Валерия Прохорова

"Дом №6", "GAP", "Из наблюдений Петра Ефимовича" 

"Свидание", "Белая ворона", "Горько", "Матвевна", "Следующий", "Первый снег", "О любви", "Был такой человек"

Шел снег. Зима медленно укрывала белым ковром промерзлые грязные улицы, пропитанные свежестью раннего утра и легким дуновением декабрьского морозца.

Антонина Фёдоровна стояла на углу дома №6, что выходил торцом на главную улицу города, и грела озябшие руки в вязаных варежках.

«Брр… вот так мороз Бог послал…»

В свои 69 Антонина Фёдоровна обладала достаточно крепким здоровьем, чтобы в воскресное утро подняться в привычные 5 утра, помолиться и, позавтракав, уже быть готовой исполнять свой земной долг в церкви Святого Архангела Михаила.

Церковь эта была ее любимой среди всех в городе. Маленький молельный домишко, что вмещал не более 50 человек, навевал ей ностальгию по былым временам, когда осуждаемые коммунизмом верующие теснились в крошечных полуразрушенных часовеньках или тайно собирались на великие праздники в дом, один на весь квартал, ничем не выдающий себя среди сотен подобных.

 У церкви уже заложили фундамент большой, новой и, как порой представлялось Антонине Федоровне, двенадцатикупольной. Она с нетерпением ждала, когда из неровного, громоздкого бетона, наконец, полезут первые кирпичики стен и, каждый раз проходя мимо рабочих, радостно приветствовала их, расспрашивала о строительстве и угощала конфетами.

У Антонины Федоровны была подруга. Раиса Ильинишна. Доброй души человек. Верующая. Она жила так далеко, что пришедшей к месту встречи Антонине Федоровне как всегда на полчаса раньше вновь пришлось ждать ее у дома №6. Мороз покусывал ее пальцы, но привыкшая к различного рода боли, Антонина Фёдоровна почти не замечала ее и все бросала нетерпеливые взгляды на стрелку башенных часов, что медленно, но верно ползла к цифре четыре.

Город еще спал. Обычно кишевшая машинами главная улица в седьмом часу воскресного дня была тиха и пустынна, как если бы все население города вымерло от чумы, и лишь немногие выжившие быстрым шагом семенили куда-то по делам, укрываясь от колючего ветра капюшонами и стойками воротников.

Антонина Фёдоровна давно привыкла встречать холодный пасмурный рассвет в самом центре спящего города и потому никогда не смущалась редким удивленным взглядам немногих, обращавших свое внимание на одиноко стоявшую на углу старушку с мутным прикованным к невидимой точке взглядом, чуть заметно произносившую губами «Царю Небесный…». В руках ее была сумка и трость, на которую она по обыкновению клала руки и застывала на 30, а порой и более минут в ожидании. Ожидание сопровождалось тихими молитвами и одной лишь ей слышимым церковным хором, что раздавался в ее голове так ясно и четко, что женщине оставалось только повторять за ним давно выученную воскресную литургию. И ни звука извне: ни шума вдруг откуда ни возьмись проехавшего мимо грузовика, ни свиста ветра у лица…Антонина Фёдоровна чуть съёжилась и вновь вся ушла в себя, в мир, что почему-то был так мало похож на тот, в котором ей приходилось жить. Обычно ее одинокую утреннюю молитву нарушал звонкий голос подруги, спешащей по тротуару так быстро, что трость, которую она держала в руках, можно было принять за ее третью ногу, такую же кривоватую и худую.

 Но в это утро ее разбудил громкий, вырванный из завывающего свою зимнюю песню ветра, незнакомый мужской голос.

- Бабуль! – голос перешел на крик, Антонина Фёдоровна вздрогнула и увидела перед собой черную куртку с клетчатым шарфом поверх. Как это она так задумалась, что совсем не заметила выросшую перед ней мужскую фигуру, так близко, что ей пришлось даже отпрянуть на шаг и упереться спиной в холодную стену дома. Куртка взмахнула вверх рукавом и протянула ей что-то в оцепеневших пальцах.

- Такой холод, – из-под шарфа, закрывавшего пол-лица незнакомца, показались сухие пухлые губы. Антонина Фёдоровна заметила, как они проговорили что-то очень тихо и вновь перешли на крик, - На вот, купи себе хлеба и иди, не стой здесь!

Громкий колокольный звон раздался позади, и последняя реплика незнакомца утонула в его звучании.

- На, - услышала она в очередной раз, и рука, отцепившая ее ладони друг от друга, насильно вложила в них что-то. Антонина Фёдоровна машинально сжала пальцы и глазами, что заслезились от порыва ветра, впилась в засеменившую прочь фигуру. Фигура уходила в метель по узкой тропинке утонувшего в сугробах тротуара. Женщина проводила ее печальным взглядом, как мать, благословляющая сына в дорогу и, наконец, разжала ладонь. В ладони лежала десятирублевая купюра.

 

«Нет…» безмолвно запротивилась Антонина Фёдоровна и даже слабо попыталась отмахнуться от образа человека, что еще мгновение назад стоял перед ней. Все её сознание, вдруг заколотившее в оболочку разума громогласным НЕТ панически пыталось протестовать. Сердце заколотилось внутри, больно защемило, и перед глазами вдруг стало темно, как перед обмороком. «НЕТ», - тихо зашептали обветренные губы. Мятая купюра выпала из ослабевших рук, ее тут же подхватил ветер и понес по еще свежим следам на снегу, туда, куда уже ушел случайный прохожий. К тому времени как Антонина Фёдоровна пришла в себя, незнакомец уже исчез из поля зрения, а ее скованные холодом пальцы в синей варежке заколотило колючими иглами ветра.

- Сынок! – запоздало крикнула она в сторону.

- Сынок! – голос ее сорвался на хрип и потонул в очередном колокольном звоне.

Антонина Фёдоровна покорно опустила голову в попытке усмирить беспокойное сердце, но червь, что мучил ее уже несколько минут, наконец, добрался до рассудка и душераздирающе закричал: тебе подали милостыню!!!

 

Милостыню! Ей, никогда не нуждавшейся ни в чем женщине, подали милостыню! От одной только мысли, что грызла ее изнутри, пальцы, сложенные для молитвы, накладывали на тело святой крест.

- Чего «Отче…» не пела? – зашипела в платок сгорбившаяся старушка. Антонина Федоровна дрогнула, судорожно осознавая, что воскресной службе уже почти середина, а ее поедом едят мысли извне. – «Верую…» скоро. Что ты? Али плохо тебе? – Раиса Ильинишна участливо вцепилась в локоть подруги, стараясь поддержать, но получила немой отказ и чье-то недовольное прысканье в их сторону. Оттого, перекрестившись, развернулась к алтарю и начала усердно молиться.

В этот день Антонина Фёдоровна ушла раньше, чем закончилось Причастие. Гонимая неуемными мыслями, словно великий грешник от святого места, женщина постояла на деревянном крыльце, вдыхая прохладу морозного утра и, крестясь и лавируя между молодыми парами с младенцами, заторопилась домой. Она не видела ни мальчишку, протянувшего ей навстречу руку, ни работника, весело поздоровавшегося с ней. Ее валенки быстро перебирали заснеженную тропку и уносили ее все дальше от дома №6 в суровое зимнее утро.

 

- … да будет воля Твоя…да приидет Царствие Твое…

Стук замерзшей ветки в окно заставил Антонину Федоровну дрогнуть и замешкаться. Она поправила замасленный фартук, виновато бросила на иконостас полный горечи взгляд и со словами «Господи, помилуй…» перекрестилась.

Молитва не шла. Неуемные мысли носились в голове одна за другой, сбивая ровную мелодию Вечерней. Им в такт стучало внутри сердце, изредка отдавая болью. И женщина никак не могла собраться.

На вечернюю молитву Антонина Федоровна встала позже обычного. Двум образам Богородицы и Христа она возносила выученные наизусть молитвы, по обыкновению перечисляя имена всех своих родных.

Их у Антонины Федоровны было немного, несмотря на то, что род ее всегда славился численностью и знатностью. В семье Богатовых Антонина была третьим желанным ребенком. Отца Федора Павловича и двух своих братьев, Ивана и Валентина, маленькая Тоня видела лишь на пожелтевших фотокарточках. Их забрали на фронт совсем юными и принесли похоронки одну за другой еще в далеком 41-ом. Мать Антонины, Галина Станиславовна, берегла любимую дочь как зеницу ока, ровно до того времени как та, закончив восьмой класс, пошла работать в местную больницу. Едва Антонине исполнилось 15, мать скоропостижно скончалась. Так понеслись нелегкие дни одинокой девочки в большом, неласковом мире. Ее жалели и потому брали на заработки на посевные, на сборы урожая, оставляли в больнице санитаркой на самых сложных операциях. В 17 по настоянию главного врача, седого коренастого старичка в пенсне, Антонина закончила курсы и была направлена на работу на станцию скорой помощи.

 

- ...и да прибудет Царствие Твое, и будет воля Твоя... - Антонина Федоровна закашлялась, отложила молитвослов и, тяжело усевшись на краешек жесткой софы, окинула печальным взором комнату.

 

Всегда семья Богатовых жила в достатке. Все у Антонины было и при жизни родителей, и в собственной семье. В 17 лет Богатова Антонина Федоровна вышла замуж за фельдшера станции скорой помощи Царева Анатолия Викторовича. Высокий и статный, он был старше ее на пять лет, читал научную литературу и мечтал поступить в медицинскую академию. Она так и не поняла своих чувств к коллеге, на первом же свидании, познакомившем ее со своими многочисленными родственниками, жившими в огромных апартаментах с высоченными потолками. Антонина Федоровна лишь помнила ту робость, с коей ей приходилось отвечать на все расспросы о собственной жизни, и дикое восхищение отдельной комнатой под библиотеку с блестевшим на солнце пианино. Ей было страшно, и в то же время она желала стать частью этой великолепной семьи, поэтому на вопрос о замужестве она по-детски радостно и беспечно ответила согласием.

 

Выцветшие фотокарточки своей красочной жизни Антонина Федоровна хранила в серванте. Некоторые из них, самые памятные и дорогие, были обрамлены и смотрели на нее любящими задумчивыми глазами мужа, заботливыми - матери, блестевшим юношеским взглядом своих собственных больших глаз, счастливыми и испуганными - своих детей... Их было двое. Старший Володька улыбался ей широкой детской улыбкой с одной единственной фотокарточки, заботливо вставленной в раму под стекло со следами частых поцелуев. Ему на ней ровно 4. Первая фотокарточка, сделанная в подарок на четвертый день рождения сына, стала и последним упоминанием о его короткой жизни спустя десятки лет. Уже никто никогда не вспоминал того мальчугана с золотыми кудрями, ставшего для семьи Царевых отрадой и умилением. И поспешили о нем забыть, как о нелепой трагедии, по несчастливой случайности, ворвавшейся в безмятежный мир столь благополучной фамилии. Мальчик умер на Рождество, едва часы отсчитали вторую минуту по полуночи, на коленях родной матери с температурой под 40.

 

Антонина Федоровна смахнула нетерпеливую слезинку, побежавшую по сухой щеке, сдавленно кашлянула, не отводя мокрых старческих глаз от изображения сына.

- Вот, Володька, стара я стала совсем. Нет силы встать и поцеловать тебя... - сухие руки привычно затеребили полы цветастого халата. Женщина тяжело вздохнула и замолчала. - Видишь, сынок... - тихо продолжила она, выдержав долгую паузу. - ...мамка то совсем сдала - милостыню подают на улице, как нищенке какой... Ты помолись там, на небушке, за меня, рабу Божью Антонину. Господь милостив, он детей любит... А я уж, дай Бог, тебе свечечку завтра поставлю, чтобы тебе там от меня радость была...

Володька внимал и смотрел на мать любящими детскими глазами. Антонина Федоровна верила, что усопший младенец Владимир стал ее защитой и покровителем, после смерти восшедший на Небеса светлым ангелом...

 

После замужества Антонина Федоровна с супругом некоторое время жили у его родителей в больших апартаментах на центральной улице города. Через год они начали строительство своего собственного дома: дом вырос быстро, как по мановению волшебной палочки, с легкой руки благословляющего строительство знакомого священника. В этом доме с двумя спальнями, светлой передней и верандой потекла тихая семейная жизнь Царевых. В этом доме на кушетке в яблоневом саду на шестидесятом году жизни отбыл к Богу Анатолий Викторович, заснув в жаркий полдень и не проснувшись от остановки сердца. Здесь и по сей день жила Антонина Федоровна.

 

Наутро снова вьюжило. Ветер играл с колючими снежинками, вздымая их в морозный воздух и рассыпая на узкие тропинки тротуаров. Тусклое пятно солнца высоко в небе растворялось в бездонной серой пропасти. Антонина Федоровна съежилась под неуютным драпом выцветшего пальто и поспешила в церковь.

- Царице моя преблагая... - шептали обветренные губы, повторяя вновь и вновь заученную с детства молитву.

Сильно сгорбившись, женщина семенила по узкой тропке - она опаздывала. В ее руке, сжатой в кулак, таился мизерный сверток из десятирублевой купюры. Она не знала, куда его деть. В голове ее, прерывая молитвы, вертелись мысли о нищих или подаянии в храм, она хотела непременно подать деньги на благое дело и крепче сжимала в своей сухой руке сверточек. У злополучного дома №6 Антонина Федоровна остановилась: на том самом месте, где она не так давно стояла, замерла черная мужская фигура. Женщине на миг показалось, что она увидела того самого парня, который принял ее за нищенку, и она скорее поспешила к нему. Но с каждым шагом она понимала, что ошиблась.

 

Ссутулившись и подперев холодную стену горбатой спиной, у дома №6 стоял нищий. Вся его наружность безмолвно кричала о жалкой беспомощности и бездне, в которую он сам себя вогнал. Его свалявшийся полушубок, на размер больше его высохшей фигуры, висел на нем, как на вешалке, демонстрируя смело открытую шею в глубоких морщинах. Его коричневое, изрытое морщинами лицо, пряталось в поднятый ворот и большую ушанку. Он стоял, закрыв глаза, замерев с протянутой вперед рукой. Его костлявая рука, торчавшая из широкого рукава, чуть подрагивала от ветра, а тонкие кривые пальцы, сжимавшие в ладони мелочь, казалось, обледенели на ветру. От него разило спиртным, он чуть слышно хрипел.

 

Антонина Федоровна внимательно разглядывала его. Забыв о службе и своем опоздании, она старательно вглядывалась в черты нищего и пыталась понять, как могли ее принять за нуждающуюся. Ее пальто, хоть и старенькое, имело приличный вид, шаль, подаренная от подруг на именины, выглядела богато. Она задумчиво качала головой и шептала бесконечное "Господи помилуй..."

- Мать, чего смотришь? - прервало ее раздумья. Нищий, оторвавшись от стены, уже тряс перед ее лицом своей иссохшей рукой. - Подай, мать! Ради Христа подай...!

