Елена Ибукова

Ибукова Елена Александровна

г. Ульяновск 

Лауреат литературного конкурса "Первая Роса - 2016" в номинации "Поэзия";

Дипломант конкурса "Первая роса - 2018" в номинации  "Поэзия";

Лауреат Премии литературного конкурса «Первая роса – 2020» в номинации «Иной жанр».

«Произведение искусства равно своему создателю. Оно не может быть больше, чем он».

А. Мёрдок «Чёрный принц»

 

          «Ждать. Отключить телефон, не выходить из дома, сосредоточиться на себе. Под разложенными по всему столу книгами она прятала записи, которые множились с каждым днём. Она торопилась оставить как можно больше впечатлений, но всего казалось мало».

 

          Раздумывая над следующей фразой, она вертела ручку, упираясь взглядом в витиеватые узоры на обоях. Стук в дверь вывел из оцепенения. Суетливые шаги, щелчок замка, громкие возгласы обрадовавшейся внезапному гостю мамы. Вот и всё. Ждать больше нечего. Она протянула руку к косметичке, нащупала зеркальце, быстро направила его на лицо. Как ни притворяйся, бледность выдаёт. 

          Вот они у порога её комнаты, проходят дальше, на кухню. Он видит то же, что она день за днём: обои кирпичиком, потёртые двери, безвкусные картины, натыканные по стенам только для того, чтобы чем-то заполнить пустое пространство… или не обращает внимания на внешние атрибуты её простой и незамысловатой жизни? 

          Зовут. Надо идти. 

          Мама на кухне громко о чём-то разглагольствует. Ни слова не разобрать. Шаги… 

          – Алён, сколько можно звать! Никогда бы не подумала… Представляешь, он сам заехал попрощаться. Завтра улетает в Москву. 

          – Ну и пусть летит! – уткнувшись в тетрадь, ответила она. 

          – Для Вики это большой шанс, – мама заговорила тише. – А она как назло у подружки и трубку не берёт. 

          – Математику доделаю и выйду, мам. 

          Решаем задачку с несколькими неизвестными. Что мы имеем? Пять встреч наедине плюс три при свидетелях, пара неуверенных объятий, один невероятный поцелуй (и тысячи воображаемых в уме). Три его фильма (эпизоды не в счёт), три отчаянных попытки вытянуть безнадёжно слабое кино. Бесчисленное количество набросков, стихов, бессвязных строк и слов, вдохновлённых им. Сколько ещё это могло продолжаться, если мне 16 минус три месяца, ему – примерно в два раза больше? 

          Переодеться бы… Мама заметит. Что за жизнь! 

          Бесшумно открыв дверь, она пробралась в коридор, нашла на вешалке его куртку и быстро вложила во внутренний карман письмо. Мелькнуло воспоминание, но она не позволила ему развиться и смело направилась на кухню. 

          Светлана перечисляла многочисленные таланты своей обожаемой Викули, когда тихо, как тень, в дверях кухни возник её силуэт. Он не шелохнулся, не изменился в лице. Небрежно ответив на её неуверенное «Здрасьте», так же невозмутимо продолжал пить чай и кивать в ответ. 

          – Все главные роли играет наша Вика. И это не самодеятельные школьные постановки. У них настоящая театральная студия, – продолжала мама. – Так что ты имей в виду. 

          – Конечно. 

          Маленькая, угловатая, в свободном стареньком домашнем платье она продолжала стоять в дверном проёме. Его присутствие здесь, в их тесной и грязноватой кухне, его непринуждённость – она будто уже видела это, но не так, отчётливо и непоправимо, каким оно оказалось в реальности. Два дня, два мучительно долгих дня она представляла эту встречу. А сейчас не могла совладать с собой, поднять глаза, успокоить внутреннюю дрожь. 

          «Могла бы хоть переодеться», – подумала Светлана, глядя на дочь с недоумением. 

          – Как дела, Алён? – вдруг спросил он со своей привычной, до боли знакомой интонацией. – А ты случайно в театре не играешь? 

          – Что вы, какая из меня актриса? – живо откликнулась она, садясь на первый попавшийся стул. – Я могу только притворяться больной, когда в школе контрольная. 

          – Что есть, то есть, – невесело усмехнулась Светлана. 

          – Беда в том, что иногда я на самом деле болею. 

          – Не выдумывай, – Светлана отвернулась к шкафчику, разыскивая угощения, и они успели обменяться быстрым взглядом. И будто появилась почва под ногами, и легче стало дышать, и свободно потекли мысли. 

