Алина Осокина

Дмитрию снилось, что он тонул. Вода сжимала его и тянула вниз. Вдох, глубокий вдох и … он просыпался. Сон, всего лишь невротический, навязчивый сон, который крутился в голове, как карусель.

Что там советуют в интернете? Сделать дыхательную гимнастику, прожить свой сон наяву, избавиться от стресса и прочих раздражающих факторов… Нет, это всё не работает. Дмитрий дышит по инструкции, пьёт успокоительные, представляет, как чья-то сильная рука вытаскивает его из тёмной воды на берег. Но карусель опять вертится. И кажется, нет силы, способной её остановить.

В горле неприятно покалывало, как во время болезни. Молодой человек вылез из постели и побрёл на кухню. Настойчиво жужжал электрический чайник, как будто сотня пчёл впивалась в ночную тишину. Дмитрий заварил крепкий чай, который всё равно не грел, а жёг. Он поставил кружку на стол и включил мобильный телефон.

В почтовый ящик сыпалась мелкой крупой реклама различных тренингов личностного роста, предлагали улучшить память, научиться зарабатывать, наладить отношения со второй половинкой… Всё это безжалостно отправлялось в корзину. Дальше шли письма от заказчика, который предлагал связаться, обсудить какие-то рабочие проблемы. Это могло подождать до конца выходных.

Дмитрий открыл социальные сети. Пёстрым калейдоскопом крутились дачные фотографии друзей, весёлые посиделки на природе, походы, рыбалки. Молодой человек автоматически ставил лайки, ему не сложно, а людям будет приятно, что их оценили. В правом углу загорелся красный огонёк, это одноклассник прислал сообщение, предлагал встретиться на майских праздниках. Дмитрий написал, что занят, что, может быть, в другой раз. В ответ прилетело короткое «ок».

Дмитрий отложил телефон и, нащупав в темноте кружку, сделал горький, холодный глоток. Он поморщился, вылил содержимое кружки в раковину и подошёл к окну. В соседних домах догорали редкие квадратики, всё погружалось во тьму. Та же тьма блуждала и в его душе, он пытался раскрасить её бессмысленными связями, социальными сетями, новыми проектами, но тьма всё равно ускользала.

Давно перевалило за полночь. Дмитрий смотрел в чужие окна и пытался понять, почему людям не спится в такой час. Может, их тоже мучают кошмары? Может, они тоже боятся тьмы?

В голове путались разные дурные мысли, хотелось разрубить этот пёстрый клубок, отбросить всё ненужное раз и навсегда, но нити закручивались всё сильнее. Ещё этот звонок от тёти Нины не давал покоя. Она пыталась дозвониться до Дмитрия целый день, но он каждый раз сбрасывал её звонки. Его дико раздражала эта настойчивость родственницы, которая должна была понимать, что он на работе, что ему нужно закончить все дела до праздников. Виделись они с тётей Ниной последний раз, кажется, на её юбилее, а после созванивались пару раз в год. Установленный график общения всех устраивал, по крайней мере до вчерашнего дня. Что ей могло понадобиться так срочно?

Устав останавливать протяжные гудки, Дмитрий вышел в коридор и взял трубку.

— Митя, ты меня слышишь? — кричала в трубку тётя Нина.

— Слышу, слышу, — раздражённо отвечал молодой человек. — Что случилось? Зачем ты мне звонишь?

— Митя, дядя Миша умер, мне вчера из Ерёмина звонили. Похороны завтра, а мне операцию только на коленях сделали, я не могу поехать. Ты бы съездил от нас, — не то предлагала, не то умоляла тётя Нина.

— Какая операция? — сердился Дмитрий, мимо проходили коллеги и косились на него. — Какие похороны? Какой дядя Миша?

— Ну, дядя Миша, брат твоей бабушки Вали.

Молодой человек смутно припоминал дядю Мишу, которого видел всего каких-то пару раз, и никак не мог понять, почему так важно ехать на его похороны в богом забытую деревню.

— Митенька, это ведь родня, нужно съездить, — кидала последние аргументы тётя Нина. — Остановишься у тёти Тани, вы с матерью ездили к ним. Помнишь?

— Помню-помню, — ворчал Дмитрий. — Ты сама-то как? Может, заехать, привезти чего-нибудь?

— У меня всё хорошо, ничего не надо. Ты лучше поезжай.

— Ладно, съезжу, — механически обещал Дмитрий, пытаясь быстрее закончить этот разговор.

В Ерёмино он был, кажется, полжизни назад, тогда ещё были живы мама и дядя Коля. Тогда как раз закрыли переправу через реку, и дядя Коля бегал в поиске лодки... Но Дмитрий гнал эти мысли, так несвоевременны они были.

В ночной тишине волны воспоминаний снова прибивали его к берегу, как щепку. Ни в какую деревню ехать, конечно, не хотелось, не сдержать обещание было стыдно, но не смертельно. Тётя Нина всегда прощала все его шалости так же, как и мама, и дядя Коля.

Путь до Ерёмино был не из лёгких. Помнится, в детстве ездили на дяди-Колином мотоцикле «Урал», за рулём торжественно восседал сам дядя Коля, сзади садилась либо мама, либо тётя Нина, а в «коляске» один, как взрослый, ехал Митя. Шлем, который был велик, всё время  сползал на глаза и закрывал дорогу. Мальчик представлял себя рыцарем, который мчится на быстром коне навстречу приключениям. Заезжали на паром, и здесь он становился капитаном, который вёл корабль к дальнему берегу. Дальше на «Урале» ехали по объездной дороге. Где-то в пути мотоцикл обязательно глох или ломался, мама непременно ворчала, что больше никогда не сядет на эту «тарантайку», а тётя Нина только молча вздыхала и закатывала глаза. Митя знал, что дядя Коля обязательно всё исправит и «Урал» снова будет трястись и вилять по ухабистым дорогам.

Теперь он должен был ехать один. «Урал» давно распался на десятки запчастей, паром пустили на металлолом, дорога перестала быть весёлым приключением, а превратилась в  рутину.

Дмитрий «загуглил», как доехать до Ерёмино. Интернет предлагал несколько вариантов. Первый — на автобусе через Нижний на перекладных, почти сутки езды. Второй — был короче, нужно было доехать до бывшей переправы, как-то пересечь реку и дальше пешком прямиком до деревни идти около получаса. Оба варианта Дмитрию одинаково не нравились, но выбора не оставалось. Знающие люди писали, что в прибрежном посёлке всегда можно было найти кого-то из рыбаков, готовых за определённую плату перевезти на другой берег.

Дмитрий выключил телефон и вернулся в постель. Он подумает обо всём этом завтра, а сейчас страшно хотелось спать. Только бы ничего не снилось…

Утро должно было стереть кошмар прошлой ночи. Тысячи мелких кактусов впивались в кожу, веки каменели, как у греческой статуи, мелкой дробью пульсировала вена в правом виске. В такие моменты не хотелось жить, не то что вылезать из постели. Телефон настойчиво гудел, словно хотел сообщить что-то важное. С трудом поборов слабость, Дмитрий открыл глаза и взял телефон, который упрямо напоминал, что нужно ехать в Ерёмино. И зачем он только согласился? Лучше бы остался в постели, подремал пару часиков, сходил в спортзал, позвонил приятелю и всё-таки встретился с ним в каком-нибудь баре, но обещание, данное тётке, мучило хуже головной боли.

Закинув в рюкзак необходимые вещи, Дмитрий поспешил на автостанцию.

За прошедшие годы станция сузилась до маленького окошка с неброской вывеской «касса». Дмитрий купил билет и стал ждать автобуса. В кармане завибрировал телефон.

— Да, тётя Нина, я уже на станции, скоро еду, — раздражённо сказал молодой человек.

— Спасибо тебе, Митенька. Ты там всем привет передавай, я позвонила своим, они тёте Тане сказали, что ты едешь, они с Наденькой тебя ждут. Вот только гостинцы собрать я не успела, ты уж что-нибудь привези, — беспокоилась тётя Нина.

— Ладно, я что-нибудь придумаю, у меня автобус, не могу говорить, — Дмитрий положил трубку.

Автобус действительно подошёл, и горстка пассажиров кинулась к раскрывшимся дверям. Молодой человек тоже поспешил запрыгнуть в «Пазик».

И как он мог забыть про подарки. Тётя Нина тоже хороша, не могла вчера напомнить. Кажется, мама всегда привозила что-нибудь необычное, городское, чего в деревне не купишь.

Мама говорила, что в Ерёмино пол деревни родни, но останавливались почему-то всегда у тёти Тани — бабушкиной сестры. Тётя Таня жила одна в небольшом доме, потом, правда, к ней переехала старшая сестра Надя, которую все ласково называли Наденькой. Мальчику обе  женщины всегда казались такими старыми, что называть их тётушками было просто неприлично.

Дмитрий пытался по листочку собрать своё родословное древо, чтобы наконец-то понять, что дядя Миша, на похороны которого он ехал, находился на одной ветке вместе с бабушкой, тётей Таней и Наденькой. Бабушку он помнил плохо, слишком рано та покинула этот мир. Дядя Миша тоже всплывал редкими мазками. Кажется, мальчик вместе с дядей Колей пару раз навещали родственника. Дмитрий припоминал, как дядя Коля с дядей Мишей слушали радиоприёмник и говорили о политике, тогда ему всё это было не интересно, и он убегал во двор. Теперь никого не осталось, все листочки осыпались, и только тётя Таня с Наденькой упрямо держались за жизнь.

Дмитрий никак не мог сообразить, что же привезти старушкам. Молодой человек смутно вспоминал, что мама непременно брала с собой в деревню кулёк карамелек. Тётя Таня ругалась, что та только зря потратила деньги, а вот Наденька радовалась лакомству, как ребёнок. Она брала конфетку, аккуратно разворачивала её и макала в чай, а потом отправляла в рот и долго смаковала. И кажется, не было в её жизни большего наслаждения, чем эта карамель.

Старый «Пазик» тарахтел и подпрыгивал на кочках так же, как дяди-Колин «Урал». Дмитрий смотрел на знакомую с детства дорогу, которая петляла между полузаброшенными деревнями, и не узнавал её. Хотелось прислониться к автобусному стеклу и немного вздремнуть, но «Пазик» гарцевал, как необъезженный жеребец, не давая покоя.

Мысли путались, цеплялись друг за друга, как рыболовные сети в неумелых руках. Дмитрий смотрел в окно и вспоминал дядю Колю.

Дядя Коля был худощавым и невысоким, но казался большим, его и без того жидкие тёмные волосы с каждым годом стремительно редели, зато брови-шмели как будто становились гуще и страшнее. От него пахло дешёвым табаком и машинным маслом, в детстве Дмитрию казалось, что слаще этого запаха нет ничего на свете. Всё свободное время дядя Коля проводил в гараже, он возился со своим «Уралом», как с ребёнком, и казалось, любил даже больше, чем домочадцев. Дядя постоянно что-то чистил, перебирал, чинил, красил, смазывал, мальчика к этому священнодействию не допускали, лишь со стороны мог он наблюдать, как дядя Коля, точно конструктор, разбирает и снова собирает мотоцикл. Однажды дядя не досчитался какой-то детали.

— Митёк, стервец, куда подевал? — строго спросил он, и брови-шмели слетелись к переносице.

— Я не брал, честно, — оправдывался Митя.

— Эх, — дядя Коля с досадой махнул рукой и вернулся к «Уралу».

Позже деталь, конечно, нашлась, но обида толстой жабой засела в сердце мальчика и всё квакала и квакала. Митя стал ненавидеть мотоцикл, он хотел, чтобы эта железяка въехала в какой-нибудь столб или сломалась навсегда. Позже он простит мотоцикл и снова сядет в «люльку», чтобы мчаться навстречу приключениям. А потом у «Урала» откажут тормоза, и дядя Коля вместе со своим любимцем улетит в кювет. Митя долго будет винить себя в случившемся, ведь именно он проклял однажды мотоцикл…

Автобус достиг конечной точки маршрута. Дмитрий вышел последним и огляделся, на другой стороне улицы под скромной вывеской притаился магазин. Он перебежал дорогу, постоянно оглядываясь, опасаясь, что откуда ни возьмись выскочит машина, но вокруг было тихо и пусто.

Полки магазина пестрели яркими товарами, на красном подносе помимо обычных пирожков расположились куличи, как напоминание о грядущем празднике.

— Молодой человек, куличи берите, пирожки свежие, — предложила продавщица, заметив интерес Дмитрия.

— Нет, спасибо, мне бы карамелек, — ответил он.

— Карамельками только зубы портить, лучше шоколадных возьмите, знаете, какие вкусные вчера завезли.

— Нет, мне именно карамельки нужны, — отрезал Дмитрий.

Продавщица искоса взглянула на него и небрежно махнула рукой в сторону коробки с оранжевыми круглыми конфетами.

— Вон, апельсиновые, кислятина жуткая. Будете брать?

— Да.

Женщина демонстративно оторвала пакет и спросила:

— Сколько?

— Всё.

Продавщица протяжно вздохнула, дескать, что взять с дурачка, и стала наполнять пакет конфетами, как умелый дворник наполняет мусорные мешки осенней листвой.

Она небрежно швырнула кулёк на весы и спросила:

— Ещё что-то брать будете?

Дмитрий отрицательно покачал головой.

— Ну, может, пирожок, а? С мясом есть, с картошкой, свежие ведь.

Но молодой человек снова покачал головой, хотя отказываться было уже неловко. Он расплатился и собрался уходить, но вовремя спохватился, что забыл спросить самое важное:

— Раньше переправа была на тот берег. А сейчас, как можно туда добраться?

— От нас только на лодке, — нехотя ответила женщина.

— Не подскажите, где лодку можно найти?

Продавщица ещё раз смерила его взглядом, словно решая помогать или нет этому приезжему, и всё-таки ответила:

— Сосед мой, Серёга рыжий, вроде возит городских. Попробуй у него спросить.

— А как... — только заикнулся Дмитрий.

— Выйдешь из магазина и в гору пойдёшь прямо по улице, дойдёшь до почты, там повернёшь направо, третий дом слева его. Спросишь, если что, Серёгу все знают.

Дмитрий поблагодарил женщину и отправился на поиски Серёги. Путь лежал в крутую гору, не хватало только камня, чтобы катить его и в сотый раз жалеть, что отправился в эту трудную и, по большому счёту, никому не нужную поездку.

Он поравнялся с домом, где, по его расчётам, должен был жить лодочник. Калитка была заперта. Дмитрий попробовал позвать хозяев, но никто не откликнулся.

— Чего орёшь, видишь, дома нет никого, — крикнула ему проходящая мимо бабка.

— Мне Серёгу надо, — сказал Дмитрий, — он вообще здесь живёт?

— Здесь, только нет их никого дома. Уехали.

— Куда?

— Я за ними следить не нанималась. А тебе от них чего надо-то?

— Да, мне на тот берег нужно. Мне сказали, что Серёга…

— Не нужен тебе никакой Серёга. У меня Вовка без дела сидит, он тебя перевезёт. Пошли, — скомандовала бабка.

Дмитрий подчинился, по большому счёту ему было всё равно, кто его повезёт.

Они зашли в соседнюю калитку, которая скрипела и шаталась.

— Вовк, — крикнула бабка.

— Чего тебе? — отозвался хриплый мужской голос.

— Иди сюда.

Откуда-то из глубины двора вышел сутулый небритый мужик.

— Чё надо-то? — гаркнул он.

— Вон, городскому надо на тот берег, — бабка показала на Дмитрия. — Свези его.

— Да ну, неохота, — мужик скривился, как от горькой таблетки. — Чё там делать-то, на том берегу?

— Тебе какая разница. Свези, говорю, всё равно ничё не делаешь. Помоги человеку, праздник завтра всё-таки.

— Вот именно, что праздник, — усмехнулся мужик. — Я-то его перевезу, а обратно на Пасху никто не поедет.

— Я на похороны опаздываю, — вставил Дмитрий. — Очень надо, я заплачу, сколько скажите.

— Вот ведь угораздило перед Пасхой помереть, — грустно заключил Вовка. — Говорят, это даже хорошо, душа сразу в рай попадёт. Ладно, так и быть перевезу.

