот «Газик» видел. Как раз в тот день. Сын прокурора…

 

— У тебя телок и две коровы пропали на участке, а ты ходишь сопли дуешь. Миша, ты дебил?! — ревел начальник. — Только не лепи мне горбатого, что ты охотников не знаешь, что к вам приезжают. Ты сам охотник.

— Охотник, — понурив голову как школьник, бормотал Миша и теребил в руках форменную фуражку.

— Были же наверно те, кто видел, кто приезжал.

— Наверно да…

— Хрен ли наверно?! Ты мент или дерьмо из нужника?! Ты не можешь людей опросить.

— Могу…

— Твою-то за ногу мать!!! Иди на хрен отсюда. Пиши заявление, если не можешь найти.

 

Миша написал.

 

Через две недели он отдаст удостоверение. Отдаст пистолет. И, наверное, уедет из деревни. Насовсем. Ведь как он людям в глаза смотреть будет. Машке, Павлине Матвевне, Манжурихе… Он же ничего не сможет сделать. Он участковый. А этот сын прокурора. Может все-таки сказать начальнику? Повяжем этого козла!

 

— Сын прокурора, говоришь…

— Да, и Тамары Степанны из РайПо.

— Нда… Три коровы. Тридцать три коровы, тридцать три коровы, — напел песенку начальник. — Так… Дело принимает серьезный оборот, как говорится. Давай-ка в область позвоню.

Миша слышал, как из трубки кто-то орал. И различал только два слова — «Закрывай дело». Иван Палыч положил трубку. Выдохнул. Закурил. Подошёл к окну.

— Нашего прокурора на той неделе должны в область перевезти. Помощником областного прокурора. Наш, оказывается, с УВД в друзьях, — начальник выпустил дым через ноздри. — Там говорят, из-за трех коров хорошего человека подставлять не будут. Говорят, сами ему позвонят, и скажут, пусть сыну люлей даст. А нам велено дело закрыть. Волки твоих телят съели. Пусть теперь егеря их ищут. Волков, то есть.

 

Миша пошел из района домой пешком. Как оплеванный шел. Сверху еще дождик лил. И, правда, как плевки. А Миша всё шёл, пытался курить. Сигарета гасла. Миша ругался. Сам сплёвывал. Что за гадость? Что за… Ну ведь он преступник — вор! Он у людей коров украл. Если на деньги перевести, это же целое состояние. Да что состояние. У Манжурихи в корове последняя отрада была. А они, видите ли, подставлять не хотят. Сволочи!

Уже около деревни Мишу обогнала скорая. Мчалась так, что обдала грязью. К кому это? К Манжурихе. У нее корову нашли. Точнее, голову. Санёк Смекалин пошёл в лес за грибами, и на поляне, под старым комлём, нашёл. Она как узнала, у неё вся правая сторона и отнялась. Миша к ней. Тёть Пашу врачи откачивают. А она увидела Мишу и давай язык жевать:

— Мыфа! Мыфа! Фы найви эфих фук! Найви, Мифа! Они веня увиви, Мыфа! Форову увиви, и веня увиви, Мыфа!

 

В субботу снова выстрел. Опять в стороне Красного Хутора. Миша выбежал из дома. Моросил дождик. Он в одной майке. Сел на крыльцо. Закурил.

Курил. Думал. И тут вспомнил синее лицо Манжурихи, и как она стонет — «Мыфа! Найви эфих фук!». Чего их искать — вон они, на Красном Хуторе. Опять чью-то корову разделывают. Нет! Хватит!

 

Миша пока шёл на Красный, несколько раз упал. Весь в глине. Где они, вот? Где? След всё шёл и шёл по дороге. Вот он сворачивает в лес. Вот подминает высохшую траву. Вот полянка. А вот и «Газик». У «Газика» расстелен брезент. На нем почти уже разделанная туша. На краю брезента лежат шкура, голова и кишки. Судя по цвету шкуры — рыжая, однотонная, это корова Сябровых.

Вот и Витька — заталкивает в багажник машины куски мяса.

— О, Миша. Миш, говядинки хочешь? Мне не жалко, — Витя повернулся и протянул измазанную в крови руку.

Миша стоит. Молчит.

— Ладно, — и Витя идет за очередным куском туши. Заталкивая в машину, приговаривает, — ты, Миша, зря думал, что на меня папаня мой как-то повлияет. Я, Миша, срать на него хотел. И на тебя тоже. Вы, Миша, перхоть. И ты, и начальник твой, и старухи ваши. И папаша мой тоже. А мы, люди. Вот ты стоишь, язык в жопу засунул, и сказать мне что-то боишься. А я тебе сейчас харкну в рожу, заряжу в ухо, и мне за это ничего не будет.

И Витя действительно со всего маху ударил Мишу в ухо. Миша кубарем укатился под сосну. Красномордый Семён заржал во весь голос. Но…

 

Миша курил, сидя всё у той же сосны, дрожащими руками поднося к губам непослушную сигарету. Витя лежал на брезенте, с топором в руках. Разошедшийся дождь смешивал вытекавшую из его груди кровь с коровьей. Семён лежал чуть ближе, к Мише, лицом вниз. Под его остывающим телом лежала «Сайга» с остывающим стволом. Миша потрогал оцарапанный пулей бок — ничего страшного. Только мясо зацепило. Заживёт.

Валентина (Friday, 18 January 2019 13:29)

И сюжеты, и язык превосходны.
Браво!