Константин Лоншаков

 Снова эти звуки. Кап-кап. Кап-кап. Разумеется, я уже привык, что следом за ними приходит сырость. Кап-кап. Кап-кап. Будто маленькие рисинки роняют на кровлю домов. Маленькая, тихая, но в тот же момент звонкая, прямо как я, мелодия.

Кап-кап. Кап-кап. Ну вот началось. Вновь эти струйки-змеи холодной воды поползли из всех щелей. Придётся нырять поглубже или же карабкаться повыше...

 В последние дни очень часто слышу этот шум. Кап-кап. Кап-кап. Я уже устал забираться в грязные коробки, упаковки из-под чего-то вкусненького... Хотя иногда это и очень хорошо. Ну, понимаете, я нахожу крошки от какого-нибудь печенья.

А, может, разбитую баночку с капельками молочка на стенках. Прекрасное лакомство! А больше всего мне нравится кожура от сосисок. Чувствую себя... как там говорят... мурррманом. Кап-кап. Кап-кап. Кап-кап. Забарабанило сильнее...

Надо быстрее лезть. Сейчас я живу один: места много. Могу хоть каждые пять минут перебегать в новую коробку. Бак же большой, а я вон какой кроха...

Вот раньше нас в этой подворотне жило аж четверо пушистых друзей! Я, моя мама, тётя Люся и наш друг семьи – здоровенный, как одно из этих гордых облаков на голубом куполе, необъятный, серый Дымок! Правда, сначала называли его Снежком, потому что до ухода на уличную пенсию он был сказочно бел! Иногда развалится в своей тёплой лежанке, уткнув морду к себе под лапы, посмотришь со стороны: самый настоящий сугроб! Ну тот самый сугроб, который вырастает из-под земли каждый год. Возле тех самых сугробов всегда колет лапки, будто по иголкам скачешь.

Но мне хорошо: искупаюсь в белом, весь истрясусь, а потом зажмусь с мамой в один огромный комочек и сижу... я часто видел, как красивые, зимние стёклышки медленно исчезали, а под ними появлялась холодная, мерзкая вода. Мама мне говорила, что это они так тают от тепла, которое их окружает. Вот и я боялся растаять от маминой заботы, исходящей из её сердца... Однако всегда на свой страх и риск затягивал такие объятия.

 Тётя Люся была у нас чистюлей. Следила за модой: вечно то в ярком рваном пакете запутается, то нитками уши обмотает. Так и ходила весь день. Пока под вечер у разбитого зеркала не садилась и не начинала всю ночь намывать себя, убирая каждую соринку. Даже иногда входила в азарт и не могла остановиться. Тогда она переходила на мою маму, Дымка ("в девичестве" – Снежка), а затем и на самого меня. Когда тётя Люся жила с нами, я был чуть меньше носочка. Она могла за раз всем своим языком избавить меня от надоедливой сажи и копоти.

Она была хорошей...

 Мы голодали. Никаких объедков в баках не находилось. Одни только тряпицы

да железяки. Мамочка меня ничем не кормила. Тогда пошла наша родственница

по соседним закоулкам еду в долг просить. А что? У нас город большой – на каждом шагу такая кошачья обитель! Только она за угол выскочила... ГРАМ! И проскользил мимо нас какой-то красный грузовик. Мы побежали уж было посмотреть, что там стукнулось. Я бежал радостно, задорно, предвкушая новые приключения, бежал впереди мамочки, а она плелась, измождённая голодом, за мной, еле-еле поспевая. Ищу-ищу по нескончаемой дороге интересное событие... ищу... и вижу лужу. Такого же цвета, что и тот шустрый грузовик. А возле лужи что-то лежит. Не могу отсюда разобрать, что. Я смотрю, предвкушая наслаждение от шквала вопросов, который я обрушу на маму, как только она догонит. И наконец-то она приползла. Я с улыбкой стал припрыгивать вокруг нее, но она с каждым моим напором на лапки лишь тускнела... серела... Оказывается, та лужа была тётей Люсей... и то что-то возле лужи – тоже она. Сначала я подумал, что она растаяла, как те зимние стёклышки, поэтому тут же спросил у мамы, можно ли помочь нашей бедной кормилице, можно ли её обратно заморозить, вернуть ту чистюлю... А мама лишь пронзительно и страшно мяукнула. Отголосок её ударился о железные трубы и расплылся в кремовом закате. С тех пор у мамы-кошки заскреблись на душе кошки.

И осталось нас трое в нашем большом и уютном баке...

 Кап-кап. Кап-кап. Опять они бьют по крышке коробки. Не хочу намокать.

Я и так чихаю на каждом шагу. Мама всегда заботилась о моём здоровье. Не хочу её огорчать, когда она вернётся. Дымок обещал, что она обязательно вернётся.

Кап-кап. Кап-кап.

 Мы долго горевали... нет тёти Люси... нет тех вечерних умываний... Дымок аж совсем почернел, мы его чуть ли Угольком называть не стали... А мама... Каждый раз, когда она видела проезжающий мимо автомобиль или велосипед, или грузовик, или даже простой самокат красного, как помидор, цвета, издавала своим осипшим голосом истинный звериный вопль, заставляющий меня невольно подскакивать даже во сне. Такой вопль я никогда не слышал... он меня пугал. Сильно. Мне казалось, что в мою родную матушку вонзали тысячи мелких стёклышек на нитке, продевая их сквозь неё. Может быть, я был прав, только эти стёклышки впивались в самые далёкие залежи её души, кромсая мою защитницу изнутри, выворачивая всю её боль и обиду наизнанку. И она не знала, куда деть свою печаль, кроме как вложить её в поистине нагнетающий крик. Крик-протест всей ничтожности событий, что свершаются над нами, всей ничтожности наших жизней, что мы так храним, всей ничтожности связей, что образуются между близкими существами, ведь эта связь вовсе не долговечна...

 Видимо, какому-то громоздкому дяде тоже не нравились мамины переживания.

Он решил поделиться с ней колбаской. Тоже считаю, что тяжелый желудок перевешивает дырявое сердце. Тут же месячный голод зажёг мамины глазки

и заставил её прямо-таки с жадностью напрыгнуть на человеческую руку.

Она быстро проглотила поданное, даже не прожевывая. Мужчина тут же скрылся

с ухмылкой на лице. Я был ему так благодарен!

Спасибо, о, отзывчивый человек, что попытался заглушить её боль! Если бы я не запутался в потрепанных колготках, то я бы, наверное, бросился со всех лапок к нему навстречу, чтобы расцеловать его колючее, щетинистое лицо. Ведь никто не обращал внимание на маму, кроме меня, и он вовсе не обязан был нам помогать,

но всё же помог! А через пять минут мамочка стала кашлять... кровью...

 Кап-кап. Кап-кап. Текла кровь из её уст. Она неестественно вздрагивала, пятясь назад, как рак. Я скакал вокруг неё, пытаясь хоть как-то развеселить эту бедную кошку. Но она лишь недовольно шипела на меня, отворачиваясь прочь, как будто я ей чужой... Я даже тогда подумал, что она обиделась, потому что тот человек за раз уделил ей больше внимания, чем я за все недели. Моя защитница продолжала хрипеть, как напуганный ветер, когда его загоняют в наш закоулок, и он врезается в железный забор. Мне становилось не по себе, я чувствовал, что так быть не должно. Даже Дымок перевернулся на другой бок, дабы не видеть страдания соседки. Я хотел попробовать в очередной раз убедить маму, что всё обойдётся, всё будет хорошо, но только я сделал шаг в её сторону, как она удушающе вздохнула с выпученными, как у жабы, глазами и грохнулась прямо на пакет с разбитыми бутылками...