Они договорились о цене, для порядка поторговавшись, хотя Дмитрий уже был готов отдать всё, что у него есть и даже больше, лишь бы оказаться в лодке. Вовка надел резиновые сапоги и куртку, достал откуда-то лодочный мотор, и они отправились к берегу.

Лодка вопреки ожиданиям Дмитрия оказалась вполне приличной. Вовка ловко приделал к ней мотор и спустил на воду. Мотор ревел, заглушая все остальные звуки. По губам Вовки читалось: «Ну, как тебе, городской?» Дмитрий одобрительно кивнул и поднял большой палец вверх.

Берег быстро удалялся, вокруг была одна вода, слишком много воды. Река должна тянуться еле заметной линией, это же не море, чтобы расплываться неряшливой кляксой на карте. Моря Дмитрий ещё не видел, но что-то подсказывало ему, что ни одно из известных миру морей не смогло бы вместить столько воды. Вода была всюду, казалось, что весь мир сейчас состоит из воды, что нет земли, лесов, солнца, а только одна вода.

В детстве Мите нравилось плыть на пароме и наблюдать, как крикливые чайки кружатся над судном в поиске подкормки, как маленькие буксиры толкают перед собой длинные баржи с песком и щебёнкой. Ещё ему нравились большие белые теплоходы, которые давали протяжные гудки. Митя всегда махал им рукой, и теплоходы отвечали ему.

От шума мотора сдавило виски. Вовка натянул капюшон и похлопал себя по голове: «Мол, что городской, не мёрзнешь?» Дмитрий сложил окоченевшие пальцы в одобрительный знак и засунул руки в карманы. Холодный ветер больно бил в уши, но приходилось терпеть и сетовать только на себя, что не догадался взять тёплые вещи.

Нужный берег становился всё ближе, постепенно вырастали деревья, дома, появились коровы, пощипывающие молодую травку. Лодка наконец-то достигла земли. Вовка заглушил мотор, выпрыгнул из лодки и вытащил её на берег.

— Всё, приехали! — воскликнул мужик. — Ну как, городской, не укачало?

— Нет, — соврал Дмитрий, с трудом вылезая на сушу.

Снова карусель. Не понять, где земля, где небо, а где вода…

Дмитрий выдавил из себя слова благодарности и, расплатившись с Вовкой, побрёл в сторону деревни. За спиной зарычал мотор удаляющейся лодки, а впереди была длинная, чуть заметная дорога, которая извилистой тропкой убегала за горизонт. Облака расступились, пропуская вперед солнце, и застыли маленькими невесомыми комочками. День обещал быть светлым и тёплым, хотелось расстегнуть куртку и вдоволь надышаться свежим речным воздухом.

Дмитрий стороной обошёл небольшое прибрежное село и отправился вглубь мимо леса, где куковала одинокая кукушка. Можно было смело загадывать, какая жизнь тебе предстоит, кукушка куковала долго. Тропинка становилась уже и делала резкий поворот от леса через поле к маленькой речушке, название которой Дмитрий не помнил. Пройдя по шаткому деревянному мостику, в котором не хватало пары досок, он оказался у покосившегося, давно не крашенного забора. Здесь начиналось Ерёмино.

Деревня застыла, как на старинной открытке: почта, фельдшерский пункт, школа, несколько рядов низких деревянных домов, — всё осталось на своих местах. Дмитрий шёл по главной улице, кажется, Первомайской, во всех дворах, почуяв чужака, заливались собаки, чёрный петух гордо вышагивал вдоль забора, а дымчатый кот дремал на лавке.

Молодой человек свернул с главной дороги и оказался перед домом с зелёными резными наличниками. Он открыл калитку, которая никогда не запиралась, и вошёл на двор. Из будки выскочила растрёпанная шавка и обдала пришельца звонким лаем. Дмитрий сделала пару шагов назад, но шавка, натянув цепь, ринулась за ним.

— Тише, Белка, чего разгавкалась, — раздался грудной голос тёти Тани.

Старушка выглянула в окно и заметила молодого человека.

— А ты чего? На поминки пришёл?

— Тётя Таня, я — Митя, — крикнул он.

— А, Митя, мы тебя с утра ждём. Ты заходи. Белка, а ну марш отсюда! — скомандовала тётя Таня. — Не бойся её, она не окусит.

Шавка взвизгнула и попятилась. Дмитрий осторожно, всё ещё опасаясь собаки, прошёл к дому. Раньше он без труда входил в низкую дверь, теперь приходилось нагибаться.

Дом пах деревом и сыростью. Вязанные белые занавески, красные герани на подоконнике, домотканые пёстрые дорожки, белённая печь, две кровати с пирамидой белоснежных подушек, круглый накрытый стол, буфет с посудой, — всё это было знакомо с детства. Хотелось подойти к каждому предмету, пощупать его, проверить, настоящий ли он. Может, это снова сон, только добрый. Может, он сейчас дотронется до белой чашки в красный горох на столе, и та исчезнет. А если ткнёт пальцем в печь, та станет облаком и улетит к своим сородичам.

— Заходи, чего застыл на пороге, — окликнула Дмитрия тётя Таня.

Он послушно разулся, повесил куртку на гвоздь и вошёл в комнату.

— Дай, посмотрю хоть на тебя, Митюш, — сказала тётя Таня и принялась крутить его, как куклу. — Какой большой стал, я бы тебя ни за что не признала.

А вот Дмитрий легко узнал тётю Таню, казалось, что за столько лет она нисколько не изменилась. Те же собранные гребешком седые волосы, те же серые, почти бесцветные, глубоко посаженные глаза, впалые старческие щёки и грубые, сухие, мозолистые руки. Казалось, что тётя Таня всегда была старой, а те потрёпанные, чёрно-белые фотографии, что он когда-то видел в альбоме, это не её, а какой-то другой, вечно-юной девушки.

— Ты за стол проходи, чай, оголодал с дороги, — сказала тётя Таня и чуть не насильно усадила его.

Дмитрий послушно опустился на табурет и только сейчас заметил, что в уголке за самоваром притаилась Наденька. Она была такой маленькой, что хотелось взять её на руки, как младенца. Тонкая полоска её губ была едва различима, от неё в разные стороны разбегались ниточки морщин. Дмитрию вдруг показалось, что Наденька улыбалась какой-то своей, едва уловимой улыбкой.

— Наденька моя глухая совсем стала, — пояснила тётя Таня, когда молодой человек попытался поздороваться с родственницей. — Правду говорят, что старый, что малый. Наденька, что дитё, только спит да ест. Скоро девяносто стукнет, дай бог доживёт.

Дмитрий бросился к рюкзаку и достал кулёк конфет.

— Вот, гостинец привёз, — радостно заявил он, опуская карамель на стол.

Тётя Таня только вздохнула, хотела ведь сказать, что баловство это всё, да не стала. Она взяла вазочку и высыпала туда часть конфет, другую часть припрятала, про запас.

— Бери, тебе ведь привёз, — громко сказала она и придвинула вазочку Наденьке.

Старушка осторожно взяла конфету, развернула её и отправила в рот. Всё та же едва уловимая искорка счастья блеснула в её маленьких подслеповатых глазах.

— Ты сам-то ешь, не смотри на нас, — командовала тётя Таня.

Стол был скудным, поминальным: постные щи, варёная картошка, квашенная капуста да блины с мёдом. Всё это Дмитрий ел с удовольствием.

— Ты ешь-ешь, а то вон какой тощий, не кормят что ли в этом городе вашем, — приговаривала тётя Таня. — Мы Мишку-то схоронили утром, тебя ждать не стали. Нас Люська, дочка его, к себе в дом на поминки звала, да мы уж не пошли, решили по-своему, по-семейному справить.

Тётя Таня говорила медленно, слова её были круглыми, как караваи, вязкими, как тесто, и протяжными, как гудки теплохода.

— Мишка ведь самый младший в нашей семье был, — продолжала старушка. — Сначала бабка твоя, Валентина, шла, так она в своём городе быстро зачахла, потом Наденька, за ней я, а там уж Мишка. Ещё у нас сестра была, Катька, так она ещё в войну померла, сразу после матери. Родители-то наши и сорока лет не прожили, теперь мы с Наденькой их век доживаем.

Дмитрий машинально перевёл взгляд на стену, где висели портреты его прадеда и прабабки. Оба тогда были молодыми, но выглядели намного старше своих лет. В детстве его мало интересовали эти портреты, а сейчас он внимательно изучал их, отыскивая знакомые черты. Ему вдруг показалось, что тётя Таня ужасно похожа на отца, а Наденька, наоборот, вся в мать. Ещё он подумал, что у дяди Коли был точно такой же высокий лоб, как у деда, а мама… Мама была непохожа ни на кого из своей семьи, точно также, как Дмитрий.

— Мишка болел много, — продолжала тётя Таня. — Всё хотел дотянуть до весны, чтоб на солнышке погреться. Вот дотянул до пасхальной недели, а Пасха в этом году поздняя, майская. Батюшка, ведь, отпевать его не хотел, говорил, что и так полным-полно забот. А я ему сказала: «Разве ж человек выбирает, когда ему родиться и когда умереть».

Она поднялась из-за стола и стала прибираться. Когда Дмитрий предложил помощь, махнула рукой:

— Да, сиди уж, я сама. Мне полезно гоношиться.

Тётя Таня всё делала медленно, экономя каждое движение.

— Ты бы прошёлся, чего с нами, старухами, сидеть, — предложила она. — Погода, вон, смотри, какая. А я пока яйца на завтра сварю.

Дмитрию и, правда, было как-то неуютно в этом доме. О чём говорить с тётей Таней, он не знал. На дежурные вопросы о здоровье и делах та всегда отвечала одно и то же: «Скребёмся по-маленьку».

Дмитрий вышел во двор. Шавка высунула морду из будки, но лаять не стала, поняла, что свой. Молодой человек снова оказался на улице, навстречу попадались люди, которых он не знал, но которые непременно здоровались с ним, он отвечал тем же.

Дмитрий спустился к реке. Редкие зелёные точки пробивались на поверхность воды, чтобы летом покрыть её плотным ковром белых кувшинок. Однажды в детстве Митя прыгнул с разбега в прохладную воду, дотянулся, оборвал тонкую ножку цветка и вытащил на берег.

— Смотри! — кричал он дяде Коле, тряся над головой трофеем.

Но дядя не спешил разделить его радость.

— Зачем сорвал, Митёк? — спокойно говорил он, сплёвывая на землю. — Она тебе мешала что ли? Вот посмотри, кувшинка завянет скоро, и не будет красоты. А если каждый будет рвать, так ничего и не останется.

Мите было обидно до слёз, ему ведь хотелось, чтобы дядя Коля оценил его смелость и ловкость. Мальчик бросил кувшинку на землю и начал топтать подлый цветок, ставший причиной раздора.

— Посмотри, что ты сделал, — сказал дядя Коля, закуривая очередную сигарету.

Мальчик посмотрел под ноги, на земле вместо цветка валялась грязная измятая тряпка. Ему вдруг стало жалко и себя, и кувшинку, он опустился на землю и заплакал. Дядя Коля молчал, уставившись куда-то вдаль, как будто ждал, что племянник успокоится и сам всё поймёт.

Они приходили на речку ещё много раз. Митя делал пару уверенных гребков и оказывался возле кувшинок, но больше не рвал их, а любовался цветением белых остролистых розеток. Дядя Коля в это время сидел на берегу и молча курил. Когда мальчик спрашивал, почему он не купается, тот кривился и сквозь зубы цедил: «Не охота». Можно было подумать, что дядя просто боится, но Митя точно знал, что он не боится ничего. Дядя Коля не раз рассказывал, как в юности на спор переплывал Волгу, и мальчик верил, ему тоже хотелось однажды переплыть большую реку. Вот только когда он вырос, дяди Коли не стало, и река как будто стала ещё больше.

Дмитрий сорвал травинку и сунул её в рот, дядя Коля, когда уставал курить, тоже так делал.

За рекой высился лес. В детстве казалось, что макушки сосен упираются прямо в небо и хотят его проткнуть. Лес был тёмным и дремучим. Они с дядей Колей ходили туда за грибами лишь раз, и то бродили по краю, не углубляясь. Дядя рассказывал, как подростком заблудился в лесу и сутки плутал, пока случайно не вышел на шум лесовоза. Митя и без того боялся леса, ему казалось, что там живут чудовища, которые путают следы и заманивают неопытных грибников в самую чащу.

Грибов в том году было мало, приходилось заглядывать под каждое дерево, ворошить острой палкой каждый подозрительный бугорок. Когда принесли домой двух подберёзовиков и горстку лисичек, Наденька схватилась за сковородку. Она прижимала её к груди, как самую ценную в жизни вещь, и всё повторяла:

— Не дам сковородку поганить!

— Отдай, — сказала тётя Таня. — Что с них взять, с городских.

Наденька недоверчиво посмотрела на сестру и отпустила сковородку.

Тогда Митя не понимал всей суровости деревенской жизни, и бабушки с их чудными правилами казались ему смешными.

Небо стало окрашиваться розовыми и фиолетовыми цветами, как будто незадачливый художник сделал пару небрежных мазков и бросил холст на растерзание ночи. Пора было возвращаться.

Когда Дмитрий вошёл в дом, в нос ударил запах варёной луковой шелухи и молочной каши. Тётя Таня хлопотала возле плиты.

— Наденька заснула уже, — сказала старушка, заметив Дмитрия. — Ты тоже ложись, я тебе в чуланчике постелила на топчане.

Молодой человек кивнул. Жёсткий деревянный топчан он помнил хорошо, дядя Коля всё время ворчал и подстилал под тонкий кривой матрас старые одеяла, чтобы племяннику было удобнее. Мальчику спальное место всё равно быстро надоедало, и он сбегал к дяде на чердак, где всегда вкусно пахло сушёной ромашкой и зверобоем. Больше всего на свете хотелось погрузиться в сладкий травяной сон, ещё хотелось чая с земляничным вареньем, но тётя Таня уже взбивала подушки на своей кровати, и тревожить её было неловко.

Дмитрий устроился на топчане, который состарился вместе с обитателями дома. Спать было страшно неудобно, организм ныл и просился обратно домой, но Дмитрий укрощал его и заставлял спать.

Далёкий протяжный петушиный крик заставил открыть глаза. Явь побеждала сон. Даже странно, что этой ночью ничего не снилось, видимо, сказалась усталость, а может, запах ромашки всё-таки пробрался к нему сквозь деревянные стены.

Дмитрий поднялся и вышел во двор. Утренняя прохлада приятно щекотала, день обещал быть светлым и праздничным. Молодой человек поднял стержень рукомойника, и чистая холодная вода побежала по руке. Он наполнил водой свободную ладонь и умылся. Ловкие капли скользили по лицу, стремительно проникая за ворот футболки. Сначала вода бодрила, а  после начала согревать.

Дмитрий вернулся в дом. На столе стояло плоское блюдо с тёмно-коричневыми яйцами, рядом сатейник, из которого сладко тянуло молоком, и самовар. В уголке сидела Наденька и калупала яичко. Возле буфета суетилась тётя Таня, она доставала посуду, осматривала её и снова убирала. Наконец, она выбрала три тарелки с голубой узорной каймой и поставила их на стол.

— Христос Воскресе! — сказала она, заметив молодого человека.

— Воистину Воскресе, — машинально ответил он.

— Ты садись, завтракать будем, — говорила старушка, накрывая на стол. — Мы с Наденькой, как птички, поклюём чего-нибудь да и ладно, а ты ешь. Я вчера вспомнила, что ты, Митенька, кашу молочную в детстве любил, вот я и приготовила. У меня-то силы животину держать уже нет, так я к соседке сбегала, купила молока маленько.

Дмитрий поднял крышку, и густой молочно-крупяной запах заплясал по избе. Он взял ложку и стал жадно накладывать кашу с жёлтой пенкой. Вкусная каша была только в деревне у тёти Тани, и сколько мама не пыталась приготовить такую же, ничего не получалось.

Потом били яички. Острые коричневые носы трескались, обнажая белую плоть, и осколки скорлупок летели на стол.