Большой впалый рот беззубо скалился перед глазами. Антонина Федоровна ахнула, закопошилась, быстро разворачивая купюру. Купюра, сложенная несколько раз, не поддавалась, и она поскорее вложила ее в руку нищего и засеменила прочь.

- Спасибо, мать! - хрипел он в спину. - Дай Бог тебе здоровья!

 

Здоровье у Антонины Федоровны к вечеру начало сдавать. Давление скакало, как при страшной непогоде, виски сдавило нудной нарастающей болью. Молитва не шла. Опустившись на край деревянной табуретки, Антонина Федоровна молча и бездумно смотрела в никуда. В руке ее дрожал молитвослов.

 

- Баб Тоня! - звонко раздалось из веранды. Женщина вздрогнула, тонкий засаленный молитвослов упал к ногам, она замешкалась и охая поспешила из кухни. - Баб Тонь!

В холодной веранде, придерживая дверь рукой, стояла соседская девочка в красном пуховике, вязаной шапочке и сапогах, носки которых принесли в ветхий дом по бугорку снега. Двенадцатилетняя Оля, внучка соседки по улицы, забегала к Антонине Федоровне каждые выходные. Ее бабка, больная, мучающаяся вечным радикулитом, отсылая внучку в магазин, наказывала зайти в дом напротив и узнать, не надо ли чего Антонине Федоровне. Оля была настоящим подспорьем в холодные морозные вечера - ее быстрые ножки справлялись и с занесенной снегом тропкой, и с ледяной коркой в овраге, и с могучей лестницей в ближайшем продуктовом. Лишь благодаря ее детскому энтузиазму и всеобъемлющей энергии у Антонины Федоровны в самые лютые морозы был свежий хлеб и молоко.

 

- Оленька... – запыхавшись, бормотала женщина. Вскинув руками, она закопошилась в кармане грязного фартука и, не обнаружив конфет, поспешила назад в кухню.

- Баб Тонь, надо чего? - девочка нетерпеливо сжала влажные губы в тонкую полоску. Румяные щеки от домашнего тепла покрылись багровыми пятнами. - Бабуля послала... - тише проговорила она, прижавшись к косяку, когда фигура старушки скрылась за цветастыми шторками. Шорох в кухне заставил ее прислушаться - она никогда не уходила из этого дома без гостинцев.

- Возьми, Оленька... - уже через минуту, шаркая тапками по деревянному полу, спешила к ней Антонина Федоровна.

- Да ну, баб Тонь...

- Возьми, дочка...

Целый кулак разноцветных карамелек утонул в просторном кармане пуховика. Оля сдержанно улыбнулась, одарив женщину тихим "спасибо".

- Надо чего? Я в магазин! - звонко защебетала она, когда пауза начала затягиваться, а Антонина Федоровна так и стояла перед ней, пристально глядя в ее лицо. Словно очнувшись, женщина охнула и тяжело опустилась на большой, громоздкий сундук.

- Вам плохо, баб Тонь? Может бабулю позвать?

- Не надо, дочка, хорошо мне, - утирая вспотевшее лицо рукавом халата, ответила женщина. Она жадно глотала воздух ртом и не могла отдышаться. Ее грудь часто вздымалась и издавала чуть уловимый свист.

- Так может купить чего?

- Чего? - запоздало на выдохе переспросила женщина, ее серые, покрытые пеленой глаза вдруг нахмурились, и Оля впервые услышала обидный укоряющий тон. - Что ж я, немощная? Сама дойду... Дай Бог здоровья, Оленька!

Оля удивленно захлопала длинными мокрыми ресничками. От неожиданности она не знала, что сказать, и так и стояла, молча ожидая, когда ее отпустят. Антонина Федоровна не торопилась. Потупив печальный взор, она наконец отдышалась и спросила:

- Не хворает бабуля-то?

- Не...

- Дай Бог...

Повисла очередная напряженная пауза: ходики на стене в соседней комнате отсчитали новый час.

- И тебе дай Бог всего...

Оля, склонив голову, и не зная, что ответить, безмолвно качнула головой. Это подавленное состояние вечно веселой старушки стало ее пугать. Болезненное лицо Антонины Федоровны выражало такую скорбь, словно в ее одинокой жизни случилось горе, и она боролась с ним наедине. Ее частое "Дай Бог", к которому так привыкла девочка, теперь звучало как-то иначе, с толикой горечи и чувством обезоруживающего бессилия. Оля, раскрасневшись пуще прежнего и отступив на шаг, несмело приоткрыла дверь: холодный поток воздуха ворвался в душный коридор и обвил ноги Антонины Федоровны. Когда она подняла свои усталые глаза, Оли уже не было.

 

Каждая встреча с соседской Олей напоминала Антонине Федоровне о собственной дочери. Златовласая Варя появилась в семье Царевых на закате совместной жизни. После смерти маленького Володьки солнце в окна Царевых не стучалось; Антонина, храня светлую память о единственном сыне, возложила все заботы о заболевшей туберкулезом свекрови на свои хрупкие плечи. Отношения с мужем охладевали год за годом, Бог не посылал им детей, да и они не ждали. Благая весть озарила тихую гавань Царевых на сороковом году жизни Антонины и не была воспринята окружающими с энтузиазмом. Одни упрекали женщину в подростковой небрежности, другие со знанием дела предугадывали тяжелые роды, но вопреки всему Антонина Федоровна решила дать жизнь. В маленькой Варе она видела опору на старость, ту самую руку, что подаст ей воды. Но неласковая и чуждавшаяся родни Варвара Царева в свои неполные 18  покинула отчий дом и, окончив Московскую Ветеринарную Академию, обосновалась в столице.

Антонина Федоровна не видела дочь уже три года: та звонила по большим праздникам, быстро поздравляла, дежурно справлялась о здоровье и всегда куда-то спешила. У Варвары было двое сыновей. Антонина Федоровна никогда их не видела.

 

Встретив солнечное утро долгой молитвой, Антонина Федоровна провела его остаток праздно. Мысли о подаянии ей милостыни не шли из головы и преследовали ее за каждой работой, она старательно пыталась вспомнить лицо молодого человека, что так нелепо ошибся, но вместо черт его лица перед ее задумчивыми глазами мелькало лишь черное расплывающееся пятно его куртки. По вискам все отчетливее бил его сильный голос, перебивший молитвы и колокольный звон. От размышлений и переживаний к полудню женщина слегла. Ей на помощь пришла все та же Оля, уже с опаской и робостью шагнувшей за порог веранды. Антонина Федоровна к Оле не вышла, и та стремглав бросилась за бабушкой. Коренастая, сломленная радикулитом Анна Васильевна

доковыляла до соседки через полчаса.

 

- ...а чего не звонишь? Если бы не Олька, так бы и лежала тут одинешенька! А тут я! Глядишь, захаживать буду... Ты где это простудилась-то?

Анна Васильевна была из тех женщин, которые не падали даже при самых страшных ударах судьбы. Сгорбленная, согнутая почти пополам, она перевязывала свою больную спину двумя пуховыми шалями и грозила всем невзгодам своим еще сильным кулаком. Узнав о плохом самочувствии соседки, она, не мешкая, собрала в банки обед, накинула старую телогрейку и вот уже добрых полчаса упрекала Антонину Федоровну в бездействии.

- В церковь ходила, чать и проветрило, - безучастно ответила женщина. От частого биения сердца у нее порой заходило дыхание, и ее острый нос тянулся к потолку в слабом порыве вдохнуть свежий воздух. Присутствие Анны Васильевны ее стесняло: та уже с порога заявила себя сиделкой и разрывала целительную тишину своим громким, почти мужским басом.

- На-ка, тут рыбка жареная, тебе принесла... Вот супчик, строго не суди, что Бог послал...

- Так ведь пост, Нюра...

- У кого пост, а у кого внуки на каникулах... ты давай не противься, а лучше ешь, как следует...

Антонина Федоровна отвернулась - запах чужой еды казался ей постыдно приятен.

- Варя-то не звонит?

Бросив попытки накормить соседку, Анна Васильевна, громко и горько вздохнув, от скуки стала задавать свои привычные вопросы. Ответов она не требовала, глядя впереди себя в складки темно-зеленой занавески. Тяжелое молчание было красноречивее всех слов, и в уме она часто проклинала Варвару. Кивнув задумчиво и уже готовясь спросить о чем-то еще, она повернулась и увидела широко открытые, влажные глаза Антонины Федоровны.

- Нюра, - тихо проговорила она. - Пальто у тебя выходное... новое?

Анна Васильевна от удивления подалась назад, упершись сгорбленной спиной в спинку деревянного стула. Лицо ее, окаймленное двумя плотными платками, вытянулось, губы сложились бантиком, а подбородок задрожал.

- Да ты ли бредишь? - засуетилась она подле соседки: проверила температуру, пульс, долго и безмолвно смотрела ей в глаза. Глаза Антонины Федоровны ждали ответа, и ей ничего не оставалось, как пожать плечами и судорожно закивать. - Ну, как новое... пять годков. Дареное же, а худое - моль прогрызла в одном месте, вот что не к добру в самом начале было... А ты чего это?

- Да так... В нем ли в церковь ходишь?

- Да уж и не хожу, чать знаешь. Висит в комоде, кому оно нать?

- Продай мне его, - жалостливо попросила женщина. Анна Васильевна схватилась за сердце, заохала.

- Да на кой?!  Так возьми, что ты!

- Не надо так, продай...

- Возьми, говорю... Тебе вон в свет ходить, а мне до свинарника да обратно...

- Продай... – еще настойчивее прервало ее речь.

Анна Васильевна замолчала. Серое невзрачное пальто, подаренное невесткой на юбилей, так и не пришлось ей одеть. Лишь однажды она, красуясь в обновке и утопая лицом в мехе песца, хвалилась соседям по всей улице, благодаря невестку и представляясь всем барыней. Зачем Антонине Федоровне понадобилось ее пальто, она недоумевала, но от волнения и удивления готова была принести его сию же минуту. Посидев молча, обдумав, Анна Васильевна согласилась и снова замолчала. Лишь перед уходом она развернулась на

пороге передней и спросила:

- А твое прохудилось ли, Тонь?

Антонина Федоровна чуть заметно кивнула, ее сухие губы читали благодарственные молитвы.

 

В этих молитвах звучали имена всех ее родственников, усопших и живых; Антонина Федоровна по несколько раз, словно в беспамятстве, произносила имена своих детей, с особой нежностью и лаской выговаривая «младенец Владимир». В списке младенцев она поминала внуков, желая им здоровья и всех жизненных благ. Но с особой теплотой и рвением Антонина Федоровна молила за Анну Васильевну, прося ангелов даровать ей терпения и сил. Анна Васильевна прерывала ее вечерние молитвы образом барыни в светло-сером пальто с богатым песцовым воротником. Антонина Федоровна представляла, как оденет его на себя и встанет на углу злополучного дома №6 – тогда-то ее шаль не будет казаться столь ветхой, а сама она обретет вид самодостаточной и благополучной женщины. От этих мыслей, что зароились у нее в голове, на лицо Антонины Федоровны проступила довольная, лучезарная улыбка, осветившая ее влажные глаза и застывшая на ее лице навечно.

 

С этой благоговейной улыбкой Антонина Федоровна под утро отошла в мир иной. Пришедшая навестить ее Анна Васильевна с ужасом обнаружила охладевшее тело соседки. В руках ее, крепко сжатых на груди, замер требник, а на лице – выражение полной удовлетворенности. Хоронили Антонину Федоровну по обычаю на третий день. В сером пальто с песцовым воротником. На улице шел снег.

Вьюжило. Морозный январский ветер забирался в рукава дубленки, больно колол голую шею и заползал под небрежно натянутую на влажную голову шапку. Холода мальчик не замечал. Встревоженный бегом времени, напрочь забывший об указаниях матери, он очнулся в самый разгар военной битвы и, выскочив из снежного окопа, помчался домой. Его преследовали снежные снаряды – один даже угодил ему в шапку, оттого она съехала на один бок – а потом за ним увязался и Димка. Димка домой не спешил: его родители, слишком занятые на работе, приходили только под вечер, а старшую сестру дела восьмилетнего брата мало заботили.

- …а может выйдешь потом? – где-то позади завывал своим тоненьким голоском Димка.

- Не знаю! – железно отрезал друг.

Крыша его дома уже виднелась из-за панельной пятиэтажки; утерев нос холодным рукавом, мальчик остановился перед занесенной снегом детской площадкой и решительно двинулся вглубь. Ноги его тут же утонули в сугробах, согретые шерстяными носками ступни ощутили неприятную мокроту. Задыхаясь  и не оглядываясь на ноющего в спину Димку, мальчик настырно шагал вперед. Его быстрому шагу мешал увесистый рюкзак – лямка на правом плече постоянно слетала, рюкзак косился, тянул вниз; сумка со сменкой, закрепленная на запястье, волочилась по насту. В другой руке он держал недоеденный хот-дог, купленный в школьной столовой. Он по многу откусывал его, давясь сухостью булки и не успевая насладиться холодной сосиской, чуть приправленной кетчупом. Выкинуть хот-дог мальчик не решался, нести домой не осмеливался – мама, всякий раз читавшая ему лекции о здоровом питании, считала фастфуд «бомбой замедленного действия» и могла придумать за него наказание. Хот-дог закончился под конец пути через детскую площадку. У покосившегося железного грибка мальчик остановился: Димка, еле передвигая ногами, и вовсе уселся в сугроб и молча смотрел на него, пережевывая остатки своего школьного обеда.

- Я тут пока посижу, - он стянул толстую перчатку, набрал в ладошку снега и отправил ее в рот.

- Ну, пока!

Друзья расстались. Обогнув пятиэтажку, мальчик устало, но весело шагал к своему подъезду. Димку он не любил: тот важничал, кичился коллекцией трансформеров и пугал старшей сестрой при каждом удобном случае.

- Эй! – глухо раздалось в спину. Мальчик обернулся: Димка стоял на углу пятиэтажки и махал ему перчаткой. – Эй, Том и Джерри! Выходи в 5!

Мальчик злостно закусил губу и помчался прочь. Димка нарочно звал его Том и Джерри, зная, что друга это злит, но по своей немного хамоватой натуре удержаться не мог. Однажды это прозвище даже стало причиной драки, но крупного, а оттого сильного Димку, это не остановило: хилый Том и Джерри хоть и нанес ему болезненный удар, но был позорно положен на лопатки. Прозвище за другом закрепилось, и одноклассники его с радостью поддержали.

Мальчик стал стесняться своего имени еще в детском саду, когда новенькая красивая воспитательница, услышав его робкое Томислав, хмыкнула в сторону и засмеялась. «Кто ж тебе такое имя выдумал?» - ехидно ухмылялась она при каждом к нему обращении. Мальчик непонимающе смотрел на нее и повторял: «мама».