 Мои мяуканья над её шерсткою раздражали Дымка. Он злобно рявкнул на меня, веля отправиться в коробку и лечь спать, пока моя мама не отдохнет. И нет ничего страшного в том, что она решила немного прилечь посреди дня, ведь ей сейчас крайне тяжко. Эти слова сработали для меня, как мёд на душу. И я тут же бросился выполнять его поручения, думая, что сновидения ускорят мои ожидания, а после них мы наконец-то сможем поговорить с мамой обо всём, что у неё наболело...

 А когда я открыл глазки, то увидел, как наш сосед, собрав все свои вещи, от консервной банки до обглоданной кости тунца, направляется в непривычном для него направлении. Грохот падающих безделушек, который я спровоцировал, выползая за ним, заставил его невольно обернуться. Он грозно посмотрел на меня, затем со страшной улыбкой сказал, что ему пора, он засиделся в нашей сокровищнице. Он помогал нам выживать изо всех сил, но сейчас, глядя, как трудно моей маме даётся прокормить нашу семью, он вынужден искать себе лучшего места... Я был поражен его благородностью. Кто бы что ни говорил, но домашние коты всегда были честнее и добрее дворовых, даже если сами попадали на улицу. Конечно, было немного жалко расставаться с таким образцовым приятелем, но

у меня теплилась надежда, что так маме будет легче... Ведь Дымок сказал, что она направилась искать мне еду. И она скоро придёт за мной, и, может быть, мы с мамой тоже переедем. В то самое... лучшее место...

 Кап-кап. Надоело! Надоело слушать этот шум каждый день! Кап-кап. Он словно дразнит меня! Кап-кап. Я говорю ему прекратить, а он не прекращает. Я грожу ему, что моя мама вот-вот придёт и царапнет его, а он всё кап-кап да кап-кап! Если бы не мальчишки, которые приходили периодически веселить меня, я бы точно зашипел от злобы! У нас были хорошие игры: они кидали в меня камни, а я должен был уворачиваться от них. Кап-кап!

 Дождь не даёт мне уснуть! Уже который день он льёт, будто там, наверху, небесный водопровод прорвало! Кап-кап. Кап-кап. Повторяется монотонно каждый миг.

По совету Дымка, я постоянно сплю. Уже не ем, не хожу справлять нужду – просто сплю. Круглые сутки. Ведь, как он сказал, сон – лучшее лекарство в мире. Поспи – все неприятности пройдут мимо тебя. Вот и я закрываю глаза каждый раз, надеясь, что со следующим пробуждением вернётся мама. А её всё нет и нет. Не понимаю, что я делаю не так. Может, стоит жмуриться усерднее? Или я недостаточно погружаюсь в это состояние? А, может, это всё... Кап-кап. Кап-кап. Кап-кап. Нет, не мог Дымок меня обмануть. Он – кот голубых кровей. Такие не умеют врать. Этого у них в природе не заложено. Это они...

 

И я заснул. Заснул наконец-таки. Но это был очень странный сон. Я таким ещё никогда не спал. Серый туман клубился отовсюду, вдыхать его было крайне тяжко и мучительно.

Но я продолжал дышать, словно завороженный. Напоминает лимонный аромат: поначалу кислый-кислый, но со сладким послевкусием. Облако перед моими усами крохотно колыхнулось, а внутри заиграл чей-то силуэт. Этот силуэт я узнаю из тысячи тысяч. Это была мама. Моя любимая, нежная мама.

А за ней, прямо за спиной, стояла наша непоколебимая тётя Люся. Такая же блистательная, как и раньше. Я сделал шаг к ним, но окружающий со всех сторон дым не позволил мне. Тогда я громко-громко, надрывая в клочья свои связки, крикнул: «Мяу!». Они обернулись. И мяукнули в ответ. Моё мизерное, кошачье сердечко заколотилось так же звонко, как роняют молот на наковальню. Мгновение и они бросились мне навстречу. Погруженный в неземную негу, я отсчитывал каждый миг. Я верил, что Дымок никогда бы не соврал, что воссоединение вот-вот состоится. Называйте меня глупцом и мечтателем, но я грозно стоял на своём и получил плоды ожиданий. Все мои проблемы смыло дождём. Ведь я больше его не слышу. Ни одной капли. Именно поэтому я не хотел просыпаться...

Именно поэтому я больше никогда не открыл глаза.

 Двадцать пять гектаров – примерная площадь земли, на которой находится лесная чаща «Реквием», перенаселенная зеленокронными деревьями. Ныне «Реквием» находится под защитой лесхоза Метрополя, столицы всего государства. Когда-то давно, лет сто тридцать назад, эта территория была самым любимым местом отдыха для только вставших на ноги семей, члены которых уже как бы обособились от своих родителей, но ещё не в состоянии позволить себе роскошные причуды, наподобие совместного путешествия. Но с массовым строительством лес жутко изуродовали: вырубили две третьих полувековых древ, а оставшуюся часть засыпали отходами. Так Метрополь в очередной раз возрос на костях природы-кормилицы, но рассказ пойдёт вовсе не о защите наших зелёных братьев и последствии неутолимой жажды большего, а о человеке, который был единогласно избран на изгнание в умирающий лес, чтобы остановить «его похороны» и исправить ошибку столичных жителей.

 Только с приходом белобокой Луны над заросшим озером в свою двухэтажную сторожку всегда возвращался после очередного обхода пожилой, седобородый лесник Долой. Жизнь его была однотипна, словно по расписанию: в шесть утра подъём, заправка электрогенератора, завтрак остатками из холодильника, потом сразу обход северной части леса, который длился до самого обеда, после он заполнял документы для ненасытных бюрократов, а в зимнее время ещё и топил печь, чтобы по прибытии с южной проверки ночью не замерзнуть до смерти. Именно поэтому в его глаза всегда бросались различного рода отклонения

в графике.

 Местные певчие птицы уже давно легли спать, поэтому Долой старался идти чуть ли не на цыпочках, главное – не шуметь. Но ему это не удавалось: под ногами хрустели палки, словно ломающиеся кости. Действительно, кто-нибудь с богатым воображением, гуляющий здесь под покровом всепожирающего мрака, мог так и подумать. Ещё на дальних шагах он приметил, что свет мерцающих звёзд падал на крыльцо его дома как-то странно. То ли очередной жадный дуб откинул ещё пару ветвей, чтобы воровать солнце у соседей, то ли здание стало оседать, то ли Земля не под тем углом повернулась – непонятно. Мужчина крался, вдыхая особенный ночной аромат местных трав и гадая, что же не даёт ему покоя. Только приблизившись

к своему укромному местечку на расстояние пяти метров, он понял, что скрипучая деревянная дверь не заперта на замок...

 На затылок нудно задавило, предвещая неладное. Хозяин леса не мог не запереть дверь перед своим уходом. Все эти действия и меры предосторожности отложились

у него в памяти четко и уверенно за столько-то тягостных лет. Хотя... даже у самых продвинутых машин и роботов случаются сбои, а человек, тем более, ещё и хуже машины. И что же делать? Не будет же он стоять как вкопанный у самого порога

до рассвета?

 Мужчина аккуратно проскользнул в образовавшуюся щель и бесшумно побрёл по дому. Замок не был сорван, значит, видимо, это он сам так спешил в компанию своих привычных знакомых, что позабыл о такой мелкой, но очень важной процедуре.

 Но волнение было отнюдь не за содержимое домашнего антуража или прочие ценности. На втором этаже, в своей кроватке из молодой берёзы, должен сладко сопеть во сне крохотный младенец, восьми месяцев от роду. Единственная компания для одинокого мужчины в этой так называемой сторожке. Затаив дыхание, старик медленно подымался по лестнице на второй этаж, прислушиваясь к малы... Скрежет. О боже, там какой-то скрежет! Упорный! Дикий! Кажется, нечеловеческий скрежет!