— Ты только скорлупу не выбрасывай, — предупреждала тётя Таня. — Я её в огороде закопаю.

Дмитрий кивнул и, проглотив яйцо, стал собирать скорлупу в баночку.

— Тётя Таня, тебе, может, помочь? — спросил он. — Воды там принести или дров наколоть?

— Не надо, Митенька, всё у меня есть, отдыхай. Грех сегодня работать.

Стали пить чай. Дмитрий, как и бабушки, налил крепкий ароматный чай в блюдце и осторожно потягивал его. Сразу вспомнилось детство и неторопливые чаепития с долгими разговорами.

— Тёть Тань, скажи, а я когда-нибудь тонул? — наконец-то спросил Дмитрий.

Старушка шумно отхлебнула из блюдца, и немного подумав, ответила:

— Ты? Нет, не помню такого. Хотя в деревне люди топли, кто по пьянке, а кто по глупости. Помню, мальчишка один давно в речке нашей утоп. Так мать его всё голосила и плакала, да так страшно, так горько. А потом он ей во сне явился. Говорит, тону я, мама, в твоих слезах. С тех пор перестала она плакать, и сын к ней больше не приходил.

Тётя Таня снова взялась за блюдце.

— На кладбище нужно сходить, — сказала она, сделав последний глоток. — Пойдём, Митя, чего тянуть.

Они встали из-за стола, тётя Таня убрала посуду и стала собираться. В уголке за самоваром  Наденька пила чай с карамелькой, и никто не обращал на неё внимания, как будто сидела она в этом уголке лет сто, не меньше. Наденька смотрела куда-то вдаль и улыбалась, словно видела что-то такое, чего обычному человеку не разглядеть.

До кладбища было недалеко, всего-то нужно было дойти до конца улицы и упереться в берёзовую рощу, где над землёй вырастали низкие холмы с деревянными крестами. В детстве Митю на кладбище не брали, да и сам он сторонился мрачного леса. Теперь же он осторожно ступал по топкой глинистой почве за тётей Таней, которая уверенно шла к могилам родных. Вот свежий холмик — это дядя Миша, рядом с ним муж тёти Тани, которого Дмитрий совсем не помнил, а дальше бесконечно далёкие прабабушки и прадеды. Бабушка, мама и дядя Коля тоже вполне могли бы здесь очутиться, если бы не остались на другом берегу реки.

Тётя Таня раскладывала на могилах крашенные яйца, карамельки, сыпала пшено, что-то бормоча себе под нос. Где-то в ветвях куковала кукушка, то ли насмехаясь над мёртвыми, то ли вселяя надежду в живых.

— Смотри, как заливается, — сказала тётя Таня. — Ведь брешет, бесстыжая, не живут столько люди, сколько она кукует.

Домой шли медленно и молча. Тётя Таня что-то рассказывала, но Дмитрий её не слушал, а думал о чём-то своём, до чего, казалось, целая вечность.

— Тебе, Митенька, наверно, домой ехать пора, — сказала тётя Таня, когда они вошли в дом.

— Да, пора, — согласился молодой человек.

— Мы уж, наверно, больше и не увидимся. Нам ведь с Наденькой не так много и осталось.

— Ну что ты, тётя Таня, — пытался переубедить её Дмитрий. — Конечно, увидимся. Я к вам летом в отпуск приеду.

— Ты, Митенька, не обещай, во что сам не веришь. Ездить к живым нужно, мёртвым-то оно на что.

Дмитрий и сам понимал, что видит старушек в последний раз. Он молча собрался, обнял Наденьку, тётю Таню и пошёл прочь.

Скоро далеко позади осталось и Ерёмино, и речка с мостиком, и лес, и поле, и казалось, что нет за ними никакой деревни, и не было никогда. Дмитрий вышел к реке и сел на берегу. Впереди была вода, такая большая, что ни один человеческий глаз не мог её охватить.

— Митёк! — послышалось за спиной.

Дмитрию показалось, что сейчас он обернётся и увидит дядю Колю, а за ним маму, бабушку... И где-то поодаль будут стоять тётя Таня с Наденькой, готовые в любой момент встать в этот ряд. Он обернулся, но никого за спиной не было. Это другой мальчик бежал к большой реке, и кто-то и взрослых звал его к себе.

Мальчишка заметил молодого человека, остановился, улыбнулся особой детской шаловливой улыбкой и помчался назад. Дмитрий тоже улыбнулся. Ему вдруг захотелось  подойти к реке. Он встал и, сделав несколько шагов, опустился на колени. Дмитрий зачерпнул ладонями воду и умылся.

Промозглый осенний ветер порывами налетал на улицы города, словно пикирующий бомбардировщик, и обрушивался на дороги и тротуары, поднимая клубы пыли и опавшие листья. Затем все утихало на несколько минут. И низкие тучи, пролетающие над городом со скоростью старого истребителя, давали залпы в виде мелкого моросящего дождя. Затем снова налетал ветер и превращал пыль и листву в единую грязную массу.

Город молчал. Не было слышно ни шагов, ни машин, ни любых других звуков, обычно издаваемых человеком. Казалось, что город спал, изредка вздрагивая и ворочаясь от порывистого ветра.

Мертвую тишину нарушил треск маленьких пластмассовых колесиков, скребущихся о неровный асфальт. Три фигуры, явно нездешние, шли по мокрой дороге, уворачиваясь от порывов разыгравшегося ветра.

Самой массивной фигурой оказался мужчина лет сорока, он катил огромный черный чемодан, треск которого разрезал утреннюю тишину. Одет он был в черную куртку и темные джинсы, лица его не было видно за объемным серым шарфом, аккуратно повязанным вокруг шеи в надежде спастись от промозглой погоды. Рядом шла женщина, очень хорошенькая и миниатюрная. Она прямо уверенно шагала, словно уже бывала здесь когда-то давно. На руках у нее прикорнул маленький ребенок, мальчик лет пяти. Он спал, положив голову на плечо матери. Волосы его были такими же светлыми, как у матери. Наверно, он был страшно похож на нее, жаль, что лицо его скрывалось в складках маминого красного плаща.

— Черт, что за город, — сквозь зубы процедил мужчина, когда колесико попало в очередную яму и окончательно отвалилось.

— Это мой город, — спокойно ответила женщина и зашагала дальше.

Мужчина отбросил сломанное колесико в сторону и взял чемодан в руки.

— Далеко еще? — крикнул он жене.

— Нет, — отрезала она, — и, не дожидаясь его, уверенно пошла дальше.

— Все этот чертов таксист, — снова начал ворчать мужчина, — не мог довести нас до подъезда, выкинул черт знает где, и такие деньги взял, я в Нью-Йорке меньше отдал, чем здесь.

Женщина ничего не ответила, и только свернув за угол, произнесла:

— Мы пришли.

Мужчина оглядел серый двухэтажный дом с облетевшей штукатуркой и вялыми красными геранями на окнах и крошечных балконах.

— Да, — обреченно вздохнул он, — я знал, что ты родилась в дыре, но даже представить себе не мог, что в такой.

Женщина ничего не ответила и направилась к подъезду. Не дойдя нескольких метров, она остановилась.

— Мама? — прошептала она, встретившись взглядом с женщиной, выходившей из дверей подъезда.

— Ты что ли? — чужим холодным голосом безучастно спросила женщина в серой шали, обмотанной вокруг ее грузной фигуры.

— Да, это я, — робко повторила дочь, проглатывая комок в горле.

— Что на таком ветру стоите, ребенка морозите, заходите.

Все молча зашли в подъезд, пропахшего плесенью и кошками, поднялись по старой скрипучей лестнице на второй этаж, не обращая внимания на трещины в стенах и облупившуюся краску. Мать открыла массивным ключом обтянутую дешевым кожзамом дверь. И все гости оказались в небольшой двухкомнатной квартире.

Квартира выглядела очень убого: старые выцветшие обои с желтыми разводами от протекающей крыши; старая мебель, купленная в советском универмаге; вязаные салфетки, фотографии, шкатулки, посуда — все это навевало безрадостную ностальгию по прошлому.

— Да, конечно убогое у вас жилище, мамаша, — протянул мужчина, оглядываясь по сторонам.

— Все честным трудом заработано, не нравится — иди отсюда, никто не держит, — сквозь зубы процедила мать.

— Надо бы ремонт сделать капитальный, все трещины в стенах заделать, крышу подлатать. Куда только ваши власти смотрят.

— У нас вся власть вместе с Советским Союзом закончилась.

— Ну ладно, нельзя все время от государства помощи ждать, нужно самим проявлять гражданскую инициативу.

— А деньги откуда взять? У меня пенсия меньше, чем твой счет в ресторане.

— Ну вы не передергивайте, дорогая теща.

— Нам с отцом ничего в жизни просто не давалось, — перебила его мать. — Нам эту квартиру дали, когда отец сюда по распределению приехал, еще Ленки не было. Обещали дать новую квартиру, а тут девяносто первый год и все: ни работы, ни квартиры.

Все замолчали. Мать и дочь неотрывно смотрели друг на друга. Они были очень похожи: полное лицо матери, изрезанное годами и морщинами скрывало остатки былой красоты, ее серо-голубые глаза внимательно смотрели на дочь, словно решая, принять или нет блудного ребенка, вернувшегося в лоно семьи, с другой стороны — дочь в самом рассвете своей молодости и красоты внимательно смотрела на мать, пытаясь прочесть в ее глазах окончательное решение. Рядом стоял проснувшийся ребенок, он и вправду сильно походил на свою мать и бабушку. Он стоял неподвижно, не произнося ни звука, и безучастно смотрел куда-то вглубь квартиры.

Нараставшее напряжение снял голос мужчины, по-прежнему изучавшего квартиру:

— Вы представляете, мы битый час объясняли таксисту, куда нам надо. Он все утверждал, что такого города нет, и что вообще здесь одни ядерные захоронения.

— Это закрытый город, — отрезала мать. — Был закрытый. Здесь работал НИИ ядерной энергетики. Секретные разработки. Отца, как отличника учебы, распределили из Москвы. Он был очень талантливым ученым, физиком. Верой и правдой проработал тридцать лет. А потом рухнул Союз. И физики, и ядерная энергетика никому стали не интересны. НИИ закрыли, все разрушили. Город перестал быть закрытым, все, кто мог, рванули отсюда, как крысы.

— Мама, — перебила ее дочь.

— Вы зачем всем колхозом приперлись? — продолжила мать.

— Мама, неужели ты не хотела познакомиться с внуком, ведь ты же его никогда не видела.

— А чего он у вас все время молчит?

— Понимаешь, он особенный ребенок.

— Дурачок что ли?

— Ну почему сразу дурачок, — вмешался отец ребенка. — У вас какие-то старые представления о жизни.

— Закрой рот, идиот, — резко прервала зятя мать. — И хватит по квартире моей топтаться.

— Мама, — снова вмешалась Лена.

— Ладно ребенка, хахаля своего зачем притащила? — снова огрызнулась мать.

— Позвольте, — вступился за себя мужчина. — Я — законный муж.

— Паспорт покажи, муж.

— Знаете, мамаша, сейчас в Европе не принято связывать себя узами брака.

— Без брака значит хахаль, тоже мне зять — ни дать ни взять.

— Мама, мы с Олегом уже больше десяти лет, — снова вмешалась Лена.

— Без штампа в паспорте нет для меня брака, разврат один.

— Мама, прекрати, пожалуйста, — начала сердиться Лена.

— Что стоите в дверях, как чужие. Проходите, только обувь снимайте, — прервала ее мать.

Лена сняла свой красный плащ, раздела сына и привычным движением убрала одежду в шкаф.

— Мамаша, где вы позволите нам разместиться? — спросил Олег, оглядывая комнаты.

— В зале на диване, — буркнула мать и добавила, — какая я тебе мамаша.

— Ну извините, Елена Ивановна. Кстати, кто придумал дочь назвать так же, как и мать.

— Это отец придумал, мало ему было одной Елены, — процедила мать и ушла на кухню.

Гости расположились в небольшой комнате со старым комодом, диваном и журнальным столиком. Через несколько минут Лена пришла на кухню.

— Особых разносолов у меня не жди, — проворчала мать.

— Я ничего не жду, — устало ответила Лена и подошла к окну. — Можешь не беспокоиться. Мы с Митей почти ничего не едим.

— С тобой все ясно, тощая, как вешалка, а ребенка, что голодом моришь.

— Он плохо ест.

— Больной что ли? Рожать надо было вовремя.

— Что ты заладила больной, дурачок, — рассердилась Лена. — Нормальный он, только другой.

— Ты ведь сюда не просто так приехала, — перевела разговор мать. — И не говори, что по мне соскучилась.

— Нет. Я узнала о смерти отца. Почему ты мне ничего не сообщила.

— Я не знаю твоего адреса.

— Это неправда. Я каждый год присылаю вам открытки и письма с обратным адресом.

— Я не получала их. Ты мотаешься по всему свету, за тобой не угонишься.

— Мама, я — не иголка в стоге сена, меня легко найти, ведь кто-то прислал мне сообщение. Почему ты не хотела, чтобы я простилась с отцом?

— Ты бы все равно не успела.

— Я бы все сделала, чтобы успеть.

— Это уже не важно.

— Я хочу пойти на могилу отца.

— Иди, кто не дает.

— Ты должна показать мне, где похоронен отец.

— Хахалю своему указывать будешь, а не мне, — рассердилась мать и швырнула попавшую под руку ложку в раковину.

— Прости, — попыталась успокоить ее Лена. — Я не хотела тебя обидеть, но без тебя я не найду его могилы.

— Ладно, зови своих, завтрак остынет.

Завтрак был очень простым: сырники, сливовое варенье и чай. Митя поковырял немного вилкой и ничего не съел, Лена пила только чай, а вот Олег, ни капли не смущаясь и не брезгуя, съел весь завтрак.

Спустя полчаса мать, Лена и Митя вышли из подъезда. Две женщины и мальчик сражались с непогодой, периодически закрывая лица и отворачиваясь.

— Зачем ребенка потащила, — ворчала мать, — видишь, какая погода.

— Я хочу, чтобы Митя побывал на могиле своего деде. Я не случайно назвала сына в честь отца.

— Отец слишком баловал тебя, во всем потакал.

— Мама, не начинай. Прояви уважение к памяти отца.

— Мертвому все равно.

— Мама.

— Ладно.

Три одиноких фигуры, бросающих вызов непогоде, шагали по мокрому неровному асфальту. Среди общей серости и обреченности выделялись только красный плащ Лены и синяя куртка Мити. Это было похоже на неудачную картину Мунка, валявшуюся в запасниках провинциального музея без названия и без инвентарного номера.

Наконец, долгая дорога к кладбищу закончилась. Они прошли мимо покосившейся будки сторожа и, пробираясь по сырой земле вдоль неизвестных могил, начали искать могилу отца. Лена взяла Митю на руки и с трудом поспевала за матерью, ей приходилось высоко поднимать ноги, перешагивая через ограды, искать твердую почву, чтобы не увязнуть в грязи.

— Резиновые сапоги нужно было надевать, — ворчала мать, глядя на мучения дочери. — В твоих туфельках только в такси ездить.

— У меня нет другой обуви.

— Сказала бы, я поискала тебе.

— Я же не знала, что здесь такая грязь.

— А то забыла.

Лена промолчала и продолжила с трудом пробираться по кладбищенской грязи. Мать резко остановилась.

— Вот, — сказала она, указывая на свежую могилу с простым памятником.

— Откуда вы взяли эту фотографию? — спросила Лена, приблизившись к могиле.

— Нашла где-то, сама знаешь, отец не любил фотографироваться.

— Он здесь такой молодой и счастливый. У тебя остался оригинал? Можно я заберу?

— Надо посмотреть дома, может, завалялась где.

Лена присела возле памятника, внимательно вглядываясь в лицо отца, затем подвела Митю и заставила его поцеловать портрет отца.

— Ну хватит уже, пошли, — позвала ее мать.

И Лена, пустив горькую слезу, отпрянула от могилы и последовала за матерью.

— Постой, — окликнула она мать. Лена остановилась возле еще одной свежей могилы. — Это Рита Николаевна?