          – Правильно сделал, что приехал, – вернулась к своему разговору Светлана. – Мы хоть и дальние, но всё-таки родственники, должны поддерживать связь. 

          – Надолго уезжаете? – спросила Алёна. 

          – Не знаю. Как получится.   

          – Всё правильно. Что в нашей глуши делать? 

          – Через неделю съёмки, нужно подготовиться. Я два года ждал этой роли. 

          – Новый фильм? О чём? 

          Её глаза скользнули по нему, и он сумел уловить нескрываемую насмешку, постоянную спутницу их разговоров. 

          – В двух словах не расскажешь. 

          – А вы попробуйте, – с очевидным ударением на «вы» настаивала она. 

          – Это шпионский детектив с элементами триллера. 

          – Ясно... Очередная пресная и пафосная попса. 

          Светлана удивлённо уставилась на дочь. Что с ней творится? Чего это она такая взбудораженная? Она влюблена в него! Ну это нормально в её возрасте… Но они виделись всего пару раз. Хотя с её болезненным воображением этого более чем достаточно. Теперь понятно, почему она без конца твердит, что терпеть не может его фильмы. Всё делает вопреки, что за характер! 

          – Почему ты так думаешь? – спросил он. 

          – Потому что талант нельзя растрачивать попусту. 

          Их глаза снова встретились, и он мгновенно всё понял. Она была уверена, что он приедет, будет пить чай с её мамой, молча кивать, делая вид, что ничего не происходит… И это будет их последняя встреча. 

          Она смотрела прямо и уверенно, чуть заметно улыбаясь. Она прощалась с ним. Вот так, без лишних слов, слёз, утешений, спокойно и твёрдо. Не нужно было ничего говорить, соблюдать условности, придумывать оправдания. 

          «Я не должна была так себя вести», – извинялись её глаза. «Нет, это я… – пытался без слов объясниться он. – Ты не отвечала на звонки, а я не мог больше ждать. Ты злишься на меня?» Она покачала головой. Ему не терпелось приблизиться к ней, и неотвратимо вспомнился их последний вечер: она на его коленях, в его объятиях, горячая и податливая… «Я не хотела, чтобы ты мне что-то объяснял, будто я маленькая… Ну что ты мог мне сказать? Нужно было, чтобы это улеглось. Чтобы мы успокоились. Чтобы было проще сейчас. Понимаешь?» 

          – Съёмки начнутся в Италии, – непонятно к чему вдруг сказал он. 

          Обожаю старое итальянское кино, – так же невпопад ответила Алёна. Она всё смотрела и смотрела на него, но улыбка уже погасла. 

          – Ещё чаю? – растерянно спросила Светлана, пытаясь найти в их лицах подтверждение своих догадок. 

          – Нет, – она покачала головой, будто стряхивая с себя навязчивый сон. – Ты хотела, чтобы я учтиво побеседовала, я, как могла, с этим справилась, – она пыталась говорить мягче, но боялась, что в последний момент не выдержит, голос дрогнет и… – Ну я пошла. 

          Она резко встала, задев ножку стола. Посуда предательски зазвенела. 

          – Счастливого пути! – почти выкрикнула она, выбегая из комнаты. 

          Светлана с трудом нашла что сказать. 

          – Извини, она немного… дикая. Затянувшийся переходный возраст. Целыми днями сидит в своей комнате. Слушает странную музыку. Фильмы чёрно-белые смотрит. Читает ерунду всякую. Я как-то заглянула в одну книжку, а там человек непонятно почему превращается в насекомое, в мерзкого жука и в таком виде собирается идти на работу. И как только печатают такое? 

          – Это пройдёт, – ответил он, понимая, что больше здесь делать нечего, но и уйти так сразу он не может. Он вдруг ощутил всю глубину её отчаяния и одиночества. Как она живёт здесь, в этой неустроенности, тесноте, с недалёкой матерью и взбалмошной сестрой? Нужно бежать, сохранить хрупкие воспоминания, сберечь то немногое, что осталось. 

          Светлана вдруг стала задумчивой и рассеянной. Пыталась снова перевести разговор на Вику. Достала её портфолио. Со всех фотографий смотрела хорошенькая девушка, наученная принимать заманчивые позы и механически улыбаться. Глянцевая обманка, пустой манекен. 

          Поддерживая вялотекущую беседу о каких-то общих родственниках ещё минут десять, он всё-таки «вспомнил», что ему вылетать рано утром. Провожая его, в дверях, Светлана снова позвала дочь. Алёна не ответила. 