 Ружьё! Когда-то давно больной мужчина наткнулся в одной из рощ на группу отвратных подростков, развлекающих себя разделыванием живых белок, и попытался их прогнать. Они впоследствии жестоко избили его, даже угрожали разделать его этим же ножом, как белку. После инцидента он решительно выписал ружьё из Метрополя, чтобы всегда чувствовать себя в безопасности. Оружие день через день брал на обходы, но по неудачному стечению обстоятельств сегодня оставил в сейфе в гостиной.

 Как молния мужчина полетел в сторону стальной двери, высвобождая заветное средство защиты. Думать о звуках, царящих в доме, – бесполезно, ибо кто-то посторонний уже выдал себя. А вот лишний шум может дать понять незваному гостю, что его пребывание здесь должно прекратиться немедленно. Не-мед-лен-но. Только бы малыш был цел!...

 ...Уже шёл тридцатый год, как Долой царствует в «Реквиеме». С началом службы каждые три месяца его навещала проверочная комиссия, оценивая плоды стараний по перерождению чащи. Но вскоре их проверки стали осуществляться раз в полгода, далее – раз в год, два. А теперь лесник уже и забыл, как выглядит его начальство. Седобородый просто обитал здесь, как естественный житель, довольствуясь окружением только серых зайцев да пёстрых фазанов. Но этот ребёнок... Этот ребёнок – напоминание о том, что люди продолжают гнить... Младенца лесной страж нашёл у широкого ручья, который он в шутку называл «змейкой» за его извилистые линии. Дитя лежало там в совершенном одиночестве, пытаясь издать пронзительный крик, вопль страдания, оттого что родные отец и мать выкинули его в лесу, как какой-то мусор. Но его рот закрывал васильковый платок, душащий все протесты... Мальчик, как показалось тогда нашедшему, родился всего-то четыре-пять месяцев назад, а уже осточертел своим. Обидой этого невинного человечка заразился и хромой работник лесхоза. С леденящим душу страхом он бросился

к нему с другой стороны ручья, скача прямо по воде и разрушая, как безжалостный ураган, хатки ворчливых ондатр. «Лишь бы ребёнок не умер, лишь бы... лишь бы... деточка не виноват...» – мелькало под покровом седых волос. И вот они встретились друг с другом. Мальчишка осмотрел

незнакомца кроваво-красными от слёз глазами. Неутолимое чувство ужаса от происходящего только усилилось в его крохотном подсознании. И опять же этим ужасом заразился и Долой: его точно также все бросили в этом месте... Но он настолько породнился с природой, что уже не сможет жить в обычном городе, в этой суете, наедине с безжалостными монстрами, сотворяющими такое, – людьми. Но он и не хотел никому говорить об этой крохе, которую держит на руках с мокрым лицом, опасаясь, что его обрекут на дальнейшие муки службы опеки. Так в его голове и загорелась сомнительная и абсурдная мысль вырастить этого ребёнка как собственного сына, вдали от всех, в полной тайне в лесной чаще «Реквием»...

 ...Но сейчас, сломя голову подымаясь по лестнице, лесник клянётся себе, что будет перед каждым своим уходом сотни раз проверять, заперты ли двери. Ведь, если какая-нибудь тварь хотя бы тронет это нежное дитя, мужчина без слов вставит ему дуло в рот и нажмёт на курок.

 Хозяин ворвался вглубь своей спальни... Серебристые искры Луны скакали по деревянному паркету, по неосторожности ударяясь об углы мебели. Свежий ночной воздух врывался в спальню без приглашения сквозь слегка приоткрытое окно. Атмосфера, царившая в этой комнате, невольно вгоняла каждого вошедшего

в сладкую дрёму... А через эту лучистую пелену на обезумевшего мужчину смотрела огненно-рыжая лисица, облизывающая свой окровавленный подбородок и задорно раздирающая пуховую подушку. На дрожащих ногах, будто на ржавых пружинах, лесник доплёлся к кроватке, сдавливая двустволку. Казалось, ещё чуть-чуть и металлическая основа, словно хворост, треснет пополам. Заглянул туда: пусто... Лишь лисица в углу комнаты с насмешкой глядит на него. «Посмотрите на этого бедолагу: потерял ребёнка по своей же старческой глупости. Как грустно. И в то же время жутко смешно! Обхохочешься! Как же вы, люди, жалки. Как вы можете возомнить себя вершиной пищевой цепи, когда мы, хищники, без труда наживаемся на ваших халатности и тугоумии!» – гласила непонятная улыбка на её хвастливой морде. Огненная бестия игриво махнула хвостом, собираясь покинуть дом и рассказать в каждой норе каждому жителю о своей удачной охоте. Но скорый выстрел в голову мигом оборвал эти планы. Тело рыжей грохнулось на пол, как какой-то полупустой мешок, смешивая свежую кровь с лунным светом. Гул ружья застрял в голове Долого, клубни тумана окутали его лицо. В беспамятстве он подошёл к зверю, достал охотничий нож и вспорол ему живот. Прямо как те хулиганы несчастным белкам. Только в этот раз жертва заслужила казни, он так думал. Единственное желание, которое командовало его воспаленной головой, – увидеть того самого мальчика, полного разочарования, с грязным васильковым платком, которого бросили у кривого ручья, носящего негласное прозвище «змейка». Но никого там не оказалось. Комната была пуста. Страшно пуста... Он плавно примкнул к полу, будто прислушиваясь: за окном стояла безмолвная тишина, которая глушила даже шелест клёна и протяженные звуки филина. Луна продолжала дробиться и качаться на влаге широкого озера. Мрак, господствующий в округе, сгущался и сгущался, пряча все тайны глубже в темноту. Струйка за струйкой потекли из глаз, обжигая морщинистое лицо и прячась в серебряной густой бороде...

 ...И это была уже тысячная лиса. С того самого момента, как одинокий старик Долой, страж и хозяин лесной чащи «Реквием», обнаружил несколько лет назад вечером следы когтей на лестнице, разорванные пелёнки и пустую кроватку.

Любовь подкралась незаметно. И принесла с собой две чашки горячего кофе, который должен был взбодрить не только тело, но и подуставший дух мужчин. Профессор Ратников, имеющий уже горы практики за своими широкими плечами, гордо восседал на своём белом металлическом стуле, словно на троне. Своими бледно-серыми глазами он пристально следил за Любовью, аккуратно снимающей с подноса творожные пирожные, наспех посыпанные пудрой, и рафинированный сахар. А в этот момент Стрельников так же бдительно наблюдал за тараканьими усищами наставника, которые то подскакивали к морщинистому носу, то резко примыкали к нижней губе. Подобная мимика говорила об одном: глава патанатомического отделения находился в глубоких раздумьях.

— А сейчас, игемон, я посмею спуститься из земель божьих к Родине смертных, чтобы заняться своими прямыми обязанностями. Благодарю за понимание, мне необходимо обзвонить родственников усопших от гнёта, — секретарша Люба, как желтоватое облачко, выпорхнула из комнаты вместе с подносом, не дожидаясь ответа.

— Ну это просто невыносимо! Весь как есть искусан злобой! — стукнул по столу пожилой мужчина. — Нет! Вы слышали? Они подумали, что это какая-то злокачественная опухоль! — произнес, будто бы и не расслышав колкий тон своей сотрудницы.

— А разве не так? Кровотечения характерные, Андрей Рудольфович, снимки видели?

