Александр Сущевский

(дед Костя вникает в суть)

 

           Когда поезд тронулся, и пассажиры заняли свои места, сосед деда Кости, молодой мужчина с козлиной бородкой, проговорил:

           - Куда, старик, древние кости свои возил?

           - А? Что ты, сынок, сказал?

           - Куда, говорю, древние кости свои возил?

           - Дворцы подземные смотреть ездил и всякие чудеса столичные. Чудеса! Таких дворцов и во сне не увидишь. Понятия не имел  я раньше об этом. Ну, слышал «метро, метро», а что это такое понятия не имел. Да. Ступил я на эту лестницу, и поволокла она меня! А старуха моя, Настя, хи-хи-хи, сердцем зашлась и дышать не может. Ей показалось, что её в преисподнюю волокут да через райские ворота! Так у неё помешательство чуть не случилось.

           - А тебе, дед, подземные дворцы понравились?

           - Не говори даже. Восхитительно! Мраморы кругом разноцветные, поезда мягкие. А скорость, скорость какая! Так и прёт, так и прёт, прямо ужас берёт. И всё ведь человек сделал. А Настя, хи-хи-хи, усомнилась. «Творение твоё, осподи», - говорит.

            - Вроде, дед, я раньше тебя где-то видел, - перебила борода дедову речь.

           - Может, и видел. Я последнее время по Союзу езжу и смотрю. Мне скоро сто лет будет, а что в мире человеком сотворено, не видел. Вот и решил всё посмотреть, чтобы на том свете с раем сравнивать.

           - А ты в Москве на выставке художников случайно не был?

           - Был, был, сынок. Только не случайно, меня внук пригласил на выставку его картины посмотреть. Он не родной мне внук, а двоюродный. Насти моей брата родной он внук. Своих детей у нас с Настей не было. Настя моя в молодости, грешным делом, никак зачать не могла, а без греха оно как? А вот у брата её, Ивана, как бы тебе не соврать, двадцать три внука. Один из них в Москве в художниках ходит. Серёга, внук, значит, и говорит: «Приезжай, дедушка, Москву посмотришь, чудеса разные увидишь». Вот и поехал я с бабкой моей к нему в гости.

           - Серёга, говоришь. Это не Рыбаков ли?

           - Он самый и есть.

           - Так это я у него тебя и видел. Точно.

           - Это когда ты свою мазню приносил показать? Как же, помню. Ну и посмеялись мы тогда с Серёгой, хи-хи-хи.

           - Ты зря, дед, смеёшься. Тебе, старику, конечно, не понять глубину мысли, заложенной в этих творениях. Это и неудивительно, даже некоторые молодые художники не могут понять веяния свежего воздуха в этом течении.

           - Свежего воздуха, говоришь? Хи-хи-хи. А Серёга, знаешь, как сказал? Дурно пахнет, сказал, от этого творения.

           - Так и сказал? – со злобой спросил художник.

           - Так и сказал.

           - Вот динозавр меловой эпохи!

           - А? Что ты сказал?

           - Дурак, говорю, твой Серёга Рыбаков.

           Костя не мог вымолвить ни единого слова в защиту Серёги, так как завалило ему глотку приступом злобы, и он стал задыхаться. Настя, видя, что Костя хватает открытым ртом воздух и не может никак отдышаться, испугалась и набросилась на бородача:

           - Ты что, окаянный, ему сделал?

           Но в это время глотка Кости открылась, и он изрёк следующее:

           - Вот подлец! Это Серёга мой дурак? Умнейший человек на свете, а он дураком его обзывает! Ты слышала, Настя?

           - Слышала, слышала. Да успокойся ты, Костя, нет его уже, вышел, ну и Бог с ним.

           Но Костя не успокаивался. Укладываясь в постель, он всё восклицал: «Вот, подлец! Вот, негодяй! Это Серёга - дурак?», но утомлённый путешествием, скоро уснул и только смачный храп разносился по вагону. 

 

           Приехал как-то художник Сергей Рыбаков деда своего Ивана Трофимовича навестить и пейзажей деревенских написать. Здесь и познакомился он с двоюродным дедушкой своим, Костей Стоплетиным.

           - Константин Стоплетин, - представился дед молодому художнику.

           - Интересная фамилия у вас, дедушка. Предки ваши, наверное, плети делали да торговали ими, - высказал предположение Сергей.

           - Интересная, говоришь? А вот прадеду моему, от которого фамилия пошла, не очень интересно было. Слушай, коли интересно. Полюбил прадед мой, Семён, девушку Прасковью. А барин, пан Пашковский, продал её помещику на Смоленщину. Прадед решил выкрасть её да в Запорожье к казакам уйти. Не успел выкрасть – поймали, пятьдесят плетей всыпали. А он барину и говорит: «Добавь, пан батюшка, ещё столько, только отдай мне Прасковью, без неё мне не жить». Барин сказал, если этот сумасшедший выживет после ста плетей, то вернёт ему Прасковью. Три дня ждали, не умрёт ли Семён от побоев? А он выжил. Барин слово сдержал - вернул Прасковью. Целый год она выхаживала любимого своего. После этого и начали они Стоплетиных рожать.

           Познакомившись с двоюродными своими бабкой и дедом и прознав об их давнишней мечте - Москву посмотреть, пригласил их Сергей Рыбаков к себе в гости. Во время их пребывания в гостях у Сергея, в Третьяковской галерее проходила выставка работ Рыбакова. Пригласил Сергей стариков родных посмотреть его картины, а заодно, показать шедевры живописи Третьяковки. Особенно понравились старикам произведения на библейские темы – «Лот с дочерями», «Явление Христа народу» и другие.

           Проходя через зал «Современного искусства», дед Костя обратил внимание на чёрный квадрат на стене в рамке.

           - А это зачем тут висит, место занимает? – показал Костя на чёрный квадрат.

           - О! Это знаменитая картина Малевича – «Чёрный квадрат», - ответил Сергей.

           - Картина, говоришь? Там ведь ничего не нарисовано – одна чернота.

           - А ты, дедушка, посмотри повнимательнее, может быть что-нибудь и увидишь.

           Долго смотрел дед на «Чёрный квадрат», но так ничего и не увидел, и говорит внуку:

           - Ничего не  вижу кроме черноты, внучок.

           - А можешь ли себе представить, дедушка, что там за этой чернотой может быть?

           Долго стоял и смотрел Костя, и думал, а потом и говорит:

           - Гроб вижу там, меня, наверное, дожидается.

           - Вот, а ты говоришь, что ничего там нет. Девушка, - обратился Рыбаков к проходящей мимо девушке, - можно задать вам вопрос?

           - Можно, конечно, но в чём дело?

           - Вы видите чёрный квадрат?

           - Вижу.

           - Что на нём изображено?

           - Ничего кроме черноты.

           - А что может быть в этой черноте или скрываться за ней? Что говорит вам ваше воображение?

           Девушка долго смотрела на картину, а потом ответила:

           - Вижу, как он, муж мой ненаглядный, уходит с этой каракатицей в никуда. – Лицо девушки потемнело, и она быстро ушла.

           - А ты, Настя, что увидела в этом чёртовом квадрате? – обратился дед к своей бабке.

           Быстро ответила Настя. Видимо, она уже достаточно насмотрелась на этот квадрат:

           - Вижу там тебя, Костя, молодого, фуражка набекрень заломлена, а из-под неё чуб чёрный, кучерявый.

           - Видишь, Константин Стоплетин, оказывается, в этой картине каждый зритель видит что-то своё. В этом вся суть абстракционизма – заставить человека смотреть и думать.

           - А ты, Сергей, что видишь, глазея на этот чёртов квадрат? – спросил дед художника.

           - Я вижу то, что знаю.

           - Что же ты знаешь?

           - Я знаю, как эта картина писалась. И Рыбаков поведал дедушке своему такую историю.

Однажды в художественной мастерской Малевич готовил холст для очередной картины. Холст – это натянутое на раму грубое полотно. Его грунтуют, а потом на нём пишут картину. Грунтовка попалась некачественная. Повторять грунтовку не хотелось. Он взял и закрасил весь холст чёрной краской. Появилась даже идея написать на этом холсте ночной натюрморт, и ушёл домой. Утром приходит в мастерскую и видит – у его холста все художники, работавшие в этой мастерской, стоят и глазеют, как ты, дедушка, говоришь. Подошёл он к ним, а они его и спрашивают:

           - Казимир (так звали Малевича), что это ты изобразил на своём холсте?

           - А вы смотрите хорошенько, тогда всё и увидите. А про себя подумал: «Зачем мне что-то на этом холсте рисовать? Это же готовая картина в стиле абстракционизма». Так и оставил он чёрный квадрат нетронутым кистью, только рамочкой оконтурил. Вот так всё было.

           - Сообразительный мужик, этот Малевич, - вступил в разговор дед Костя. – По фамилии вижу,  что из наших он, белорусов. А у нас дураков не бывает.

           - Ну, это ты, дедушка, брось. Дураков - их среди всех народов достаточно. А Малевич поляк, родился в Киеве, но долгое время работал и в Беларуси в городе Витебске. Так что земляк он тебе это точно.

           - Во! А я что говорил?!

           - Такая вот версия происхождения этого квадрата существует. Понял теперь, откуда этот «чёрный квадрат»?

           - Как не понять, вник в суть дела основательно.

           Всё время этого разговора рядом стояла пожилая женщина и прислушивалась к разговору художника Рыбакова с дедом. Когда дед «вник в суть дела», она спросила:

           - Сергей Ильич, а вы знаете, что этих квадратов у Малевича несколько? О чём это говорит?