Мама звала его Томи. Самое дурацкое имя, которое он когда-либо слышал. Когда он представлялся новым знакомым, то всегда четко, чтобы не переспрашивали, произносил эти два столь некрасивых слога «ТО – МИ», но все без исключения таращили на него свои удивленные глаза и непременно произносили: «Как, как?».

К концу первого года в школе, когда к ним в класс перевели Вячеслава, Томи стал представляться Славиком. Созвучие  имен на некоторое время мальчиков сблизило. Мама Вячеслава звала его Славой, и Томи решил, что первая часть его имени отныне будет оставаться в секрете для всех новых знакомых.

Что еще хуже, отчество у мальчика было совсем непроизносимым, и он помнил, как в раннем детстве, заплетаясь, выговаривал его по слогам. Благо, его отчество после произнесения имени почти никого не интересовало, как и сам отец. О нем Томи почти ничего не знал, кроме как то, что он очень красивый и мужественный и что между ними огромное расстояние, обозначенное на карте над кроватью красными флажками. Это расстояние казалось Томи крохотным, его можно было измерить одним пальцем, но он свято верил маме, говорившей о том, как непреодолимы эти несколько сантиметров на самом деле.

Бросив сменку в угол, стянув широкие валенки, мальчик спешно переоделся в широкую толстовку GAP, привезенную кузиной из самой Америки, а оттого самую любимую,  и, не обедая ненавистной жареной рыбой, принялся за уроки. Через час с работы придет мама – она разрешает играть в гонки только при выполненном домашнем задании.

 

II

 

Вьюжило. Порывистый ветер игриво вздымал вверх ворох снежинок. Они танцевали в свете приподъездного фонаря и уносились прочь. Марина любила сидеть у окна с чашкой горячего кофе и наслаждаться спокойным январским вечером. После тяжелого рабочего дня все, что ей требовалось – это включенный телевизор и компания сына. Сын у Марины был замечательный: тянущийся к знаниям, он всегда выполнял домашнюю работу еще до ее прихода, порой, так безупречно, что ей приходилось только дивиться. Утонув в большом кресле с головой, она сверяла ее с заданиями в дневнике, подолгу читала его учебники, изредка задавая вопросы. Сын, занятый компьютерными играми, матери отвечал неохотно, но всегда с вежливостью, которой она его учила.

Томислав стал настоящей отрадой в жизни Марины. Закончив факультет славянской и западноевропейской филологии, она, мечтавшая о романтике и красоте горной Словении, устроила себе по-настоящему незабываемое лето. Летняя Любляна гостеприимно распахнула ей свои объятия, и она кинулась в них столь безрассудно, с первого взгляда влюбившись в черные глубокие глаза молодого Боштьяна, что совершенно потерялась во времени и очнулась уже в холодной осенней Москве, приветливо расстилавшей ей дорогу в жизнь. Это лето оставило Марине вихрь безудержных эмоций и крохотную жизнь под сердцем, которую она, едва сомнения подтвердились, решила вопреки всему сохранить.

Так в ее новой взрослой жизни в однокомнатной квартирке на окраине столицы появился мальчик с самым красивым именем во Вселенной, которое она когда-либо слышала.

- Томи, как-то ты мало кушал, - перевернув страницу школьной Хрестоматии, не отрываясь, сказала Марина. Мальчик, напряженно глядя в экран, прыснул в сторону и ответил.

- Я в школе поел.

- А что давали сегодня?

- Кашу пшенную и компот.

Марина качнула головой и снова углубилась в чтение.

Томислав с раннего детства был приучен к здоровой пище: в их доме всегда водились полезные овощи, натуральные соки и рыба. Мальчик был не привередлив: кроме шоколадных батончиков, которые Марина успешно заменила на плитки горького шоколада, борьбы в питании не было. На школьных собраниях она всегда заглядывала в столовую, а потом долго объясняла сыну пользу и вред некоторых продуктов.

Томи был тихим и послушным: споров в их маленькой семье почти никогда не было, кроме одного – мальчику так нравилась растянувшаяся бесформенная толстовка GAP, что он ни за что не хотел с ней расставаться. И Марина уступила – когда-нибудь он из нее все равно вырастет.

- Томи, сынок, закругляйся, уже два часа сидишь за компьютером.

Мальчик со сдавленным «сейчас» выгнулся в последней попытке развернуть автомобиль на проезжей части, но только злостно выдохнул и отпустил мышку. Осунувшись, глядя на мать исподлобья, он поковырялся пальцем в  коленке и выдал:

- Мам, ты зачем меня так назвала?

Марина, резко выпрямившись, оторвалась от Хрестоматии. Очки ее упали на кончик носа.

- Как так? – удивленно спросила она.

- Ну, как… У всех имена как имена, а у меня Том и Джерри какой-то!

В отчаянном возгласе мальчика отчетливо читалась накопленная обида. Он опустил голову и продолжал ковыряться в маленькой дырочке на спортивных штанах.

- Томи, у тебя самое красивое словенское имя!

- А почему ты меня русским именем не назвала?

- Потому что твой папа словенец!

Они не раз касались темы отца. Сам Томислав, казалось, ничуть не обеспокоенный отсутствием папы, никогда не задавал про него вопросов, да и Марина не обходила эту тему стороной. Когда Томи исполнилось шесть, она купила ему карту мира и красным флажком ткнула в Москву, другим – в Словению, тем самым обозначив огромное расстояние между ними и Боштьяном.

В комнате воцарилось молчание, на мгновение стих и телевизор. Мальчик сидел, потупив взор и не смея взглянуть матери в глаза. Марина, прибитая его словами, только вопрошающе пепелила сына взглядом.

- Тогда зови меня Славой! – снова воскликнул он.

Марина, мягко улыбнувшись, поднялась и за два шага оказалась подле сына. Обняв его чернявую голову, она нежно поцеловала его в затылок и сказала:

- Глупый ты…

- Назвала не пойми как, еще и обзываешься!

- Вот вырастешь, еще благодарить меня будешь!

Мальчик вздохнул.

- Это до скольки мне надо вырасти?

- Ну, вот в 16 лет, если будешь стоять на своем, разрешу тебе сменить имя.

Марина улыбалась: сын, считая на пальцах годы, отведенные ему на раздумье, опять вздохнул и уже ничего не говорил. Выключив игру, он облокотился о стол, ткнулся подбородком в кулачки и задумчиво смотрел в экран.

- Правда? – вдруг спросил он, обернувшись к уходящей в кухню матери.

- Что?

- Ну, что в 16 лет как хочу, так и буду себя звать?

Марина засмеялась.

- Правда. А сейчас марш умываться и пить кефир! И толстовку свою снимай, выстираю.

Томи улыбнулся. Его большие черные глаза, хитро сощурившись, бегали по комнате. Мама временами была настоящей доброй феей! Он радостно сжал кулачки и, стянув толстовку, потопал за ней  в кухню.

Все ругаются матом. Такой вывод сделал Петр Ефимович во время своей очередной научной работы в области филологии. От рабочего до депутата, на улицах и с экрана телевизора, от базарной бабы до утонченной работницы филармонии – матом ругаются все.

 

Петр Ефимович сидел на лавке в парке культуры и отдыха, делая заметки в своем рабочем блокноте, и курил. Курил он жадно и много, ужасаясь катастрофическим положением могучего русского языка. Вот прошли молодые мамы с колясками, оживленно обсуждая своих мужей; одна так увлеклась, что совершенно не замечала вырывающиеся из своих уст колкие, резкие выражения. То ли по привычке, то ли вставляя их в свою речь для пущей выразительности, она не стеснялась ни подруги, ни малолетних детей в колясках. А вот за ними проследовали стройным шагом кадеты суворовского училища – мальчишки лет 14, все в строгой форме, красивые и статные. Увольнение добавило в их день не только радость и веселье, но и вольности в речь. «Ай, ай, ай», - качал головой Петр Ефимович и курил.

 

До областной библиотеки имени Ленина Петр Ефимович добирался на трамвае, слушая живописный разговор кондуктора со случайно встретившейся ей знакомой. Ее речь пестрила неологизмами, жаргонизмами и отборным русским матом, коим она выражала свое крайнее недовольство нынешним правительством, государством и, как следствие, положением в обществе. Ее знакомая соглашалась, кивала, и ни один мускул не дрогнул на ее лице на едкие фразы подруги.

 

Оазис покоя и услады для ушей Петр Ефимович стремился найти в библиотеке. Величественная тишина, тихий шепот страниц встретили его в просторном помещении читального зала. Он заказал библиотекарю нужные журналы и с умиротворением стал взирать на редких посетителей. За отдельными столами в теплом свете настольных ламп утопал в книгах студент. В конце зала листала ветхие газеты столь же ветхая пожилая женщина в вязаном чепце.

 

- Любезная, а вот этот журнал я не заказывал, - обратился Петр Ефимович к даме бальзаковского возраста, протянув ей ошибочно выданный журнал. – Я заказывал Вестник за 94-й год, а Вы мне принесли за 93-й.

- Вы уверены? – зашелестела дама заказными листами.

- Уверен. Несомненно! – ответил Петр Ефимович.

Сотрудница читального зала долго хмурила брови под толстыми линзами своих очков и, найдя наконец ошибку, тихо выругалась себе под нос и удалилась в зал архива.

 

«Мат в русском языке – его оружие или его кара?» - Петр Ефимович в недоумении листал журналы, озадаченно блуждая в своих мыслях. Кандидат филологических наук, гуманитарий по жизни Петр Ефимович никогда не боролся за чистоту русского языка и даже не обращал своего пристального внимания на столь острую проблему. Но, начав исследование по этимологии и развитии русских ругательств, Петр Ефимович ужаснулся. Слух его стал острее: каждое ругательство зазвучало стократ сильнее и порой кололо в самое сердце. Ему казалось, что после длительной глухоты к нему вдруг вернулся слух, или после долгого отсутствия в современном обществе Петр Ефимович был погружен в самое пекло языкового разврата. Ему казалось также, что он прозрел и увидел, что бескрайнее цветущее поле русского языка, словно язвами покрыто сорняками. Не сказать, чтобы сам Петр Ефимович никогда не ругался матом. Бывало, что и из его уст вылетали дерзкие выражения, но он был слишком занят своими мыслями, чтобы начать ими злоупотреблять и уж тем более заменять ими привычные русские слова.

 

Так, копаясь в себе и психологии человека, Петр Ефимович даже пытался оправдать русский мат. Вот например, шел Петр Ефимович домой. Дорога лежала через парк по узкой неасфальтированной тропинке. Впереди на высоких каблучках шла молодая девушка. Неожиданно девушка оступилась, нога ее дрогнула и она, спасаясь от падения, замахала руками в воздухе, балансируя на дорожке, словно канатоходец.

 

- Ах ты ж…! – громко пронеслось по парку.

«Не Пушкина же ей в это время декламировать», - участливо согласился с ситуацией Петр Ефимович и, подобрав выроненную девушкой помаду, вежливо к ней обратился:

- Сударыня, вы обронили.

- Какая я вам сударыня! Спасибо! – выхватила девушка находку Петра Ефимовича и побежала прочь.

А вот детей Петр Ефимович жалел. И укорял мысленно их родителей, общество в целом и их уникальную способность впитывать язык как губка.

- Дяденька, дай закурить! – выскочил на дорогу чумазый сорванец. За ним из кустов неподалеку наблюдали его соратники.

- Не курю, молодой человек, - уклончиво отозвался Петр Ефимович и, присев на корточки, чтобы быть на одном уровне с мальчиком, тихо поинтересовался, - А кто же тебя научил к старшим на ты обращаться?

- Кто-кто! – засмеялся мальчишка, - Конь в пальто! – и рванул в кусты, откуда под звонкий смех и слово, что можно было бы заменить на простое «Бежим!», в разные стороны бросилась ребятня.

«Ох, и сложная это работа», - подходя к дому, мыслил Петр Ефимович. Закурил, сел на приподъездную лавку рядом с соседом по лестничной площадке.

- Александр, ты вот матом постоянно ругаешься. А зачем? – громко спросил он, и в его голосе зазвучало отчаяние.

Сосед дрогнул, поднял свои хмельные стеклянные глаза и только хмыкнул в ответ.

- Вот зачем? Можно же его заменить простым русским словом, - не унимался Петр Ефимович.

На это сосед закашлялся, пряча в кашле неудержимый смех, и, наконец, выдал:

- Ты что, белены объелся? (далее с употреблением все того же русского мата) Да как же без него? Коли сказано тебе (мат) – значит заменить его ну никак нельзя! Меня ж по-другому и не поймут!

В это время из подъезда вышла жена Александра, тучная Марья Васильевна.

- Марья, слышь, профессор-то ахинею несет! Говорит, зачем ты матом ругаешься? Говорит, можно без мата!..

Пока сосед смеялся, Марья Васильевна недоуменно смотрела на мужчин и хмурилась. Помолчав с полминуты, она присела на скамью и решительно сказала:

- Ты, Петр, хороший человек, с него пример не бери. А без мата, поверь, никак не проживешь! Так выругаешься – и на душе как-то легче. А вот такие алкаши, как этот, - ткнула она в Александра, - других слов-то и не понимают. Так что ты там своим ученым передай – мат был, есть и будет!

 

Так Петр Ефимович и записал в своей работе на первой странице своих лингвистических исканий. В тот же вечер он позвонил в институт и отказался от вверенной ему работы, так и не объяснив внятно причину. А потом положил трубку и крепко выругался.

— Ну, привет…

— Привет…

Мальчик стоит на заснеженном крыльце недостроенного трехэтажного дома, топчет снег ногами в больших дутых сапогах. Он немного замерз в своем сером пальто, прячет подбородок в небрежно повязанный на шее шарф. Вечер сегодня снежный, морозный. Солнце давно село за новостройки. Он смотрит в их сторону в смущении и молчит. Девочка напротив никак не хочет поднять на него взгляд. Девочке тоже холодно. Она бегает глазами по носкам своих стареньких валенок и ковыряет пальцем дырку в кармане искусственной шубы. На голове у нее песцовая шапка с двумя пышными хвостами у подбородка. Снежинки падают на ее мех и теряются в нем.

— Я Артем…

— А я Вера…

Мальчик протягивает руку, спешно стянув с нее перчатку. Девочка смущенно улыбается и несмело ее жмет: рука его теплая-теплая. Он наверняка красив в этот прекрасный снежный вечер. У него, конечно, длинные ресницы, окаймляющие глубокие карие глаза, а сам он строен и статен, будто герой любимой книжки. Но девочка все не может поднять глаза, и они стыдливо прячутся от его взгляда и бегают по силуэтам подруг и друзей где-то очень далеко от их романтической встречи. Он сейчас непременно заговорит о чем-то отвлеченном и так очарует ее своим разговором, что она невольно вскинет ресницы и весело затараторит ему в такт. Но мальчик молчит. И снег украдкой садится им на плечи и обнимает чуть заметным колючим ветерком.

Нет! Нет! Нет! Все было совсем не так!