— Да что ж ты со своими снимками, Лёша! Скажи мне, мы кружок фотографов какой-то? Ты видишь, что мне тут штативы проходу не дают? На

обработке санитары мне объективы полируют вместо скальпелей, точно это имеешь в виду? Подожди-подожди, Лёша! Не шевелись, я сейчас запечатлею твоё лицо для нашей следующей выставки!.. Квантифероновый тест делал кто-нибудь? В кровь всматривался? То-то же, то-то! А хотя что я перед тобой распинаюсь, молодой человек, тебе же эти слова-то и непонятны! Никому здесь непонятны! — махнул рукой обиженный слуга медицины и уединился с чашечкой остывшего кофе. И вновь какая-то неуютная тишина нависла над собеседниками. Неисправная лампа ритмично мерцала.

Пока ещё не спугнули читателей, успеем рассказать немного об Алексее. Он студент-практикант Метропольского Мединститута, который пожелал два месяца назад избрать в свои наставники для очередного шага по научной лестнице Андрея Рудольфовича Ратникова. За несколько десятков лет своей работы профессор сумел переплюнуть сотню специалистов, заняв роскошное место под солнцем. Разумеется, глина, попавшая в твёрдые руки подобного мастера, станет изысканной вазой.

Но далее мнение юноши об удачливости своего выбора раздвоилось: с одной стороны, громадный багаж знаний и опыта, интересные случаи, познавательные лекции, а с другой… Ратников — идиот. Не в плохом, современном смысле. А в том самом значении, в котором ещё Достоевский избрал это слово для названия одного из романов: идиот — отдалённый от привычного общества. Заведёшь с ним о чём-нибудь спор по телефону, так он может к тебе в одном халате и тапочках примчаться, лишь бы тебя вживую вразумить. А порой подшутит: зашьёт в теле покойного отчеты в полиэтиленовой упаковке, а потом ищи-свищи! Даже создаётся впечатление, якобы Любовь Ксенофонтовну он специально научил вечно дерзить и язвить всем подряд, чтобы веселила его неугомонную душу. И всё-таки положительных качеств на чаше весов стояло больше.

— Довели опять. Мигрень заиграла — голова разболелась. А ещё, между прочим, пару осмотров не произведено! — безысходно вздохнул Андрей Рудольфович, выдавливая крем из тонкого пирожного в свой широкий рот.

— Сейчас кофеин разгонит всю боль, погодите, — Лёшка обронил чёрную каплю на свой белоснежный халат и быстро постарался стереть пятно, но поздно: неодобрительный взгляд впился в него, словно голодный зверь в сырое мясо.

— Ты понимаешь, что тут дело не в физиологии. И не в анатомии. Вообще тут дело не в нашей отрасли. Никакие психостимуляторы не выручат. Поглупеть мне надо. Вот и всё.

— Погодите, а отчего тогда беспокойство возникает? — две каштановые брови удивленно поползли по лбу.

— Господин Стрельников, не во всём же винить наши внутренние процессы. Вот вечером Вы выйдете из этих четырёх стальных стен на улицу, к нормальному миру. И что увидите?

Студент заинтересованно пододвинул стул поближе:

— Живых людей, если я Вас правильно понял.

— Вот не надо тут шутить о специфике нашей профессии, — погрозил опухшим пальчиком, — но ты частично угадал. Людей увидишь. Много людей. Будут эти люди бродить бесцельно по разным маршрутам. У каждого будет свой груз на плечах. Правду говорю?

— Ну, наверное, правду. И каким боком тут больную голову притяните?

— Так все же люди одинаково выглядят, поэтому и путаешься в массах. Толпа тебя пожирает, словно карась червя. Однако выдерни человека из толпы, поговори с ним. Потом ещё одного, третьего, четвертого. За ними ещё десять-двадцать… И поймёшь, что издали все одинаковые, а вблизи совершенно разные.

— Андрей Рудольфович, предупрежу Любовь Ксенофонтовну, чтобы Вам больше ни кофе, ни энергетиков не приносили: Вас опять занесло не в те дебри.

— Да предупреждай, кого хочешь, но мысль я свою закончу. Я теорию выдвинул: раз мы внешне схожи, то значит, проблема кроется в нашем внутреннем мире.

— Ну, так давно всем философам и лирикам ясно, что существуем мы телом, а живём душою.

— Да ты не понимаешь меня! Нет души. Внутренний мир — это то, что внутри нас. В прямом смысле. Демокрита не так поняли просто. Наше поведение изменяется от отклонений в системе органов и прочего. И отклонения эти происходят от нашего поведения. Взаимосвязь! Чтобы узнать, как человек поведёт себя в той или иной ситуации, достаточно лишь заглянуть под покровы его кожи.

Что-то забурлило в животе Стрельникова, подталкивая его на ответную реакцию. Он сдерживался. Долго и упорно. Но продолжающиеся демагогии старика провоцировали его. Ещё и эта мерцающая лампа нагоняла возмущение. Тут уже не выдержал и вскочил, грозно уставясь в лицо своему мэтру:

— То есть у человека нет психики? Всё, что мы делаем, из-за боли в печенке, например? А веками складывающаяся психология — это шарлатанство? Андрей Рудольфович, тут я Вас и поймал: Вы не правы! Человеческие поступки, нравы, мораль, совесть, чувства — это всё не подвластно нашей науке. Это нечто сверхъестественное, кроющееся здесь, — парень указал на своё темечко длинным и изящным пальцем.

— Шёл бы ты со своими взглядами в журналистское дело: там любят дилетантов. А свою теорию я тебе всё-таки докажу, — профессор грузно поднялся из-за стола, отряхивая халат от крошек. Студент повторил всё абсолютно так же. Одна лишь сломанная лампа была верна своему делу и продолжала периодично освещать комнатку.

Листья фикуса на шкафу нервно колыхнулись: Ратников пулей вылетел в смотровую, волоча за собой практиканта. Отделение не славилось на всю столицу своими необъятными территориями, посему профессор за пару секунд оказался в голубо-серой, выцветшей комнатушке, раза в два-три шире и длиннее обеденной. Вдоль стен стояли несколько отражающих солнечный свет разделочных столов, уже заправленных работой. Необычный амбре наседал на нос, не давая ни малейшего шанса ускользнуть от него. По отсыревшей штукатурке с низкого потолка прорастало дерево дождевой воды, упираясь в твёрдый кафель. Только неряшливо раскиданные ящики загадочного содержания помогали комнате казаться заполненной, нужной.

— Здравствуйте, Андрей Рудольфович, — поклонились двое небритых мужланов в васильковых халатах, закончившие драить полы, и тут же удалились, боясь получить оплеуху за нестертое пятно бурой жидкости под столом с инструментами.

Гордый теоретик, не долго думая, схватил со стола блестящий, только что вымоченный в формалине скальпель и направил орудие труда в сторону рабочих столов, прицеливаясь.

— Вы же не будете вновь их разбирать?

— А это свеженькие. Лёшка, для правдоподобности всё должно идти без подводных камней: никакой подготовки, и только люди с неизвестным мне миром.

— И как тогда мы сопоставим факты? — ученик и учитель уже возвышались над источником всех благоуханий.

— Ну в помощь к нам скоро прибудет жёлтая пресса, ядом просачивающаяся из всех возможных трещинок по городу. Будем брать её за основу, ну что ж, смотри. У нас есть два человека, совершенно обычные, мужчина и женщина. Выгляни в окно, увидишь наверняка ещё парочку точно таких же. Ну, только те будут немного поприличнее выглядеть, — перчатки Ратникова с нежеланием сползали по раздутой руке. — Вот только я тебе ничего не скажу, что про них трещат канарейки-журналисты по ящику, пока не начну их вскрывать.

Стрельников одобрительно кивнул, не нарушая гул от вытяжки, пронизывающий все углы и изгибы здания. Солнечным зайчиком на стену откинулся острый инструмент. И затем спокойно, как будто в масло, нож хирурга вошёл в мягкие ткани. Начали они с рёбрышек.