— Да, она умерла незадолго до отца, — ответила мать, подойдя к дочери. — Видишь, какой памятник сыновья ей отгрохали, всей армянской диаспорой, наверное, скидывались.

— Я не знала, что она умерла. Думала, что это она написала письмо. Я приглашала ее на свои спектакли, она была у меня дома в Вене. Всегда очень гордилась мной и поддерживала мои решения.

— Пошли, — раздраженно сказала мать и быстро направилась к выходу.

Лена поспешила за ней, дабы не заблудиться в лабиринте могильных оград.

Они покинули территорию кладбища. На контрасте могло показаться, что погода улучшилась, действительно ветер стих и дождь прекратился, а в бесконечной череде черных туч забрезжили светлые пятна, обещавшие скорое прояснение.

Три фигуры не спеша брели по безлюдному городу. Лена все время озиралась вокруг, пытаясь поймать смутные воспоминания

— Город сильно изменился, — заговорила она. — Помнишь, в детстве город был такой живой, по выходным всегда много людей гуляло на улице, мы ходили в парк, катались на аттракционах, ели мороженое. Почему сейчас никого нет. Когда мы проходили мимо парка, я заметила, что колесо обозрения все поржавело, другие аттракционы сломаны, парк зарос и полностью опустел.

— Так не осталось никого, — стальным голосом ответила мать. — Когда закрыли институт, работы в городе не стало. Все, кто мог, уехали или спились.

— Но ведь кто-то остался. Чем они занимаются?

— Кто может, работает в школе, в больнице или в магазинах, а так старики одни остались, которым деваться некуда.

— Почему ты не уедешь?

— Некуда.

— А как же я?

— На тебя надежды никакой. Ты все время колесишь по своим заграницам. Тем более хахаль твой с тобой все время таскается.

— Почему ты так ненавидишь Олега?

— Кровопийца он, таскается везде и деньги твои тратит.

— Это наши общие деньги, он мой агент.

— Агент вражеской разведки?

— Мама.

— Ладно, шучу. Что он делает твой агент?

— Он ищет мне работу, помогает с организацией.

— Тоже работа для мужика, сел бабе на шею, живет за ее счет, она пашет, как лошадь, ребенка ему родила, еще и в ЗАГС не тащит. Мечта, а не мужчина.

— Мама, ты ничего не понимаешь. Все совсем не так, как ты описываешь. Олег очень много работает, он заботится о нас, без него мне было бы очень тяжело. А что касается наших отношений, то нам хорошо вместе и без официальной регистрации.

— Это черти что, а не отношения. Твой отец сначала женился на мне, а потом уже ты родилась, и знаешь, сколько мы прожили, тридцать пять лет, и очень хорошо. А твой кобель, как только перестанешь танцевать, а это скоро произойдет, сразу переметнется к другой такой же дуре, как ты, и останешься без мужика, без денег, с больным ребенком в придачу.

— Мама, что ты такое говоришь. Только благодаря Олегу я уехала за границу и сделала успешную карьеру. Да если бы не он...

— Ладно, — прервала ее мать, — живи со своим кровопийцей, как знаешь, только все равно будет так, как я сказала.

Они замолчали и пошли дальше. Митя заметно устал, и поэтому Лена вновь взяла его на руки.

— Ты тоже, когда родилась, хиленькая была, — произнесла мать, несколько раз взглянув на Митю. — Врач говорил, что не выживешь. Отец похлопотал, чтобы нас в областной центр определить. Там врачи очень хорошие оказались, они тебя на ноги поставили, посоветовали в гимнастику отдать, чтобы тельце укрепить. А тут как раз армянка Рита к нам приехала из Москвы. У нее муж большим человеком в городе был, она ему двух сыновей родила, а потом, когда те подросли, открыла балетный кружок в доме культуры. Много детишек ходило к ней заниматься, тебе тоже очень нравилось. Вот уж не думала я никогда, что ты балериной станешь.

— А что с нашим домом культуры, — перебила ее Лена.

— Стоит, как после бомбежки. Всю розовую краску смыло давно, или сама облетела. Его открывают, только когда выборы проходят. Ничего не осталось, одна Ритка за него боролась, хотела сохранить свой класс, помнишь, с большими зеркалами. Когда власти не стало, все растащили, а зеркала в первую очередь.

— Жалко. У нас класс такой хороший был, очень уютный. Он иногда снится мне по ночам. А что Рита Николаевна? Как она жила последние годы?

— Как все, выживала. Вроде занималась, приводили к ней каких-то детей. Мы с ней больно не общались, очень уж зла я была на нее за то, что подбила тебя на побег.

— Мама, ты не права. Рита Николаевна была ни при чем. Я сама решила уехать, я хотела учиться, танцевать, а здесь ничего не было.

— Мы отправляли тебя учиться в педагогический, а ты, задрав штаны, в свое хореографическое училище побежала.

— Я с детства мечтала быть балериной, но вы были против, говорили, что все это так, глупости одни.

— Что за профессия такая ноги задирать, мы с отцом хотели для тебя достойного будущего.

— Будущего? Вы хотели, чтобы я стала учителем и вернулась в наш город. И что бы я здесь делала? А так я — известная балерина, у меня хороший заработок, успех, поклонники, меня приглашают известные люди. А здесь, что ждало меня здесь? Такая же серая и унылая жизнь, как у вас с отцом?

— Замолчи, — оборвала ее мать, — не смей осуждать нас с отцом, мы прожили нашу жизнь достойно.

— Мама, неужели ты была счастлива здесь, ведь ты же ничего не видела кроме своей работы и дома. Вы с отцом выезжали из города всего один раз, когда вам дали путевку в Крым. Как можно было не сойти с ума, прожив всю жизнь в одном месте.

— Мы никогда не думали об этом. Мы честно жили и трудились, это ты в своих театрах понабралась подобной ерунды.

— Мама, с тобой всегда было трудно спорить, ты никого не слышишь. Помнишь, к нам приезжал столичный оркестр с концертом, они играли изумительно, а ты сказала, что наш самодеятельный оркестр гораздо лучше. Мама, как можно было так сказать.

— Я всегда говорю так, как есть, — отрезала мать.

И снова две женщины зашагали в гробовом молчании. Митя, уютно устроившись на плече Лены, тихо посапывал.

— Ты не устала еще таскать его? — поинтересовалась мать, взглянув на Митю. — Может помочь.

— Не надо, — буркнула Лена и крепко сжала сына.

Вероятнее всего они бы продолжили молчать всю оставшуюся дорогу, если бы на их пути не встала полуразвалившаяся бетонная стена, за которой скрывались развалины большого кирпичного здания, на земле валялось много битого кирпича, осколки стекол и фрагменты колючей проволоки.

— Что это? — с тревогой спросила Лена, указывая на разрушенное здание. — Помню, в детстве нам запрещали даже приближаться к этому месту, здесь повсюду была ограда.

— Эти здания принадлежали НИИ, по всей видимости, здесь были лаборатории или что-то еще. Когда НИИ закрыли, все растащили. Сама знаешь, какой народ у нас вороватый, все, что можно и нельзя, вынесли.

— Но ведь это опасно, здесь, наверно, радиация.

— Если бы можно было украсть радиацию, и ее бы утащили.

Лена поморщилась и заторопилась прочь от этого странного места.

Когда Лена с матерью подходили к подъезду, им навстречу вышел сосед Анатолий. Ансамбль из серого заплатанного пиджака, надетого поверх майки-тельняшки, старых трико и шерстяной кепки удивительным образом гармонировал с его несвежим красным лицом и опухшими веками.

— Добрый день, Елена Ивановна, — протянул он, демонстративно кланяясь.

— Пошел вон, — огрызнулась мать, — нет у меня денег.

— Ну, что же вы, окажите помощь страдающей душе.

— Иди отсюда, алкаш, — мать отпихнула его, освобождая дорогу.

— Попрошу без оскорблений. Мое питие — это философия, это протест против серой унылой жизни.

— А двадцать лет назад ты говорил, что это протест против системы.

— Ну так времена меняются и геополитическая обстановка. Ну хотя бы вы, прелестная барышня, — он бросился к Лене, — окажите помощь бывшему советскому интеллигенту.

— Не давай ничего этому пропойце, — пригрозила мать и потащила Лену в подъезд.

— Вот из-за такого равнодушия и гибнет всякий талант, — кричал Анатолий им вслед.

— Кто это? — спросила Лена, едва они вошли в подъезд.

— Сосед Анатолий. Нормальный был мужик, работал с отцом, а потом НИИ закрыли, работы не стало, он и запил, а когда жена ушла, совсем опустился. Жалко, погиб человек из-за пьянки.

Войдя в квартиру, они обнаружили Олега, пытающегося всевозможными способами заставить работать старенький черно-белый телевизор.

— Какой-то у вас каменный век, мамаша, — протянул он, увидев вошедших женщин, — интернет не ловит, телевизор не работает, даже горячей воды нет.

— У нас горячая вода с электричеством вместе с советской властью кончилась, — проворчала мать и отправилась на кухню.

Оттуда было слышно, как Лена с Олегом что-то оживленно обсуждают, затем голоса стихли, и Лена вошла на кухню.

— Тебе помочь? — спросила она, закатывая рукава блузки.

— Не надо, — ответила мать, — ты не умеешь ничего.

— Я неплохо готовлю, только редко, когда у нас бывают гости.

— Вчерашний борщ есть, греть вам?

— Я сама разогрею.

— Не надо. Когда вы уедете? — резко перевела разговор мать.

Лена даже вздрогнула от неожиданности.

— Завтра утром. Митя устал, ему нужно отдохнуть.

— С чего он устал-то. Сопел, как суслик, весь день.

— Мама, пусть отдохнет, нам еще долгая дорога домой предстоит. Знаешь, как утомительны постоянные перелеты.

— Не знаю. Я летала на самолете один раз в жизни в Ялту. Путевку нам дали в июле, жара такая стояла, что на улицу не выйдешь. Лучше бы дома остались.

Мать вынула из старого пузатого холодильника кастрюлю с борщом и поставила на плиту разогреваться. Лена достала посуду и стала накрывать на стол.

— Удивительно, мир так быстро меняется, — произнесла Лена, рассматривая старую посуду, — а здесь все по-прежнему. Я не видела ни одной вещи, которой бы не знала.

— Денег нет на новое, — отрезала мать. — Все еще годное в хозяйстве, раньше ведь на совесть делали.

— Мама, у тебя борщ кипит, — указала Лена на прыгающую крышку кастрюли.

— Ну тогда зови всех обедать.

Гости молча уселись за стол.

— Да, отменный у вас супец, мамаша, — сказал Олег, пытаясь почерпнуть ложкой остатки борща. — Как же я люблю простую домашнюю пищу. Можно мне добавки?

— Хватит с тебя, — стальным голосом ответила мать. — У нас тунеядцев не кормят.

— Простите, мамаша, — возмутился Олег. — Давайте проясним ситуацию: по какой это причине вы сделали для себя вывод, что я тунеядец.

— Потому что сидишь на шее у жены, денежками ее распоряжаешься.

— У вас какие-то устаревшие представления: если человек не стоит у станка, а занимается какой-либо иной деятельностью, то он сразу для вас становится человеком второго сорта, так что ли?

— Ты для меня не то, что второго сорта, а вообще бессортица. Будь ты грушей или сливой, я бы даже трогать не стала, оставила бы гнить на ветке.

— Знаете, мамаша, — тут он вышел из-за стола и начал нервно ходить по кухне, — ваши метафоры очень обидны для меня. Я давно заметил, что вы меня явно недолюбливаете, только вот пока не понял причины такого отношения. А теперь, кажется, начинаю догадываться. Очевидно, вы считаете, что я такой негодяй сломал жизнь вашей дочери или каким-то образом ее порчу. Так знайте, всем, чего добилась Лена, она обязана только мне. Это я вывез ее за границу, я, не смыкая глаз, ищу ей новые контракты в лучших театрах Европы.

— А ты знаешь, сколько я не спала ночей, — вступила в словесный поединок мать, — чтобы поставить ее на ноги, чтобы дать ей образование, профессию.

— Давайте не подменять факты. Я достаточно осведомлен о вашем отношении к Лениной профессии. Я нашел ее молоденькой студенткой, которая вынуждена была выживать на нищенскую стипендию, и которой было отказано от дома, потому что она осмелилась ослушаться своих родителей и уехала за мечтой, а не осталась тухнуть с вами. И я не вижу никакой вашей заслуги в Ленином успехе.

— Хватит, — перебила его мать и ударила ложкой по столу. — Убирайся отсюда, чтобы духа твоего здесь не было, негодяй.

— Дорогая, ты слышала, — обратился он к Лене, — меня уже гонят отсюда.

Лена, до сей поры сохранявшая нейтралитет, наконец заговорила:

— Тебе, правда, лучше уйти.

— Что? — удивился Олег, — ты с ней заодно? Ну ладно, знаешь ли, я только ради тебя потащился в эту чертову глушь.

— Уезжай, — спокойно повторила Лена. — Мы с Митей сами доберемся.

— Знаете, не велика честь оставаться в этом доме, — саркастически выдавил из себя Олег и спешно отправился собирать вещи.

Всего через каких-нибудь десять минут он ушел, и только удаляющийся треск чемоданного колесика напоминал о его присутствии.

— Почему ты разрешила его выгнать? — спросила мать, собирая грязную посуду.

— Потому что с тобой бесполезно спорить. Я знала, что этим все закончится.

— Не боишься, что он не вернется?

— Он всегда возвращается.

Лена встала из-за стола и отправилась в комнату.

Поздний обед постепенно перетек в несостоявшийся ужин. Вскоре черные тучи плотно сомкнули свой строй и принесли вечерний сумрак, а затем и ночь.

Лена сидела на расправленном диване, обняв колени и прислонившись к холодной стене, рядом мирно спал Митя, изредка ворочаясь и посапывая.

— Стена холодная, подложи что-нибудь, а то простынешь, — прошептала мать, заглянув в зал.

— Мама, посиди со мной, — ответила Лена. — Помнишь, как в детстве, ты сидела со мной и читала сказки.

— Митька умаялся что ли, — сказала мать и села на край дивана. — Вон сопит как.

— Мама, почему ты так сильно изменилась, ведь ты же была совершенно иной: веселой, доброй, гостеприимной. Помнишь, в детстве мы все время гуляли по выходным, а зимой ходили на каток или катались на санках с горки, а еще у тебя была белая меховая шапка, я любила мерить ее перед зеркалом. На праздники у нас всегда было много гостей, они шутили, танцевали, пели песни под гитару. Почему все это закончилось? Почему все мы стали хуже?

— Это жизнь изменилась и переломала нас всех.

— Разве только жизнь виновата, а не мы сами.

— Тебе легко говорить: в твоем детстве город снабжали всем необходимым, во всей стране не было того, что привозили нам. А потом все стало постепенно хиреть: прилавки пустели, цены росли, зарплату не платили, пришлось учиться выживать, а не жить.

— Мама, ты, наверное, думаешь, что мне в жизни все само свалилось на голову. Это не так. Когда я приехала поступать в хореографическое училище, думаешь, только меня все и ждали. Нет. Я была слабее всех, меня взяли на курс младше из-за слабой хореографической подготовки. Я жила в общежитии на маленькую стипендию. И знаешь, мне было все равно. Я занималась любимым делом, я хотела чего-то добиться в жизни. А потом появился Олег. Он тоже приехал из провинции, быстро поднялся. Он привел меня в театр, а через два года мы уехали за границу, жили сначала в Париже, потом в Берлине, а теперь в Вене. Он сделал из меня звезду. И я очень благодарна ему за это. Когда я забеременела, он требовал, чтобы я избавилась от ребенка, он боялся, что это повредит моей карьере. Но я отказалась, и тогда он ушел. Когда я родила Митю, врачи сразу сказали, что он особенный. Олег очень испугался, что про него подумают, будто он бросил женщину с больным ребенком, он вернулся, нашел врачей, няню, а через два месяца я уже выступала на сцене. Мне скоро тридцать пять — это критический возраст для балерины, после начнется постепенный закат карьеры. Я стану ему не нужна, может быть он не бросит меня ради Мити.