— Верка! — сильный намеренный толчок в спину заставил восьмиклассницу оторваться от тетрадей и безмолвно уставиться впереди себя. Через пару минут открытый урок: часы в затхлых стенах школьной библиотеки, восемь альбомных листов об Омаре Хайяме, трепет влажных рук и бесконечный внутренний мандраж — через пару минут ей выступать, но сзади снова ткнули меж лопаток.

— Верка! Что хочу сказать… — голос за спиной стал вкрадчивым и приглушенным. Вера обернулась: одноклассница, пригнувшись к парте грудью, приставила ладошку ко рту и зашептала.

— Тему Лосева помнишь? — глаза ее забегали из стороны в сторону, оценивая случайных свидетелей их разговора. Она отмахнулась от соседа по парте и пригнулась еще сильнее. Разговор перешел на шепот и приобретал долю секретности. — Тема… ну! Не помнишь? Ах… — и она с досадой громко хлопнула по столешнице. Ее звали Гузель, а за глаза обидно и грубо называли свахой.

— Ну, ты что! Биологичкин класс! Мы контрольную пересдавали, они с физры пришли! Длинный такой!..

Вера дернула плечами. Ей ужасно не хотелось забивать голову каким-то Темой, в то время как Омар Хайям, еще минуту назад занимавший все ее мысли, стал заметно отходить в сторону. Она развернулась к себе, но в спину снова прыснули.

— Давай после литры, — попыталась защищаться Вера, но Гузель ее не слышала:

— Ходить* с тобой хочет. Понравилась ты ему.

И на этом урок закончился, так и не успев начаться. Мерный гул развеселившегося восьмого «А», окружавший Веру со всех сторон, стал отдаляться и вдруг совсем рассеялся в густом, липком воздухе душного кабинета. Учительский голос притих почти до шепота и стал слишком далеко, чтобы разобрать разлетевшиеся на осколки рваные фразы. Даже Омар Хайям, верный друг и спутник прошедшей недели, теперь не громогласно проповедовал свою мудрость, а лишь безропотно и с толикой укора взирал на Веру с титульного листа реферата и молчал. Молчал…

Нет! Она его не помнила! Бесцеремонно ворвавшись в ее мысли, загадочный одиннадцатиклассник теперь издевательски мелькал перед ее глазами то кривой ухмылкой, то размытым образом, наспех нарисованным взбудораженным воображением. Она помнила все: строение и химический состав клетки человека, меланхолично плавающих в аквариуме рыбок, снегопад за окном и ярко-голубые туфли биологички. Но Темы Лосева в том дне не было!

— …да ты что! Блондин такой, у него рюкзак с Нирваной!

Вера вздохнула. Морозный воздух январского дня обжег горло, и она закашлялась.

— Он красивый, — не унималась в Гузель сваха. — Только вот очки носит.

Вера стояла в раздумьях. Что хотела от нее подруга в этот треклятый день со своим уже успевшим надоесть Темой Лосевым, испортившим ей и доклад, и настроение, и даже новую блузку с жабо, на которую она от волнения и дрожи в пальцах пролила на перемене компот?

— В восемь выходи. Пойдем в Кораблик**.

Вера молчала. Буравила свои заснеженные валенки ничего не понимающими глазами и чуть заметно улыбалась. Она стояла так минуту или две; кто-то, обходя по обочине, толкнул ее в плечо. Вера дрогнула, зацепила ожившим взглядом удаляющуюся Гузель и медленно почалила вперед, чуть мотая пакетом со сменкой. Сумбурные, оголтелые мысли уносили ее в кабинет биологии, она металась от Омара Хайяма к подруге, цепляясь за каждого как за спасательный круг. Она мысленно пробегалась по диалогам, она отвечала, а не слушала, она протестовала, а не терялась в словах, порой жестикулируя для пущей убедительности и смелости. Ей хотелось отказаться, спрятаться, провести вечер дома, и в то же время новое, дикое чувство странного, ни на что ранее не похожего любопытства ворвалось в ее сознание и мешало принять решение.

— Гу-уль! — закричала она на весь двор. Маленькая фигура в несуразной черной шубе в пол остановилась на углу соседнего дома, обернулась. — А если меня не пустят?

Фигура не двигалась. Гузель, нахмурившись, впивалась в подругу глазами.

— Дура ты, Петрова! — вдруг воскликнула она и взмахнула руками. — Такой шанс упускаешь!

…И вот они стоят на заснеженном крыльце недостроенного дома, а снег все сыпет и сыпет. На плечах Темы Лосева уже выросли сугробы, которые Вере хочется смахнуть, но она только чуть заметно хихикает в хвосты своей пушистой шапки и представляет его генералом.

— Стоят как два дурака, молчат! — это Гузель неподалеку нетерпеливо ждет развязки, топая в снегу от холода своими модными кожаными сапогами. И Тема вдруг говорит:

— Ты Mars любишь? — и протягивает Вере батончик.

Вера дергается как от удара. На ее замерзшие щеки брызжет краска, и они заливаются жаром. Она не смеет сказать ни слова, да и все слова предательски застревают в горле, и хочется кашлять. Он делает очередную попытку оживить ее и снова говорит про батончик. Целый батончик. Настоящего Mars’а. Просто так. И засовывает ей шоколадку в карман. А она молчит и вместо благодарности украдкой вскидывает на него глаза, обжигается о встречный взгляд и от смущения улыбается.

У него не карие глаза — маленькие серые за толстыми линзами очков. На нем дурацкая шапка вся в снегу и пальто. У него и правда кривая улыбка, и он высокий, как Веркин папа. Теме Лосеву шестнадцать, Сваха сказала, что он очень крут и живет в Японии (3), потому надо принять и шоколадку, и предложение ходить. Ей почему-то и страшно, и весело, и гложущее чувство любопытства так и подначивает в свои тринадцать быть как все и представить Тему своей второй половиной. Как в книжке. Или в кино. Но все время что-то мешает: то Омар Хайям, то строгое родительское «в девять дома», то веселый смех резвящихся в сугробах подруг.

— Ну… что делать будем? — Артем совсем замерз, и его тонкие губы надулись в еле слышном «бр-р-р». Он переминается с ноги на ногу и тоже поглядывает в сторону. Там, через дорогу, на территории детской площадки, так весело, что ни он, ни она, обремененные своей романтической встречей, не могут не обратить на это внимание.

Вера несмело дергает плечами и наконец переводит на него свой взор.

— Пойдем! — тихо говорит она и кивает в сторону счастливых одноклассниц. Он участливо кивает в ответ, глаза его вспыхивают огнем, и они друг за другом спешно спускаются по ступенькам.

— Там горку залили! — на бегу кричит Вера. — Пошли, покатаемся!

 

(1) Встречаться (молодежный сленг конца 1990х годов)

(2) Название двора

(3) Название двора

В маленькой душной спальне было темно. Аня, сжавшись и втянув голову в плечи, сидела на краешке широкой кровати и оглядывалась. Бивший в занавешенное окно луч фонаря освещал потонувшую во мраке детскую качку и десятки плюшевых игрушек, слившихся в одно большое бесформенное тело. Аня нарочно не включала свет: скрывшись в полночной тьме, ей казалось, что поступок, на который она решилась, так и останется где-то за пределами ее сознания; ее светлые ангелы, от которых ей удалось удрать, так и останутся в Забвении и только она, обхитрив все свои грезы и мечты, будет знать об этой великой тайне.

 

Где-то за дверью из приглушенных динамиков старого двухкассетника пели о Вечной Любви. Их голоса тонули то в радостном выкрике подруг, то в громких мужских восклицаниях. У Ани было много друзей. С момента перехода в новую школу их стало вдвое больше: разношерстная компания девчат из нового 10-го «А» как-то быстро приняла ее в свои ряды и допустила до всех своих секретных мест. За недолгие две недели Аня успела побывать и на стройке, где их компания пряталась от нежелательных глаз, и в беседке бывшего детского сада у школы, где так удобно было прогуливать уроки. А вот теперь ее привели на квартирник.

 

То, что квартирники проходят у Кости-Звонкого, Аня узнала еще в первый день знакомства с новыми подругами. То, что Костя – мечта каждой уважающей себя девчонки, она слышала с завидным постоянством. Но то, что Костя старше их на целых семь лет, обухом ударило ей по голове лишь несколько минут назад до ее появления в крохотной незнакомой детской.

 

Ане безумно льстило внимание новых подруг: сначала она искала корысть в их поведении и с легкостью ее находила в своих умственных способностях, что были так нужны и выделяющемуся лидеру их небольшой компании – черноволосой грубоватой Катрин, как она сама себя называла; и безбашенной, похожей на мальчика, Ленке, набивавшейся ей в подруги с первого дня знакомства. Именно эта Ленка, вклинившись в доверие добродушной новенькой на уроке истории, узнала, что у Ани никогда не было парня. 

– Не было? Никогда? – почти хором воскликнули девочки, окружив испуганную подругу и вытаращив глаза. 

– Чувиха, тебе сколько лет?! – с вызовом кричала лидер Катрин. 

– Пятнадцать, – проблеяла Аня, сжавшись. Колкие взгляды новых подруг больно щипали ее со всех сторон. Она хмурилась, сердце ее оголтело барабанило о ребра, заглушаемое криками младших, снующих по коридору. – Мне же пятнадцать… – попыталась она, но ее тихий полустон- полушепот потонул в громком вызывающем смехе Катрин. За ней, держась за маленькую грудь, засмеялась высокая, худощавая Олеся, и вся компания, согнувшись пополам, залилась в оглушающем деланном смехе. 

– Мы, знаешь, как таких называем? – сквозь гогот восклицала Ленка. – Корень! 

– Корень? 

– Корень – корень!!! Корень позора ты наш… 

И Ане решили помочь. Созвав совет на уроке труда, который они провели на третьем недостроенном этаже панельного дома, Аню решили взять на квартирник. 

– Уж там-то будет тот, кто тебя вылечит! – с видом знающего человека говорила Катрин. Запуганная Аня только покорно кивала головой.

 

Костя оказался тем самым лекарем совершенно случайно. Когда пьяная вечеринка подходила к концу, и из стоявших на ногах парней остался только он, об Ане, наконец, вспомнили и долго сомневались, достойна ли она этого идеального во всех отношениях парня. В этот вечер Катрин немного перебрала: ее настроение менялось со скоростью света, но на решение вопроса с Аней она вдруг ощутила к ней родственные чувства. Костя был вызван на разговор, Аня отослана в детскую. Ее провожали аплодисментами и пьяными криками малознакомых людей.

 

– Ну, привет! – он вошел, сразу заперев за собой дверь и приклеившись к ней спиной, словно в поисках опоры. В полурасстёгнутой рубашке с небрежно закатанными до локтей рукавами, в широких длинных джинсах, в которых он то и дело заплетался, он не казался Ане столь красивым, как о нем взахлеб рассказывали новоиспеченные подруги. Он не казался ей даже привлекательным в своей манере томно смотреть исподлобья карими с прищуром глазами; он был хамоват и часто вел себя по крайней мере неприлично. 

Вздохнув и оторвавшись от двери, он за один неровный шаг достиг кровати и грузно упал на нее, давясь громким смехом. 

– Что молчишь? Боишься меня, что ли? – спросил он, утопая в мягком пледе и рыская в глубоких карманах джинс. 

– Нет, – сдавленно ответила Аня, чуть отодвинувшись на край. Слабая доза спиртного, разлившись по венам мягкой истомой, заглушила прежний страх. От него осталась только легкая дрожь в коленях, в которые она вцепилась руками и молча ждала. 

– Мне рассказали о твоей проблеме, – закуривая продолжал Костя. Голос его звучал высоко и надменно, он, наконец, сделал над собой усилие и сел. Его сверлящие, оценивающие глаза пронзали Аню насквозь. – Ну, ничего… помогу, чем смогу, – равнодушно бросил он и отвернулся. – Резинки-то есть? 

– Что? 

Он снова начал шарить по карманам, выудил оттуда мизерную блестящую упаковку и бросил рядом с собой. 

– Нашел, – устало сказал он и, жадно затянувшись, выдохнул в потолок сухое «раздевайся». 

Аня испуганно схватилась за пуговки кофты. 

– Не, верх можешь не снимать, мне все равно, – деревянным голосом отрезал Костя. Докурив сигарету, он заторможенным взглядом поискал, куда можно деть окурок, тяжело поднялся и неровной походкой подошел к окну. 

– Что б вы без меня все делали? – улыбнулся он. Отражение в замерзшем стекле игриво подмигнуло, Костя открыл форточку: порыв морозного воздуха хлестнул ему по лицу и он, отшатнувшись, припечатался к стене.

 

В свои неполные шестнадцать Аня редко задумывалась о серьезных отношениях. Воспитанная строгими родителями, в мечтах которых она была, прежде всего, успешной ученицей гимназии и любящей дочерью, Смирнова Аня лишь изредка смотрела на сверстников как на объект симпатии. В своем напряженном графике между учебой и дополнительными кружками ей как-то было некогда замечать неоднозначные взгляды одноклассников. До перехода в новую школу ей были неведомы прогулки допоздна в компании малознакомых парней, проблемы личных отношений, и уж тем паче она не задумывалась о своем «недуге». Ей никогда не говорили в кругу семьи, что ее чистота – это святое для женщины, понятие невинности, восхваляемое классиками, было само собой разумеющееся. Сорвавшись со страниц любовных романов золотого века, Аня, как слепой котенок, пыталась выжить в мире настоящего. Этот мир пах алкоголем, требовал лжи и неоправданных жертв; в этом мире прославлялись сомнительные персонажи, а герой-любовник был непременно душой компании, немного нетрезв и груб, но искрометен и желанен всеми.

 

– Делов-то! – победоносно сказал он, устало сгребая себя с кровати. Его рваное дыхание, приходя в норму, забило горячей волной о ледяную поверхность стекла. Он жадно затягивался сигаретой, ветер, врываясь в открытую форточку, пощечинами хлестал его по лицу. Он улыбался, его двусмысленная ухмылка, приправленная резкими косыми взглядами в сторону Ани, застыла на влажных губах.

– Эй, у вас же там не брачная ночь! – забарабанило по двери сорвавшемся на хрип голосом Ленки и ударило по перепонкам тысячью болезненных игл. Аня под частые смешки героя-любовника глотала вязкий воздух ртом и спешно натягивала колготки. Она задыхалась: в горле, словно перетянутом петлей, стоял огромный больной комок из смеси горечи и крика. Руки судорожно тянули на коленки синтетическую ткань колгот. Согнувшись пополам, стянув рукой пылавший жаром живот, она спешно пыталась одеться.

– Понравилось? – острым ножом врезался в спину томный голос Кости. Он не требовал ответа. Запустив руки в глубокие карманы джинс, он возвышался над Аней, горделиво вздернув подбородок. И качнув головой и довольно оскалившись, чуть слышно хмыкнул, – мне тоже… 

В просторной задней было тихо, только с улицы в распахнутые окна веранды доносились то радостные крики, то музыка из громадных колонок проигрывателя. Воздух, насквозь пропитанный торжеством, сотрясался от всеобщего «Горько!». Это «Горько!» настойчиво билось в запертые двери, стучало по стенам, колыхало маленький фитиль лампадки. Праздновали свадьбу. На это семейное, по-настоящему масштабное событие съехались все родственники, знакомые и незнакомые, соседи и друзья – в стороне не остался никто. Кроме Жени.