           - Знаю, Диана Семёновна. А говорит это о том, что не было никакого специально написанного «Чёрного Квадрата». Малевич закрашивал чёрной краской свои написанные ранее работы, по какой-то причине ему не понравившиеся.

           - Правильно, Сережа. А люди теперь столетиями будут стоять у этого квадрата и думать: «какие мы идиоты, не можем понять глубины смысла этой картины», – сказала женщина и ушла.

 

           - Я тебе, дедушка, ещё одну картину покажу. - Они прошли несколько метров и остановились у серого стенда. – Посмотри, дедушка, вот на эту картину. Что ты видишь?

           - Что, что? Куча кирпичей, сброшенная с самосвала.

           - А теперь послушай, как автор назвал эту кучу кирпичей, - Рыбаков читает надпись, - «Женщина – основа мироздания».

           - Хи-хи-хи, - захихикал Костя, - где же тут женщина? Мироздание на неё рухнуло, и кирпичом её завалило!

           - А ты присмотрись, видишь, нижняя часть кучи кирпичей разделена на две половины и отдалённо напоминают бёдра женщины. Талию искать не будем, теперь многие женщины без талий. А вот эти выдвинутые вперед два кирпича, это груди женщины.

           - О хо - хо! Груди! А почему они разной величины?

           Тут мы сделаем маленькое пояснение. Костя, как вы заметили, постоянно смеётся. «Слёзы, грусть свою, - говорит он, - всё израсходовал, а смех остался. Не тащить же его с собой в могилу. Вот и стараюсь израсходовать, пока живой».

           - А потому что одной она народ кормит, а вторую у неё бездельники всякие сосут.

           - Понял, понял, сынок. Они до жратвы жадные. Вот уж не думал, что в суть абстракционизма вникать стану. Хи-хи- хи! 

           - Ты что, дедушка, смеёшься? Тут не смеяться, а плакать надо.

           - Я, Серёга, свои слёзы в юности выплакал. Да тут никаких слёз и нет, один смех. Я вот тут подумал - пришли бы к Лоту библейскому дочери его, а у них вместо сисек кирпичи! Хана бы старику – из кирпичей молока не высосешь.

           Когда вечером собрались за столом дома у художника Рыбакова, дед Костя говорит Сергею:

           - Серёга, хочу заказать у тебя картину. Она повисит денёк на выставке, потом ты мне её подаришь.

           - Не получится так, дедушка. Выставка через три дня заканчивается, и писать картину у меня сейчас нет времени.

           - Как нет времени? Вот сейчас возьми и нарисуй по моему заказу. Сюжет какой-нибудь очень простой.

           - Нет, дедушка, я так не могу.

           - Как так не можешь? А Казимир смог свой «квадрат», не рисуя, нарисовать. А ты «Кляксу на голубом» не сможешь? Эта картина для меня, Серёжа, очень глубокий смысл имеет.

           - Какой, какой сюжет, дедушка? Клякса на голубом? В этом что-то есть. Но ведь это – авангард. Это не мой стиль.

           - А ты не подписывайся. Повесь тихонько, пусть повисит. А мы посмотрим, что из того получится. 

           Ещё некоторое время поговорили, поспорили. Дед Костя изложил свой «глубокий смысл», зашифрованный в картине, и решили написать картину и выставить её в салоне. А «глубокий смысл» картины Костя изложил так: «Голубое пространство – это моя родная Белоруссия с её голубыми озёрами и небом, в котором парят белые аисты. Клякса – это фашистская оккупация, и проглядывающие сквозь эту кляксу красно-грязные числа 41 и 44 – годы оккупации».

 

           Утром следующего дня на выставке работ художника Сергея Комарова появилось небольшое полотно, подписанное:  «Клякса на голубом» К. С. от С. К. 

           События у картины развивались следующим образом.

           Два молодых художника рассматривают картину и беседуют: «Смотри, Андрей, Рыбаков в авангарде решил себя попробовать». «Не может быть. Он противник этого течения». «А ты посмотри на подпись К. С. – Комаров Сергей».

           Возле них остановился мужчина средних лет. «Да, это событие – первое произведение Рыбакова в авангарде», - произнёс он и стал внимательно рассматривать полотно. У полотна останавливались и другие посетители. Появилась и вчерашняя знакомая Рыбакова Диана Семёновна, видимо, тоже художник.

           - Что за событие здесь, что столько народу собралось? – спросила Диана Семёновна.

           - Да вот первая работа Рыбакова в стиле авангарда, - ответил молодой человек, которого называли Андреем.

           - Не может быть. А где сам Рыбаков?

           - Что-то не видно его нигде.

           Диана Семёновна отправилась искать Рыбакова, а у его работы продолжается разговор. Вот пожилой мужчина, видимо, знаток в области коллекционирования живописи, говорит: «Это первая работа в стиле авангарда художника классика. Со временем, она как работа первая талантливого мастера, будет дорого стоить». Другой говорит: «Семён Сахновский не видит. Он бы уже начал прицениваться». Стоявшая рядом с ним женщина говорит: «Позвоню-ка я Гудкину Якову, он тоже заядлый коллекционер». Кто-то подал голос: «Да не нужно никуда звонить, я видел, он где-то здесь бродит». Вот в таком духе шёл разговор у «Кляксы на голубом».

           Тем временем подходили Диана Семёновна с Рыбаковым. За ними, опираясь на трость, шёл и дед Костя.

           - Не моя это картина, - говорил Рыбаков Диане. – Утром пришёл, смотрю - висит у моих работ это полотно. Хотел убрать, но повременил, думал, может быть, хозяин объявится.

           - А я уже подумала, что Рыбаков в авангарде решил себя попробовать, – сказала Диана Семёновна и воскликнула, - смотри, Сергей! и Гудкин с Сахновским уже здесь.

           Подойдя к собравшимся у картины людям, Сергей сказал:

           - Я благодарен вам, дорогие мои посетители выставки. А картина эта не моя, и автор её неизвестен. Утром я обнаружил её здесь, но убирать не стал. Надеялся, что автор объявится, но его пока нет.

           После этих слов интерес к картине ослаб, и любопытные стали расходиться. Не торопились уходить только Сахновский и Гудкин.

           - Это моя картина, - вступил в разговор дед Костя. – Я её приобрёл у парня по фамилии Сучок, а имя у него Казимир. Хи—хи - хи.

           -Ты чего смеёшься, дедушка? – спросил Гудкин.

           - Смешно мне. Хи – хи – хи. Казимир, ну прямо как Малевич, но Сучок! Он, этот Сучок, там возле чёрного квадрата вертелся. Ты, парень, говорю ему, тоже художник? «Да, отвечает, что хочешь, могу изобразить, и долго ждать не заставлю». «Нарисуй-ка ты мне картину о моей родной Белоруссии. Да так нарисуй, как у Малевича, тёзки твоего, чтоб никто ничего не понимал, а мне всё было понятно».

           - Где тебя, дед, искать, - спрашивает.

           - Да я тут у Комарова на выставке околачиваться буду, - ответил я ему. К концу дня Казимир, Сучок который, и принёс мне эту «Кляксу на голубом».

           - И что ты ему заплатил?

           - Да так, почти ничего – на мороженое дал и на кино, чтоб девку свою сводил. А потом ещё чуть-чуть добавил. А сколько? Это коммерческая тайна. Правда, он вообще отказывался от денег. «Это – говорит, - тебе, дед, подарок». А я пообещал ему картину на выставку пристроить.

           - Мне не уступишь? – вступил в разговор Сахновский.

           - Ну, ты даёшь, мужик. Это после того как к ней такой интерес проявлен? Вижу, что стоящая вещь. Поеду к себе в деревню и буду разбираться, что к чему. Хи – хи - хо – хо! Буду вникать в суть этого искусства.

           После этих слов снял дед Костя «Кляксу на голубом» со стены, взял Серёгу своего под руку и пошли они выставку закрывать. Помощники Комарова уже собирали и упаковывали картины. Выставка завершила работу.

А Сахновский и Гудкин продолжали обсуждать это событие.

           - Яков, - обратился Сахновский к Гудкину, - ты веришь этому старому болтуну?

           - Ты что, Семён? Ни капельки не верю. Как прекрасно изображена эта голубизна – кусок бездонного неба! А клякса как выписана? Бархатная чернота, а изпод неё кроваво-коричневые подтёки и капельки – брызги рядом. Какой тут Сучок? Тут рука большого мастера.

           - Вот и я о том же. Рука Комарова. А они нам тут мозги канифолят каким-то Сучком. Так написано, что, кажется, тронь пальцем эту кляксу, так и палец испачкаешь. Проследить бы судьбу этого полотна.

           Насмотревшись на чудеса столичные, старики Стоплетины едут к себе в свою родную деревню. Да испортил настроение Косте этот художник с козлиной бородкой. Но дед наш оптимист великий, отоспится на вагонной полке и снова начнёт планировать дела какие-нибудь необыкновенные. А пока спокойной ночи всем тем, кто отошёл ко сну, и приятных им сновидений.

Стерлитамак 1964 г.

…принёс, и ослабел, и лёг,

 и умер бедный раб

у непобедимого владыки… 

А. Пушкин «Анчар»

 

           Этим сентябрьским на удивление солнечным днём собрались мы помянуть нашего сослуживца Дмитрука Андрея в годовщину его ухода из жизни. Он скончался от рака и лучевой болезни. Поминки - обычное явление в жизни  людей, и о чём здесь, собственно, говорить? Меня же здесь поразил один факт. Но давайте всё по порядку. 

           Когда мы уходили и прощались с родными Андрея, ко мне подошла его дочь Олеся и сказала:

           - Дядя Серёжа, можно мне с вами немного поговорить?