— Если хочешь, оставайся. Проживем как-нибудь и без этого упыря. Митьку сами поднимем.

— Нет, мама, это невозможно. Я должна вернуться и танцевать, сколько смогу. Я все время думаю, почему у меня Митя такой, а теперь понимаю, может, это радиация виновата.

— Дура, это ты сама виновата, образ жизни твой неправильный и отец сволочь.

— Мама.

— Все, хватит, спать ложись.

Мать поднялась с дивана и тяжело зашаркала в свою комнату. Лена забралась под одеяло и легла рядом с крепко спящим сыном.

Утром Лену разбудили голоса, доносящиеся из коридора.

— Кто это был? — спросила она у матери, когда та закрыла дверь.

— Соседка тетя Нина, — ответила мать, показавшись в дверном проеме. — Мать твоей подружки Наташки. Помнишь, в балетный кружок вы еще вместе ходили.

— Конечно помню, Наташа была моей лучшей подругой. Почему ты сказала, что тетя Нина до сих пор живет здесь, я бы проведала ее.

— Конечно, они вместе с Наташкой так и живут.

— И Наташа здесь? Она никуда не уехала?

— Куда ей ехать-то? Уезжала уже, да вернулась не одна, а с животом. Привезла матери подарочек. Теперь работает санитаркой в больнице. Только с ночи вернулась. Если хочешь, еще успеешь зайти, они тебя приглашали.

— Конечно, зайду.

Лена поднялась с кровати, быстро привела себя в подарок и, отказавшись от завтрака, вышла из квартиры. На лестничной площадке она столкнулась с женщиной.

— Ленка, ты что ли? — низким грудным голосом спросила женщина.

— Наташа? — удивленно воскликнула Лена, недоверчиво рассматривая подругу.

Вместо худенькой девчонки с двумя темными смешными хвостиками и черными, как южная ночь, глазами перед ней стояла расплывшаяся и подурневшая женщина с отекшим лицом и заметной проседью.

— Ну что, не узнала? — громко рассмеялась Наташа. — А ты совсем не изменилась, такая же стройная, красивая. Забыла нас совсем, не приезжаешь, не звонишь. А тут мама говорит, что видела тебя из окна. Я как с работы вернулась, сразу к вам.

— Что в дверях стоите, заходите, — послышался голос матери.

Подруги зашли в квартиру и расположились за столом на кухне.

— Вам что-нибудь положить? — спросила мать, занимаясь своими делами.

— Ничего не надо, — ответила Лена.

— Это тебе не надо, а человек с работы пришел только. Положить тебе овсянки, Наташ?

Наташа согласилась и принялась уплетать полную тарелку каши.

— Ну давай рассказывай, как ты живешь, — сказала Наташа, остужая ложку с горячей кашей. — Танцуешь еще?

— Да, танцую, — ответила Лена. — Довольно успешно. А ты бросила танцы?

— Давно уже. Мы ведь с тобой вместе поступать поехали, тебя взяли, а меня нет. Я пошла в медицинское училище, там встретила человека, забеременела, он бросил меня. Жизнь была сложной, одной с ребенком никуда, пришлось домой вернуться. Без образования, без мужа, с ребенком — вот вся моя жизнь.

Тут в кухню, покачиваясь, вошел заспанный Митя.

— Это твой? — воскликнула Наташа. — Какой хороший, на маму похож, прям одно лицо. Как зовут это чудо?

— Митя, — ответила Лена и взяла сына на руки.

— Что-то он плохо у тебя ест, — продолжила Наташа, наблюдая, как Митя ковыряет ложкой кашу.

— Мы с ним не завтракаем, — ответила Лена, отодвигая тарелку.

— Везет, а у меня Темка метет все, как теленок, не прокормишь. Что поделать, растущий организм, двенадцать лет недавно стукнуло. А твой маленький совсем, ест пока, как птенчик. Слушай, у меня Темка просился гулять, может, отпустишь своего тоже, пусть погуляют, пока погода не испортилась.

— Нет, он маленький еще, я его одного не отпускаю.

— Так он не один пойдет, — вмешалась мать, — Темка — хороший парень, присмотрит. Оторви его от своей груди уже. Погуляют во дворе часик, что с ним случится.

Лена заколебалась, но уже через полчаса с тревогой наблюдала из окна, как долговязый подросток осторожно качал ее сына на красной облезлой качели.

— Ладно, хватит сторожить, — окликнула ее Наташа, — ничего с твоим Митькой не случится. Сядь, давай еще поболтаем, раз уж встретились.

Лена обернулась и неспешно села за стол.

— Да, конечно, давай поболтаем. О чем?

— Слушай, расскажи про жизнь заграничную.

— Обычная жизнь, зимой в Вене тоже бывает снег, правда нет таких морозов. Еще там очень чисто и уютно.

— А поклонников у тебя много?

— Много.

— И что дарят?

— Цветы, подарки.

— О, а муж не ревнует?

— Нет, что ты. Это же просто так.

— Счастливая же ты Ленка: и семья, и работа любимая, и живешь в таком красивом месте.

Снова повисла тишина. Подруги искали какую-либо тему для беседы, чтобы заполнить неловкую паузу, но не находили ничего общего.

Чтобы избавиться от смущения, Лена встала и снова подошла к окну.

— Где они? Я их не вижу, — закричала она, прижимаясь к стеклу.

— Не переживай ты так, может, за дом пошли, — пыталась успокоить ее Наташа.

— Нет, с ним точно что-нибудь случилось, я чувствую.

Лена в замешательстве схватилась за голову и выбежала из квартиры. Как сумасшедшая, вылетела она на улицу, где столкнулась с запыхавшимся Темкой.

— Где? Где он? — завопила она, тряся подростка за плечи.

— Мы с пацанами к развалинам пошли, — замямлил испуганный Темка. — Он за нами увязался. Потом мы лазить стали, а он отстал и потерялся. Мы его искали, но не нашли.

— Где это?

— Там, — подросток махнул рукой в сторону бывших лабораторий.

Лена вскрикнула и, оттолкнув Темку, бросилась в ту сторону. Вслед за ней на улицу выбежала мать, она бегло обменялась с Темкой парой фраз и бросилась за дочерью. Спустя четверть часа они оказались внутри заброшенных корпусов.

— Митя, Митя, — по очереди кричали то Лена, то мать. Но в ответ слышали только хруст битого стекла и бетона под ногами. — Митя, Митя, — снова поочередно кричали испуганные женщины, но ответа не было.

— Митенька, сыночек мой, — завопила Лена и припала к холодной полуразрушенной стене.

Затем резко отпрянула, внимательно прислушиваясь к чужому постукиванию где-то рядом. Она резко рванулась с места и, перескакивая через горы мусора, ворвалась в соседнее помещение. Там, как ни в чем не бывало, сидел Митя и рисовал желтым мелом солнце на обугленной доске.

— Митенька, — крикнула Лена и бросилась к сыну.

Она крепко сжала мальчика в своих объятьях, словно боялась, что он может исчезнуть. Митя же безучастно позволял ей душить себя в объятьях.

— Митя, — воскликнула вбежавшая мать и бросилась к внуку.

— Нет, не трогай его, — закричала Лена. — Не подходи к нему. Это все ты виновата. Ты ненавидишь его так же, как и меня.

— Лена, что ты говоришь, — сдавленным хриплым голосом ответила мать. — Как ты можешь. Это же я прислала тебе письмо. Отец очень хотел тебя увидеть, но не успел. Я знала, что если ты приедешь, то только ради отца. Неужели ты так ненавидела нас с отцом, что за столько лет ни разу не приехала.

— Я думала, вы не примите меня, — уже спокойно ответила Лена.

— Мы ждали тебя, мы верили, что ты вернешься. Да, я была очень зла на тебя за то, что ты ослушалась нас, но отец всегда говорил, что нужно простить. И я простила тебя, теперь и ты прости меня. Хочешь, я поеду с тобой, буду жить с вами, нянчиться с Митькой.

— Нет, мама, я тоже очень хотела увидеть тебя, но больше не хочу. Я поняла, что этот город мертв, и ты умираешь вместе с ним. Я больше никогда не вернусь в этот город. Никогда.

К обеду пошел дождь. И только звук удаляющихся шагов нарушал мирный шум падающих капель.

Мать стояла у окна, молча наблюдая, как дочь вместе с сыном на руках все дальше удаляется от нее. На миг ей показалось, что мальчик посмотрел в ее сторону и слегка помахал рукой. Она тоже помахала ему рукой.

На ступеньках подъезда, спасаясь от дождя, молча курил Анатолий.

— Какую страну просрали, — мрачно изрек он, делая очередную затяжку.

А на небе, словно бетонные плиты, пролетали серые облака и тяжелым дождевым потоком опускались на землю. 

Вой сирен. Машина «скорой помощи» сворачивает с дороги и подъезжает к торцу дома. Оконное стекло в квартире на первом этаже выбито, на земле валяется горшок с геранью. Рядом переливается огнями, как новогодняя гирлянда, сирена полицейского «бобика».

Открывается дверь «скорой», из нее выскакивает молодая миниатюрная женщина в синей куртке, за ней худосочный высокий парень с оранжевым ящиком. Оба скрываются в подъезде.

Женщина первая заходит в открытую дверь квартиры, участковый провожает ее на кухню. У разбитого окна стоит стол, на нем пустые бутылки, непотушенные бычки сигарет, ветер треплет занавески, табуретка валяется прямо посреди дороги, на полу лежит человек, голова разбита, рядом стекло, кровь. Опоздали. Остается лишь диагностировать смерть.

-       Обычная драка, бытовуха, — заключил полицейский с некоторой досадой.

Света оформляет необходимые бумаги и спешит на новый вызов. Что-то неспокойная выдалась смена, второй труп подряд. На предыдущем вызове она лишь зафиксировала смерть бабушки, долго и тяжело болевшей, вроде бы ничего особенного, а на душе гадко.

Смерть всегда преследует машину «скорой помощи», а иногда бежит впереди, заглядывает в окна: ну что еще, не пора? Такими страшилками ее пугали на станции «скорой помощи», когда она совсем молодой девчонкой после интернатуры пришла туда работать. На самом деле смерть попадалась ей на пути не так уж и часто, это сегодня что-то не повезло.

 

Света пришла работать на «скорую помощь» три года назад, никакой романтики, просто нужно было зарабатывать деньги, чтобы лечить прикованного параличом к кровати деда. Как врач, она прекрасно понимала, что вылечить его уже невозможно, но поддерживать на должном уровне было необходимо. Мама специально ушла на пенсию, чтобы ухаживать за больным, так Света осталась единственной кормилицей.

Отца она никогда не видела, ходили слухи, что это хирург из больницы, у которого мама долго работала операционной медсестрой, но сам потенциальный отец на эти слухи никак не реагировал, а мама повторяла одно и то же:

-       Зачем тебе отец, разве со мной и с дедом тебе плохо живется?

Жилось и правда неплохо, особенно в детстве, когда дед садился играть на баяне, а маленькая белокурая Света в легком платьице кружилась рядом и пела:

 

Валенки, валенки,

Эх, не подшиты стареньки,

Валенки да валенки,

Эх, да не подшиты стареньки.

 

Соседки называли Свету «егозой» и «певуньей» и прочили ей будущее артистки. Мама от подобных перспектив всячески открещивалась: «Только артисток нам не хватало». А Света, знай себе, напевала по дороге в детский сад, играя с куклами, и даже во сне что-то мычала под нос.

Особенно Света любила вечером выйти в подъезд и затянуть какую-нибудь русскую народную песню, которую эхо разносило с первого и до последнего этажа. Соседи взмолились: «Отдайте девочку в музыкальную школу, пусть себе там поет, сколько ей хочется! Хватит нас мучить!»

Мама, которая тоже изрядно устала от ежедневных Светиных концертов, посчитала, что наименьшим злом будет отдать девочку в хор. Там каждый день занятия, может, хотя бы там напоется вдоволь и перестанет терроризировать весь подъезд. Света была только рада: петь ей нравилось больше всего, она чувствовала себя птицей, которая свободно парит над гладью моря, или рыбой, которая в этом же море опускается на неведомую глубину.

Руководитель хора — статная, высокая шатенка лет сорока с низким грудным голосом — внимательно прослушала Свету и заключила: «Голос от бога, но нужно трудиться». И девочка начала заниматься изо всех сил, чтобы не просто сливаться в общем хоре детских голосов, а непременно солировать. Через год она стояла на сцене и высоким чистым голосом пела:

 

Слышу голос из прекрасного далёка,

Голос утренний в серебряной росе,

Слышу голос, и манящая дорога

Кружит голову, как в детстве карусель.

 

А хор подхватывал:

 

Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко,

Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь.

 

Мама сидела в первом ряду и сдержанно аплодировала, чтобы дочь не задирала нос, а Света с нетерпением ждала, когда вернется домой, и они с дедом затянут любимые «Валенки».

Однажды в их город приехал столичный театр, давали оперу «Садко». Мама каким-то невероятным образом достала пригласительный на два лица. Сама она к оперному искусству была равнодушна, но решила показать дочери «настоящих» артистов. Света была очарована спектаклем: красочные декорации, костюмы, голоса.

-       Да, это вам не Большой, — скептически шептались в зале заядлые театралы.

Но Света их не слышала, целиком и полностью она была там, на сцене. Казалось, музыка проходит через нее, и вот уже она на берегу Ильмень-озера видит новгородского купца Садко и морскую царевну Волхову, а вот уже она вместе с Любавой тоскует «Ох, знаю я, Садко меня не любит», вот ей навстречу идут заморские купцы. Но все алмазы в каменных пещерах меркли по сравнению с морем, которое разлилось на сцене к пятой картине. Оно, конечно, было бутафорским, да и настоящего моря Света никогда не видела, но это было неважно. Девочку манили сказочные обитатели подводного царства, морские раковины и сама Волхова в белоснежном платье, которое сверкало драгоценными камнями в свете софитов. Сердце Светы замерло, когда Волхова запела колыбельную, ничего лучше девочка в своей жизни еще не слышала. В тот же миг она поняла, что обязательно станет оперной певицей и однажды выйдет на сцену в этой партии. Еще Света поняла, что оперные артисты — самые счастливые люди на свете, поют целыми днями, еще и деньги получают за это.

После окончания спектакля мама насилу увела дочь из театра. Света уходила с твердой уверенностью, что однажды вернется сюда и обязательно будет петь!

Многие престижные вокальные конкурсы остались позади, все педагоги в один голос твердили, что у Светы талант, и никто не сомневался, что жизнь свою она обязательно свяжет с музыкой. Однако ее будущее оказалось не таким уж и прекрасным. Когда Света заканчивала школу, дед тяжело заболел, а потом и вовсе слег. Мама разрывалась между работой и домом, денег катастрофически не хватало, разумеется, ни о какой музыке речи уже не шло, зато были связи в медицинском институте, и Света без труда поступила на бюджетное отделение, а по ночам подрабатывала санитаркой у мамы в больнице.

Мама была человеком практичным. Она рассудила так: в медицине у дочери всегда будет надежный кусок хлеба, а у артисток жизнь такая не простая, вот пропадет голос, и что делать дальше? На что жить? А здесь какая-никакая определенность.

Для Светы это было трагедией, крахом ее заветной мечты. Можно было рыдать дни и ночи напролет, можно было скопить денег и уехать раз и навсегда учиться в консерваторию, но Света этого делать не стала. Семью она любила больше, чем сцену, и бросить маму с больным дедом не могла. Все ее концерты теперь проходили для одного единственного зрителя. Вечером она садилась у постели деда и начинала напевать их любимые «Валенки», а он слушал и пытался улыбнуться, но не мог.

К медицине Света относилась так же, как больные относятся к горьким таблеткам, которые нужно принять и не обязательно любить. Медицина тоже приняла Свету, она с отличием закончила институт, потом интернатуру и пришла на станцию «скорой помощи».

Миниатюрная блондинка с мелкими кудряшками, собранными в тугой узел — никто бы и не догадался, что врач, если бы не синяя куртка. В бригаде их было трое: она, водитель и фельдшер Игорь — двадцатилетний парень, который повсюду следовал за ней с оранжевым ящиком, как верный Санчо Панса.