Изгнанная за непослушание и разбитый фужер с дедушкиной наливкой в опустевший дом, больше всего она хотела повернуть время вспять и не кружиться в танце с сестрой, чтобы не задеть локтем злополучный фужер и не сидеть в мертвой тишине во время веселья. Наказание, с горяча обрушившееся на Женькину попу сначала резким шлепком, обернулось еще и испытанием на прочность. Надув пухлые губы и вытирая кулачком ползущие по щекам ручейки, она сидела на большой, скрипучей софе и глотала горький ком обиды. Ноги ее болтались, не доставая крашеного деревянного пола; ссутулившись и втянув голову в плечи, она часто шмыгала носом, нарушая непристойную тишину ветхого дома, и вот уже десять минут смотрела озлобленными черными глазами в наглухо закрытую дверь. Дверь вела в каморку прабабки, узкую, скорее напоминающую гроб, чем отдельную комнату.

Сколько Женя себя помнила, вход в эту дверь был строго воспрещен по многим причинам: сначала там жил бабайка, уносящий непослушных детей в темные леса - и она несколько раз даже слышала его хриплые стоны, потом туда переселилась старая тучная женщина, никогда не встававшая со своей прогнувшейся кровати и смотревшая в щелку приоткрытой двери своими большими выпученными глазами. Бабу Раю девочка почти не помнила. Ее редкие визиты погостить ограничивались игрой на веранде или в большом яблоневом саду за баней. Несколько раз она слышала, как в этой каморке разговаривал дед, ворчал отец или кашлял сам ее обитатель. Но посмотреть на прабабушку она так и не решалась: всеобщее строгое «Нельзя!» стало для ее любопытства непреодолимым препятствием.

Поэтому когда из комнаты за белоснежной дверью послышался хриплый сдержанный кашель, девочка дрогнула. Ручейки как-то сами прекратили литься и она притихла.

- Саша...! - чуть слышно раздалось за стеной, так беспомощно и тихо, что тут же утонуло в звуках с улицы. Девочка испуганно не отзывалась. Сиплый голос за дверью, повторивший протяжно "Саша...", заставил девочку сжаться и забиться в угол софы.

Женька задумала бежать. Прыгнуть с софы и что есть силы рвануть в длинный коридор, через толпу танцующей под музыку родни куда-нибудь в огород. Она мужественно досчитала до трех и глухо стукнув пятками о деревянный пол, бросилась прочь. Но то ли слезы застлали глаза, то ли ноги так спешили унести ее подальше, что не рассчитали высоту высокого порога, - Женька, вытянув руки вперед только плашмя упала на пол. Упала и во весь голос завыла. От боли. От обиды и от того, что через долгие 2 минуты ее невыносимых страданий, музыка, лившаяся из всех форточек, так и не стихла и никто не распахнул дверь веранды, чтобы прийти ей на помощь. Только устрашающий голос за стеной продолжал тихо вопрошать:

- ...кто там? ...Володя?

Женя утерла слезы, коленка отдавала тупой болью и в ушах все еще звенело от какофонии звуков вокруг. Поднявшись и заглянув в заднюю, она помедлила немного и снова уселась на краешек софы. Голос из каморки стал более отчетливым, хоть и прерываемым сухим кашлем, он перебирал имена, повторяясь и вопрошая Сашу.

Девочка уже не плакала. Через несколько минут вместе со слезами испарился и страх, осталось одно гнетущее чувство любопытства. Она подвинулась к другому краю софы; болтая ножками, целилась глазами на стул. У окна с широким дубовым столом как трон возвышался большой дедушкин стул. Он был так опасно близко к загадочной двери, что Женька никогда на нем не сидела. Помешкав, отщипнув от пальца заусенец, она нерешительно слезла с софы и как мышка, трусливо и быстро, перебежала целую комнату и запрыгнула на него с ногами, оказавшись в полуметре от страшной двери. В двери не было ни щелки, ни замочной скважины, и Женя только таращила на нее свои большие черные глаза, восторженно дивясь своему столь отчаянному поступку. Справившись с дыханием, она несколько минут прислушивалась: голос за дверью стих. Девочка поерзала на сиденье, вытянула руку вперед – ладошка уперлась в холодную дверь - надавила и дверь поползла в сторону. Женька в этот миг вся сжалась и спряталась за коленками.

- Саша? – тут же разрезало тишину и растворилось в первых позывных очередного танца. – Саша?

Из разящей пасти загадочной комнаты в нос ударил затхлый запах спертого воздуха из смеси медикаментов и мочи. Женя выглянула из под коленок, как из под окопа, следя испуганными глазами за медленно поползшей вглубь комнаты дверью. Сначала ее взору открылся краешек кровати с укрытыми покрывалом ногами, затем дверь глухо стукнулась и она увидела самодельный столик, скорее напоминающий табурет с мизерными баночками и бинтами.

- Кто здесь?

Ноги в покрывале дрогнули, затряслись, сотрясаемые кашлем. Женя выжидающе молчала. Спрятанная от обозрения за стенкой, она ютилась на дедушкином стуле и раскрыв рот пялила большущие глаза на раскрывшуюся ей тайну.

- Тамара, ты…? Сашу бы, Сашу… - жалобно кряхтел голос. Женя подалась вперед, несмело опустила ножки со стула, робко заглядывая в комнату: полная женщина, накрытая стареньким покрывалом до подбородка, лежала на спине. Ее глаза были устремлены в низкий темный потолок, она не шевелилась. Женя прильнула к стене, прижалась к косяку – теперь ей было видно все, но от напуганных, округлившихся глаз ускользнул и громадный комод с десятком стеклянных банок, и обвисший с одного края цветастый ковер, и заклеенное газетой окошко. Девочка, прикованная взглядом к прабабушке, внимательно разглядывала ее. Это была тучная женщина, ее полноту не скрывал прохудившийся плед, залатанный ею же еще несколько лет назад, и она как большая гора возвышалась на низкой кровати. Голова ее утопала в сальной подушке, седые длинные волосы, забранные в жидкую косу, растрепались. Ее изрытое морщинами лицо, мертвецки бледное и неживое, с обвисшими щеками и широким носом не реагировало на шум и только синеватая полоска губ постоянно складывалась в приглушенное: «Саша».

- Я тут, - тихо проговорила Женя, делая акцент на «я».

Голова медленно повернулась на звук и в Женю уперлись большие бесцветные глаза. Девочка дрогнула, тут же спряталась за стенку.

- Кто? – утонуло в кашле, - …кто? Володя…?

- Женя, - также тихо ответила девочка. Пальчик ее водил по стене невидимые узоры. Женя, втянув голову в плечи, опять не решалась показаться. Но, вопреки всем ее страхам, кровать звонко скрипнула и голос радостно протянул:

- Женечка…

- Женечка… - вопрошала прабабушка, - подойди, дочка, дай поглядеть… - ее рваные слова в промежутках между кашлем складывались в один непонятный скомканный поток речи. Девочка испуганно жалась к дверному косяку, не издавая ни звука. Когда прабабушка стихла и голоса с улицы вновь соединились в единое «горько!», она осторожно заглянула в каморку и снова спряталась. Прабабушка, закрыв глаза, жадно дышала ртом, рука ее под покрывалом медленно двигалась.

- Сколько годков? – наконец, услышала Женя и тут же испуганно ответила:

- Семь…

- Большая… а я и не вижу… давно уж не вижу, дочка…

Она закашлялась, громко и со свистом в груди, так что Женя на миг сжалась и снова решилась выглянуть. Слова о том, что прабабушка не видит, немного ее приободрили и прибавили смелости.

- И тебя не вижу… Ты ли стоишь тут, али кто?

- Я… - протянула девочка, вцепившись мертвой хваткой в косяк.

- А папа где?

- Там…

- На празднике?

- Угу…

- Женятся… малехоньким помню Толечку, а уж женится…

Девочка хлопала большими глазами: синие губы прабабушки говорили и говорили, она многого не улавливала, но с интересом, приправленным львиной долей любопытства, смотрела. О своей прабабушке Женя знала лишь только то, что она была. У многих прабабушки не было, а у Жени была! К ней девочку не пускали, о ней не говорили, но со скудных слов двоюродных братьев Женя слышала, что ей аж 90 лет. Потому, уже без лишней робости, она дождалась паузы и вставила свое гордое:

- А ты моя прабабушка!

Прабабушка на это изошлась кашлем, ее покрытые пеленой, выпученные глаза смотрели впереди себя и не видели маленькую фигурку в красивом длинном платье до колен, слишком ярком, чтобы остаться незамеченным.

-… благослови тебя Бог! Живи, люби, замуж не торопись, как Валечка… и дай Бог тебе, дочка… я ведь тоже такая была…

Женя скривила губки – ей не верилось, что эта недвижимая, скрытая от людских глаз старушка когда-то была такой же красивой и маленькой. Она вытаращила глаза, недоверчиво нахмурив брови, и не верила.

- …прыгать любила… как любила… - снова из груди прабабушки раздался звонкий свист. На миг Жене показалось, что ее сухие синие губы сложились в чуть заметную улыбку. – …на Первомайской было…как война кончилась… и прыгали… до 17 лет…а там…замуж. Не хотела иттить… пошла в погреб к соседке да лампу керосиновую разбила… а она… дорогая… у нас с мамой таких денег не было… говорит мне тетя Тоня: выходи за моего Леньку… прощу лампу… а я… маленькая еще… плакала… маме жаловалась… а она: иди! Так и пошла… Леньку то два раза только видала…и пошла…а там семья, - она сделала ударение на первый слог, замолчала. Рука ее задвигалась под покрывалом. – Где папа?

- С дядей Митей в невесту с женихом переоделись и сидят за столом! – бодро проговорила Женя.

- …а деда?

- А дед танцует.

Прабабушка тяжело вздохнула, потом заглатывая ртом воздух что-то спросила шепотом – Женя не поняла. Осмелев, она подвинула к краю прохода дедушкин стул и уселась на него, взяв со стола большую тарелку с арбузными дольками.

- …не приходили даже… невеста-то…

Она замолчала, Женя, надкусив обветрившуюся верхушку арбуза, мусолила ее во рту.

- Жарко ли, дочк…?

- Угу…

- Дай Бог летом помереть… чтобы могилку легче копать было…

Девочка непонимающе смотрела в темную каморку: ее взгляд уже более не притягивала таинственная прабабушка, оказавшаяся совсем не страшной, неподвижной и доброй. Откусив в очередной раз сочную спелую мякоть, она болтала ножками и с ужасом думала, что будет с ней за разбитый фужер с наливкой, не отдадут ли ее, как прабабушку, замуж, не заругают ли за разговоры с ней. Мысленно порешив, что дед, слишком пьяный, чтобы на утро вспомнить о разлитой наливке, она успокоилась и весело спросила:

- А хочешь арбуз?

Прабабушка долго не отвечала. Она чуть водила носом, пробуя воздух, как слепой котенок, и, когда из ее потухших, ничего не видящих глаз, закапали слезы, сорвавшимся на шепот голосом ответила:

- Нельзя мне… в туалет захочу… деда потревожу…

Женя молча опустила недоеденный арбуз в тарелку. Слезы из глаз прабабушки так и лились нескончаемым потоком, она с усилием отвернула голову от девочки, зашлась в долгом, почти нескончаемом кашле. Пока она кашляла, Женя, сжавшись на своем большом стуле, испуганно размышляла над ее словами и буравила пальцем мякоть ягоды.

С улицы донеслось очередное «горько!», дверь веранды глухо стукнула, быстрые, уверенные шаги затопали по деревянным половицам и уже через мгновение на пороге задней выросла фигура мамы. Она остановилась на высоком пороге, завидев Женю, хлопнула себя по бедру и громко, разорвав священную тишину ветхого дома, воскликнула:

- Вот ты где! Кто тебе разрешал?! – мама кивнула на распахнутую дверь каморки, выхватила из рук девочки тарелку и рванула ее на себя. – Иди, с девочками играй. Дома получишь у меня! – при этом она шлепнула Женю по попке и, заглянув в комнату прабабушки, тихо и осторожно потянула на себя дверь.

- Надо чего, баб Рай? – запоздало спросила она уже в закрытую дверь.

Кровать за стеной скрипнула. Еле слышное «Сашу» утонуло в громогласном «горько!» и так и не донеслось до слуха торопившейся на праздник женщины.

В память тети Ани Соколовой

Когда старинные ходики отсчитали полдень, и деревянная кукушка, скрипя, высунула клюв из своего импровизированного дупла, в комнате Ивана Алексеевича все еще было темно. Тяжелые шторы, сквозь щель которых пробивался пасмурный день, оставляли ощущение позднего вечера. Иван Алексеевич, лежа на кушетке в ворохе одеял, впивался неподвижным взглядом в ноябрьский полдень и не мог оторваться. Там, в щелке меж массивных штор, в грязное стекло старого окна билась ледяная крупа, и завывал ветер. Стеклянные глаза Ивана Алексеевича почти не моргали, желтая грубая кожа лица, открытый рот, сложенные на груди руки – весь он напоминал труп; и лишь когда за мутным стеклом мелькнул размытым пятном знакомый зеленый платок, старик глубоко вздохнул, и его сухие губы дрогнули в подобии улыбки.