Перед тучным телом профессора без каких-либо возражений лежал юноша около двадцати пяти лет, поросший неопрятной щетиной. На истощенном лице красовалась пара синющих мешков, срастающихся уже в единый цвет с трупными пятнами. Взъерошенные светлые волосы прикрывали торчащие скулы и вогнутые уши.

— Смотри на сердце, видишь, бока выпячивают со всех сторон? — профессор ткнул корявым пальцем в чернеющий кусок мяса с подвздутыми, немного напоминающими шарик стенками.

— Аневризма, наверное? Трансмуральный инфаркт миокарда?..

— Может, и он. Сердце у парнишки истощено сильно.

— А почему он розовый, как рак? — любопытный вострый нос приблизился к вспоротой области.

— Синильным калием отравили. Это и гипоксию тканей объясняет, газообмен прервали, сердечная недостаточность, и плюх — к нам на стол, — Ратников нарисовал схему в воздухе.

— Ну, и где ж доказательство Вашей теории?

— Так сердце-то истощено было до яда, определенно. Молодой парнишка. Не могли так стенки стереться, гляди. Страдал сердцем своим долго. Убил его не цианистый яд, а его собственный, нервозный.

— Абсурд какой-то! Сначала медицине учите поклоняться, а теперь мне в морду тычите, что отступись от нее, всё душа человека убивает!

— Я, Лёшка, пожил побольше твоего, посему прекрасно тут ориентируюсь: где цианид, а где соль из ран просочилась. Стал он много думать о плохом, вот организм сам и заплохел, — скальпель пополз змеёй ниже, к брюшной полости. — Надо ярче смотреть на жизнь. Радоваться мелочам, гулять почаще, с бабочками заигрывать. А не с кислой миной сидеть, уткувшись в телефон или слушая, как люди чужие проблемы высмеивают по государственным каналам. Любишь свою профессию?

— Ну, я ещё не квалифицированный специалист.

— Да что ты мямлишь? Отговорки твои. Любил — сразу гавкнул: «Да». А так время тратишь только моё. Я, быть может, хотел более благодарного практиканта, а не тебя. Нужно заранее в своё дело влюбиться, тогда и чернота копиться внутри не будет. Вот наверняка, если тебя вскрыть сейчас, то у тебя все кости изнутри уже прогнили. И не остеомиелит. Ты просто всю сажу и грязь с окружающего мира всасываешь в себя, как губка.

— Взъелся дед… — обиженно буркнул Стрельников, прячась за широкой спиной.

— Люди так долго ищут причины своих недугов, виня природу организма, экологию, безответственную медицину, некачественных производителей, когда сами всё придумывают… Тьфу! — Стая бледнокрылых бабочек из вспоротого желудочного мешка роем накинулась на сушеную голову Андрея Рудольфовича. Покружив кадриль, они перешли на дерзкий

канкан и растворились в воздухе в Венском вальсе, кто куда: в обеденную, в приемную, под шкаф, под стол, в карманы докторов. — Бабочки в животе! Вот те раз! Понятно, боли откуда.

— Да Вы…издеваетесь? — вытаращил белки на ухмыляющиеся усища, — «Тело не трогал, для чистоты эксперимента!»… Разыгрывайте Любовь Ксенофонтовну, а не меня. Я пошёл прочь! — но тут мясистая резиновая ручища вцепилась в халат студента, запрещая ему покидать смотровую. Глухо чмокнув, Алексей отдёрнул халат, чуть не свернув поднос с пинцетами да шпателями.

Жирный палец Ратникова покачался перед носом юноши, привлекая внимание. Затем нырнул в брюхо покойного и достал огромный кусок соли. Помяв в руке булыжник, Андрей Рудольфович всеми двумя ноздрями втянул кислый аромат находки, ощупал по бокам и перенёс на весы. Лёша же всё глубже и глубже убеждался, что его держат за дурака. Или бессовестного двоечника, прогуливающего анатомию. Пепелящим взглядом он проследил за наставником. «Двести пятьдесят шесть грамм», — искрящимися цифрами засветились весы. Парниша лишь недовольно развёл плечами, подтягивая под утомленные бёдра железный стул.

— Ну, а это что? Камни? Скажите ещё, что это соль из ран!

Раздался звон стеклянных пробирок. Льющаяся струя раствора. Вострым пинцетом была изъята мизерная доля вещества и погружена в жидкость. Ратников улыбнулся белому осадку и гордо заявил, поворачиваясь обратно к собеседники:

— Хлорид натрия! Да, скорее всего, это соль из ран! А ты быстро схватываешь.

Всё-таки жжение в горле студента усилилось. Да как этот многоуважаемый в медицинских кругах старик может так умело подшучивать над ним? Да что же, в самом деле! Закончить шесть лет обучения на медфаке и страдать от розыгрышей тоскующего в морге мужчины! Абсурд! Демонстрируемые Андреем Рудольфовичем вещи уже выходили за все границы дозволенного. Желая показать всю свою неприязнь к сложившейся ситуации, что кормила внутренний удушливый крик противоречия всё сильнее и сильнее, молодой человек расхохотался на всё отделение. Говорят, что даже Любовь Ксенофонтовна от неожиданности плюхнула свой бублик в чашку индийского чая, а неотесанные санитары чуть ли не проглотили недокуренные сигареты за зданием.

— Смейся, сколько влезет, жертва медицинской пропаганды. Имея всего три решающих фактора, я готов вынести окончательный и бесповоротный вердикт. Наш пациент стал очередной жертвой ненасытной богини Афродиты. Некогда бродящий одиноко по улицам, он ждал большой любви, любуясь не белогривые звёзды. И с лёгким шёпотом она подкралась к нему сзади, незаметно, чем вызвала ряд химических процессов, взбурливших его младую кровь. Это явление подняло внутреннюю температуру желудка с тридцати семи градусов выше тридцати восьми, чем поблагоприятствовало развитию прекрасного сорта бабочек — Грета, что водятся в Южной Америке и так любят пылкое, знойное солнце. Эти бабочки переводятся на русский язык как «стеклянные», поэтому наш бедолага не мог их заметить ни на одном снимке, ведь они же просто прозрачные! В каждом горячем теле живут личинки этих бархатнокрылых существ: они прилетают к нам по воздуху из манящих стран; далёкие континенты — прародительницы чистой и искренней любви. Но с возрастом сил любить становится всё меньше, наше сердце холоднеет и тускнеет, отчего бабочки рода Грета просто замерзают насмерть. Кстати о сердце. Выглядит оно, словно шедевр сырного дела, испорченный неуклюжей тёркой. Данный факт нас предельно ведёт к частым переживаниям и тревогам, нарушающим ритмику. Можно также предположить, что это проблемы с окружением или семьёй топили его душу, но бабочки не лгут! Он любил! Пылко любил! Неотвратимо. Но вопрос: любила ли она? Могла ли она его принять? Они оба мертвы, — профессор провёл рукой по двум окоченелым телам, напоминающим скорее манекены, нежели  когда-то творцов своих желаний, — мертвы от яда, что так звонко зовётся цианидом. Почти что моментальная смерть. Но ты же знаешь, что губит этот яд? Глюкоза в своём чистом виде! Сладкий поцелуй бы развеял всю внутреннюю агонию. Но нет ни капли мёда в этих отношениях. Она его забыла. Быть может, и никогда не узнавала, чтобы забыть. Но соль из ран… Это не мученья, не страданья по безответной любви. Это последствия предательства и ножа в спину. Эта хрупкая девушка укрыла его от леденящего одиночества в своей тёплой утробе, а потом с болью вышвырнула прочь. Масса соли больше ста грамм, ей негде было раствориться, следовательно, он не ел, не пил из-за неё! Их связь разорвалась моментально, оглушив Метрополь режущим уши треском. Эврика! Измена! Измена — жесточайшим образом. И вот они лежат вместе, никогда не родные люди, разделенные лишь метром грязного кафельного пола, и это расстояние им уже никогда не преодолеть, мой друг.