          – Не обращай внимания, она со всеми такая. Кругом одни враги, и все желают ей зла. 

          Он замешкался в надежде, что она всё-таки выглянет. Он пытался представить, что она делает там, за дверью, по другую сторону которой стоял он, подавленный и опустошённый. А потом сдержанно попрощался, без намёка на продолжение родственных отношений.

 

          Слабо освещённая лестничная площадка, скрипящий лифт, промозглый осенний вечер. С чего он взял, что она захочет попрощаться наедине? Что бы он ей сказал тогда? Весь день он мысленно готовил речь, в которой оправдывал себя и утешал её. Но стоило только взглянуть на неё, как все припасённые слова показались надуманными. 

          Как естественно она рассуждала о неочевидных вещах, как тонко чувствовала фальшь, как восхищалась фильмами, которые вряд ли могла осмыслить в своём возрасте – она интуитивно улавливала их величие, находила красоту в деталях, в отдельных кадрах, собирая их в целостное, в общем сумбурное впечатление, отличное от общепризнанного, наивное в своей простоте и искренности. 

          С самого первого разговора, когда она пересказывала свой сон, а он сидел, как заворожённый (и кто сказал, что нет ничего скучнее, чем слушать чужие сны?), перед ним медленно и необратимо открывался новый мир. И тогда он начал погружаться в странное, гипнотическое состояние, которое постепенно вытесняло реальность, избавляло от ненужных вопросов, лишних людей, бесполезных поступков. Как, когда, почему это произошло? Почему он не сознавал разницы в возрасте, не ощущал своей вины за их тайные встречи, слишком взрослые откровенные разговоры? Ему казалось таким естественным то, что было между ними. 

          Он ждал, ещё час сидел в машине и ждал. Она не пришла. Она всё сказала. Её прощальный взгляд и попытка улыбнуться – в ней было так много – и желание показать, что она была счастлива с ним, и предчувствие надвигающейся неумолимо боли... 

          Уже дома он нашёл во внутреннем кармане письмо. Неровные строчки теснились на крошечном клочке листа и расплывались перед глазами. Будто она боялась написать лишнее и ограничила себя таким образом.

 

          «Начинать прощальное письмо с приветствия, по-моему, нечестно. Обойдёмся без этих формальностей. К тому же не могу придумать, как к тебе обращаться. Дорогой друг? Мой дорогой друг… Смешно, тебе не кажется? Мой… мы так небрежно бросаемся этим «мой», навязывая его окружающим и навязывая себя им. 

          Прости мой легкомысленный настрой, это всего лишь защитная реакция. Не всегда нужно называть вещи своими именами, лучше оставить что-то невысказанным. Иногда попытки всё объяснить лишь искажают и упрощают. Боже, что я несу?! 

          Как бы то ни было, не стану переписывать. Вряд ли получится лучше. Как много хочется сказать, я готова разорваться на части от переполняющего меня воодушевления. Как здорово, что я придумала этот трюк с письмом. Я никогда бы не осмелилась сказать то, что могу написать. Да и что такое слова? Что от них останется кроме смутных воспоминаний? А письмо останется. Как часть меня. Бери. Владей. 

          Хотела бы я дать тебе больше… Быть твоим ангелом-хранителем, следовать за тобой, ограждать от бед, беречь твой сон, держать за руку… Не смейся над моей наивностью. Ты прав, я ещё ребёнок и могу себе позволить маленькие шалости. 

          А тот вечер… моя невразумительная попытка играть во взрослость. Хотелось бы притвориться, что этого не было. Но чем дальше я убегаю от себя, тем глубже погружаюсь в наваждение, от которого пытаюсь избавиться…

          Я верю в тебя. Не так, как верят в Бога. В Бога верить просто. А я верю в тебя. Ты есть, значит, смысл есть. Ты – мой спаситель, мой рай, мой ад, моё заблуждение, моя правда, моя сила, моя болезнь, моя жизнь… Ты непостижимый. Ты единственный. Ты всемогущий. 

          Мы не расстаёмся, как ты мог такое подумать? Если бы близость измерялась расстояниями… 

          Запрещаю тебе винить себя! Почему взрослым обязательно нужно делать кого-нибудь виноватым? Чтобы был повод для рефлексии? Запрещаю тебе, слышишь! 

          Жизнь намного сложнее и невероятнее, чем мы думаем. Помни об этом. Береги себя. Будь собой. Вспоминай меня. 

          Твоя маленькая глупая девочка».

 

          Подумать только – так я писала в пятнадцать лет.