           Я ответил согласием. Олеся увела меня в сторону от гостей и продолжала:

           - Я видела выражение вашего лица, когда вы пришли на поминки и подошли к маме, и поняла, что вы ничего не знаете. А если что и знаете, то в искажённом виде.

           - Я выслушаю тебя, - ответил я Олесе, - если это для тебя необходимо.

           - Да, для меня это очень важно. Мама невменяема. Мне об этом тяжело говорить, но нужно, потому что уважаю вас. А этот ваш тяжёлый взгляд будет давить меня всю жизнь, если я вам не расскажу всю правду.

           Прежде чем передать вам, читатель, рассказ Олеси, хочу сказать, чем был вызван тот мой тяжёлый взгляд, поразивший девушку. Когда я подошёл к Василине Назаровне, матери Олеси, поздороваться и выразить свои соболезнования, был поражён количеством золотых украшений на ней. На шее три золотые цепочки с золотыми кулонами разной формы, в ушах золотые серёжки с драгоценными камешками, на каждой руке по перстню и плюс ко всему массивный золотой браслет.

           Вот что рассказала мне Олеся.

           «Когда у папы обнаружили онкологическое заболевание, ему понадобилось лекарство, которое достать в России он не смог. Из той местности, где когда-то жила мама, было много эмигрантов в Канаде со времён гражданской и Отечественной войн. Через знакомых папа к ним и обратился. Лекарство прислали и сообщали, что планируют когда-нибудь посетить родные места. Но тут случилась Чернобыльская катастрофа. Их родные места попали в зону заражения. Тогда они решили не приезжать. Сообщали, что пока деревни ещё не разрушены, в одной из них можно забрать клад безвозмездно, чтоб не пропадал, если кто рискнёт, и указали, как клад найти. Вот папа и рискнул. Клад нашёл. Это были различные золотые украшения. Получил большую дозу радиации. В дополнение к своей онкологии заболел лучевой болезнью и вскоре скончался. Мне всё это не нравилось. Я не могла одеть на себя ни одну эту побрякушку.

           Может быть, это вещи, отнятые военными преступниками, сбежавшими от правосудия в Канаду, у казнённых ими людей? Думала я. И однажды я убедилась в этом. Мне удалось открыть один медальончик. В нём на обеих створках эмалью были изображены две девочки Ида и Соня. Я сказала маме, что все эти украшения людей, погибших в Бабьем Яру. Услышав это, мама изменилась в лице, потрясла головой, как бы сбрасывая с себя какое-то оцепенение. Вроде что-то вспоминала, качая головой, как в знак согласия. Потом вдруг мотала головой, всё отрицая. Наконец, сказала: «Всё может быть». Тогда я предложила маме сдать всё в ломбард, а вырученные деньги передать в какой-либо детский дом. Мама сказала: «Сдавай, а вот эти не смей. Эти папа, рискуя своей жизнью, мне привёз». Вы видели сегодня на ней всё это «добро», повергшее вас в шок. С тех пор мама стала, я не скажу что невменяемая, а какая-то неадекватная в своём поведении. Взять хотя бы это постоянное одевание на себя в даты, связанные с папой, эти, с позволения сказать, украшения.

Я всё сделала, как говорила маме. Оставила лишь этот маленький медальончик с портретами девочек. Я решила отдать его в музей холокоста в Израиле. Вдруг, подумала я, свершится чудо, и кто-то их узнает, или ещё невероятней – кто-то узнает себя. В прошлом году я купила экскурсионный тур в Израиль и выполнила задуманное. Передала медальон в музей со словами – это медальон, видимо, погибших в Бабьем Яру в Киеве».

Я не прерывал рассказ Олеси вопросами, всё было предельно ясно. И только в конце задал один вопрос: «Как она объяснила в музее появление у неё этого медальона и свои предположения о его принадлежности к Бабьему Яру?». На что Олеся ответила:

           - Я им сказала, что когда я в экскурсионном бюро оплачивала свой тур, ко мне подошла женщина и сказала: «Вы едете в Израиль, а у меня такой возможности нет. Я хотела просить вас передать в музей холокоста в Израиле вот этот предмет», и протягивает мне маленькую коробочку. Я говорю: «Посмотреть можно?» Она: «Да, пожалуйста». Я отвлеклась, открывая коробочку, а женщина в это время исчезла. В коробочке был медальон и записка о принадлежности его к Бабьему Яру. Мне поверили.

           - Зачем ты мне всё это рассказала, Олеся? – спросил я.

           - Я хотела, чтобы вы справедливо отнеслись к маме. А не зная правды, это невозможно. Вы же первый раз на таком мероприятии. Все другие уже привыкли к её неадекватности и не обращают на неё внимания, считают, что это такая её реакция на смерть папы. – Олеся помолчала немного, молчал и я. Потом она добавила, - и ещё, я хотела с кем-то поделиться этой болью моей души. Этим человеком оказались вы.

           - Спасибо, - сказал я девушке, обнял её за плечи и добавил, - ты всё правильно сделала. Всё будет хорошо. А маму ты ни о чём не расспрашивай. У неё, видимо, с детских лет в сознании остались какие-то воспоминания, связанные с этими фашистскими зверствами. Она не может всё вспомнить и разобраться, ведь она тогда была ещё ребёнком. Когда началась война, ей было только шесть лет. Она кое-что видела, знала. Взрослые не во все эти ужасы посвящали детей, берегли их психику. Вот этот пробел в её памяти и гнетёт теперь. Старайся обходить эту тему стороной. Не сыпь ей соль на рану.

           На этом мы и расстались, пожелав друг другу всего доброго. И договорились поддерживать дружеские контакты.

 

           Я шёл на остановку трамвая, встречал людей моего возраста, возраста мамы Олеси, и думал: «Сколько бед принесла этим людям война, смертей, травм физических и моральных. Взять хотя бы мать Олеси. Прошло более шестидесяти лет, а психическая травма, нанесённая ей войной, дала о себе знать. Она не может разобраться в прошлом, но чувствует, подозревает что-то страшное. Эта неопределённость её и гнетёт». Будь она проклята война.

 

           Шло время, я с Олесей поддерживал дружеские отношения. Иногда перезванивались, но встречались редко, и то в основном случайно. Иногда я интересовался, как себя чувствует мама. На что Олеся отвечала, что чувствует она себя неплохо. Чему я был искренне рад.

           И вот однажды Олеся звонит и приглашает меня на юбилейный день рождения отца непосредственно к ним в дом.Я купил букет хризантем и в назначенное время прибыл. Меня встречала Василина Назаровна, озарённая счастливой улыбкой, в скромном приличном костюме без нагромождения всяких золотых побрякушек. Всё скромно и достаточно элегантно. Не стану описывать мои восхищения переменой образа этой женщины, скажу лишь, что я искренне порадовался за неё.

           Из приглашённых был я один. В итоге нас было только трое. Когда закончились юбилейные «мероприятия», мы перешли к большому разговору о событиях, произошедших в их семье после нашей встречи на дне памяти папы Олеси. Разговор начала Олеся:

           - Когда вы, дядя Серёжа, тогда после нашего разговора ушли, меня позвала мама и спросила, о чём мы разговаривали. Я не стала ничего скрывать. Рассказала, что меня поразил тогда ваш взгляд на маму, и всё вам рассказала о том времени нашей жизни.

-            Сергей, - вступила в разговор Василина, - твой взгляд, тяжёлый, жёсткий. Я заметила его и всё поняла. Наконец-то, подумала я, появился человек, который посмотрел на меня как на здоровую дуру, а не как все другие смотрели, как на больную дурочку. А я и не противилась. Оказывается, и взглядом, как и словом можно и убить, и вылечить. Ты вылечил меня, Сергей, спасибо.

           - Когда я дошла до окончания нашего разговора, отвечая на мамин вопрос, о чём мы с вами говорили, - продолжала Олеся, - где вы советовали мне не ворошить то прошлое военное, которое, видимо, мама пытается вспомнить…

           - Вот здесь, сказала я, Сергей не прав, - перебила мама Олесю, - именно в этом деле мне нужна помощь молодого, инициативного и своего, не чужого человека. А мучило меня вот что. Но давайте всё по порядку.

           Дальше, дорогой читатель, рассказывать эту историю буду я, опираясь на рассказанное Олесей и её мамой, упорядочив по времени и смыслу.

           Когда клад был найден и рассмотрен, на семейном совете было решено, что это семейные драгоценности, которые люди во время войны и немецкой оккупации прятали от немцев, полицаев, пожаров и других напастей. Для детального анализа содержимого клада тогда времени у семьи не было. Было не до того - здоровье Андрея, отца Олеси, было в критическом состоянии. После похорон Андрея, когда всё более-менее успокоилось, Василина решила написать людям в Канаду письмо, поблагодарить за присылаемые лекарства и рассказать о кладе. Но адрес затерялся. Люди, которые давали адрес, попали в зону отчуждения Чернобыльской катастрофы, и где они сейчас живут, неизвестно.

           Дальше события развивались так. Олеся доказывала матери, что все эти украшения отняты у жертв фашистских репрессий. Подтверждение тому – непарность некоторых серёжек, сломанный браслет, половинка золотых цепочек и, наконец, медальон с портретами еврейских девочек. Кроме того, всем известно, что на Американском континенте укрылись многие военные преступники Второй мировой войны. Мать же приводила свои контр доводы: в Америку бежали не только военные преступники, но и от сталинских репрессий, непарные и сломанные вещи - это не доказательство их криминального происхождения – прятали то, что имели. Можно объяснить и происхождение кулона с портретами еврейских девочек. Общеизвестно, что многие советские семьи пытались спасти еврейских детей, брали их в свои семьи и выдавали за родных детей.