Дикий ужас забился в крохотные зрачки мальчишки и не хотел убираться оттуда. Горький ком встал поперек горла, мешая выдавить хотя бы звук. Костлявая рука нырнула во влажные волосы и наклонила голову над распоротым телом.

— …невозможно…

— Само наличие человека в природе — явление вполне невозможное. Более подробное вскрытие поможет выяснить больше обстоятельств этой трагической истории, а ещё и осмотр девушки соберёт все пазлы в единую картину. Ну, что ж, — громадная стрелка уже нагло налезла на скромную, изгибающуюся от всех недугов цифру семь, — смена подходит к концу, нам всем нужно отдыхать до поры до времени. Посему, Алексей, уходи-ка домой. В продолжение нашей дискуссии, завтра я познакомлю тебя с одной интереснейшей личностью — Мортемией Витевной! Моя давняшняя знакомая.

Очень мудрая женщина. Мы с ней попробуем тебе показать ещё парочку ярких примеров, если не возражаешь.

***

Утро следующего дня не заставило себя долго ждать: дрёма давно вилась на шее у Лёши. Как только он добрался до своей тесной комнатушки в одной из соколиных многоэтажек Метрополя, сразу же растворился в объятиях мягкой софы.

Голое солнце било в зеркала разъезжающихся автомобилей, как бы говоря: «Время отдыха закончено, пора на работу, бездельники!» Визави Ратникова неохотно сполз с дивана, натягивая разбросанную по липкому полу вчерашнюю одежду. Минутная стрелка вот-вот должна была догнать часовую в районе девяти часов, что уже предвещало выговор за опоздание на работу. Однако юному жнецу науки вовсе не хотелось покидать своих привычных стен, дабы вновь выслушивать безумства уже двух только недавно появившихся в его жизни людей. «Хрусть!» — это лопнули чипсы, разбежавшиеся из пачки, когда неряшливый обитатель квартиры продвигался на кухню за спасительной кружкой волшебного утреннего кофе. Всё-таки в морге было почище.

Спустя несколько стандартных процедур и трети часа езды на метро, юноша уже стоял у обклеенной старыми листовками железной двери, ведущей прямиком в обитель Любови Ксенофонтовны — в приёмную. Ещё раз осмотрев здание, он пару раз перемялся с костлявой ноги на другую, почесывая свой затылок. «Может, всё-таки позвонить и сказать, что заболел? Не человек я, что ли? Нет, нет, нет, нет… Он же не оставит это так. Ещё и женщину какую-то пригласил. Наверное, тоже какая-нибудь известная врачиха… или доктор медицинских наук даже. С такими нужно связи держать, а то пропаду, да…»

Словно вылитая из чистого железа сумка врезалась в поясницу парня, чуть ли не откинув его к полузаросшей клумбе рыжих хризантем. Что-то сзади визгливо ойкнуло. Обернул голову: стояла рыжая дьяволица, хлопая зелёными глазами и виновато улыбаясь. Прямиком за ней неожиданно появился черный кабриолет старой модели Линкольн Континенталь, выбиваясь среди прочих современных иномарок как автомобиль, умудренный опытом. Девушка в чёрном пиджаке и длинной обтягивающей юбке, а вернее сказать, уже женщина (судя по сложившимся сочным формам), поклонилась перед практикантом, ещё раз ударила его своей дамской сумищей. В панике взяла его под руку и потащила прямиком в отделение, на ходу извиняясь за «столь непредвиденный и уж точно не подготовленный конфуз»:

— … Ах, так неловко, так неловко, в самом деле, так неловко! — женщина кокетливо захохотала, но увлеклась и нечаянно прихрюкнула. — …И сейчас тоже так неловко! Простите, пожалуйста, Алексей Евгеньевич.

— Откуда имя моё знаете? — без излишеств перешёл к делу.

— Так дело в том, — продолжала тащить к стойке молодого человека красная женщина, одной рукой придерживая его около себя, а другой поправляя кирпичного оттенка рубин, свисающий на золотой цепи с её осинной шеи, — что я о Вас всё знаю. Работа у меня такая: знать всё. Обо всех. Всегда. А вообще меня Андрей Рудольфович Ратников пригласил в своё скромное рабочее ложе, да, ведь, Любовь Ксенофонтовна? — приглашенный специалист развела когтистыми руками со свежим маникюром в стороны — «избитый» Стрельников наконец-то смог вырваться.

Тучное тело секретарши быстро нащелкивало на клавиатуре имена поступивших пациентов и ближайших родственников, не обращая внимания на пришедших. Однако, как только услышала знакомое и противное ей до

коликов «Лубофь Ксенофёнтофна», отскочила от своего столика, округлила глаза до размеров куриного яйца и невнятно забормотала:

— Андрей Рудо-до-дольфововович у себя… — ткнула пальцем на стеклянную ширму, отражающую ярко-зелёную надпись «дезинфекция», потом поменяла направление в другую сторону, — …вон там, Мортем-м-мия Витевна, а Вы за мной когда зайдёте?

— Нескоро, Любовь Ксенофонтовна, наверное. Только у меня к Вам одна просьба: Вы язвите поменьше, а то желчный пузырь у Вас может вот-вот лопнуть, а там…и увидимся, — прекрасной улыбкой таинственная гостья попрощалась с побледневшим лицом, растворяясь в коридоре.

По пути встретились ещё два санитара-бездельника, но, поймав резкий взгляд вошедшей, тут же схватились за первые попавшиеся предметы и — прочь. Двери в смотровую открылись, и в ноздри прибывших ударил резкий запах хлорамина. Профессор восседал на уже известном белом стуле, перебирая в руках металлический крючок.

— Мортемия Витевна! Какая долгожданная встреча! — подпрыгнул ликующий глава патанатомического отделения.

— Андрей Рудольфович! А Вы всё молодеете и молодеете! Сразу видно, что моя диета Вам пошла на пользу. Ну-с, я лично встретила Вашего ученика на улице. Парниша не хотел сегодня приходить на работу и думал отправиться обратно под предлогом липовой болезни, представляете?

— Эх, Лёшка-Лёшка, не поверил мне вчера, да? Ну что ж. Сегодня будем пытаться тебя переубедить. Опять.

— Андрей Рудольфович, при всём моём уважении к Вам, не желаю больше участвовать в этом. А будете продолжать мне о своих нетрадиционных доводах докладывать, то отправлюсь писать заявление об отстранении от практики… прямиком к самому ректору!

— А ты будешь копытами упираться — я тебе заявление не подпишу, — Ратников с уже натянутыми перчатками парил над очередной порцией мёртвых тел, аккуратно уложенных друг за другом и с уже проделанными продольно-поперечными разрезами. — Сегодня план работы у нас таков: я тебе буду вновь и вновь показывать те части наших пациентов, которые смогут нас заинтересовать в исследовании, а Мортемия Витевна, будучи со всеми нашими усопшими знакома, опровергнет или же одобрит наши предположения.

— Не буду, я сказал, — скрестил руки, показательно отворачивая голову.

— Ему предлагают разрушить тупиковую стену знаний о человеческом организме, а он сопротивляется! Не такого Вы практиканта, Андрей Рудольфович, заслуживаете, нужно другого искать, — будто игнорируя присутствие студента. — Скоро Семён Гансович, кардиохирург из семнадцатой городской больницы, протянет ноги от чрезмерной завистливости, от которой у него образовывается тромб в паховой артерии, так у него прекрасный подопечный! Золотце, а не ученик! Будет ему полезно с точки зрения патанатомии на кровеносную систему взглянуть.