Через минуту тишину комнаты нарушил скрип крыльца. В сенях хлопнула дверь, и послышались глухие, тяжелые шаги.
Иван Алексеевич весь превратился в слух. С каждым новым звуком он отчетливо представлял, как низкая сгорбленная старуха в шерстяном зеленом платке отряхивает обувь, шаркая по деревянным половицам, застеленным картоном вместо половика, затем снимает старые бурки, одетые в грязные калоши, и тяжело переступает высокие пороги.
Она вошла тихо. Держась за косяк двери, за резной комод и тумбу, помогая себе кривой клюкой, достигла стула, что значился гостевым у постели Ивана Алексеевича, и грузно на него опустилась. Стул жалобно скрипнул, женщина выдохнула и задышала тяжело и часто, будто только что выбралась из воды. Прислонив клюку к постели Ивана Алексеевича, она, наконец, отдышалась и позволила себе расстегнуть верхнюю пуговицу старой мужской фуфайки. Из-под фуфайки вылезали полы зеленой болоньевой куртки. Вся она в своем ветхом одеянье, осунувшись и сгорбившись на стуле, напоминала гору ненужного тряпья, брошенного одно на другое: фуфайка, куртка, фартук, пестрый фланелевый халат, теплые шерстяные гамаши, вязаные носки; на голове зеленый клетчатый платок, под ним еще один, чуть тоньше – оба они туго завязаны, чтоб плотно удерживать старую мужнюю формовку. Матвевну, или тетю Нюру, как звали ее соседи, уже несколько десятилетий никто не видел простоволосой. Зимой она кутала голову в несколько платков и формовку, летом выходила во двор в вязаной шерстяной шапке, а в ветреную погоду повязывала сверху теплый платок. Говорят, она перенесла менингит и всю свою жизнь берегла голову.
– Владьке завтра память, – тетя Нюра зашуршала пакетами в застиранной тряпичной сумке. Ее хриплый голос долгожданно разорвал томящую тишину комнаты и утонул в шорохе полиэтиленовых пакетов. Наконец, она выпрямилась, замерев со свертком в руках, и стала похожа на истукан. Глаза ее с мутной поволокой уставились в невидимую точку, сухие губы чуть вытянулись вперед.
– Чего принесла? – тихо спросил Иван Алексеевич. Он не смотрел на тетю Нюру – водя глазами по шторам, он нетерпеливо ждал, когда она привычно заговорит о чем-нибудь, ноздри его раздувались, на скулах дергались желваки. Тетя Нюра перевела взгляд на старика, сверток в ее руках дрогнул.
– Владьке завтра память… – спокойно ответила она, перекладывая теплый, ароматный пирог на грязную табуретку у дивана. Старик равнодушно повел глазами, следя за движениями женщины, и остался неподвижен. Когда до него донесся пряный запах свежей сдобы, он пожевал губами и громко сглотнул.
– Память завтра, а притащилась сегодня, – голос его надорвался, он закашлялся, закрывая рот трясущейся рукой, и вскоре снова уставился на гостью. – Помирать, что ли, собралась?
Женщина взялась за край старенького халата.
– Как Господь призовет, так и помру, – ответила она и перекрестилась.
– Видать, забыл про тебя Бог! – злобно огрызнулся старик. Тело его под тяжелыми одеялами дернулось, он сделал попытку отвернуться к спинке дивана, но только неуклюже вытянулся вперед и застыл.
– Всех пережила, Матвевна, – прорычал старик в край подушки. – …и Владьку, и Егорыча… На кой ляд ты на свете живешь? – он снова дернулся и вдруг обмяк в своей постели: голова его с редкими седыми волосами утонула в сальной подушке, руки спрятались под одеяла.
– Богу угодно, вот и живу, – смиренно произнесла тетя Нюра, словно ставя точку в их беседе. И в душной комнате вновь воцарилась тишина. Во время их молчания старик закрыл глаза, тяжело дыша через рот. Когда он молчал, легкие его издавали тихий сиплый свист, а в горле чуть слышно клокотала мокрота. Матвевна сидела неподвижно, сложив руки на коленях. Над их головами тихо отсчитывали время ветхие ходики.
– Ольга не приходила? – через несколько минут спросил старик и приоткрыл глаза. В его надломленном болезнью голосе уже исчезли нотки злой обиды. Он обреченно смотрел впереди себя, насколько позволяло его лежачее положение. Тетя Нюра вопрос слышала, но отвечать не спешила и только теребила полу халата скрюченными пальцами.
– Давно ль твои-то были? – не унимался старик. Тетя Нюра перевела на него стеклянный взгляд и молча развела руками.
– Поганцы! Коська твой – поганец! И Павлик – поганец! Не было от тебя, Матвевна, всю жизнь никакого толку! Один Владька – человек – и тот дурак! – старик резко развернулся к стене, злобно фыркнул и продолжил. – Живешь сто лет, а попусту землю топчешь! Сколько людей померло... – он громко закашлял, отхаркивая мокроту в кулак, сотрясаясь всем телом под горой одеял и словно наполняя комнату густым, как желе, страшным нечеловеческим рыком. Когда он прокашлялся и затих, Матвевна потянулась к ковшу на табуретке и налила в стакан воды. Не предложив старику, она молча придвинула стакан к краю табуретки и снова застыла на своем стуле.
– Пойду к Магдалине, – с поклоном привстала она, сгребая с пола свою заметно опустевшую сумку. Старик молчал. – Потом к Николавне. От Маруси Лапиной тебе привет и пожелания доброго здоровья.
Старик хмыкнул, отвернулся.
– Не померла еще?
– Лежит.
Матвевна затянула потуже теплый зеленый платок, оправилась.
– Здравствуй, Иван. Пойду, – осторожно шагнула через высокий порог, держась за косяк, и уже в сенях, топочась мокрыми калошами по грязному картону, зашептала молитву и перекрестила впереди себя.
– Матвевна! – донеслось из задней. – Коли не помрешь, приходи завтра!.. А уж помрешь, так…

Отчаянный возглас Ивана Алексеевича прервал громкий надрывный кашель. Он словно заметался в легких старика, никак не находя выхода, и рвался через сухое горло то нечеловеческим криком, то удушливым лаяньем. Матвевна стояла в сенях и кивала своей покорно склоненной головой, губы ее беззвучно шептали слова молитвы. Крестясь, она глухо хлопнула дверью, и Иван Алексеевич, откашлявшись наконец в край влажной подушки, замер, боясь шелохнуться и нарушить хрупкую тишину, в которой утонуло и мерное тиканье настенных ходиков, и стук ноябрьского полдня в окно. Все вдруг замерло в стылом липком воздухе темной комнаты. Иван Алексеевич беззвучно вытянулся на постели, прислушиваясь к тихому скрипу то половиц веранды, то ветхого крыльца. Мысленно он провожал Матвевну из двора до массивной двери, закрывал за ней вечно лязгающий засов, смотрел ей в след и даже слышал, как едва уловимо затворилась покосившаяся калитка сада, ведущая в тесный проулок меж их домами. Он потянулся вперед, глаза его выжидающе впились в узкую яркую полоску дневного света. В ней после тягостной минуты ожидания мелькнуло зеленое пятно платка тети Нюры. И старик выдохнул. Ветер швырнул в окно пригоршню ледяной крупы, ходики побежали вперед, и под обмякшим телом старика еле слышно скрипнули пружины дивана. Он лежал неподвижно, уставившись стеклянными глазами в крашеный потолок, не шевелясь и не моргая, сложив руки на груди, и весь напоминая труп. И только в горле, в тихом звуке клокочущей мокроты еще долго раздавался его горький надсадный вой.

Стоял мороз. Колючие снежинки, кружась в бесконечном танце ветра, больно били по замерзшим щекам. Алешка крепко держался за руку деда. От его большой, сухой ладони исходило тепло, и он чувствовал его через пуховые варежки. Дед не носил перчаток. Весь его могучий вид был словно вызовом развеселившейся к полудню вьюге. Его старая куртка-телогрейка была распахнута, а небрежно повязанный вокруг дряблой шеи шарф развевался на ветру. При виде такого бесстрашия Алешка ежился и еще крепче сжимал его руку. Время от времени он запрокидывал голову кверху, чтобы посмотреть, не замерз ли дед, и каждый раз гордился им. Дед возвышался над маленьким Лешкой как нерушимая скала, его тусклые с прищуром глаза смотрели в изгибающуюся на повороте полоску трамвайных путей и ждали.

– Ничего, скоро придет, – кряхтя говорил он; Лешке становилось радостно от этих слов.

Выцветший нос трамвая показался на горизонте, когда Алешка совсем замерз и думал, что, наверное, превратился бы в ледышку, не будь с ним его деда. Резво взлетев по ступенькам, он бодро осмотрелся: свободных мест было мало, но он успел прыгнуть на холодное сиденье и занять место его спасителю-деду, прикрыв седушку ладонью, как учила мама. Счастливый, он весело засмеялся, замотал ногами в серых валенках и, стряхнув с шапки снег, тут же уставился в окно, на котором мороз уже оставил свои загадочные узоры.

– Петро! – услышал Лешка громкое, потонувшее в шуме тронувшегося трамвая.

Дед, развернувшись к нему спиной, приветствовал съежившегося от мороза человека. Человек, кутаясь в черный полушубок, прятал свое вытянутое коричневое лицо под массивную ушанку; глаза его вдруг вспыхнули при виде деда, кривой рот растянулся в беззубую улыбку. Он закашлялся и весь затрясся в ответном приветствии, судорожно пожимая деду руку своей костлявой в крапинку ладонью.

– Петро, ты ли?! Столько лет! Дай обнять старого товарища!

Но объятий не получилось – деду мешала ручка сиденья, да и Петро, охотно потянувшись вперед, только привстал и достал деда до плеча. Лешка в замешательстве наблюдал за тем, как дед, радуясь встрече, вдруг совсем ожил и сгоряча даже стянул с шеи шарф.

– Ты куда собрался? – громко говорил он.

Петро пожимал плечами – с его высохшего морщинистого лица так и не сходила некрасивая улыбка.

– Ты все там же...?

Петро кивнул. Когда он кивал, то закрывал веки, и на них отчетливо проступала синева.

– Жена твоя как?

– Померла...

Дед издал протяжный свист, снял шапку, демонстрируя всем присутствующим свои редкие седые волосы, тут же вставшие торчком на затылке.

– Как же, Петро...

– А так...Три года уж как. Инфаркт, да...

Дед снова просвистел, натянул назад шапку.

– Вот ведь... а моя жива, ага, слава Богу...

Когда речь зашла о бабушке, Алешка оживился, смелее глядя на странного Петро, снова закутавшегося в свою шубу и втянувшего голову в плечи. Петро не смотрел на него: его потухшие глаза все время были опущены на руки, сложенные на трости впереди себя, он лишь изредка поднимал свой печальный взгляд на деда. Тот на миг поутих, произнеся горько "даа..." и снова заговорил:

– А Генка-то! Геннадий Поливанов, помнишь? С тобой рядом жил, а...?

– Помер, – не дослушав, прервал Петро.

– Как так...

– От... – Петро вытянул шею, щелкнул по ней своими длинными пальцами и дед осунулся снова.

– Да как же...

– А так... В гараже и окочурился.

Услышав такое смешное слово, которым бабушка всегда ругала деда, Алешка подскочил на месте и хихикнул.

Петро улыбнулся.

– Внучок?

– Лешка. Шестой годок уже. Самый младшенький, ага!

Поняв, что речь про него, Алешка радостно заерзал на месте и заулыбался во весь рот – у него тоже не хватало зубов.

– А, Петро! А помнишь Витьку хромого из шестого подъезда... переехал-то еще в восемьдесят третьем? Я ж встретил его... в больнице лежали вместе, в кардиологии... Так и живет один. Нет у него никого. Бобылем, ага...

– Витька-то... Молчанов... как не помнить...жив, что ли?

– А что ему станется? Жены нет, умерла ж еще при нас...

– И брат его помер в январе...

– Да ну?

– Да вот... – и Петро снова щелкнул по шее.

Дед тяжело вздохнул, утер лицо шапкой и снова надел ее.

– Ты прям расстроил меня, Петро... – хрипло сказал он. – И не осталось-то никого...

Петро снова закивал, не поднимая глаз на деда, сипло спросил:

– Кто следующий? Я иль ты? – бесцветные губы его сложились в кривую усмешку, он закашлялся в ворот полушубка и замолчал.

– Да ну тебя, Петро...

Петро вышел на следующей остановке. Трамвай устало выдохнул, заскрипел, остановился, и он, опираясь на свою трость, спешно спустился по ступеням. Дед еще долго смотрел ему вслед, не поворачиваясь к Лешке, непонимающему скорбь своего сломленного героя. Дед сидел, сильно сгорбившись, неподвижно и безмолвно, словно совсем забыл о нем. Когда трамвай, шатаясь, тронулся, он повернулся и повязал обратно шарф, в два оборота, как всегда просила бабушка. Потом, приподнявшись и достав полы своей телогрейки, застегнулся. Лешка смущенно проверил и свои пуговицы, посмотрел на деда: тот сидел как истукан, гордо и смело глядя впереди себя. И никто кроме Лешки не видел застывшие в уголках его глаз две прозрачные капельки.

 

Под убаюкивающую и ненавязчивую «Wonderfurl World» Луи Армстронга группа молодых людей, облокотившись и откинувшись на резные стульчики, взирала друг на друга. Они не виделись целую неделю: житейские дела раскидали их по городу и вот теперь вновь собрали в уютной кофейне с красивым названием «Сладкая жизнь».

Молодой человек, парень лет двадцати в нежно розовой футболке и клетчатом шарфе, небрежно повязанном вокруг шеи, улыбался уголками губ, переводя томный взгляд своих темных глаз то на друга, то на подругу. Перед ним остывал крепкий кофе, и он, ни разу к нему не прикоснувшись, только дотрагивался до горячего фарфора фирменной кружки и грел руки.

Девушка напротив с длинными заплетенными в густую косу рыжими волосами, наоборот, постоянно пробовала губами свой капучино, вдыхая еле уловимый аромат миндаля, и тоже грела руки. На ее солнечном, покрытом веснушками лице сияла счастливая улыбка. Иногда ее игривые глаза бегло заглядывали в чашку друга, от которой соблазнительно пахло горячим шоколадом, а потом она быстро черпала сладость из его чашки и, довольно облизывая ложечку, заливисто смеялась.

Ее друг, парень в теплой жилетке цвета мокрого асфальта, позволял ей эту шалость, как и добрые смешки в свой адрес, спуская все с рук в связи с долгожданной встречей и каким-то странным предпраздничным настроением. К тому же за окном сыпали первые хлопья снега, вызывая вокруг бурю теплых восхищенных эмоций.

– Как красиво, – потянула последний слог девушка. Ее светло серые глаза заворожено смотрели в окно, не замечая ни приглушенного света рекламного щита, ни разноцветных лампочек гирлянд на раме. Она восторженно проводила взглядом человека за стеклом и тут же развернулась, чтобы встретить его на пороге кафе. Едва колокольчик над дверью звякнул, в кофейню спешно зашел мужчина, стряхивая с плеч мокрые пушистые снежинки.

– Видите? Там столько снега!

Парень в розовой футболке подтянулся к столу и сложил на него локти.

– Как там, у Сплинов… Первый снег был самым чистым…

– Чище, чем мы все, – подхватил друг.

Девушка радостно сморщила носик – она была почти влюблена в эту сказочную обстановку. Ей уже мерещились сугробы и веселые снежки, в которые они традиционно играли с друзьями; и за два месяца вперед она уже чувствовала атмосферу Нового Года с его праздничным настроением и ожиданием чуда, запахом мандаринов и подарками. К тому же обстановка в кофейне располагала к размышлениям.

– Я завел пса! – воскликнул парень в розовом, словно очнувшись. Он схватился за телефон и некоторое время, не обращая внимания на восторженную улыбку подруги, искал фото. – Вот, смотрите! Я назвал его Чемодан!

Умиление на лице девушки, растянувшее ее губы в улыбке, наконец, вылилось в свет протяжным одобрительным «о-ох», и она засмеялась.

– Взял из приюта? А почему Чемодан?

– Да на прошлой неделе возил туда корм, вот не удержался. Смотрите, какой он фотогеничный… и коричневый! У деда когда-то был такого цвета чемодан, и вот…

Девушка, не выпуская из рук телефон, снова вздохнула, по-детски сжав тонкие губы в полоску, парень в жилетке был более сдержанным и в знак одобрения только похлопал друга по плечу.