           Обе женщины остались при своих мнениях. Что сделала Олеся с большей частью клада, описано выше. Мать оставила себе несколько вещей как подарок мужа и, как какой-то протест, одевала их на себя. Не хотелось её доброй душе верить в существование людей изуверов. И в то же время, в её сознании проявилось что-то непонятное, страшное из военного её детства и повисло над ней, как дамоклов меч.

           - Когда Олеся приводила свои доказательства преступного происхождения вещей клада, в моём сознании как из тумана появлялось воспоминание, - рассказывала Василина. - Мама в прихожей ужасно кричит. Я испугалась и выглянула из комнаты. Мама меня заметила, крикнула: «Уйди, Васёна, не надо тебе это видеть и слышать!». Я шагнула в комнату, но успела расслышать следующие слова: «Уйди, ирод! На этом кровь людская. Будь ты проклят!» В семье об этом случае я никогда потом ничего не слышала. Немного позже, а может быть раньше этого маминого крика, я сейчас точно сказать не могу, повесилась мамина троюродная сестра Зося. Об этом в семье говорили только шёпотом.

           - Вот всё это и угнетало маму, - вступила в разговор Олеся. - Она хотела разобраться в этом. Но как? Родителей, других старших родственников уже давно нет. Ведь когда мы молоды, мы не думаем чтобы разобраться в своих исторических корнях, пока есть старшее поколение. Когда же это приходит нам в голову, бывает уже поздно. Утрачен и второй источник, где можно было найти ответы на эти вопросы - это жители деревень, где когда-то жила мама и её троюродная сестра Зося. Мама и попросила меня помочь ей решить эту проблему.

           Дальше я расскажу, как искали и решали свои проблемы наши героини. Единственный путь решения проблемы – искать жителей интересующих их деревень, переселённых из зоны отчуждения Чернобыля. Помотавшись по различным конторам Киева, удалось найти адреса двух жителей деревни, где когда-то жила Зося. Они, конечно, ничего ни о какой Зосе не знали и не слыхали, так как были молоды. Не знали они и того, у кого были родственники в Канаде. Но у них были адреса других односельчан. Это был уже успех. Так от одного к другому по такой цепочке шли наши героини, расширяя круг поиска. С одними переписывались, с другими общались по телефону. С более перспективными, с точки зрения получить нужную информацию, (это пожилой возраст – старше семидесяти лет), старались пообщаться лично. Так они отработали более трёх десятков адресов и, наконец, удача. В одном из районных центров Харьковской области нашли женщину, которая помнила Зосю, и родственники в Канаде у неё были. Звали её Клавдия Егоровна. Дадим теперь слово Олесе и её маме.

           - Клавдия Егоровна нас очень приветливо приняла, - рассказывала Олеся. – Ей самой было интересно – кто эти люди, вспомнившие Зосю, ушедшую из жизни полвека назад. Сначала мы спросили Клавдию Егоровну, не она ли давала нам адрес жителей Канады, которые присылали нам лекарства? На что она ответила:

           - Да, это я. Мне хотелось, чтобы эти люди сделали доброе дело для других людей, для своих земляков. Они добрые. Это мои племянники.

           - Мы хотели написать им письмо, поблагодарить за внимание, – ответила мама, – Андрей умер, но они старались помочь. За это им большое спасибо. Ничто не в силах победить эту коварную болезнь. И вам, Клавдия Егоровна, спасибо за отзывчивость и помощь.

           - Не стоит благодарности, – ответила Клавдия Егоровна. - Все мы люди и должны ими оставаться всегда.

           - А ещё, - сказала мама, - мы хотели им сообщить о кладе, о котором они нам писали. Мы его нашли.

           Здесь Клавдия Егоровна разговор перевела и перевела его в другое русло. Она спросила маму, почему её интересует Зося, её судьба? На что мама ответила:

           - Мне в начале войны было шесть лет. В нашей семье говорили, и говорили почему-то шёпотом, что Зося покончила с собой. Я спросила у мамы, кто такая Зося? Мама сказала, что это её троюродная сестра и чтобы я больше ни о чём её не спрашивала.

           - После этого, - продолжала рассказ Олеся, - мама и Клавдия Егоровна долго разбирались в своих родословных. Надо отметить, что Клавдия Егоровна, не в пример нам с мамой, знала много о своих предках. В результате этих разбирательств выяснилось, что мама является троюродной племянницей Клавдии Егоровны. И вот что она поведала нам о судьбе Зоси:

           - Когда началась война, мне было двадцать лет. Я самая младшая в семье. Отец наш погиб на пожаре, спасая лошадей из колхозной конюшни. Лошадей спас, а сам погиб – обвалилась крыша, и он не смог выбраться из огня. Но не об этом сейчас речь. Зося была старше меня на одиннадцать лет. В свои двадцать лет она безумно влюбилась в сорокалетнего мужика красавца Макара Цибуля. «Народим с тобой кучу красивых детей», – говорил Макар. Зося, под стать ему, тоже была очень красивой и статной женщиной. К началу войны у них уже было двое малышей трёх и полутора лет. К нам на Украину пришли фашисты. Макар добровольно пошёл к ним на службу. Участвовал в различных карательных операциях фашистов. И в расстреле евреев в Бабьем Яру в Киеве. Как-то принёс он Зосе в подарок какие-то золотые украшения. Она бросила их Макару в лицо со словами «на них кровь детей, ирод». Он ударил её в лицо и со словами «дура» ушёл. Через два дня Зоси не стало. Зося повесилась, оставив предсмертную записку: «Я не хочу больше рожать детей от ирода». Она была беременна на четвёртом месяце. Малышей, детей Зоси, мальчика трёх лет и полуторагодовую девочку, забрала к себе бабушка, Зосина мама.

           После этих событий Макар совсем озверел. Он выискивал семьи, спасшие еврейских детей. Детей отправлял в еврейские гетто, а семьи, давшие приют детям, в концлагеря. В ноябре 1943 года фашисты были изгнаны из нашей территории. Вместе с ними ушли и местные фашисты типа изверга Макара. Летом 1944 года он вдруг появился с бандой, забрал детей и больше мы о нём ничего не знали.

           В начале восьмидесятых годов в наше село пришло письмо из Канады. На конверте было написано; «Кому-нибудь из Луковых». Такой фамилии в нашем селе не было. Потом, перебирая всякие варианты фамилий производных от слова лук, меня осенила мысль, не от нашего ли Цибули это послание? Взяла адрес и написала письмо, в котором сообщила, что такой фамилии в нашем селе нет. Может раньше, когда-то была. Сообщите подробнее, кто вы.

           В ответном письме они сообщали, что их отец Макар Луков в сороковых годах вместе с ними эмигрировал в Канаду от преследования органами безопасности Советского Союза. Что мать их покончила с собой после того как он сбежал из-под ареста, а её органы безопасности замучили допросами. Что отец скончался в 1975 году от инфаркта. И единственной зацепкой для определения места их родины была схема места спрятанного клада драгоценностей с указанием адреса. Схему они нашли в бумагах отца, разбирая бумаги после его смерти.

           - Получив это письмо, - продолжала свой рассказ Клавдия Егоровна, - я поняла, что это и есть мои племянники. Что не знают они истинного положения вещей. Что воспитаны они на лжи и ненависти к Советскому строю. Не мог отец рассказать им правду о себе. Я не знала, как мне поступить, и до сих пор не знаю, открыть ли им глаза на истину или не тревожить их души? Я написала им, что я их родная тётя, что мама их действительно наложила на себя руки. Мы иногда переписываемся до сих пор. Когда меня попросили помочь достать лекарство, я подумала: пусть дети сделают добро дело, в отличие от их отца. И они сделали это безвозмездно

           - Огромное им спасибо, - сказала мама. – Вы дадите мне их адрес?

           - Да, конечно, дам. Племянники собирались когда-нибудь приехать, посмотреть на свою родную землю. Но тут произошла катастрофа на Чернобыльской АС. От поездки они отказались. Прислали схему места, где спрятан клад «семейных драгоценностей». Написали, если кто решится туда добраться, пусть заберёт безвозмездно. Мы от поиска клада отказались, ибо знали, что у них отродясь никаких семейных драгоценностей не было, а всё, что в кладе, может быть только награбленным Макаром.

           - Тогда, - встряла в разговор мама, - они с очередной посылкой лекарств прислали нам ксерокопию этой схемы с подобным предложением. Мы рискнули и клад нашли.

           Потом мы рассказали тёте Клаве, что и как мы решали, что делать с этим кладом, как спорили и что с ним, наконец, сделали. И что медальон с портретами еврейских девочек отвезли в Израиль в музей холокоста. Рассказали и о мамином смутном воспоминании из детства о смерти её тёти Зоси.

           Мы о многом говорили. Мама с тётей Клавой вспоминали, вернее, искали в своей памяти общих знакомых, какие-то запомнившиеся им события. У тёти Клавы мы прожили три дня. Узнали много интересного и полезного. Теперь постоянно поддерживаем с ней связь.

           - Теперь, Сергей, - вступила в разговор Василина, - я расскажу, что мы делали, прибыв домой от Клавдии Егоровны. Первым делом я избавилась от находившихся у меня предметов из клада. Я привезла их на дачу и там расплющила молотком на рельсе до тонкой золотой жестянки. В день города у нас показывают своё мастерство различные умельцы, в том числе и кузнецы. Я и бросила свои жестянки в кузнечный горн. Там они расплавились и смешались со шлаком. Я смотрела в огненное чрево горна, а виделся мне огненный ад крематориев Бухенвальда и Освенцима, в огне которых сгорали жертвы Макара Цибули и подобных ему извергов. Может быть, и владельцы этих драгоценностей, плавящиеся сейчас в горне, сгорели там. В каком-то ступоре стояла я и не могла тронуться с места, пока Олеся не утащила меня за рукав оттуда.