          А что сейчас? Вытягиваю из себя слова, нанизываю на нити предложений, но они рассыпаются и продолжают громоздиться на страницах бесформенной массой. Чего-то связующего не хватает. Может, права Остражная – сюжет ненастоящий. Для мыльной оперы, а не для серьёзного романа. Ну на серьёзный я, скажем, и не претендую. А на что претендую? 

          Воодушевление быстро меня покинуло, и романтическая фабула, ждущая своего воплощения много лет, потеряла былую привлекательность. Он – незадачливый красавец-актёр, мечтающий о мировой славе. Она – девочка из провинции, вдумчивая не по годам. Его увлекает её неординарность, но после короткого романа (платонического!), он уезжает. А спустя лет… десять-двенадцать они встречаются. Он – знаменитый актёр, не сыгравший ни одной стоящей роли. Она – известная писательница, одолеваемая сомнениями и поклонниками. 

          Но сюжет, это так… для привлечения читателей. Я замыслила книгу о кино, которое противопоставляю литературному творчеству. Хотя не совсем так... Господи, как же объяснить, чтобы не выдать своих сокровенных мыслей, и всё-таки быть понятой?! Вечное противоречие! 

          Я провела рукой по клавиатуре, на экране высветился беспорядочный набор букв: ывапролдж. Разбирая свои рукописи, с зачеркиваниями, исправлениями, я вспоминала, каким беспощадным критиком была самой себе. Ящики стола набиты толстыми, исписанными мелким почерком тетрадями. Мне не терпелось высказаться, я выплескивала свои мысли на бумагу, а потом безжалостно уничтожала то, что казалось неискренним, устаревшим или потерявшим смысл. Так и от этой истории осталась лишь малая часть, остальное – то ли затерялось, то ли оказалось в мусорке – не помню. 

          Сейчас стало проще. Не надо рвать бумагу на мелкие кусочки. Выделить и delete. Будто ничего и не было.

Почему Остражная оказалась права? 

          – Дай-ка угадаю: застряла на третьей главе, – ровным голосом констатирует она. 

          – На пятой, – соврала я. На самом деле только пыталась переписать текст двадцатилетней давности и пристроить к нему продолжение, которое отчаянно тому сопротивлялось. 

          – Далеко продвинулась. 

          – Не знаешь, зачем я тебе звоню? 

          – Я твоя совесть. 

          – Неужели? 

          – Ну а кто ещё тебе скажет правду? Твой голубоглазый ангел? 

          Один-ноль в её пользу. Но состязаться в язвительности мне сейчас совсем не хочется. 

          – И давно ты такая совестливая? 

          – Да ну тебя… 

          Щёлкнула зажигалка. Закурила. Знает, что я бросила. Дразнит.

          – Попробуй сделать его постарше? Или её младше? 

          – Гумберт Гумберт. 

          – На святое замахнулась. Хочешь совет? Отложи на время этот грандиозный замысел в сторону, подойди к своему необъятному книжному шкафу… не для красоты же он там у тебя стоит… и выбери что-нибудь читабельное. Только не постмодернистскую чушь, от которой у тебя полки ломятся. Что-нибудь фундаментальное. 

          – Джойса? 

          – Не смешно. Спокойной ночи! 

          Любит Остражная обрывать разговор. Видно, я помешала её «творческому процессу». Кого, интересно, она сегодня разбирает по кадрам? 

          Вспомнилось из последнего у неё: 

          «Бергманы, Тарковские и Бунюэли давно и безвозвратно остались в прошлом. Им на смену пришли Ханеке, фон Триеры и Звягинцевы, претенциозные, поверхностные, вызывающие чувство, похоже на зубную боль – острое до одури, но ничего за собой не оставляющее – стоит вовремя принять анальгетик, хотя бы такого сомнительного качества, как творения Терри Гиллиама или Кустурицы». 

          Не хочу сказать, что она плохой кинокритик, дело не в этом. Отчасти она права и в том, что кино, превращаясь в масскульт, становится суррогатом. И наша пресыщенность формой и содержанием, нездоровая жажда новых впечатлений, стремительность, с которой мы изменяем себе и другим, ведёт к упадку.

 

          Начинали мы одинаково: неразлучные книжные девочки, я писала рассказы, она – стихи. К стихам у меня сейчас особое отношение. Ну как, объясните мне, как можно сковывать мысли, чувства, впечатления строками, рифмами, размерами, созвучиями, сдабривая получившуюся слащавую массу метафорами и тайными смыслами?.. Ну почему нельзя освободиться от стилистических условностей и расплести скупые строки в приличные, чёткие, внятные предложения. Стихи – сплошное самолюбование, лишь красивая обёртка – разворачиваешь её в волнительном ожидании, а содержимое неизменно разочаровывает. Но почему тогда все, кому не лень, их пишут и пишут, сборники издаются немыслимыми тиражами, а что в них? 