– Я всегда знал, что ты не сухарь! – добавил он и вновь откинулся на резную спинку стула.

– А у тебя что нового? – вдруг переключилась на него девушка. Глаза ее, окаймленные пушистыми рыжими ресницами, в ожидании сощурились и едва он развел руками в стороны, как она недоверчиво протянула, – Да ла-адно! Как работа?

– Пытаюсь найти вдохновение… – томно ответил парень и медленно приподнял ложечку из чашки с горячим шоколадом. Шоколад соблазнительной струей потек вниз, приковывая взгляды друзей и на миг отвлекая от темы.

– Вдохновение и журналистика?.. Как-то не сочетается… – отреагировал парень в розовом, едва ложечка, чуть звякнув о край фарфора, вновь оказалась на месте.

– …был недавно в доме престарелых…думал написать статью о старости, но… нет, это нереально! Я чуть не расчувствовался – они все звали меня «сынок», и… они все такие несчастные!

Парень снова схватился за ложечку, стараясь не смотреть в померкнувшие глаза друзей. Испепеляющий взгляд девушки, еще мгновение назад светившийся от радости встречи ярким солнечным заревом, теперь пытливо пронзал его в самое сердце, и он, сложив руки на столик, только уперся глазами в остывающий горячий напиток.

Когда молчание в кругу друзей вновь загнало их в свои мысли, а девушка, оторвав завороженный взгляд от окна, наконец, улыбнулась, все трое посмотрели друг на друга и смущенно хмыкнули.

– А на следующей неделе состоится вег-парад. Мы, наконец-то, этого добились! – вдруг восторженно произнесла девушка. – Участвуют не только веганы, но и вегетарианцы, так что вы тоже обязаны там быть. Может хоть один или два человека задумаются о том, что животные – это не еда. А это для нас уже победа! Так вы придете?

Парни участливо закивали головами.

– …если не трудно, черкните пару строк на нашем сайте, что вы думаете по этому поводу.

– Что я думаю… - отозвался парень в розовом. – Мясоеды – это убийцы, вот и все! – он вальяжно развалился на своем стульчике и отвел глаза.

– Вот и хорошо! Спасибо! На мне все плакаты и организация!

– Я могу помочь, – с энтузиазмом сказал парень в жилетке.

Девушка восхищенно хлопнула в ладоши, радуясь отзывчивости друзей по-детски открыто и всей душой. Ее большие серые глаза заволокло пеленой умиления и она, теряясь в словах и эмоциях, только положила свою руку на плечо друга. – Какие вы молодцы! – выдохнула она и снова завороженно перевела взгляд на окно: белые хлопья в порывах ветра игриво кружились в своем нескончаемом танце и звали на улицу.

За совместным молчанием и собственными размышлениями друзья не заметили ни сменившего Армстронга Фрэнка Синатры, ни подошедшего к ним молодого официанта.

Щуплый парнишка в черной фирменной футболке и длинном фартуке с бейджиком на груди стоял за спиной рыжеволосой девушки и молчал.

– Счет, пожалуйста, – очнулся парень в розовом и на быстрый испуганный кивок официанта только засмеялся.

– Такой милый! – буркнула ему девушка вслед.

– Пришибленный какой-то! – нахмурился парень в жилетке.

– Ну, он же стажер! Я оставлю ему чаевые, он мне понравился! Надо поддерживать молоденьких официантов, им и так нелегко! – и она, спешно вытащив из кармана две сотни, аккуратно положила их под чашку недопитого капучино.

В ожидании счета друзья неторопливо одевались, отпускали шутки, допивали напитки. Девушка, повязав вокруг шеи широкий вязаный шарф, подолгу смотрела сквозь окно на снежную сказку, в которую она с минуты на минуту окунется с головой. Прыгнет со ступеней небольшого крыльца любимой кофейни и тут же окажется в эпицентре игривого вихря снежинок. В голове ее уже зарождались самые смелые идеи и мысли, и она в радостном порыве поделиться ими с друзьями, только вскочила с места и застыла. Идея продолжить вечер под хлопьями первого снега так и не сорвалась с языка. Оторопев и стерев с лица улыбку, девушка безмолвно смотрела в окно: за ним, припав к холодному стеклу маленькой бурой ладошкой, стоял ребенок. В полурасстегнутой, широкой не по размеру телогрейке, в большой шапке, надетой на цветастый платок, он казался злобным карликом, испортившим волшебство сказки своим появлением. Он был не к месту и не ко времени в этом стремительном беге к хэппи энду. Его большие рыскающие глаза с любопытством бегали из стороны в сторону, на смуглом грязном лице застыло неподдельное изумление. Подтянув вторую ладошку кверху, он вытянул длинную шею, воровато заглядывая в светлое помещение, и вдруг столкнулся с глазами рыжей, как летнее солнце, девушки.

– Тихо! Не оборачивайтесь! – зашептала девушка, резко опустившись на стул и пригнувшись к столешнице. Парни удивленно повели головами, но беспокойный взмах руки заставил их повиноваться и замереть в исступлении.

– Что там?

– Там… там пацан… беженец! Так страшно… он просто стоит и смотрит на меня… как в фильме ужасов! – обезоруживающий страх забился в ее глазах и она, метнув взгляд в сторону, снова пригнулась. – Он так и смотрит…

– Да, ладно… это всего лишь…

– Не оборачивайся! Я их боюсь… их глаза… они гипнотизируют!

Парень в розовом откинулся на спинку: он был уже одет и молния на пуховой куртке, врезавшись в подбородок, неприятно стягивала его шею. Это волновало его больше, чем возникшая вдруг проблема. Он скривил недовольную гримасу – испуганный вид друзей его откровенно настораживал, но повернуться назад к окну он не решался. Как и парень в жилетке, так и не сводивший с подруги обеспокоенных глаз. Он хмурился, но следовал всем ее указаниям.

– Смотрит? – только тихо шепнул он, когда молчание затянулось.

– Да. О, я боюсь его! Вдруг он зайдет?

– Думаешь, он подойдет к нам? – с улыбкой спросил парень в розовом.

– Не знаю…

– А что ему надо?

– На жалость давит сто процентов! Лишь бы не зашел… лишь бы не зашел… – девушка подтянула на колени сумку, обхватила ее руками.

– Да ладно, его сюда никто не пустит! Он нищий, он и сам не посмеет зайти в такое место! – возмущенно воскликнул парень в розовом, призывая друзей к благоразумию. Друзья молчали: девушка, втянув голову в плечи, пряталась за его фигурой; парень в жилетке, стараясь вести себя естественно, не сводил с нее глаз. Вся эта нелепая ситуация уже начинала надоедать, и друг, так и не дождавшись ответа, вновь застегнулся на молнию и резко повернулся назад.

– Ну, и где? – громогласно прозвучало над их головами, и он развернулся к чуть вспотевшему окну всем телом. Темное стекло переливалось в радуге разноцветных гирлянд, за ним стеной валил снег.

Девушка вытянулась, словно выглядывая из окопа; в глазах ее все еще метался страх, она уставилась в окно, потом на входную дверь, в ужасе ожидая, что она откроется и все ее опасения предстанут на пороге в образе маленького, замерзшего оборванца. Дверь не открывалась, колокольчик над ней замер и только дружеское «бу!» и хлопок по плечу заставил ее дрогнуть и, наконец, расслабить плечи. Она тяжело выдохнула, все еще сомневаясь и вглядываясь в темные очертания улицы, не замечая, что от прежнего напряжения не осталось и следа, а друзья уже превратили в шутку столь неприятный, щекочущий нервы момент.

– Я спасу тебя, если что! – смеялся парень в розовом.

– Мы закидаем его первыми снежками! – поддержал парень в жилетке.

Напряженное лицо девушки тронула робкая улыбка: снег за окном, не переставая, валил пушистыми хлопьями, вновь пробуждая покоренное на миг чувство беззаботной радости. Странный мальчик с большими черными глазами исчез, будто растворившись в ворохе снега, вернув утраченное на мгновение ощущение полноты жизни. И все вокруг снова оживилось: немногочисленные посетители мелодично звенели ложками, разговаривали во весь голос, кофе-машина мерно шумела у стойки, казалось, даже Элвис Пресли запел громче и веселее, а белые хлопья за окном, закружившись под "Don`t be cruel", прибавили темп. С прежней беспечной улыбкой на лице ей весело подмигивал парень в жилетке, и уже ничто не напоминало о крохотной капле дегтя в сахарной вате первого снега. Только бодрый, смеющийся голос друга пронесся у самого уха успокаивающе:

– Пойдем, трусиха-активистка! Никто тебя не тронет!

 

У бабы Тани настроения не было с самого утра, а к обеду она, как и планировала, поругалась с бабой Верой. Баба Вера была еще одной Вовкиной бабушкой. Второй. К ней они ходили редко и по каким-то особенным случаям. Баба Вера при виде Вовки всегда плакала и тискала его как котенка, подсовывая в карманы конфеты, а порой и десятирублевую купюру. Сегодня баба Вера привычно пустила слезу, наклонившись к Вовке, чтобы поцеловать: от нее пахло жуткой смесью лекарств и спирта, но Вовка мужественно стиснул зубы и обнял ее за шею, промямлив дежурное «Здрасте». А потом они с бабой Таней громко и долго беседовали на кухне, пока Вовка сидел на краешке старой софы в зале, от обилия черно-белых фотографий и статуэток более напоминавшем музей. Ему, как и всегда, было неуютно в этих холодных чужих стенах дома родного человека, потому он был так рад вновь выбраться на свежий воздух и уже не следовал за бабой Таней, а скакал вокруг «как тушканчик».

— Ой, бабуль, еще ученики! …двадцать три, двадцать четыре! — он остановился на миг, провожая восхищенным взглядом нарядных школьников и с замиранием сердца думая о том, что ровно через год он в строгой ученической форме с портфелем за спиной и букетом пышных астр в руке будет так же спешить на линейку.

А пока настоящий мужской костюм еще даже не лег на выкройки, он маялся в широких рейтузах на вырост, так и норовивших упасть к ногам, подтягивал их кверху, затягивал тряпичный пояс, служивший ремнем, и недовольно ворчал:

— Отцов ремень обещала… — бурчал он себе под нос и в спину тяжело шагавшей впереди бабы Тани.

Та остановилась, грозно глянула на Вовку из-под толщины своих старых очков и гаркнула:

— Чего опять?

— Ничего… — букой отозвался Вовка.

— Так пошли! — и ее тучное тело, носимое толстыми кривыми ногами, неуклюже двинулось вперед.

Вовка засеменил следом.

Дорога домой была длинной: сначала по широкой улице, где он занимал себя подсчетом красных автомобилей — красный был Вовкин любимый цвет; затем через дворы по застеленным золотыми листьями аллеям. И вот, наконец, через частный сектор, видневшийся впереди ровным порядком разноцветных крыш.

— Сейчас обогнем магазин, и, глядишь, дома будем! — тяжело вздыхала уставшая баба Таня. Вовке бы «угукнуть», как он часто это делал, да спокойно плестись следом, но обида за ремень, обещанный в подарок «когда вырастет» и до сих пор служивший лишь карательной мерой, так и не давал ему покоя.

— Ремень не даешь… — снова насупился он. — Отцов ремень — значит мой! — и, обогнав бабу Таню справа, бросил в нее колючими стрелами своих больших карих глаз.

— Я т-те…! — замахнулась баба Таня. Висевшая на ее руке тряпичная сумка взмахнула в воздух и едва не задела Вовку, как он успел увернуться и нырнуть в ближайший куст. Баба Таня, не останавливаясь, шагала вперед.

— У бабы Веры маминых карточек много! — не унимался Вовка и кричал в спину уходящей бабушке, все еще прячась за увядающим шиповником. Поковыряв носком изношенного ботинка сырую землю палисада, плюнув под ноги и убедившись, что бабушка не реагирует на его очередной душераздирающий вопль, он вышел из укрытия и поплелся следом. Горький ком обиды сковал его горло, и он сипло воскликнул:

— …не даешь мне ни одну!

Баба Таня замедлила шаг, остановилась. Ее большое грузное тело в широкой вязаной кофте на громком выдохе обмякло, и она обернулась.

— На кой, на кой тебе карточки?

— Надо! — отрезал Вовка и топнул ногой. — Баба Вера про маму всегда рассказывает, а ты нет! Я теперь все про нее знаю!

Вовка стоял поодаль; словно пойманный на месте преступления старался защищаться силой слов и своего подводившего в очередной раз голоса. Глаза его, метавшиеся из стороны в сторону, искали пути отступления или даже побега. Вовка знал, что разговоры о матери не закончатся в его пользу, потому что она «непутевая и стыда не знает», но Вовку вновь несло, и он взвизгнул от гнетущей несправедливости и собственного бессилия:

— Она тут живет! Близко! Где? Где? Говори!

Его крик, сорвавшийся на детский писк, ударил бабушке по лицу, она побагровела в один миг, ноздри ее раздулись и, разжав губы, она по слогам отчеканила:

— А ну, до-мой! — этот ее деревянный сухой голос был первым и последним звоночком для нашкодившего внука. Баба Таня тем и отличалась от бабы Веры, что никогда не проявляла слабины и все Вовкины капризы усмиряла исключительно кнутом, а не пряником. И про маму, которую Вовка так ждал, баба Таня говорила зло и с примесью горькой неприкрытой ненависти. Обычно она на корню обрубала все Вовкины попытки заговорить о матери, но сегодня, то ли боясь осуждения прохожих, то ли все еще озабоченная ссорой с бабой Верой, бабушка тяжело выдохнула и протянула Вовке свою толстую красную руку. Вовка сначала замотал головой, а потом вцепился в нее изо всех сил и завыл:

— Ну, бабуль!... Ну, бабуль… Ну, чего тебе стоит? Если она где-то здесь живет, вдруг она не знает, что я тоже здесь живу? Вдруг она меня ищет? Вдруг, а?

— …горе, горе… — утирала вспотевший лоб баба Таня. Ее деревянный голос уже отдавал нотками обреченной и вселенской усталости. Но внук не унимался.

— … бабуль, вот если бы знать, где …где мама живет… я бы уже всегда был добрый и слушался!

Баба Таня, дернув повисшего на руке Вовку, поставила его на ноги. Из груди ее раздался измученный рев. В какой-то миг она закашлялась, раскраснелась, замахнулась сумкой на внука, скакавшего рядом, и в приступе сильного, сгибающего пополам кашля, наконец, остановилась.

— Это тебя Боженька наказывает! — вопил из ближайших кустов Вовка. — Давно бы сказала, где живет, я бы и не спрашивал больше!

— Ах, ты бесовский сын… — привычно ругалась баба Таня. — В могилу меня сведешь, паразит… — она кашляла, лицо ее багровело, губы тряслись, она хлопала себя по груди и вдруг, махнув сумкой впереди себя, она замолчала и хрипло выдала. — Какая тебе разница?! Да вот хоть бы тут! Будь неладна эта твоя мать!