           - Последний этап наших действий это письмо нашим родственникам в Канаду, - продолжила разговор Олеся. - Тётя Клава никак не решалась рассказать племянникам всю правду, боясь нарушить их душевный покой. Мы с мамой посчитали, что они честные и добропорядочные люди должны знать правду. Вот текст того письма:

           «Здравствуйте, родные мои сестра Алёна и брат Тарас. Не удивляйтесь такому обращению. Вы помогали нам бороться со страшной болезнью, за что вам огромное спасибо. А то, что ваша мама и моя мама - троюродные сёстры я узнала только после встречи с тётей Клавой. Когда от вас в её село пришло письмо обладателям фамилии Луковы, и в селе такой фамилии не нашлось, тётя Клава, зная, что за океан из Советского Союза после войны сбежало много всякого люду, и её племянников их отец увёз в неизвестном направлении, она принялась за анализ фамилии. Отец её племянников – Макар Цибуля. Это они! Осенило её – Цибуля – Цибулин – Луков! И она написала вам письмо без всяких сомнений. Так тётя Клава вас нашла.

           Клад мы тоже нашли. Анализ его содержимого показал, что кладом семейных драгоценностей он быть не может. Одиночные серёжки, обрывки золотых цепочек, сломанный браслет, и, наконец, медальон, открыв который на его створках мы обнаружили эмалью нарисованные портретики двух еврейских девочек Иды и Сони. У нас не осталось сомнения, что это тайник, который Макар Цибуля, палач, убивавший евреев в Киеве в Бабьем  Яру, не успел очистить, убегая за границу от возмездия. Да, ваш отец – военный преступник. Принять это тяжело и больно. Вашей вины в этом нет – родителей не выбирают. Часть предметов клада мы продали в ломбард, а вырученные деньги отдали в детские дома. Часть этого хлама вообще уничтожили. А медальон с портретами девочек отдали в музей холокоста в Израиле. Будете в Израиле, загляните в музей, вам покажут портреты девочек из Бабьего Яра.

           Ваша мама Зося, старшая сестра тёти Клавы, когда Макар Цибуля, муж Зоси, принёс ей подарки, подобные тем, что были в кладе, бросила их мужу в лицо со словами: «на них и на руках твоих кровь детей и женщин, ирод!». Муж ударил её кулаком в лицо и ушёл. Через два дня ваша мама повесилась, оставив посмертную записку: «Я не могу больше рожать детей от палача, ирода и изверга Макара». Она была беременна на четвёртом месяце. Ваша мама была Настоящим Человеком. В ваших сердцах и душах её гены. Сохраните их в Ваших Потомках.

           Тётя Клава вам говорить об этом не хотела, не хотела причинять боль вашим душам. Если вы спросите её об этом теперь, я думаю, она вам всё расскажет. А я решила рассказать, рассказать вам всю правду и, тем самым, снять с ваших душ, сердец и сознания, ту грязь, ту накипь, которая накопилась в них на протяжении этих  лет оголтелой антисоветской и антироссийской пропаганды «цивилизованной» капиталистической страны, давшей пристанище сотням, а может и тысячам военных преступников.

           Простите,  если сделала вам больно. Вылечить душу и сознание без боли невозможно. Всего вам доброго».

Ответ моих родственников из Канады был таков:

«Поверить в это тяжело и больно, а опровергнуть невозможно». 

----------------------------------------------------------------------------------------------

           Несколько слов об эпиграфе. У меня, в моём рассказе, раб – это че-ло-век. Бессмертный владыка – это золотой телец, которому люди поклоняются на протяжении тысячелетий 

г. Ульяновск  Март 2020 г.

           Поезд остановился на станции Челкар. Из него вышел молодой человек и направился в гостиницу. Мартовское солнце стояло высоко, его лучи съедали последние остатки грязного снега и последние льдинки в лужах. Машины размесили глину и песок, смешали их с навозом, мазутом и другим содержимым улиц небольшого провинциального городка и превратили всё это в липкую серую грязь. Переходя улицу, Виктор, так звали человека сошедшего с поезда, по щиколотку испачкал грязью сапоги.

           - Проклятая грязь, - сорвалось с уст молодого человека, когда проходившая мимо автомашина обдала его фонтаном брызг.

           У гостиницы зеркалом блестела лужа. В воде отражалась бесконечная глубина голубого неба и, казалось, лужа улыбается прохожим лучами отражённого солнца. На дне лужи ещё лёд, и Виктор обеими ногами забрался в воду и вымыл обувь. Когда вода стала мутной, Виктор вылез из лужи и стал смотреть, как успокаивается водная поверхность – волны всё ниже и ниже, и вот лужа снова улыбается человеку блеском солнца.

           «Улыбается! Сделала доброе дело и улыбается», - отметил про себя Виктор, сам заулыбался и пошёл в гостиницу.

 

           - Ну и грязища на улице, - обратился Виктор к жильцам номера, - до колен испачкал сапоги, да ещё машина обрызгала. Так приветливо встретил меня этот город. Еле отмыл.

           - Всё же отмыли, говорите? – вступил в разговор молодой человек в военной форме с погонами старшего лейтенанта.

           - Да, к счастью лужа возле самой гостиницы оказалась весёлая такая.

           - Весёлая, говорите, - отозвался военный и, немного помолчав, продолжил. – Грязь из глины, навоза и воды это не грязь. Есть такая грязь, которая не отмывается. А эта – что? Сапоги вымыл, одежда высохла – вычистил, и нет её. Пройдёт время – всё высохнет, улицы подметут, зазеленеет травка, на деревьях появятся почки. Запахнет весной, молодостью, жизнью. Об уличной грязи никто и не вспомнит.

           - Это правда, вы хорошо сказали. Давайте знакомиться. Виктор Анохин, - представился прибывший молодой человек.

           - Алексей Серов, - ответил старший лейтенант, пожимая крепкую руку Анохина.

           Виктор снял пальто, хотел повесить на вешалке, но на ней был один не сломанный крючок, занятый шинелью. Пришлось положить пальто на спинку стула. Кстати, в номере на четверых было только два стула.

           - Хорошо обставлен номерок, ничего не скажешь, - высказался Виктор, не скрывая своего возмущения.

           - Нищета. Не хватает средств на благоустройство. Но здесь чисто и внимательное отношение, – отозвался ещё один из жильцов.

           - Нищета не грязь. Здесь вы грязь ещё увидите, - поддержал разговор Серов. – Напротив гостиницы есть чайная. Вчера захожу вечером туда поужинать. Темно. Волосок лампы чуть-чуть краснеет. Возле стола споткнулся обо что-то мягкое. Присмотрелся – человек лежит. Смотрю внимательней – человек пьяный, как говорится, – в стельку. И кто вы думаете? – Молодой парень лет двадцати. Нажрался, извините за грубое выражение, водки, до безумия, облевался весь и лежит, развалившись на  полу в своей блевотине. Вот это уже настоящая грязь. А у буфета очередь за водкой. Противно мне стало, развернулся я и ушёл.

           - Здесь, в Челкаре, ели вы были здесь раньше, то знаете, есть закусочная у церкви. Ещё не знаете? Так вот, в прошлом году иду я по улице Красной, и вижу - возле забора пьяная женщина валяется, пожалуй, в ещё более неприличном виде, чем тот молодой человек в столовой. Жутко смотреть. Вся в грязи испачкана, – рассказывает Анохин наблюдаемое им в этом же городке. – Женщине этой лет 45 было. Мальчишки грязью в неё бросают. Что же тогда говорить о пьяных мужчинах. А тут женщина, понимаете – женщина! Это уже  непростительно.

           - Почему же  непростительно? – возразил Серов. – Может быть у неё такое горе, что она не смогла его пережить, и оно погубило её? Надеюсь вам не нужно объяснять, сколько духовных калек оставила нам война, не говоря уже о физических. Таким людям ещё можно простить. Я говорю можно, но более уверенно скажу – нельзя. Но как можно простить здоровому молодому мужчине? Простить, значит совершить преступление. – Серов помолчал немного, но видя, что никто ему не возражает и не поддерживает, продолжал. – Вот вы говорите, что женщине нельзя простить, если она валяется пьяная. Почему же, разрешите вас спросить - мужчине мы прощаем, а женщине не можем?

           - Не знаю, как вам сказать, - с расстановкой выговаривал Виктор. – Видите ли, как-то непривычно видеть валяющуюся пьяную женщину. Мужчины всегда пили и валялись. Привыкли уже видеть это. А представьте, лежит она, ничего не помнит, ветер подол на голову завернул, ноги синие, грязные… Жутко становится.

           - А много вы пьяных женщин видели, да ещё валяющихся? – спросил Серов.

           - Много ли? Да нет. Вот здесь в Челкаре да в Орше на вокзале. Правда, давно это было – в 1948 году.

           - Вот-вот, две женщины с интервалом в девять лет. А я ни разу не видел, - ответил Серов, - хотя очень часто приходится ездить по стране. А мужчины молодые, старые, вообще разных возрастов на каждом шагу встречаются.

           - Бабы пьют, так мужикам сам бог велел, - вступил в разговор краснолицый детина, лежавший в грязных сапогах на постели. Фиолетовый оттенок кожи его лица, мутные масленого блеска глаза и запах перегара выдавали в нём типичного пьяницу.

           Анохин взглянул в его сторону, потом на Серова, лицо которого изуродовала гримаса брезгливости, и чему-то улыбнулся, видимо предчувствуя обострение разговора. С чувством отвращения Серов продолжал, подогретый словами вновь вступившего в разговор.