— Послушай, Лёша. Давай так. Последний эксперимент. Если не поверишь, то можешь собирать свои вещи и переводиться к другому специалисту. Я зла держать не буду. Как говорится, по рукам? — старые глаза по-щенячьи взглянули на кудластого студента.

— Эх… По рукам, — тяжко вздохнул, вновь приближаясь к разделочным столам.

— Ну, тогда начнём, — гостья морга поправила свою черно-угольную юбку, присела на краешек стула, закинув ногу на ногу, — вот два представителя человечества. Женщина — шестьдесят два года, и мужчина пятидесяти шести лет. О их прошлом я не скажу ни капли. Только проясню, что один из них — самый счастливый человек в мире, а другой — самый несчастный и подавленный.

Старик обежал серыми глазками два распоротых пациента, зажимая обветренную бордовую губу. В голове уже плавно начинали копошиться извилины. Выбор не имеет никакого значения. Главное — начать плыть по течению. Щелкнув потрескавшимися пальцами, профессор аккуратно просунул свою кисть во внутренности женщины. Один миг — и невинно белая перчатка приобрела грязный, коричневато-красный оттенок.

Тринадцати секунд хватило, чтобы он своими пальцами промчался по нутру неизвестной. Зрачки тонули в смутном тумане. В голове мелькали сотни крючков, за которые можно было уцепиться, окружали, давили виски. Тогда Ратников просто не по-джентльменски откинул скальп дамы и взглянул на содержимое:

— Угу, — почесал усища относительно чистым запястьем, — Лёшка, что ты видишь?

— Повреждения в области височных долей. Может, даже карцинома мозга, точно без анализов не скажу. А может просто природные аномалии. Или…

— Да это центр Брока воспален! — по смотровой раздался глухой стук сапога об кафель. Он пару раз ударился в углы и затих где-то в коридоре.

— Центр Брока?

— Нейроанатомия была? Центр Брока — часть коры головного мозга, та самая, которая отвечает за воспроизведение речи в любой форме. А она воспалена. Почернела-посинела. Конечно, разложение усугубило ситуацию, но от зоркого глаза Андрея Рудольфовича ничего не скроется!

— А тут ещё одна опухоль, — ткнул в серовастое желе юноша. Рыжая бестия, сидящая в паре метрах от специалистов, лишь самодовольно улыбнулась, словно кот, стащивший селёдку со стола, пока хозяева вышли.

— А это, друг мой, область Вернике — противоположность центру Брока: усваивает речь. Если и здесь аневризма, то… пока не буду гадать. Идём далее…

Озорной воробей, жаждущий подкрепиться, тихонько подкрался к пластиковому окну, заглядывая горбатым клювом внутрь. Пару раз моргнул своими черными бусинками и улетел, так и не поняв, что в жизни врачей не так, раз они, вместо того, чтобы жить, пытаются понять, почему живут.

А профессор, обыскав таз мадам и не обнаружив ничего существенного, уже приступал ко второму подозреваемому, если его таковым можно было назвать. Поразительных размеров сердце удивляло взор патологоанатомов, пока Мортемия Витевна, гордая своим заданием и уже изрядно наскучавшаяся от происходящего, успела сходить в обеденную, упрекнуть полную посетительницу, пришедшую забирать кредитную карту мужа, что если она будет всё приписывать к своим рукам, то скоро растучнеет больше бочки, также успела заварить себе чашечку горького дешёвого кофе, надеясь, что он убьёт тоску и, наконец, выругаться на Ратникова, который «уже забрал себе столько её рабочего времени».

— Одну секунду, любезнейшая. Одну, прошу, одну секунду всего лишь! Я почти закончил. Вернее, уже закончил.

— И какой же Ваш приговор?

— Я полагаю, что это есть весьма интересная задачка. Во-первых, и эта, и этот — лица довольно пожилые, перенесшие на себе невозмутимую ношу тягостных дней. А ещё особенный фактор сыграл на наше заключение — Ваше давление.

— И всё-таки я хочу услышать, кто из них самый таланливый, а кто самый кручинный.

— Ну-с, попробуем, — старичок озорно хрустнул пальцами, задирая свой халат, чтобы присесть. — По первой пациентке могу выдвинуть следующее: она так или иначе была связана с ораторской деятельностью, — Стрельников скептически осмотрел тела, — две основных зоны, отвечающих за нашу речь, изнемождены до предела. Дело в том, что я рассматриваю человеческий мозг и в качестве специфичной мышцы: какие области чаще употребляются, таким и отдаёт организм предпочтения, увеличивая их в объёме. Однако та часть, отвечающая за создание нашего средства общения, речи, жутко черна, как обгорелое полено! Это значит, что человек много слушает и сквозь силу сдавливает свои ответы! Сквозь боль и слёзы она терпела, стонала, мучилась, бродила, но молчала, — гостья одобрительно кивнула головой, — на этот факт меня наткнула и её гортань: тонкая, как скрипичная струна, душащая любые её попытки сопротивляться миру. Лёгкие раздуты, как шары, — как только зарождался протест, стремящийся вылезти наружу, он тут же застревал в горле, отскакивал от голосовых связок, как от пружины, и бился с разбегу об стенки альвеол. Отсюда и пневмония. Хитрая, болезненная. Но всё её тело — музей. Музей идеального, рационального размещения. Музей пропорциям правильных геометрических фигур. Внутренняя гармония требовала и гармонии вокруг себя. Она хотела изменить мир к лучшему, много думала об этом, но осуществить боялась. Своей же рукой душила желания, скрывая свои творения. Я слышал, ранее обнаружили на своей квартире давно забытую детьми мертвую старушонку. При обыске её квартиры, кроме наибелейшего кота с каким-то наивным именем на ошейнике, то ли Пушок, то ли Снегирь, нашли сотни ранее никому не виданных рукописных романов. Литературное общество так и не познакомилось с созерцательницей…

— А что по второму экспонату? — по-дьявольски оскалилась посетительница.

— А здесь… у человека большое сердце. Большое сердце требует здравых и осмысленных команд от нервной системы. Но, увы, таких признаков я не наблюдал. Понимаете, наше тело — капризный оркестр, а нервы — наши упругие лески арфы. И чем лучше они натянуты, тем мелодичнее играет история нашей судьбы. Передо мной переломанный инструмент. Человек пятьдесят шесть лет ходил по свету, страдая от саморазрушения…

— А может, это всё всего лишь последствия тягостной молодости?

— А ведь… Так и есть. Так и есть, совершенно. Щитовидная железа переполнена йодом. А где у нас грандиозное скопление йода?.. В бушующем древнем море! Пока весь народ стремился уйти вглубь от хищной воды, он бороздил океаны, не бременя себя будничными хлопотами! Испокон веков у нас сохранился стадный инстинкт, инстинкт к размножению, инстинкт к поддержке стабильности популяции… Как он справлялся с этими порывами? Не мог же он ходить на корабле с семьёй? Это небезопасно! Большое сердце, большое сердце… Очень добрый человек. Ходил в море, но угробил миллионы нервных клеток… Лёша. Ты знаешь, что такое совесть?

— Совесть? Чувство нравственной ответственности перед людьми?

— Совесть, Лёша, — это наш внутренний тормоз! Огромное сердце и любит огромной любовью. Поэтому… Кто-то очень важный нуждался в помощи мужчины, и только он и мог помочь. В современном мире, поверьте мне, существует универсальное средство, способное и горы свернуть, и облака разогнать, и солнце затмить, — деньги! А самая оплачиваемая профессия в море? Морская пехота, верно. Отчаявшийся из-за долговой ямы близких, он знакомится со своим первым рейдом. Люди — ненасытные монстры, которые всё жрут, жрут и жрут. С каждой операцией яма не закапывалась, а прорастала глубже вниз. А что делать человеку с необъемлемой душой? Почему он вынужден был страдать на войне?