Старая сумка, взмахнув в воздухе выше серых бесцветных зданий впереди, задела краешком красный трехэтажный дом и Вовка замер. Нет, ватные ноги его, шаркавшие по сухому асфальту, все еще волокли его вперед. Глаза, успевшие налиться и злобой, и ненавистью, и слезами, остановились на одной огромной точке величиной с трехэтажный дом, особняком стоявший за рядом серых гаражей и зиявший раскрытой тайной одного из многочисленных, блестевших в лучах полуденного солнца окна. Этот красный кирпичный дом, мимо которого Вовка так часто ходил в бабе Вере, вдруг стал особенным, величавым и статным среди серых панельных многоэтажек, терявшихся за ним. Он вдруг навис над Вовкой своей страшной громадой, готовый поглотить его крошечное тело устрашающей, черной пастью подъезда; и Вовка, раскрыв рот, изумленно смотрел на него снизу вверх, совершенно не замечая, как он стал уменьшаться в размерах, двигаться в сторону, отдаляться и прятаться за спину. И вот впереди замелькали крохотные частные домики, обрамленные цветными и резными заборами. Ровный асфальт сменила широкая грязная дорога, завилявшая меж домами. А мамин дом так и стоял перед глазами. Ошарашенный, он молчал и в мыслях заглядывал в каждое его окно, не замечая, как за его спиной уже плаксиво скрипнула калитка, а под ногами тихо крякнуло крыльцо; как баба Таня, усевшись на перевернутое ведро в сенях, уже переговаривалась с дедом. А Вовка все молчал.

— Ты чего? Эй, сорванец!

Вовка дрогнул, очнулся. Перед ним стоял худощавый, сгорбленный старик и улыбался широкой улыбкой беззубого рта.

— Чего загадочный такой? Аль задумал чего?

… На следующее утро жильцы дома номер пять по улице Красноармейская долго пребывали в хорошем настроении. Алла Петровна, проснувшись на рассвете от собственного кашля, выглянула в окно и улыбнулась. Ее бледное с морщинами лицо озарила несмелая, осторожная улыбка. Она быстро пробежалась глазами по пустынному заднему двору, словно искала виновника своего доброго утра, и снова растянула сухие губы в улыбке. Чуть постояв у окна, она прислонилась лбом к холодному стеклу и облегченно выдохнула.

Тамара Михайловна, ее соседка со второго этажа, спешно поправляла кухонную штору, бегло бросила холодный взгляд во двор и застыла. Ее тонкие напряженные губы, чуть дрогнув в уголках, тоже расплылись в улыбке. Она прильнула к подоконнику и долго стояла у окна, расцветая, словно весенний бутон.

— Смотри, — тихо, почти шепотом, будто поведав детскую тайну, сказала она подошедшему сзади мужу. И Виктор Петрович, почесав лысый затылок, довольно хмыкнул в ответ. Он тоже улыбался. И даже обнял жену за плечи.

— Думаешь, наши? — спустя минуту осторожно спросил он. Они оба хотели верить, и Тамара Михайловна безмолвно кивнула.

А на первом этаже жила Виктория Павловна, женщина пенсионного возраста. Вчера она крепко поругалась с дочерью и оттого весь вечер пила успокоительное и маялась бессонницей. В восьмом часу утра она, уставшая от собственных мыслей, охрипшая от внутренних монологов, согревая трясущиеся руки чашкой горячего чая, вышла на балкон. Ее сухие, измученные слезами глаза забегали по серому небу в отчаянном поиске спасительных ответов и, наконец, упав наземь, застыли в одной точке. Виктория Павловна замерла. Замерли ее руки, крепко сжавшие горячий фарфор, замер ветер, чуть тронувший ее красные щеки. Женщина еще долго смотрела впереди себя, боясь пошевелиться: словно то, что она видела, вдруг исчезнет, как мираж, вновь оставив ее одну. Она смотрела, чуть приоткрыв дрожащие улыбкой губы, сначала пристально, затем, бегая глазами по строчкам, буквам, собирая их в одно целое и перечеркивая ими всю свою бессонную ночь и бессмысленные диалоги.

— Как оно, а? — громыхнуло в тишине сентябрьского утра. — И вот я встаю, и вижу, а! Здрасте! Доброго утречка!

Это сосед по площадке, пересекая двор, радостно указывал Виктории Павловне на асфальт.

— Чего не спите?

— …да вот… — Виктория Павловна, не нашлась с ответом и тоже кивнула на асфальт. На нем у самых ног соседа под окнами десятка окон большими неровными буквами лежало признание в любви: «Мамочка, я тебя люблю!»

— И ведь мой оболтус не признается! — хмыкнул сосед. И Виктория Павловна засмеялась в ответ.

Это смелое послание еще долго обсуждали всем домом, собравшись на единственной лавочке у подъезда. Еще долго и с тайным желанием узнать автора допытывали соседских детей. И не было более тем для женщин небольшого трехэтажного дома по улице Красноармейской. И все они мысленно благодарили того ребенка, что белым мелом начеркал в их сердцах столь нужное всем «люблю».

11.11.17

Моему деду Федотову Василию

 

Был такой человек — Никонов Мефодий. Дядя Миша для своих. Не сказать, чтобы дядя Миша был чем-то славен или отличался какой-то особенной чертой характера, но прожил он 80 лет и умер в августе, аккурат в конец Успенского поста.

— …и ведь как подгадал, — удивлялась тучная тетушка Дарья, отправляя в рот ложку горячего гуляша, — …чтобы стол скоромный был!

«Да, да, да», — раздалось со всех концов стола. Застучали ложки. Вдова всхлипнула, утерев длинный красный нос уголком черного платка. И все замолчали.

— Гуляш хорош, — разбавила молчание ноткой удовольствия тетушка Магдалина и, словно испугавшись своей радости, тихо добавила, — Царствия Небесного… — и перекрестилась второпях не на икону, а на портрет покойного.

Тот угрюмо взирал с большой фотографии в черной рамке, и в понурых глазах его читалась бесконечная скорбь. Впервые за всю его долгую жизнь он стал виновником встречи доброго десятка знакомых и незнакомых, приезда родственников и даже богатого стола, что накрыли по случаю его кончины.

Всем угодил дядя Миша: и умер тихо, и баню добелить успел, и собрал всех тех, кого годами не видел. Но сам уже не радовался, а печально косился с фотографии куда-то в сторону большого наглухо запертого окна, сквозь стекла которого бились ласковые лучи ранней осени.

Среди поминавших дядю Мишу тетушек, многочисленных знакомых вдовы, приглашенных плакальщиц и соседей по порядку, был единственный парень-студент, не вписывавшийся в ряды людей почтенного возраста. Он, едва сошедший со скорого поезда, тут же очутился в эпицентре траура и чувствовал себя очень неловко. Ему было неуютно за большим деревянным столом меж двух незнакомых женщин, что начали с дежурного допроса и теперь подсовывали ему то блинцы, то куриную ножку. Он размазывал по тарелке гороховую жижу с хваленым гуляшом и украдкой поглядывал на настенные часики. Ему было душно в спертом, густом воздухе комнаты с одной единственной открытой форточкой. Он смотрел на нее с жаждой глотнуть свежего воздуха и ждал удобного случая.

— Эй, — в шторках, заменявших в доме межкомнатные двери, выглянула голова в платке. — Помоги-ка мне!

И парень понял, что удобный случай настал. Мысленно благодаря свою спасительницу, он сорвался из-за стола, промямлив что-то о помощи и рванул в шторки, словно в ту самую форточку, что манила его свободой.

— Как я рад тебя видеть! — выдохнул он в объятиях девушки. Та уже стянула с головы платок и, крепко держа парня за руку, побежала к выходу.

Они бежали в маленький палисад под ветхую усталую яблоню, сгорбленную над самодельной скамьей.

— …это дед делал, — сказала девушка. Ее звали Вика, и она приходилась парню двоюродной сестрой. Вика осторожно присела на деревянную доску. Парень сел рядом, участливо кивнув. Они замолчали.

В повисшей паузе оба оглядывались и глубоко дышали свежим, наполненным ароматами воздухом сада. Будучи детьми, они оба сбегали сюда поиграть, и в детстве палисад казался шире, скамья — больше, а сваленные у забора бревна — настоящей горой.

— Здесь цыпленка закопали, помнишь? — ткнула Вика впереди себя и засмеялась. Испугавшись собственного смеха на этом празднике скорби, она воровато оглянулась и шикнула. Парень прыснул смешком в ответ.

— Такой день, а мы дурачимся, — пробурчала девушка. Она словно уговаривала собственную улыбку, настырно тянувшую губы, скрыться в общем настроении траура, но ей было тяжело и от солнечного света в этот теплый осенний день хотелось жить и смеяться.

— Я думаю, он был бы не против, если бы мы… — захотел поддержать ее парень.

— Смеялись?

— Не… ну… не были бы такими тухлыми, как все вокруг. Ему-то сейчас там явно лучше, чем было здесь, — он поднял глаза наверх, столкнулся взглядом с большими толстыми ветками яблони и вдруг тоже засмеялся:

— А помнишь, как ты шарахнулась оттуда?

Вика, сдерживая поток смеха, предательски подступивший к горлу, старалась удержать его кулачком у рта, но яркие воспоминания эпизода детства с каждым новым кадром лишь усиливали безудержный смех. И она рассмеялась. Тихо. Сдержанно. Ткнувшись лицом в ладони. Они смеялись вместе и также вместе, как нашкодившая ребятня, успокоились и выпрямились.

— …говорят, он болел? — спросил парень, виновато меняя тему.

Вика дернула плечами.

— Я его года три не видела. Мама передавала, что да… что-то с головой было. Последние дни просто лежал, не вставая. Я мало знаю, — оправдываясь, говорила она. — Мы не общались.

Повисла неловкая пауза. Парень, перебирая носками кроссовок под скамьей, смотрел куда-то впереди себя.

— Мы тоже, — сказал он вдруг после минуты молчания. — Странно, да? Вроде и в гости постоянно ходили, все детство тут провели,… а вспомнить его не могу. Ну как… был такой человек! — парень развел руками, жадно рыская глазами в поисках подсказки, перебирая в памяти самые яркие моменты пребывания у деда в гостях, но его громкое многоточие так и зависло в воздухе немой оглушающей паузой и растворилось в отдаленном звуке хлопнувшей входной двери.

Вика задумчиво уставилась в невидимую точку. Ей было нечего добавить, и она стыдливо опустила голову.

— Ну, как… — попыталась она. — Как человека я его тоже не знаю. Был и был… Луи де Фюнеса любил. Помнишь коллекцию видеокассет?

— Да! — оживился парень. — В самодельной коробке! Он сам коробки делал, помнишь?

— Конечно! Всем передарил! Вот уж тут пословица как никогда работает: лучший подарок своими руками! Всем до седьмого поколения!

Они снова засмеялись. Так неприлично громко, что не заметили, как к палисаду приблизилась фигура женщины в длинном плаще и от их дерзкого смешка аж подпрыгнула на месте, сверкнув за забором линзами очков. Вика первая увидела непрошенного гостя на их импровизированной встрече воспоминаний. Ткнула брата в ребро и громко выдала:

— УхОдите, баб Рай?

— Да, милая, всего хорошего! — тонким деланым голосом прозвучало в ответ. За ответом последовал громкий вздох и шарканье по асфальтированной дорожке. Фигура за забором исчезла через минуту, громко хлопнув входной калиткой и оставив после себя шлейф невысказанного осуждения.

— Я в детстве вообще мечтала, чтобы у меня был такой муж, как дед, — шепотом призналась Вика и снова хихикнула в кулачок, — …пока не узнала, что он бабку бил.

Парень насупился. Ему явно была неприятна эта тема, и он не мог ее поддержать.

— Ну, о покойниках либо хорошо, либо ничего.

— Да, да, — участливо кивнула девушка. — Только я почти ничего не помню, — и виновато выдохнула в сторону.

Парень тоже молчал. Ему хотелось вспомнить об усопшем что-то такое, что сразу реабилитировало бы его загадочную личность в потухших глазах сестры и он, немного подумав, выдал:

— А знаешь, что помню, я тогда просто ошарашен был. Мне лет 10 было. Он учил меня, как экономить воду!

Вика оживилась, развернулась к брату лицом. «Я вся во внимании» — читалось на ее вспыхнувшем краской лице. И парень продолжил:

— Вода, говорит, стоит денег. Вода из крана просто так литься не должна. Надо, говорит, тебе суп сварить, бери кастрюльку узкую, а не широкую. У широкой диаметр больше, а, следовательно, в момент кипения и воды испаряется больше. А значит, во время варки ее надо будет доливать — а это же деньги! Сколько просто так в пар денег уйдет!

Вика, обескураженная рассказом брата, сидела подле него, не шевелясь. Ей хотелось засмеяться от осознания нелепости этого эпизода и одновременно не верить в дикую скупость деда. Этот случай, рассказанный братом для смеха, совершенно не вызывал улыбки, лишь подобие кривой усмешки, что вдруг исказила ее лицо; и уж точно не украшал и без того не идеальную личность покойного. Щеки ее вспыхнули, как от стыда, она в смущении хмыкнула. На ее розовых щеках выступили две ямочки, а глаза цвета теплого неба потускнели совсем.

— Мы же не будем такими, — вместо ожидаемого смешка настороженно и тихо спросила она. И парень сжался, дернул плечами. Ему вдруг стало горько и совестно.

— А говорят, тебя в честь него назвали? — спросила девушка.

— Нет, — огрызнулся брат. — Он — Мефодий, я — Михаил. Не вижу сходства.

Вика молча улыбнулась, уставилась на его серое лицо. Брат и впрямь ничем не напоминал деда и, наверное, даже стремился разительно от него отличаться. Вот и бородку отпустил, волосы назад зачесывает. Дедушка Мефодий никогда бы себе такого не позволил.

Вика развернулась. За закрытыми окнами деревянного дома уже слышалось мерное хоровое пение молитвы. Со страхом нарушить ее священное действо оба притихли, думая о своем.

— Слушай, — Миша не выдержал первым. — Когда я умру, не надо всего этого. Я на том свете со стыда сгорю за этих бабок. Откуда они взялись вообще?

— Они сами появляются. Мне кажется, они прилагаются автоматически к каждым похоронам.

Короткий смешок несколько разбавил напряженную ситуацию. Парень хлопнул себя по коленке и добавил:

— Устрой самую большую вечеринку на мои проводы, окей?

Вика засмеялась вместо ответа.

— Может, я такой же, как и он. Доживу до 80 лет, а никто и не вспомнит, кого хоронят. А так… хоть говорить будут.

— Обещаю, — все еще смеялась девушка. В один миг ей стало легко и весело, и она обняла брата.

«Царствие небесное», — раздалось из приоткрытой форточки.

— Аминь, — подытожил Миша. И улыбнулся.

15 июня 2018 г.