           - Мужчины считают себя сильными, волевыми, убеждены в этом. Так ведь? А побороть в себе те пороки, которыми наполнено их существо, не могут. Женщины, которые слабее нас, почему-то держат себя много достойнее. По-видимому, у них не утрачено чувство человеческого достоинства и сознание того, что они люди. Мы, мужчины, часто критикуем их за то, что они красят волосы, губы, ногти и за другие их слабости. А ведь делают они это потому, что хотят сделать мир краше, лучше. Женщины это понимают потому, что они сами есть украшение жизни, источник этой жизни, наконец. Они есть, они должны быть красивы, изящны, нежны. Это и толкает их искать пути совершенствования. А мужчины, чтобы проявить свою силу, волю и геройство (чем и красив мужчина), что они делают? Напиваются, оскорбляют друг друга и женщин, бьют друг другу физиономии. И это красота? Это грязь, да, грязь, которую нужно выжигать огнём.

           Алексей умолк, руки его чуть-чуть дрожали, лицо побледнело. Он волновался. После минутной паузы заговорил Анохин.

           - Я с вами полностью согласен. Слушая вас, я вспомнил одно место из «Обрыва» Гончарова. Мне это место так врезалось в память, что я даже помню его наизусть. Но мне никогда не приходило в голову, что эти высказанные большим художником слова вполне подходят и к нам, людям, живущим целым столетьем позже. Странно, но это так. Вот вы только послушайте.

           Виктор откашлялся, подождал некоторое время, собрался с мыслями и начал читать, как на сцене.

           «Мы, сильный пол, отцы, мужья, братья и дети этих женщин, мы важно осуждаем их за то, что сорят собой и валяются в грязи… Клянём и развращаем в то же время! Мы не оглянемся на самих себя, снисходительно прощаем себе собачьи встречи, открыто, всенародно носим свой позор, свою нетрезвость, козня их в женщине!»

           Виктор споткнулся на словах «в женщине», смутился, потому ли, что красиво у него получилось, или потому, что забыл слова дальше. Серов же тем временем подошёл к лежавшему на кровати парню и, уставившись в его бесцветные глаза своим жёстким взглядом, продолжил то, что не досказал Виктор. - Вот где оба пола должны воспитывать друг друга, идти параллельно, не походя одни на собак, другие на кошек и оба вместе на обезьян».

           Он закончил говорить, снова побледнел. Отвернулся, снял шинель и, на ходу одеваясь, вышел. Анохин смотрел вслед Серову и не понимал, что с тем делается. Ступил, было, следом за ним, но остановился и подумал: «Странно, он тоже хорошо знает это место из «Обрыва», интересное совпадение. Поэт», произнёс Анохин, совсем, будто бы, без связи с произошедшим разговором, то ли потому, что Серов так хорошо говорил о женщинах, то ли потому, что слова эти шли из глубины его сердца и сознания.

 

           Здесь нужно сказать несколько слов о наших героях, какая судьба свела их в этом небольшом казахстанском городке Челкаре.

           Старший лейтенант Алексей Серов – военный геодезист. В предстоящий полевой сезон топо-геодезический отряд, в котором он служит, будет выполнять в этом районе геодезические работы. Сюда на железнодорожную станцию прибывал лесоматериал для строительства наружных знаков геодезических пунктов и прочих потребностей, возникающих при выполнении работ. Серов с командой солдат принимал, разгружал, складировал и охранял лесоматериал. Кроме того, стояла перед ним и ещё одна важная задача. Здесь в шести километрах от стации Челкар, на берегу одноименного озера планировалось развернуть полевую базу отряда. Для хранения продовольствия в летнее время нужен был ледник. Старший лейтенант с группой солдат решали и эту проблему – вырезали на озере глыбы льда, складировали его на берегу, укрывали рубероидом и опилками. Шла подготовка к очередному полевому сезону.

           Виктор Анохин сотрудник Актюбинского педагогического института. По заданию исторического факультета института он искал какие-то документы времён гражданской войны в местных архивах.

 

           Вечером стояла тихая с лёгким морозцем погода. Алексей и Виктор вышли прогуляться перед сном. Что-то сближало их. Бывает так, что только что встретившиеся совершенно незнакомые два человека каким-то особым чутьём поймут, что они друзья. Так было и с нашими героями. Шли молча. Мороз подсушил грязную днём улицу – идти было приятно, под ногами чувствовалась крепкая почва.

           - Вот видите, Виктор, - нарушил молчание Алексей, - грязь-то исчезла, нет её. А вы жаловались на грязь на улице.

           - Да, вы правы. Я согласен, что не та грязь опасна, что под ногами на улице, а та, которая в людях, внутри нас. Я сейчас размышляю над тем разговором, который произошёл сегодня в номере. Объясните мне, если это не секрет, почему именно к этому Довгонику были обращены ваши гневные слова? Вы так побелели, что я даже испугался за вас.

           Серов помолчал некоторое время, рассуждая про себя, стоит ли рассказывать этому хорошему молодому парню с чистой душой и сердцем о тех гнетущих его переживаниях, запавших в его сердце здесь, в этой гостинице. Но так хотелось с кем-то поделиться своими мыслями, и он решил рассказать.

           - Бледнею я обычно, когда очень злой бываю. Тогда я могу ударить человека. Только огромным усилием воли удаётся удержать себя от такого дурного шага.

           Серов снова умолк. Молчал и Виктор, не мешая рассказчику собраться с мыслями.

           - Когда вы привели цитату из «Обрыва», мне показалось, что она не столько относится к только что происшедшему между нами разговору, сколько к этому типу. Вы не знаете этого типа. Извините меня за те слова, которые могут вырваться у меня при его характеристике.

           - Это было седьмого марта, - продолжал рассказ Серов. - Вечером я прибыл в гостиницу и спросил у обитателей номера, не забыли ли они поздравить своих жён с наступающим праздником. Не упустил момент похвастаться, что я уже своим родным женщинам отправил поздравления. Находившийся здесь Егор, так звать этого, с позволения сказать, человека, изрёк: «Поздравлять жену? Смешно. Я рад, что уехал от неё. Чувствую свободу, никто и ничто меня не стесняет. А кругом полно новых обещающих радость женщин». «Значит, говорю я ему, вы не любите свою жену». Он отвечает: «Конечно, не люблю. А вы свою разве любите?» «Если бы не любил, не женился бы», - отвечаю я. «А я, как видите, не люблю, а женился и, должен вам сказать, уже второй раз. Когда женюсь, вроде люблю. А пройдёт месяц, другой, и она мне надоедает. Да разве можно всё время любить одну женщину? Сколько их вокруг разных, влекущих, обещающих бездну наслаждений. Не понимаю, как можно довольствовать одной женщиной, только своей женой.

           - Зачем же вы тогда женились, спрашиваю, - продолжал свой рассказ Алексей, - если считаете, что жить постоянно с одной женщиной невозможно? Зачем тогда другие женятся? Жили бы свободной половой жизнью, отдавались бы друг другу при случайных встречах, как собаки или кошки. «Женился я для создания семьи», - ответил Егор. «Какая же это семья, говорю. Это горе, а не семья. Это издевательство над семьёй, над женщиной в первую очередь. Разве, живя такой жизнью, вы сможете воспитать детей, не сделав их моральными уродами», - возмутился я. «А дети мне и не нужны, - ответил этот паршивец. - Если моя Люба забеременеет, я её оставлю в тот же день. Пусть делает аборт или живёт как хочет».

           У меня всё больше росло возмущение этим человеком. Я раньше кое-что слышал о его распущенности в быту. Ответил ему так: «О какой семье вы изволите говорить? Как вы смеете произносить это святое слово «Семья»? Детей вы не любите, женщину заставляете делать аборт, в то время когда она хочет стать матерью (это я знал достоверно ещё до нашего с ним разговора). Вы оскорбили самые высокие чувства и стремления женщины – стать матерью. Это… Это…».  Я не нашёл сразу слов, чтобы характеризовать это духовное уродство.

- Наивный вы человек, - продолжал выговариваться Егор. – Вы читаете мне мораль?! Делайте это лучше своим солдатам. Мне же это ни к чему. А женился я потому, что жить одному как-то неуютно. Вот в чём смысл семьи. Постирать, приготовить обед кто будет? Жена, конечно. Остальное же всё предрассудки. Для других надобностей у меня на каждом шагу найдётся женщина. Да бросьте вы строить из себя невинность! Все так живут. Жена моя пусть путается, с кем хочет, мне дела до этого нет. Да что говорить, все они, женщины, проститутки, б..ди. Вот я вам расскажу случай…

           - Хватит, - прервал я его болтовню, - хватит нам и этой пошлости. На этом разговор прекратился. Я оделся, вышел из гостиницы и отправился по делам.

           Вечером Егор снова начал разговор на эту тему. Видимо, ему казалось, что он прав и сможет убедить нас в этом. «Вот я вам расскажу случай, и вы убедитесь, что все они, бабы, шлюхи». Никто из присутствовавших в номере на его слова никак не среагировал, и он, выдержав небольшую паузу, продолжал. «В прошлом году в июле ехал я на «газике» по делам в Челкар. Не доезжая примерно сотню километров до Челкара, вижу на дороге автомобиль и возле него мужчину и женщину. Останавливаюсь, выясняю, что случилось, какая помощь нужна. Оказывается в их машине вышла из строя коробка передач. Они геологи. Нужно срочно доставить в Актюбинск в экспедицию какие-то материалы, а ехать дальше не могут. Попросили подвезти женщину до Челкара. Почему не помочь? Места достаточно – я в машине один. Ну, что молчите? Рассказывать?» Четвёртый наш жилец, ревизор из области, мужик лет сорока говорит: «Давай рассказывай, послушаем, всё равно делать нечего». Егор продолжил свой рассказ.  «Женщина молодая, симпатичная, да ещё так лукаво на меня посмотрела. Имя у неё редкое такое – Майя. Я, вообще-то, имена баб своих не запоминаю, а это запомнил, потому что редкое. И ещё подумал – Майя, значит, м о я. А фамилия еврейская – Штеин». «Ты что фамилию у неё спрашивал? – перебил его ревизор. – Это на тебя не похоже».