Пропускать через своё невинное тело рои падальных мух? Совесть изначально мешала ему выполнять приказы. Да с каждым нажатием на курок этот «природный тормоз» всё разбалтывался и расшатывался, скрипя, скворча, гудя, пища, трезвоня, тарабаня… и наконец-то просто отвалился. И тут понеслась беготня по нервным узлам. С каждым толчком некому было остановить эти электрические искры. Он стал вспыльчив, как китайская петарда. Нет-нет, вспыльчив, как дремлющий порох, которому всего лишь нужна искра, чтобы разнести всю округу.

— И эта вся беда? — хмыкнула недовольно и вылила остатки заледеневшего кофе в желтоватую раковину. — И всю жизнь в море провёл?

— Смею спорить, что нет. Бравый морской волк вернулся на твёрдую землю, чтобы заглушить те самые инстинктивные позывы, о которых говорил я раньше. Скорее всего, даже завёл семью. У спортсменов часто находят в крови кортизол, или, в просторечии, гормон стресса. Выделяется это соединение при массовых волнениях, переживаниях, убийственных ожиданиях, в общем, оправдывает своё название. И у него этот показатель зашкаливает. Хотя, если вернулся, то вдали от сражений он обязан был обрести спокойную жизнь. И, увы! Гнусный ток мыслей всё беспрепятственно скакал по его телу, совесть-то неисправна. Боялся он по привычке убить кого-нибудь, кто попадётся под горячую руку.

— Так кто из них кто, в конце концов? — развёл руками студент, отягощенный байками наставника.

— Боюсь предположить, что они оба самые обиженные миром люди.

— Увы, Вы не правы, Андрей Рудольфович, — красная женщина стояла в дверном проёме, наводя марафет. За этот час она сильно изменилась: отливающее рубиновым цветом лицо стало бледнее штукатурки, сочные, пухлые руки неожиданно иссохли, а обтягивающий её наряд теперь свободно развевался от любого сквозняка. — Нет в мире самых печальных и самых радостных людей. Каждый одновременно является и тем, и другим. Оттого и сладка человеческая жизнь: она не прекращается ни на миг, не давая увязнуть в пустоте. Наша история состоит из триллионов разбросанных по Земному шару крупиц. Одни дарят боль, тоску, гнев, зависть, уныние, а другие — благодать, любовь, спокойствие, гордость, чувство патриотизма. И каждый шаг приводит нас к новой крупице, дополняя картину. Писательница была счастлива наедине с печатной машинкой, в самом центре своих фантазий и идеалов, но тускнела, когда понимала, что весь этот сладозвонкий поток некуда излить. Моряк желал иметь семью, что ж, желания имеют свойства исполняться. Но каждый раз, когда он оставался наедине с собой, на него нападало кровавое прошлое, твердящее, что он монстр. И мир вокруг них не был особенным. Не стоит делить всё на черное и белое, ведь жизненный путь — сплошное серое пятно.

Стоило только моргнуть — Мортемия Витевна испарилась. Ратников глубоко вздохнул, вытер перчатки о халат.

— Мне нехорошо, можно сегодня отлежаться дома?

— Иди, Лёша, иди…

***

Этой же ночью словно грудная жаба придавила юного врача. С каждой вспышкой блеклого фонаря, живущего где-то за каменными домами в размытой темноте, кровать студента всё больше ненавидела его. То правый бок кольнет, то левую ногу засосёт, то исхудалая голова вспрянет от пыхтящей, как жерло вулкана, подушки. Стрельников уже в порыве безысходности хотел сползти на пол, лишь бы не страдать от такого букета неудобств. Благо, ближе ко второй четверти на полусонных часах зыбкий туман из царства Морфия окутал каменный стан — Лёша наконец-то увидел своё заслуженное сновидение. А снилось ему следующее…

Прибыл наш студент в городскую больницу номер семнадцать, чтобы сделать флюорографию в планах годового осмотра. Выдержав испытание вяло проходящей очередью, юноша наконец-то очутился внутри кабинета. «Раздевайтесь до пояса, снимайте все нагрудные украшения и, пожалуйста, вставайте в аппарат», — произнесла гнусливым, противным голосом сотрудница больницы. Голос этот даже напомнил Алексею о Любови Ксенофонтовне, часто недовольной происходящим. Как бы там ни было, приказ он послушно выполнил, очутившись внутри громадной машины. «Вздохнуть и не дышать, а то прибью», — грозным судейским тоном предупредила девушка, прижимая пальцем с огромным перстнем лазурную кнопку.

Через пару секунд парниша уже натягивал на плечи шерстяной свитер: неприятная процедура закончилась. Стоило ему только выйти в приёмный кабинет через стальную дверь, как на него налетела, как коршун, низкорослая медсестра и стала выпихивать в коридор.

— Девушка, это что Вы меня толкаете? — оскалил зубы Алексей.

— А вот на меня рычать не надо, выйдите за дверь, пока нас всех за просто так не обкусали, — работница всё упорнее и упорнее напирала на позвоночник юноши.

— Что Вы несёте? Сумасшедшая, ясно.

— Он продолжает огрызаться! Таких, как Вы, изолировать надо! Мы посмотрели Вашу флюорографию!

— Без патологий?

— Вы сами одна сплошная патология! Посмотрите, — собеседница нырнула за кафедральный стол и вынула оттуда свеженапечатанный результат. Сквозь сливово-синие бока, прямо под двумя овальными лёгкими, среди острых костей торчал собачий хвост. Распушился, недовольно вздёрнулся. У Лёши тут же кровь перестала приливать к голове, примкнул к стене и стал плавно скатываться, как тающий кусочек льда. Кроссовки неприятно скрипели, упираясь в гвозди, держащие ковровое покрытие. — Да, молодой человек, у вас внутри живёт самая настоящая собака. Так и мечтает облаять всех без причины! Так что идите за дверь, пока зубы ни на кого не направили, у нас прививок от бешенства не делают, а мы Вам всё туда и вынесем.

В холодном поту проснулся Алексей Стрельников после этого заявления. Нос его уставился прямо в натяжной потолок, по которому звёздочками перемещались маленькие комарики. Этой ночью он глаз уже не сомкнул.

С первыми утренними лучами света он молнией помчался через все улицы Метрополя. Эта бессонная ночь дала ему пищу для размышления, время на созревание мысли. Казалось, сейчас не оставалось ничего важнее, чем сделать это. Он понял, каким же рвущей глотки псом он был. Как он гордо отмахивался своим хвостом от чужого мнения, от чужих проблем, от случайных встреч. Он только прошлой ночью заметил торчащие во все стороны Света ядовитые клыки и свои косые лапы.

Стрельников ворвался в здание морга, истекая от горячего пота. У стойки по-прежнему копошилась Любовь Ксенофонтовна, скрепляя файлы, двое небритых санитаров всё так же бродили без дела, спуская друг на друга неуместные шутки. Профессор Ратников опрыскивал любимую герань средством от вредителей.

— Андрей Рудольфович, я верю! — во всё горло прокричал студент, держась за дверной косяк в порыве эмоций. — Верую!

— Во что ты веришь, Лёша?

— Во всё, что Вы говорили про связь души и тела, во всё верю! — двумя большими скачками очутился возле старика.

— Вот те раз! И это ещё почему? Не заболел ли ты часом, Лёша?

— Я влюбился, Андрей Рудольфович!

— И что же?.. — наставник опустился к искрящимся глазам юноши.

— Как что? — ликующей песней вылилось из его уст, — у меня тахикардия!