Через несколько дней совместной работы Света знала о своем напарнике практически все. После девятого класса Игорь неожиданно воспылал страстной любовью к медицине и выучился на фельдшера, после колледжа загремел в армию, а уже потом пришел работать на станцию «скорой помощи». Он хотел получить высшее образование и несколько раз пытался поступить, но безуспешно. Игоря нельзя было назвать целеустремленным или надежным, зато он был коммуникабельным, и это качество иногда в их работе было просто необходимо.

Вызов. У больной диабетом женщины сахарная кома, нужна срочная госпитализация. Тетка весом за сто килограммов. Кто ее потащит? Игорь да Света? Просят дочь найти мужиков, чтобы погрузить больную в машину, та бьется в истерике: «Вам надо — вы и ищите! Вы обязаны! Вы должны!» Игорь бежит в подъезд звать соседей. Через несколько минут появляются трое здоровых мужиков, которые грузят тетку в машину, от дочери ни слова благодарности. Если разобраться, дело не такое уж и сложное, а выполнять его почему-то должен фельдшер.

 

Света с Игорем выходят из подъезда, под ногами хрустит битое стекло. Садятся в машину. Следующий вызов.

-       Притормози у киоска, а то жрать охота, — говорит Игорь водителю.

-       Игорь, у нас вызов. Ты с ума сошел? — вмешивается Света.

-       Да ладно тебе, я же быстро. Тормозни-ка.

-       Игорь, у нас пациентка с высоким давлением.

-       Да у этой бабки давление по десять раз на дню скачет.

-       Мне рассказать тебе об инсульте или о других последствиях гипертонического криза?

Света сверлит его взглядом, как старшая сестра непослушного братца. Машина останавливается. Игорь молниеносно выскакивает и через минуту возвращается с беляшом, который тут же жадно заглатывает.

-       Поехали, — говорит он, и машина трогается.

Света отворачивается к окну, она не хочет разговаривать со своим фельдшером и всем своим видом демонстрирует это. Игорь не обращает на нее внимания. Включается рация.

-       Ребята, Света рядом? — спрашивает диспетчер.

-       Нет, — из вредности отвечает Игорь.

-       Только что вызов поступил на ее адрес.

Игорь выключает рацию. Света белее самого чистого медицинского халата.

-       Останови! — кричит она водителю.

-       Ты с ума сошла, у нас же вызов! — кричит на нее Игорь.

-       Мне нужно туда.

Света рвется к двери, Игорь ее перехватывает.

-       Это уже не шутки, Света! Успокойся, мы едем на вызов! Там ты ничем помочь не сможешь.

Беспомощно хватая ртом воздух, она пытается дозвониться домой, никто не берет трубку. Света наматывает круги в подъезде, но протяжные гудки в телефоне по-прежнему не дают ответа.

Игорь все делает сам: достает тонометр, измеряет давление, вводит магнезию. Бабка возвращается к жизни:

-       Спасибо, сынок, такой молодой, а уже доктор.

Игорь что-то шутит в ответ.

Едут на станцию. Телефон по-прежнему молчит. Случилось что-то очень плохое, предчувствие Свету еще никогда не обманывало.

 

В этот день умер дед.

-       Отмучилась, — сказала мама, убирая его постель.

В квартире сразу стало пусто. Не то чтобы дед последние годы наполнял дом жизнью, но без него было неуютно. И только старый баян в углу за ширмой напоминал о былых временах.

 

Нельзя валенки носить,

Не в чем к миленькой сходить.

 

Как врач, Света знала, что однажды деда не станет, и в его положении это был не самый плохой вариант. Где-то в глубине души она была готова к такому исходу, но нужно было время, чтобы все осознать и вернуться в привычное русло. Мама отнеслась ко всему спокойнее, сначала она с головой ушла в хлопоты с организацией похорон, потом раздала или выбросила вещи деда, только старенькому баяну удалось спастись и переехать на антресоль.

Внезапно у мамы образовалось много свободного времени. Первым делом она решила сделать генеральную уборку, затем пошла в поликлинику выбивать направление на путевку в санаторий. Но вскоре эти занятия ей наскучили, и она принялась устраивать личную жизнь дочери. Сама родила Свету в тридцать шесть и теперь вдруг спохватилась, как бы та не повторила ее судьбы.

-       Ну что, у вас мужчин на работе свободных совсем нет? — пытала она дочь каждый вечер. — Ну взять хотя бы твоего Игоря. Ну моложе тебя, ну балбес, но он же остепенится, опять же все время будет у тебя под присмотром.

-       Мама, ну сколько раз тебе объяснять, что мне никто не нравится, — устало отвечала Света. — Ни Игорь, ни санитар Петя, ни сын твоей подруги. Мне никто не нужен, оставь меня в покое!

Света уходила в свою комнату, а мама кричала ей вдогонку:

-       Смотри, так и останешься старой девой. А я все равно тебя с кем-нибудь познакомлю!

Ну как объяснить маме, что единственной и безответной любовью ее была сцена.

 

Маме все-таки удалось получить путевку, и она с радостью уехала на месяц в санаторий. Света впервые в жизни осталась одна. Оказалось, что жить в полном одиночестве не так уж просто. Было спокойно, но выть хотелось от тоски, как брошенной собаке. Спасали дежурства.

Как-то Света возвращалась с работы и завернула в магазин рядом с домом, кто-то окликнул ее:

-       Светка, ты что ли? Совсем не изменилась.

А вот Света с трудом узнала в модной столичной даме свою старую подружку по хору. Когда-то они вместе мечтали уехать в Питер, поступить в консерваторию и петь на лучших оперных сценах. Но в Питер уехала только подруга.

-       Привет, Марин, — только и ответила Света.

-       Мы с тобой лет десять не виделись. Ты все такая же стройная, хорошенькая, — подруга крутила Свету, как куклу в магазине, внимательно рассматривая.

-       Да что я, вот ты такая красотка стала.

-       Ой, это все салоны красоты и модные бутики, — подруга кокетливо махнула рукой.

-       Ты поешь где-то?

-       Ну, консерваторию я закончила, потом замуж вышла, ребенка родила. Знаешь, как-то не до карьеры стало, да и данные у меня оказались весьма средними. А всю жизнь оставаться на вторых ролях я не собираюсь. Так что пою я теперь только колыбельные. Ну что все обо мне да обо мне, ты-то как?

Света могла бы рассказать ей о том, как работает на «скорой» и каждый день сталкивается с людскими болезнями, о том, как похоронила все свои мечты о сцене, и о том, как теперь пуста ее жизнь без деда. Но вместо этого она сказала:

-       У меня все хорошо. Работаю врачом.

-       И что больше не поешь? Даже для себя?

-       Нет.

Света опустила глаза, как будто признавалась в ужасном грехе.

-       Ты что? Ты же так любила петь. Все были уверены, что ты обязательно станешь певицей.

-       Да какая из меня певица? Так, «Валенки» и не больше. Ты же знаешь, я не могла тогда уехать с тобой учиться, а сейчас уже поздно.

-       Ничего не поздно. Знаешь, раньше в консерваторию и постарше тебя принимали.

-       Я не могу в консерваторию, мне работать нужно, мы с мамой на одну ее пенсию не протянем.

Свете хотелось уйти. Зачем Марина бередила с трудом зажившие раны?

-       Слушай, а у меня есть для тебя подходящий вариант, — предложила подруга. — У нас в Питере пару лет назад открылась школа оперного пения. Возглавляет ее одна заслуженная артистка, которая ушла на пенсию и теперь взялась учить молодых. Характер у нее, конечно, еще тот, зато выпускники ее школы потом поют по всему миру. И самое главное, что обучение там бесплатное, и общежитие дают, и стипендия есть. Так что с деньгами проблем особых не будет. Недавно, я слышала, она выгнала двух сопрано и теперь объявила дополнительный набор. Тебе нужно обязательно показаться, даже не спорь.

-       Но я же, — промямлила Света. — У меня даже образования специального нет.

-       Ой, да кому сейчас нужно это образование. Пойми, она ищет голос, а он у тебя есть, даже если ты его много лет прячешь.

И зачем только Света решила зайти в этот чертов магазин? Поздно ей уже мечтать о сцене, не до того теперь.

-       Так, я все устрою, — продолжала Марина. — Пока идет прослушивание, поживешь у меня, а там в общежитие переберешься.

И Марина, действительно, все устроила. Света, как будто это было совсем не она, а другая девушка лет на десять моложе, которая ничего не боялась, написала заявление на увольнение, купила билет, собрала чемодан и отправилась в Петербург. Коллеги, конечно, удивились, как их трепетная Света решилась все бросить и начать жизнь с чистого листа. Да и какую жизнь, артистки? Какая из нее оперная дива: ни внешности, ни фактуры, ни харизмы. Маме она ничего не сказала. Обязательно найдутся добрые люди, которые позвонят, сообщат. А Света потом как-нибудь все ей объяснит. Может, ничего еще и не выйдет, и вернется она в свой город на родную станцию «скорой помощи». Там ее обязательно примут назад, ведь врачей, как всегда, не хватает.

 

Прямо с поезда, как была: в джинсах, вязаной кофте, кроссовках, с неряшливым пучком на голове, — Света бросилась на прослушивание. Старинный особняк, везде лепнина, золото, совсем как в музее, а все ходят мимо, словно не замечают такую красоту. Света взлетает по широкой белоснежной лестнице наверх, входит в небольшой зал с роялем.

-       Куда это вы, милочка? — раздается низкий грудной голос.

Женщина в черном длинном платье торжественно восседает в кресле и пронзительно смотрит на Свету, как будто заранее все про нее знает.

-       Я-я на прослушивание, — с трудом выдавливает из себя Света.

-       На прослушивание? — женщина смерила ее взглядом. — В таком виде? Это вам не собеседование в ресторан быстрого питания, милочка. Приведите себя в порядок и приходите завтра.

Стальной, холодный голос, в котором нет ни нотки сочувствия к Свете, которая неделю не спала, а готовилась к этому проклятому прослушиванию. А теперь ее как нерадивую школьницу выставляют из класса. Сама виновата, не догадалась, что нельзя прямо так с поезда, запыхавшись, бежать на прослушивание.

 

-       Да ты с ума сошла! — воскликнула Марина, когда подруга пересказала ей эту историю. — Явиться на прослушивание в таком виде. Да еще к кому? К Васильевой? Она терпеть не может неопрятных певцов, она из класса девчонок даже за брюки и балетки выгоняет, а ты заявилась к ней как кладовщица какая-то! Все, не спорь. Я тебя так одену, что она тебя завтра не вспомнит и не узнает. Будешь сверкать, как голливудская звезда.

Двери шкафа растворились, одно за другим стали вылетать платья, которые Свете приходилось примерять. Ближе к полуночи Марина нашла тот самый идеальный образ: просто, скромно, но со вкусом. Платье — это еще куда ни шло, а вот каблуки. Кажется, Света не носила их со школьного выпускного. Пришлось постигать и эту науку, потому что голос голосом, но встречают все-таки по одежке.

На следующий день она снова стояла в том же зале перед этой суровой женщиной, похожей на черную хищную птицу. За роялем притаилась пианистка, которая нервно перелистывала ноты, искоса поглядывая на оперную диву. На стульях сидели еще несколько педагогов, которые что-то фиксировали в записных книжках. Но Свете казалось, что она в этом зале одна. Только она и Ирина Георгиевна, которая сверлила ее взглядом, словно хотела выпытать  какую-то тайну.

-       Что вы будете исполнять, милочка? — спросила дива.

-       Колыбельную Волховы из оперы Римского-Корсакова «Садко», — по-школьному отчеканила Света.

Дива дала знак пианистке, и та начала играть. Света запела:

 

Сон по бережку ходил,

Дрёма по лугу,

А и сон искал Дрёму,

Дрёму спрашивал.

 

Чужой голос раздался под сводами дворца. Голос, который прятался долгие годы, а теперь вырвался на свободу и взлетел ввысь, заполняя собой все пространство.

Ирина Георгиевна внимательно слушала Свету. Сначала ее брови поднялись вверх, затем вернулись в прежнее положение, она погладила подбородок и жестом остановила пианистку.

-       Где вы учились, милочка? — спросила она Свету, снова поглаживая подбородок. — Очевидно, в какой-нибудь провинциальной консерватории?

-       Нет, я закончила только музыкальную школу, — неуверенно ответила Света.

Ирина Георгиевна вздернула брови.

-       А вы знаете, что я принимаю только людей с высшим образованием? Мне нужны профессиональные артисты, а не самодеятельность.

Света опустила глаза, сжимая кулаки, чтобы не расплакаться. В очередной раз ее мечта рушилась.

-       И чем же вы занимались все эти годы? Вы ведь, как я вижу, не девочка, — продолжила дива.

-       У меня медицинское образование, я работала врачом, — ответила Света, не разжимая кулаки.

-       А знаете ли вы, что хороший врач лучше плохого артиста, хотя плохой врач еще хуже. Оперный певец хотя бы не нанесет вреда окружающим, только себе. Что заставило вас уйти из профессии?

-       Я всегда хотела петь, — твердо ответила Света. — Но раньше у меня не было возможности, а теперь она появилась.

-       И что же вы считаете, что можно много лет не заниматься, а потом раз — и сразу на сцену?

-       Я просто хочу петь. Но если...

-       У вас от природы поставленный голос, — перебила ее Ирина Георгиевна. — Но этого мало. Нужно очень много трудиться, чтобы наверстать упущенные годы. Еще у вас нет характера, а это для оперной певицы катастрофа. Но я все равно беру вас на испытательный срок на пол года. Если не добьетесь за это время приличного результата — вылетите вон. И еще: я больше не хочу видеть той ужасной одежды, которая была на вас вчера.

 

Так Света стала учиться в школе оперного мастерства. Она никогда не думала, что петь так трудно, что учить одну оперную арию можно целый месяц, раз за разом повторяя одни и те же фразы. Света не замечала город, он уходил на задний план, был декорацией к ее жизни. Она уходила рано и возвращалась поздно, в редкие выходные высыпалась и за все время посетила лишь Исаакиевский собор, и то случайно, когда пряталась от дождя. Через неделю позвонила мама, она кричала, что Света ее бросила и предала, но дочь молчала в ответ. Она знала, что рано или поздно мама простит ее, а если Свете удастся закрепиться в Питере и забрать ее к себе, то прощение наступит еще быстрее.

Света приходила в класс заниматься раньше всех, с ней работал один из тех педагогов, что сидел на прослушивании, а вот Ирина Георгиевна не взглянула на нее ни разу. Лишь в коридоре, проходя мимо, кинула ей фразу: «У вас ужасный французский, милочка». И Света взялась за учебники и начала осваивать французскую фонетику.

Почему оперная дива так себя вела? Присматривалась? Прислушивалась? С другими она занималась хотя бы раз в неделю, а ее словно и не замечала. Тогда Света стала работать еще усердней, она оставалась допоздна, чтобы еще раз повторить те моменты, которые ей не удавались.

-       Вы сорвете голос, если будете так много петь, милочка, — однажды услышала она знакомый низкий голос за спиной. — Все хорошо в меру, идите отдыхать, пока не наделали глупостей.

Света сжала кулаки и наконец решилась спросить:

-       Почему вы не обращаете на меня внимание? Со всеми вы занимаетесь, а меня игнорируете? Во мне что, совсем нет никакого таланта?

-       Если бы у вас не было таланта, вы бы здесь не стояли. Пока у вас есть только голос, который дала вам природа. Этого мало. У вас нет характера. Пока вы мне не интересны. Посмотрите на себя, ну какая вы оперная певица? Сходите в парикмахерскую, сделайте нормальную прическу, купите туфли на каблуках. Вы должны сверкать, а пока только пищите, как серая мышка.