           Я слушал Егора, и мне показалось знакомым имя Майя Штеин. Я начал копаться в свой памяти и вспомнил. В октябре прошлого года я занимался сгущением геодезических сетей в Мугоджарских горах. Там я встретился с геологами - молодой парой Штеин Рэм и Майя. Я в тот день подстрелил сайгака, и мой повар готовил к ужину мясо. Мы пригласили геологов поужинать вместе. Они согласились. Остались вместе с нами и на ночлег. Мы много говорили об особенностях экспедиционной работы, о взаимодействии с местными жителями, вообще, о взаимопомощи людей. И Майя рассказала… Вот с этого момента я стал внимательно слушать Егора.

           А он продолжал: «Нет, не спрашивал, но знаю. Познакомились, едем. Она всё ближе ко мне прижимается. Тут и дураку понятно – хочет баба. Я посматриваю, где бы тут у дороги уютное место выбрать. К озеру подъезжаем. Здесь в нескольких километрах от Челкара озеро красивое есть, это я говорю для тех, кто не знает. Вышел, воды в радиатор долил. Предложил и Майи размяться. Ну и размялись по полной программе». Во время его рассказа я внимательно присматривался к его лицу и разглядел небольшой шрам над правой бровью. «А я продолжу рассказ Егора, - сказал я. - Майя врезала по лицу Егора брезентовым пакетом, типа мешок. В пакете был образец какой-то горной породы и рассек ему правую бровь. Вот так Майя с ним размялась. В машину больше она не села и пошла в Челкар пешком. Посмотрите, ребята, этот шрам у него и сейчас на лице над правой бровью». Егор машинально дотронулся рукой до брови. «Вот это размялся! – воскликнул ревизор. – А ты откуда знаешь? – спросил он меня». Я ответил, что Майя и муж её Рэм мои хорошие знакомые.

           На этом наши герои разговор закончили, вернулись в гостиницу. Все жильцы уже спали, и они улеглись в свои постели.

 

           Вечером следующего дня Егора в гостинице не было. Перед сном Виктор и Алексей снова гуляли по ночному городку и продолжали не законченную вчера беседу.

           - Что было потом, когда вы раскрыли ложь Егора? - спросил Алексей.

           - После разоблачения Егор сказал, что всё то, что сказал я, это ложь. Я же продолжал его разоблачать. Воспользовавшись тем, сказал я, что имя Майя редкое, он пришёл в экспедицию в Актюбинске и поинтересовался, работает ли у них Майя. Ему ответили, что есть у них одна Майя, Майя Штеин. Зачем он интересовался ею, пусть сам кажет. Может быть, хотел извиниться, что на него не похоже, а может быть «пронюхивал», не заведено ли уголовное дело о попытке её изнасилования. Вот откуда ему известна фамилия Майи. А для других обитателей номера, (кроме меня и ревизора в нашем номере, жил ещё один молодой человек лет тридцати), я изощрялся в нравоучении об отношении к женщине. Сейчас, мне кажется, что всё моё старание было напрасным. Но я изложил своё кредо. Во что я им сказал:

           «Поймите, что такие люди, с такими убеждениями, как у Егора, величайшее зло в обществе. А мы с ним не боремся, засучив рукава. Ведь он коммунист, к сожалению. А партийная организация терпит его в своих рядах, хотя всем всё о нём известно. Разве можно в рядах коммунистов терпеть людей, для которых жена – это рабыня, должная отмывать ту грязь, которую он соберёт, шатаясь по женщинам сомнительного поведения. Разве можно таким людям доверить великие идеи разума для претворения их в жизнь, если они не способны понять, что женщина - это воплощение гуманности, красоты, счастья и любви, что женщина – это сама жизнь? Нельзя! Но мы ещё миримся с этим».

           - Вы правы, кто не может понять женщину, оценить её по достоинству, тот не может воспитывать других. Кто же он этот Довгонюк? – задал вопрос Виктор.

           - Инженер мелиоратор. Закончил в Киеве или в Харькове институт. Имеет высшее образование, а душа ничтожная, гнилая.

           - Чем же всё закончилось?

           - На этом, собственно, всё и закончилось. На лицах слушателей появились снисходительно-иронические улыбки. Меня не понимали или не хотели понимать. Кто-то сказал: «нам ещё далеко до этого». Я ответил, что от нас самих зависит приблизить это далёкое, и разговор постепенно иссяк. Мне хотелось сказать ещё многое, что женщине нужно петь гимны, славить её как героиню, воспевать её труд, красоту, нежность. Кто как не женщина, этот великий труженик, очищает нас от грязи всякого вида? Это она, она Женщина – мать всего мира. Молоком её груди вскормлен весь мир. К сожалению, и подлецы в мире выношены под её сердцем. Любить, уважать, беречь должны мы женщину и помогать во всём. Оберегать от тяжёлого труда. А сколько ещё женщин у нас работают на стройках, на земляных и других тяжёлых работах. Облегчить их труд наша обязанность.

Хочется, чтобы наши женщины  были самыми красивыми в мире, самыми здоровыми, всегда весёлыми и жизнерадостными. И всё это зависит от нас, мужчин, от нашего отношения к женщине. День 8-е марта я бы сделал всеобщим выходным, праздничным днём для женщин, превратил бы его в настоящий праздник красоты и нежности. Ведь нет на свете ничего теплее и нежнее женской ласки. Мать, сестра, жена – сколько тепла и нежности в каждом этом слове. Жена – мать моих детей! Сколько в ней ласковой нежности, сколько пылкого чувства, сколько счастья в глазах при встрече и нежной грусти при расставании.

           Серов замолчал. «Кто не может понять всего этого, - про себя рассуждал Анохин, - тот не может по-настоящему оценить жизнь». Они оба молчали. Им не нужно было говорить, они молча понимали друг друга. Так могут понимать друг друга люди, имеющие одинаковое мировоззрение.

           - Меня особенно возмущает, когда негодяи, подобные Егору, - прервал молчание Алексей, - порочат чистых, прекрасных женщин, не получив от них согласие на удовлетворение своей похоти. Тогда бледнею и готов разорвать подлеца на куски.

           Ярко мерцали звёзды в мартовском небе ночи. Стояла глубокая тишина. Воздух был чист, пахло весной. Казалось, что природа спит последние минуты и вот-вот проснётся и вступит в своё светлое солнечное утро весны. Виктор и Алексей возвращались в гостиницу молча. Под ногами было сухо. В воздухе улавливался запах раздавленной мёрзлой почвы. Впереди их, шатаясь, проползла сутулая фигура – Довгонюк возвращался с очередной «победы» на ночлег. 

Город  Челкар  Март  1957 г.

           Я занимался строительством геодезических пунктов в районе Кубинки, и ко мне должна была приехать жена с дочерью. На пару месяцев мне нужно было найти для них квартиру. Ближайшим населённым пунктом к моему месту работы была деревня Чеблоково. Туда я и направился. Одна жительница деревни посоветовала обратиться к бабе Алёне Безмозгловой. Потом говорит: нет, спрашивайте лучше Алёну Макаревич.

Так я и поступил.

           - Фамилия наша Макаревичи, а у деда моего Безмозглов, - представилась бабка, к которой я пришёл проситься на квартиру.

           - Что так? – удивился я.

           - Да так, - говорит, - какая фамилия - такой и сам. (Это она про деда своего). Разве умный человек будет свою хату жечь? А он сжег, за что и просидел в тюрьме шесть лет. (И говорит об этом так легко, будто жечь свои хаты это в порядке вещей).

           Так мы познакомились.

           Конечно, ничего здесь достопримечательного, вроде и нет, чтобы об этом писать.  Меня поразил оптимизм этой старой женщины, поразило то, с какой лёгкостью она выполняет все дела, сваливаемые на неё её родными, с какой светлой иронией она говорит о своей жизни. Давайте послушаем.

 

           Но сначала несколько слов про мужа бабушки, деда Тимофея.

           Дед говорить начинает, лишь когда выпьет:

           - Я выпил немного – стакана два-три. Ты конечно, башка, учёный, и так и далее. Тебе где уж с нами. Мы тебя и уважаем, и боимся, и так и далее. (Потом ещё разную чепуху говорит). Я человек старый, тебя очень люблю (лезет целоваться), ну ты прости, слюни текут, и так и далее. Вот в таком духе его разговоры. В трезвом состоянии он в основном молчит. Может быть, стесняется своего пьяного поведения, если, конечно, помнит.

 

           А вот бабушка Алёна, жена его, может говорить постоянно, без остановки, так же как и двигаться, и работать. И говорит, и говорит, и всё о новом, и что-то в это время делает. Послушаешь её, так другой раз кишки от смеха порвёшь. Она и властям советы даёт:

           - Я бы все пенсии отменила. Зачем лодырей кормить? Он за угол хату перевернёт, потому что плохо работал, силы не растратил, а ему пенсию. За что? Умела бы писать, Хрущёву бы написала, чтобы не давали лодырям пенсию-то.

           - А девкам за что платить? Она нагуляет себе ребёнка, а ей, бац, денежки. За что? Родила, дура, так сама и воспитывай.