По большому счету, Свете давно уже было все равно, во что одеваться. Синяя униформа, которая была велика, вполне ее устраивала. Туфли на каблуках она тоже никогда не носила, сначала мама запрещала, а потом уже некуда было в них ходить. Превратиться в изысканную даму, которая всегда прекрасна, которая гордо шагает на высоких каблуках, выпрямив спину, оказалось не так уж и просто. Но Света взяла себя в руки и вскоре не узнала красивую блондинку в зеркале, которая смотрела на нее светящимися от счастья глазами.

Когда в детстве мама что-то ей запрещала, она могла топнуть ножкой. Так Света показывала характер. Теперь топнуть каблучком — означало вылететь из школы и вернуться домой. Мама будет, наверно, рада и до конца жизни будет пилить Свету за то, что та все сделала по-своему, не посоветовавшись. Игорь тоже будет рад, с ней он был как у Христа за пазухой. Но Света об этом даже думать не хотела. Она старалась перечеркнуть прошлую жизнь, забыть, кем она была раньше, и только петь, петь и петь. Она решила, что если будет упорно трудиться и слушать все замечания педагогов, то этим проявит характер и заставит Ирину Георгиевну обратить на себя внимание.

 

Испытательный срок подходил к концу, а Света только занималась в классе, в то время как другие выступали на концертах и репетировали спектакль. Через месяц школа своими силами должна была представить на суд зрителей оперу «Садко». Для этого пригласили театрального режиссера, дирижера, оркестр, пошили костюмы. А Света оставалась в стороне от этого праздника. В глубине души она и сама понимала, что не готова пока выйти на сцену, но страстное желание обжигало. Она заглядывала в щелку репетиционного зала, чтобы хоть немного прикоснуться к волшебству создания спектакля. За этим занятием ее однажды и застала Ирина Георгиевна.

-       Что вы здесь делаете, милочка? — раздался знакомый контральто.

-       Я-я хотела посмотреть репетицию, — начала оправдываться Света, но Ирина Георгиевна жестом остановила ее.

-       Почему вы не войдете в зал?

-       Режиссер не пускает туда посторонних.

-       Разве вы посторонняя? — Ирина Георгиевна дернула бровью.

-       Я же не участвую в спектакле.

-       А вы хотите?

Глаза Светы заблестели.

-       Конечно. Вы себе представить не можете, как я хочу выйти на сцену, хоть даже в самой маленькой роли.

-       Пройдемте в мой кабинет.

Оказывается, у оперных див тоже бывают кабинеты, правда, там все как в музее: камин, портреты, фотографии, белый круглый стол на позолоченных изогнутых ножках, фарфоровая посуда. Света такой и не видела никогда, а тут ей подали чай в изящной белой чашечке с тонкой ручкой.

-       Говорят, что маленьких ролей не бывает, — сказала Ирина Георгиевна, когда они сели пить чай. — Это все глупости, я знала артистов, которые навсегда застревали в ролях, в которых всего пара фраз. Вы же не хотите повторить их судьбу?

-       Нет, — уверенно ответила Света, разумеется, она всегда думала, что будет исполнять только главные роли.

-       Я смотрю на вас и вижу маленькую девочку, которая удивленными глазами смотрит на мир, как на сказку. Но оперная стезя — совсем не сказка. Артист многим вынужден жертвовать, он очень зависим от агентов, директоров театров, режиссеров, дирижеров. Но самое главное: он зависим от голоса. Это очень хрупкий инструмент, который подвержен болезням, стрессам, переменам погоды. С голосом нужно уметь договариваться, чтобы он не подвел в нужный момент, а он бывает очень капризен. Потеря голоса для певца — это смерть, самое страшное, что может случиться в вашей карьере. Подумайте, нужна ли вам такая жизнь?

За полгода Света успела понять, насколько может быть трудна жизнь оперного певца, но она бы не променяла эту жизнь ни на какую иную. Только каждый день распеваясь у рояля, она была счастлива. И счастье это было столь же хрупко, как фарфоровая чашечка в ее руке.

-       Я буду петь, — ответила Света, всеми силами пытаясь побороть дрожь в голосе.

Ирина Георгиевна одобрительно кивнула.

-       Вам повезло больше, чем моему поколению. Для вас все дороги открыты, у вас миллион возможностей, а таких голосов, как в наше время, почему-то нет. Видимо, нам досталось больше испытаний, отсюда и сильные люди, и большие голоса. Я помню свое военное детство: блокада, голод, отец не вернулся с фронта, мать умерла от туберкулеза, детдом, кругом нищета, а я хожу и пою во весь голос. Многие думали, что я сумасшедшая, а мне уже тогда хотелось быть артисткой. Взрослые говорили, что это баловство, глупости, а я все равно не пошла в строительный техникум, куда меня отправили после детдома, а сбежала в консерваторию. Меня не хотели брать, говорили, что я слишком маленькая, что голос должен окрепнуть, но я им доказала, что могу петь. На сцену Кировского театра я вышла примерно в вашем возрасте. Тогда я была абсолютно счастлива, просто потому что пела. Я никогда никого не любила. Только театр, только искусство. Все те страсти, которые творились на сцене, были ложными, а зрители им верили. Не раз меня сватали то за одного, то за другого тенора, а я хранила верность своему голосу, потому что ничего важнее в моей жизни не было. Но я не жалею о прожитом, много всего было и хорошего, и плохого. А вот готовы ли вы к такой жизни, милочка, я не знаю? Если вы хотите петь в спектакле, я позанимаюсь с вами, у вас есть три недели, чтобы убедить меня в том, что вы этого достойны.

Большего Свете и не нужно было. Она стала заниматься с утроенной силой, чтобы доказать, что она готова к сцене, что она должна петь в этом спектакле.

Три недели репетиций, когда хотелось плакать, а приходилось работать, когда хотелось закинуть куда-нибудь ноты, а надо было петь и выслушивать замечания, на которые Ирина Георгиевна не скупилась. Но Света дала себе зарок, что она справится, что она докажет, что она обязательно споет в этой постановке.

В детстве Свету учили, что умершие родственники смотрят на нее сверху и помогают. Она все чаще стала обращать взор на серое питерское небо, прося у деда поддержки, ведь не мог же он забыть, как сильно Света любила петь.

Когда до спектакля оставалось три дня, костюмерша окликнула Свету в коридоре:

-       Ты когда зайдешь на примерку платья? Я что за вами всеми бегать должна?

-       Какого платья? — удивилась Света.

-       Пошли, — женщина тяжело вздохнула и ушла в костюмерную.

Среди гор разного тряпья висело оно — платье Волховы, Света сразу его узнала.

-       Нравится? — с гордостью спросила костюмерша.

-       Очень.

Света была рада просто прикоснуться к шершавой белоснежной ткани, усыпанной камнями, а костюмерша еще предлагала его надеть.

-       Оксанка, на которую шили, то ли заболела, то ли влюбилась. Ее сняли со спектакля. Теперь ты будешь петь. Ты что, не знала, что ли? — костюмерша хихикнула и принялась вертеть Свету, подгоняя платье под фигуру.

Волхова смотрела на Свету в зеркале, и не было тех десяти лет, прожитых без музыки. Света всегда пела и всегда знала, что выйдет на сцену именно в этой партии.

 

Зал был забит до отказа. Питерские меломаны пришли посмотреть на новые таланты, которые в скором будущем должны были штурмовать подмостки ведущих театров. На балконе торжественно восседала Ирина Георгиевна. Изредка она чуть заметно кивала в сторону знакомых, с которыми встречалась взглядом.

Погас свет. Дирижер взмахнул палочкой, и спектакль начался. На берег Ильмень-озера выплывает Волхова. Света счастлива, сейчас она запоет, осталось всего два такта.

-       Врача! Срочно врача! — доносятся крики из зала.

Оркестр останавливается. Света подбирает полы платья и бежит в зрительный зал. Непрямой массаж сердца, это она умеет хорошо, делала не раз.

-       Что ты делаешь? — откуда-то слышится голос Ирины Георгиевны — Немедленно вернись на сцену, твое место там! Я столько сил в тебя вложила, а ты предаешь меня, театр, свой голос, мечту!

Но Света ничего не слышит.

Пой, Волхова! Прощайся с милым сердцу другом, разливайся быстрой рекой. Где-то по питерским улицам на помощь Свете мчится «скорая». Сейчас она должна помочь человеку, это ее долг и призвание. А сцена? Она ждала ее десять лет, подождет еще, сейчас главное спасти еще одну жизнь, это важнее...

Вдруг, слышу за собою совы нежные –

У-юй у меня на душе стало веселее

А-лай-лай-лай стало веселее.

Жюли Грюн.

 

Как себе представляют нашу страну иностранцы? У одних она ассоциируется с медведем, у других – с горячительными напитками, у третьих – с тёплой одеждой, у четвертых – с полезными ископаемыми. А вот французская студентка Жюли Грюн под впечатлением от поездки в Россию написала забавное стихотворение «Совы нежные», из которого выросла одноимённая песенка, которую исполняла французская группа «Les Pires» на ломанном русском языке.

Десятилетний Арсений случайно услышал в интернете незатейливую песенку и твёрдо решил выучить эту мелодию на своем баяне для отчётного концерта в музыкальной школе.

Большинство обывателей убеждены, что баян — это глубоко русский народный инструмент, на котором кроме «Валенок» и «Спят курганы тёмные» ничего больше играть нельзя. Но это совсем не так: баян способен воспроизводить и мотивы аргентинского танго, и классические мелодии. Он может даже быть полноценным участником рок коллектива. Именно это и пытался доказать Арсений, чуть ли не подпольно репетируя своих «Сов» на стареньком баяне.

Тягучая, как кисель, мелодия уносила его далеко-далеко, казалось, ещё чуть-чуть – и Арсений вместе со стулом и баяном унесётся ввысь. Но именно в тот момент, когда наступала кульминация песни, обязательно приходила из магазина бабушка, и Арсений в спешке возвращался на землю и начинал задорно наигрывать набившие оскомину «Берёзы».

Совы стали преследовать его повсюду: в виде стенных часов, женских сумок, рисунков на одежде и смешных картинок в том же интернете. Арсений никогда не видел сов в живой природе, но почему-то ему казалось, что они должны быть такими же цветными и очаровательными, как в песне.

Возвращаясь из школы, Арсений, как обычно, «считал ворон», мечтательно продумывая план своего выступления, когда вместо заявленной «Берёзы» зрители услышат «Сов». Вот все удивятся и будут переспрашивать друг у друга: что за красивую мелодию играет этот мальчик? Арсений так увлёкся, что чуть не врезался в серый столб. На нём белел тетрадный лист с объявлением: ПРОДАМ НЕМЕЦКИЙ БАЯН НЕДОРОГО. ТОРГ УМЕСТЕН. Далее сообщался адрес, по которому следовало искать хозяев баяна.

Арсений готов был подпрыгнуть от радости, ведь немецкий баян был его несбыточной мечтой! Учитель его играл на таком баяне, а мальчику хотелось играть так же здорово, как он, вот только старенький баян с западающими кнопками его подводил. Однако даже недорого бабушка не могла купить ему такой инструмент. Но мальчик всё равно решил попытать удачу и хотя бы прикоснуться к мечте.

Арсений, хоть и считал себя смелым, но долго не решался позвонить в чужую дверь, когда пришёл по адресу. А вдруг хозяин не откроет? Или выставит мальчика за порог и скажет, чтобы тот без родителей не приходил? Почему-то Арсению казалось, что хозяин баяна — маленький лысоватый старичок, обязательно немец, который каким-то невероятным образом очутился в их городе и теперь расстаётся с дорогим инструментом только потому, что ему срочно нужны деньги. На что именно хозяин собирался потратить деньги, Арсений придумать не успел. А вдруг хозяин сразу поймёт, что у него нет денег? Но можно попросить посмотреть баян хотя бы одним глазком, а потом Арсений обязательно уговорит бабушку купить этот инструмент.

Рука сама потянулась к звонку, однако вместо лысого старичка дверь открыла немолодая женщина в длинном чёрном халате. Внешне она напоминала сову-сипуху (Арсений видел таких в энциклопедии): лицо сердечком, чёрные глаза, острый нос, светлая кожа. Стройная высокая женщина смерила взглядом странного мальчика.

– Чего тебе мальчик? – спросила она низким, грудным, слегка хриплым голосом.

– Это в-вы баян продаёте? – смутился Арсений.

– Я, проходи, – женщина элегантным жестом пригласила мальчика войти.

Арсений никогда не был в таких квартирах. Это была даже не квартира, а музей, в котором пылились антикварные вещи: старый немецкий рояль, настенные часы с совой, которая открывала глаза под густой бой часового механизма, разные безделушки, фигурки, подсвечник, шкатулки, чёрно-белые фотографии.

– Мой папа служил в Германии, оттуда и рояль, и мебель, и всё остальное, – пояснила женщина, заметив искреннее удивление и восхищение мальчика. – Кстати, баян тоже моего отца. Он мне особенно дорог, как память. Хочется, чтобы он достался хорошему человеку. Ты хоть играть умеешь?

Арсений утвердительно кивнул и без приглашения протянул руки к заветному инструменту, который прикорнул к спинке старинного кресла. Он бережно взял тяжёлый баян, как будто это была хрупкая хрустальная ваза, и стал нежно проводить пальцами по чёрному шершавому корпусу.

– Что ты гладишь его? – нетерпеливо спросила женщина. – Будешь играть или нет?

Арсений вздрогнул и машинально выпрямил спину, приготовившись играть.

– А что вам сыграть?

– Я помню, отец играл «Землянку». – Ты знаешь?

Арсений кивнул, и его пальцы забегали по стёртым клавишам. Баян был сильно расстроен. Женщина скривилась и процедила: «Какой кошмар», – то ли в адрес баяна, то ли оценивая игру.

– Надо же, раньше мне казалось, что инструмент звучит лучше, – добавила она, когда Арсений закончил играть. – Брать будешь?

Мальчик закивал, нежно сжимая баян.

– А родители твои знают, что ты такую дорогую вещь купить хочешь? – спросила  хозяйка.

Арсений стыдливо опустил глаза.

– Родителей у меня нет, только бабушка. Она про баян не знает и денег не даст, – с трудом выдавил он из себя и тяжело вздохнул.

Уголки губ женщины слегка дёрнулись, словно она хотела что-то сказать, но передумала.

Все мечты Арсения о немецком баяне посыпались прахом. У него никогда не будет хорошего инструмента, и играть ему до конца своих дней на старом баяне с западающими кнопками…

– Подожди, – вдруг тепло сказала женщина, видя, как мальчик нехотя кладёт инструмент на место – Пошли пить чай, а там придумаем, что с тобой делать.

Арсений поднял на неё нерешительный взгляд. Он должен был идти домой к бабушке, которая наверняка начала беспокоиться, куда пропал ребёнок, но отказать этой доброй женщине, которая разрешила ему поиграть на баяне, он не мог. Конечно, бабушка не раз говорила, что нельзя ничего брать у незнакомых людей, но хозяйка баяна казалась ему теперь не такой уж и чужой.

Она принесла две белые изящные чашки и чайничек им в тон, разлила чай и поставила перед мальчиком вазочку с конфетами и сушками:

– Угощайся.

Арсений вцепился в чашку, осторожно отпивая горячий несладкий чай.

– Как тебя зовут-то? – спросила женщина, грациозно поднося чашку к губам.

– Арсений.

– А меня большую часть жизни называли Лидочкой, но теперь я превратилась в Лидию Ивановну. Надо же, никогда не думала, что стану богемной старушкой в этом убогом городке. Большую часть жизни я провела в Ленинграде, пела в Кировском театре. Посмотри на эти фотографии, – она обвела руками рамки на полках, – это всё я – молодая, подающая надежды певица.

Арсений понимающе закивал, разглядывая молодую девушку с широкой улыбкой, которая ну ни как не была похожа на эту мрачную старушку.

– Мне было семнадцать лет, когда я сбежала из дома в Ленинград. Отца уже перевели из Германии в этот городок, здесь совершенно нечего было делать, и я рванула в консерваторию. Всегда мечтала петь, а отец топал ногами и кричал, что в нашей семье артистов не будет. Он тоже прекрасно пел, у него был густой бархатный баритон. Но я мечтала о сцене и попросту сбежала, благо мама дала мне немного денег на дорогу, – хозяйка сделала глоток и посмотрела на Арсения. – А ты что же, давно живёшь с бабушкой?

– Всю жизнь. Родителей я совсем не помню, они погибли давно, – мальчик грустно вздохнул. Свыкнуться с мыслью, что у всех есть папа и мама, а у тебя только бабушка, не так уж просто.

Лидия Ивановна сочувственно кивнула.

– Тяжело вам, наверно.

Арсений пожал плечами:

– Бабушка говорит, что справляемся, – мрачно произнёс он, прекрасно понимая в свои десять лет, что со всем справиться не могла даже бабушка.

Лидия Ивановна заметила, что мальчик загрустил, интуиция подсказала перевести разговор в более привычное такому юному собеседнику русло.

– А расскажи, чем же ты занимаешься кроме школы и игры на баяне?

– В футбол иногда играю, когда бабушка разрешает, ещё в церковном хоре пою, там бабушка в лавке работает.

Арсений взял сушку из вазочки и принялся осторожно грызть её, запивая чаем.

– И что же, такой молодой человек, как ты, ходит в церковь?

– Да, мы с бабушкой каждое воскресенье ходим на службу.

– И что же ты просишь у Бога? – Лидия Ивановна внимательно посмотрела на него.

– Чтобы бабушка была здорова, чтобы я хорошо учился в школе, и ещё я прошу, чтобы я всегда был добрым.

– Надо же, – она усмехнулась. – Когда-то я просила у Бога мудрости, а надо было просить счастья.

Она закрыла глаза и замолчала, подбородок скользнул вниз. Арсений тоже молчал и допивал свой чай, не отводя от хозяйки взгляд. Было непонятно: то ли она спит, то ли тщательно проматывает воспоминания, чтобы не упустить ни одной детали. Арсению давно было пора идти домой, но он не смел пошевелиться, чтобы не потревожить покоя Лидии Ивановны.

Настенные часы пробили шесть, сова широко раскрыла глаза. Лидия Ивановна, словно очнувшись, вскочила и начала судорожно убирать со стола. Арсений тоже поднялся и стал собираться домой.

– Да-да конечно, тебе пора идти, – согласилась Лидия Ивановна. – Знаешь, забери-ка ты этот баян просто так, – неожиданно предложила она. – Если ты будешь играть на нём, то это будет лучшей памятью об отце. А деньги, ну их, – она неопределённо махнула рукой. – Может, хотя бы тебе музыка принесёт счастье. Голос мой давно пропал, я пыталась несколько лет преподавать в Консерватории, но не вышло. А у тебя есть будущее, я это вижу. Ну, иди, – она улыбнулась ему и снова махнула рукой, то ли прощаясь, то ли пытаясь что-то стереть из своего прошлого.

Радость переполняла Арсения. Его мечта сегодня так неожиданно сбылась! Он схватил тяжёлый, как трамвайный вагон, инструмент и с трудом потащил его на себе.

Арсений крепко сжимал ручку футляра в руке и, торопливо шагая по улице, то и дело поглядывал на него, не смея поверить в своё счастье. Настоящий немецкий баян! Да ещё и бесплатно!

Он слабо понимал, почему вдруг Лидия Ивановна отдала ему инструмент. Он не слушал, когда она говорила что-то про театр, голос, Консерваторию. Лишь одна фраза осталась в памяти: «Может, хотя бы тебе музыка принесёт счастье». Конечно, музыка принесёт ему счастье! Ах, как здорово было бы сыграть на немецком баяне «Сов» на отчётном концерте…

Домой нести баян было нельзя. Арсений был уверен, что бабушка, как минимум, удивится незваному немецкому гостю и, скорее всего, заставит вернуть неожиданный подарок. Мальчик не смог придумать ничего лучше, как спрятать баян на чердаке. Всё равно там никто его не тронет. С трудом забравшись под крышу пятиэтажного дома с баяном за спиной, Арсений спрятал его в укромное место и с чистой совестью отправился домой, по пути придумывая, как будет выкручиваться перед бабушкой.

Бабушка была человеком добрым, но строгим. Дисциплину и порядок она считала главными в воспитании детей. Долгое время она работала завхозом в местном Доме культуры, а в конце девяностых внезапно ударилась в религию и даже собиралась уйти в монастырь, только маленький Арсений, рано оставшийся сиротой, заставил её изменить решение. На пенсии бабушка устроилась работать в церковную лавку при местном храме, правда, настоятель храма – отец Афанасий – всё время шутил, что хозяйственная жилка брала в ней верх над благодетелью.

Бабушка встретила мальчика на пороге в старом фартуке с петухами и, нахмурив брови, спросила:

– Ну и где ты пропадал?

Арсений врать не умел и не любил, но сейчас ему пришлось принять виноватый вид и ответить:

– Мы с мальчишками за школой в футбол играли.

Бабушка поджала губы.

– Опять этот футбол! Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты после школы шёл домой. Тебе нужно заниматься! Скоро концерт, а ты всё по двору бегаешь, ещё и голодный. А ну марш переодеваться и мыть руки!

Кажется, она поверила его вранью. Ему было стыдно, он и сам понимал, что поступает плохо, но расскажи он бабушке правду, гроза была бы куда более страшной.

За ужином она не разговаривала с ним, демонстрируя всем своим видом, что всё ещё обижается. К чаю подала горячие пирожки с повидлом. Мальчик к ним не притронулся, чем, кажется, ещё больше обидел бабушку. Арсений вспомнил, как пил чай с сушками у Лидии Ивановны и как прятал баян на чердаке. Кусок не лез в горло.

Груз вранья оказался тяжелее, чем немецкий баян. Совесть превратилась в огромную сову, которая всю ночь ухала над ним, не давая уснуть. Утром он твердо решил, что после школы обязательно пойдёт к отцу Афанасию за советом.

Отец Афанасий был человеком пожилым, с густой белой бородой, которая скрывала глубокие морщины, и лукавыми карими глазами, которые будто бы говорили: «И это пройдёт». Отец Афанасий появился в городе около двадцати лет назад из ниоткуда. Никто не знал ничего о его прошлом, ходили слухи, что он воевал в горячей точке, а после пошёл в священники.

Однажды отец Афанасий услышал, как Арсений поёт в церковном хоре, и после службы шепнул ему на ухо: «Хорошо поёшь». С тех пор между ними завязалась крепкая дружба. Если Арсению нужен был совет, то он всегда бежал к отцу Афанасию, который мог внимательно выслушать и всё объяснить.

После школы мальчик сразу же побежал в церковь. Отец Афанасий бродил со своей палочкой по территории, прилегающей к церкви.

– Куда ты так бежишь, сынок? – спросил он, заметив запыхавшегося мальчика.

– Мне нужен совет, – с трудом отдышавшись, выдавил из себя Арсений.

– Совет? – отец Афанасий прищурил глаза. – Ну, пойдём.

Они вошли в небольшой деревянный домик, в котором жил священник. Арсений бывал здесь не раз, пил чай из электрического самовара, сидел на простеньком кресле-качалке, внимательно рассматривал иконы и одну-единственную чёрно-белую фотографию, на которой молодая пара держала на руках маленького мальчика. Как-то Арсений спросил, кто эти люди с фотографии. Отец Афанасий серьёзно ответил: родственники одни.

– Как дела в школе? – спросил он, присев на деревянную табуретку.

– Сойдёт, – махнул рукой Арсений, пристраиваясь на диване.

– Так о чём ты хотел со мной посоветоваться?

Мальчик набрал воздуха в лёгкие, чтобы хоть как-то справиться с волнением, и с трудом признался:

– Я совершил ужасный грех. Я обманул бабушку.

Отец Афанасий удивлённо поднял брови.

– Понимаете, я очень хотел хороший баян, – дрожащим голосом стал торопливо объяснять Арсений. – А вчера я увидел объявление, в общем, одна добрая женщина подарила мне баян, очень хороший, но я спрятал его на чердаке и ничего не сказал бабушке.

– Почему ты не сказал бабушке? – спокойно спросил отец Афанасий.

– Я боюсь, что она заставит меня вернуть баян обратно.

Отец Афанасий улыбнулся.

– А почему эта добрая женщина отдала баян именно тебе?

– Не знаю, – Арсений простодушно пожал плечами. – Это баян её отца, она, наверно, хотела отдать его какому-нибудь хорошему человеку.

Отец Афанасий снова улыбнулся.

– И что, правда, хороший баян?

– Очень хороший, – оживился мальчик. – Его только починить надо и настроить.

– Тогда мы с тобой поступим так: ты отнесёшь баян вашему учителю, и вы вместе его почините, а бабушку всё равно обманывать нельзя, нужно признаться. И обязательно помолись за душу того человека, которому принадлежал баян.

Отец Афанасий подмигнул мальчику, а у того с души словно свалился огромный чёрный камень. Он обязательно признается бабушке! Со спокойной душой жить лучше, чем с немецким баяном. Вот Лидия Ивановна обрадуется, когда узнает, что Арсений починил баян! А может, бабушкино сердце тоже смягчится, и она разрешит ему принять подарок? Ведь должна же она понимать, что только баян может принести счастье ему и все тем, кому он будет играть «Сов нежных»!

Арсений тут же побежал домой и забрался на чердак. Баян был на месте. За спиной вдруг что-то зашуршало. Мальчик обернулся. Продолговатый коричневый сыч сидел возле разбитого слухового окна и хлопал круглыми, как блюдца, глазами. И откуда он здесь взялся? А может, это душа хозяина баяна превратилась в сову и прилетела проверить, как поживает инструмент? Арсений читал, что такое бывает. Он сделал пару шагов в сторону птицы, но та взмахнула крыльями и исчезла, словно поняла, что ошиблась адресом.

Арсений осторожно выглянул в окно, надеясь увидеть ускользнувшую гостью. Но на улице никого не было. Мальчик вернулся к инструменту и забрал его с собой.

На втором этаже музыкальной школы, как всегда, из классов доносились лёгкие звуки скрипок, задорные трели балалаек и густые гаммы кларнетов. Арсений постучал в последнюю дверь и вошел.

В классе никого не было, кроме высокого чуть лысоватого мужчины лет пятидесяти, который что-то ковырял отвёрткой в детской гармошке.

– Чего тебе? – спросил он, заметив мальчика.

– Вот, – Арсений, как знамя, поднял баян.

– Откуда трофей? – безмятежно спросил мужчина.

– Подарили, – честно признался мальчик. – Только его настроить нужно.

Мужчина взял инструмент, и внимательно осмотрев его, вынес вердикт:

– Хороший баян, сейчас таких не делают. Настроим.

Николай Иванович – учитель Арсения – появился в городе чуть позже отца Афанасия. Какие только слухи про него не ходили: и что он бандит, и что воевал с террористами, а некоторые таинственно закатывали глаза и говорили, что он «того». Чего «того», каждый понимал по-своему. Татуировки на руках, шрамы на шее и оторванная фаланга пальца давали повод для многочисленных сплетен. Он был молчалив и нелюдим, жил один, что давало пищу для новых домыслов. Особо впечатлительные родители опасались отдавать своих детей к Николаю Ивановичу, даже бабушка Арсения одно время подумывала забрать внука, и только мысль о том, что если мальчик не будет заниматься музыкой, то будет целыми днями шататься по улице, остановила её.

Арсению Николай Иванович нравился, без лишних слов он умел увлечь детей музыкой, не делая ничего особенного. Поначалу мальчику казалось, что научиться играть на баяне невозможно, но наблюдая за ловкими движениями преподавателя, он захотел достичь того же совершенства.

Когда баян починили, Арсений тут же помчался домой, чтобы всё рассказать бабушке.

– И всё это время ты меня обманывал? – сухо спросила она, когда мальчик во всем  признался. Губы её дрожали. Казалось, вот-вот разразится гроза.

Арсений стыдливо опустил глаза.

– Хорошего же внука я вырастила! – прогремела бабушка. – Сначала баян, а потом что, воровать начнёшь?

Мальчик замотал головой, из глаз хлынули слёзы. У него и в мыслях такого не было, он только хотел играть на хорошем инструменте музыку, которая приносила бы людям счастье! Но бабушка не унималась:

– Пойми, мы не можем принимать такие дорогие подарки у чужих людей, понимаешь, чужих! – она сделала акцент на последнем слове. – Сегодня же вернёшь баян этим людям, и я больше ничего не хочу об этом слышать!

Арсений всхлипнул и, утерев слёзы рукавом, взял баян и медленно поплёлся к дому Лидии Ивановны. Теперь он понимал, что враньё принесло больше горя, чем радости и ему, и бабушке.

Лидия Ивановна открыла ему дверь.

– А, это ты, юный музыкант, – она жестом пригласила Арсения войти.

Но тот не тронулся и лишь грустно выдавил из себя:

– Мы с учителем починили баян, теперь на нём можно играть.

Женщина с улыбкой вскинула брови.

– Может, сыграешь?

– Нет, – Арсений тоскливо покачал головой, – я вам его обратно принес. Бабушка не разрешила его оставить.

Лидия Ивановна слегка нахмурилась, но потом положила руку ему на плечо.

– Я поговорю с твоей бабушкой. Не переживай, всё образуется.

Но Арсений знал, что ничего уже не образуется. Своим враньём он обидел не только бабушку, но и Лидию Ивановну – она доверила ему такую вещь, чтобы он играл, а он так обманул её ожидания, и теперь баян будет дальше пылиться в кресле, дожидаясь более счастливого покупателя…

Обратный путь оказался бесконечно долгим, а дома его ждал старенький баян и давно заученные наизусть «Берёзы».

 

В воскресенье должен был состояться отчётный концерт учеников музыкальной школы. Арсений стоял в кулисах и в щёлку следил за тем, как зал заполнялся родственниками выступающих. В первом ряду торжественно восседала бабушка, которая успела похвастаться всем соседкам, что идёт на концерт к внуку. Рядом с бабушкой сидела Лидия Ивановна. Они о чём-то оживлённо переговаривались.

Мальчик так хотел выйти сегодня и сыграть «Сов», но он вовремя понял, что этим поступком снова всех обманет и подведёт учителя, а врать ему больше не хотелось.

Концерт начался, и его вытолкали на сцену. Весь красный от волнения и стыда Арсений вышел на сцену открывать концерт. Он нелепо поклонился и сел на стул, дрожащими пальцами вцепился в баян и заиграл песню «Нич яка мисячна». Зал тут же затих, все стали внимательно слушать. Потом прозвучали и обещанные «Берёзы», Арсений поклонился и хмурый, без тени улыбки на лице, покинул сцену.

Он забился в дальний угол и так бы и сидел там до завершения концерта, если бы его не нашла Лидия Ивановна.

– Чего ты грустишь? – спросила она, слегка улыбнувшись.

Арсений всхлипнул, едва сдерживая слёзы.

– Я всех обманул: бабушку, вас, учителя. Музыка не принесла мне счастья, как и вам.

Лидия Ивановна улыбнулась и похлопала его по плечу:

– Я на тебя нисколько не сержусь. Думаю, бабушка тоже тебя простила. Сегодня ты играл песню, и я вспомнила, как эту же мелодию играл мой отец, когда я была маленькой.  Помню, кружилась тогда по комнате под отцовский аккомпанемент… И знаешь, сегодня музыка принесла мне счастье.

Арсений поднял на неё взгляд, а Лидия Ивановна нагнулась и подняла с пола футляр с немецким баяном и протянула его Арсению.

– Я поговорила с твоей бабушкой. Она разрешила мне подарить тебе этот инструмент.

Душа мальчика, одержимая муками совести, возликовала. Он протянул руки к футляру, не веря в своё счастье. Он прощён! Немецкий баян вернулся к нему самым дорогим подарком, который только можно представить.

И вдруг его осенило: если он сумел своей игрой принести счастье Лидии Ивановне, то как же все остальные обрадуются, услышав «Сов»! Арсений достал из футляра инструмент. Когда все закончили играть, он выбежал на сцену и, пока зал не успел опомниться, затянул своих «Сов нежных». И невидимые разноцветные совы  разлетелись по всему залу, проникая в каждое сердце покоем и добром.

Антон (Sunday, 20 January 2019 09:38)

Поучительная история
Очень хорошо изложено!