           Бабушка - труженица великая, поэтому, видимо, и осуждает лодырей. Весь день с утра, часов с пяти, и копошится, и копошится, и ни разу за день не присядет. И все к ней бегут и дочки, и внуки, и сын, и зять. Все.

           - Бабушка, дай пять копеек.

           - Мама, дай рубль (на выпивку, конечно).

           - Мама, свари суп, мне сегодня некогда.

           - Мама, дай чего поесть. Пришёл с работы, а пожрать нечего.

           - Бабушка, у тебя есть пустые бутылки? Я пойду в магазин, сдам. (Деньги, естественно, у себя оставит).

           Так без конца: бабушка, мама, бабушка….

           - Бабушка, посмотри за нашим домом, а я пойду погуляю.

           - Бабушка, иди к нам ночевать, я одна дома. Боюсь солдат.

           И везде бабушка успевает, вертится, как заводная. А бабушке уже за семьдесят лет. И вертится, и говорит, не переставая, а иногда и частушку выкинет, вроде такой:

 

Как была я молода,

Ой, былая резва!

Я к монахам в монастырь

Через ограду лезла.

 

           А говорит она так, вроде продолжает вчерашний разговор, или  позавчерашний.

           - Так вот, я и говорю, фамилия наша Макаревичи. Когда я ещё молодая была, послали меня как-то родители к Безмозгловым за деньгами. Говорят: пойдёшь, спросишь там, где Игнат Безмозглов живёт, и заберёшь у него три рубля. Да что я дура какая, говорю я им, людей обругивать? Вы хотите, чтоб меня в клеть на трое суток посадили за оскорбление человека? А потом судьба и мужика мне Безмозглова подбросила.

           - Продала я как-то дачникам курицу на суп. Старая, правда, курица, яйца класть перестала, как и все женского полу, твари к размножению способность теряют. Ну, раз люди просят, почему не продать. Через несколько дней встречают они меня и говорят: бабушка Алёна, ты какую нам курицу продала? Пуд лапши сварили, а курица всё сырая. А я им отвечаю, я же вам говорила, что курица наваристая, так что ещё на полпуда лапши хватит. Вместе посмеялись и разошлись. А я думала, деньги за курицу назад потребуют. 

           - Однажды послал меня председатель колхоза, - рассказывает бабушка Алёна, - за овсом в Верею. Получить мне этот овёс нужно было у некоего Онучина. Приехала я в Верею да всё и перепутала. Ищу я этого Портянкина – найти не могу. У одного спрошу, у другого – не знают люди такого. Пошла я к начальнику заготзерно, показываю ему бумагу и спрашиваю, где мне этот овёс получить, никак найти не могу. Посмотрел он бумагу и говорит: «Да вот там, рядом с магазином он живёт. Через магазин и опустит он тебе этот овёс. Онучин его фамилия». Ба! Хватилась я за голову, а я Портянкина искала, полдня потеряла. Пошла я в тот дом, что мне показали. Прихожу, смотрю, что я уже там была, Портянкина искала. Спрашиваю: «Онучина мне где видеть можно?» «Да ты ведь у него самого Портянкина спрашивала», - отвечают. Стыдно мне стало и смешно. Пошла я к нему. Выдал он мне всё, что положено было, и говорит: «Я сразу понял, что ты меня ищешь, из Онучина в Портянкина меня переделала, и подумал – пусть поищет свою портянку». А я говорю: «Портянка-то, поди, лучше онучи». Все, кто был рядом, смеялись, а мне не до смеха было.

 

           Набрался я как-то наглости и спросил у бабушки Алёны, как это получилось, что её дед хату свою спалил.            И вот что она мне поведала:

           - Сварила я как-то щи, да такие ароматные, аппетитные. Мой Безмозглый уже за столом с ложкой сидит, слюни глотает. Поставила я горшок со щами на стол, налила половником ему миску полную и только отвернулась, чтоб себе за миской идти, а он как заревёт и щей полную миску на голову мне вылил. Я развернулась, черпаком ему по башке врезала. Хороший половник был – жалко. Батька ещё мой делал. Он всю деревню ложками обеспечивал. Ладно, побегу я. Мне поросёнка у дочки нужно кормить, потом доскажу.

           И убежала. Потом ещё какие-то дела делала, а вечером, подоив корову, молоко процеживает и говорит, вроде как разговор и не прерывала:

           - Сломала я половник, что батька делал, жалко. А дед мой Матвей из-за этих ложек чуть бородой своей не поплатился. У нас все ложкарями были. Влюбилась в него, когда он ещё молодой был, ведьма деревенская. А он не на ней, а на моей бабке Авдотье женился. Затаила ведьма на него злобу ненавистную. Один год засуха сильная была. Решили молебен отслужить – просить у господа бога дождя. Собрался народ у церкви, а изба деда напротив стояла. Калитка в ограде, а на ней две ложки крест-накрест прибиты – знак, что ложкарь здесь живёт. Эта ведьма вцепилась когтями своими в бороду деда и орёт: «Вот он дьявол, антихрист! Это он калиткой своей дождю путь перекрыл, из ложек крест сложил! Ломайте калитку! И глаз у него один почернел уже. Дьявол о, дьявол!» А у деда глаза отроду разного цвета были. Все об этом знали. Тут батюшка с крестом вышел и давай на ведьму крестом махать, в лицо ей крест совать и говорить: «Изыдисатано, изыдисатано!» Так и спас деда от растерзания.

           - Бабушка, а теперь расскажите, почему дедушка хату сжёг? – взмолилась дочь моя.

           - Вот снесу молоко внукам, и расскажу, - и побежала. Пришла и как бы и не уходила,  и рассказ не прерывала, продолжала:

           - Почему? Потому? Бабы-дуры говорят, что это проклятие ведьмы той над родом нашим висит. Я в эту ерунду не верю. Так вот, хватил Тимофей с жадности вкусных горячих щей и обжёгся. Хорошо я уже спиной к нему стояла, иначе всё лицо мог обварить.

           - Когда я сломала половник на голове Тимофея, стали мужики над ним подшучивать, шутки злые, на издевательства похожие, творить.  Что не хозяин он в доме, что никакой у него власти нет, что скоро Алёна на нём будет в поле ездить корову доить. Это Сидор Козлов так над ним измывался. А Тимофей всё петушился, доказывал, что он хозяин и всё может. Был он конечно добрый и хозяйственный мужик. А однажды, выпивая с мужиками, ляпнул – захочу так и спалю свой дом, я хозяин, что хочу, то и делаю. А они ему: «Ну, это ты брось. Такое никто со своим домом не сделает», и продолжают пить. А Тимофей незаметно вышел. Потом слышат мужики крики на улице: «Пожар! Пожар! Хата Безмозгловых горит!» Слава Богу, праздник был – троицын день, люди на работу не ходили. Сбежались, соседние хаты отстояли. А Тимофей мой пьяный стоит, качается, вроде не в своём уме, и говорит: «Кто в доме хозяин? Я хозяин, сказал и сделал». А я как раз из поля вернулась с подойником – корову доила.  А тут пожар – наша хата горит, а Сидор этот Тимофея за грудки схватил и орёт: «Ты чего, гад, наделал?» - побить собирается. «Не смей!» - заорала я и выплеснула молоко из подойника в лицо Сидору.

           Замолчала бабушка Алёна. Голос её как-то ослаб. Я заметил, как изменилось её лицо, как она рукавом смахнула с лица слезу, а потом тихо сказала:

           - Люди жестокие. И в тюрьме не ангелы с ним были. Теперь он такой, какой есть. Пойду-ка я кошек молоком покормлю. – И пошла слабая, опустошённая, еле переставляя ноги.

 

           Мне после этих её слов стало не по себе. В её замечании о жестокости людей я почувствовал укор и в свой адрес. Зачем, зачем я расспрашивал её об этой семейной трагедии? Зачем касался этой никогда не заживающей раны? А она, бабушка Алёна, всеми силами пыталась забыть, отгородиться от всех этих душевных мук постоянным трудом, юмором и иронией, а я? Прости, бабушка Алёна Макаревич, прости мой идиотизм…

Люди, будьте более чуткими и внимательными к душевному состоянию окружающих вас людей.

 

           Однажды вечером на завалинке у дома напротив сидели бабки возраста бабушки Алёны. Я спрашиваю у нашей бабки:

           - Бабушка, почему вы никогда не посидите с соседками, а всё трудитесь и вертитесь, и некогда вам присесть?

           - Они меня приглашают. Говорят: «Иди к нам, Алёна, посидим, побалакаем». А я им: «Да некогда мне». А они мне: «Тебе и умереть будет некогда». А я им: «Я туда не собираюсь. Я уже там побыла – скука там, делать там нечего, да и не кормят». Это я им на свой летаргический сон намекаю.

           - Вы что, в летаргическом сне побывали? И как это случилось?

           - Вот так и случилось. Уснула и всё тут. Наверное, устала от Тимофея своего. А он решил, что я умерла. Уже и гроб заказал, хоронить собрался, на кладбище место выбрал для могилы. От могилы спас меня фельдшер наш Кузьма Сергеич. Может и зря?

           Что имела в виду бабушка Алёна под - этим «Может и зря»? Скорее всего, свою трудную, с тяжёлыми душевными муками жизнь.

 

           «Может и зря?» Этим вопросом бабушки Алёны я и решил закончить этот рассказ. Кто может оценить, понять всю боль её души, ощутить всю тяжесть её судьбы? Никто! Своим непрерывным трудом, движением, иронией, она пытается заглушить боль, муки и терзание своей души.

Прости меня, бабушка Алёна, прости… 

Ноябрь  2019 г. Ульяновск