          Но она писала прекрасные стихи. Вообще тогда все стихи казались прекрасными. Счастливое было время… Полуночные посиделки с такими же помешанными на литературе фриками, бесконечные споры о «вечном». А наши сборники продолжали пылиться на книжных полках. Потом она взяла себе дурацкий псевдоним, решила, что разбирается в кино и может на этом неплохо заработать. 

          Моя совесть... Умеет же она так коротко и ёмко. 

          Я привыкла к её скептическим замечаниям, они меня даже подстёгивают. Мы сами не поняли, как наше шутливое соперничество переросло в холодную вражду, прикрытую внешней любезностью и благопристойностью. 

          «Знаешь, что такое твои книги? Попытки прожить другие жизни, попробовать что-то запретное, не запятнав себя. Но этого мало для хорошей литературы». Подобные, как ей казалось очень благоразумные речи, она произносила со снисходительной улыбкой, за которой читалось плохо скрываемое тщеславие. 

          Если бы она твердила: твои книги плоские, героям негде развернуться, а голос автора звучит натянуто и фальшиво – это было бы, по крайней мере, правдой. А в её словах нет ни малейшей попытки разобраться в моих текстах, только зависть, зависть, зависть… 

          Когда я рассказала, как недели две назад наткнулась на отрывки своего раннего, недописанного романа, она язвительно посмеялась и предрекла провал.

 

          У меня не бывает проблем с сюжетами и их воплощением. Я пишу быстро, уверенно, дружу с тем, что принято называть вдохновением. Я доверяю своим героям, а они в ответ не пытаются выйти из повиновения. Они полностью в моей власти. И это всевластие, сладостное и упоительное, воодушевляет и заставляет работать быстрее, писать живее, откровеннее. 

          Я почти не переписываю, не сижу над одной страницей часами, не мучаю себя бесполезными вопросами. Сюжет рождается в голове сразу, целостный и неоспоримый, мне остаётся только изложить его на бумаге.

Сложности начинаются, когда текст готов на девяносто девять процентов. Я уже знаю, какая будет последняя фраза, твержу её про себя, но не могу дописать несколько страниц перед ней. Мне кажется, именно в них я должна оставить, зашифровать некое послание. Но эти строки не дотягивают до своего предназначения, сводя на нет весь мой труд. 

          Книга выходит, благосклонно принимается публикой, цитируется на Лайвлибе. Никто не замечает этого крошечного изъяна, но, зная о нём, я начинаю отторгать написанное. 

          Да, я хитрю. За красивой обложкой и интригующим сюжетом пытаюсь спрятать свою незатейливую философию. А если попробовать написать как есть. Может, я на это просто не способна? 

          Популярность давит на меня. Позволяет неплохо зарабатывать, жить в небольшой, но удобно расположенной квартире, много путешествовать (в погоне за впечатлениями и сюжетами), не думать о хлебе насущном, не отвлекаться на бытовые пустяки. И написав несколько успешных книг, я иду по проторенной дорожке, не замечая, что она для меня стала узковата, и пора, наконец, куда-нибудь свернуть.

 

          – Сварить кофе? 

          Он заглянул так тихо, что я вздрогнула. Как всегда застал врасплох. 

          – Я помешал? 

          – Нет, просто задумалась. 

          – Всё нормально? 

          Он подошел ближе, взгляд скользил по строкам, из которых он пытался уловить смысл написанного. 

          – Всё хорошо. Не слышала, как ты пришёл. 

          Он пытался скрыть улыбку, но глаза его ликовали. Не терпится поделиться какой-то новостью. И мне нужно отвлечься. 

          – Я точно не мешаю? – он придвинул стул ко мне и сел рядом. 

          – Нет, мне не пишется. Может, это глупая затея? Зачем я пытаюсь воскресить то, что давно умерло? 

           – Остражная звонила? 

          – Дело не в ней. Я пишу не о том, о чём писала когда-то эта пятнадцатилетняя девочка. Зачем она спорит со мной? Чего она хочет? Что нас с ней связывает? 

          На самом деле вопросы лишь пронеслись в моей голове, остались невысказанными. Но мне показалось, будто он их понял и услышал. Его взгляд стал ещё пронзительнее. Боже, как он хорош! Не боится смотреть прямо в глаза, весь как на ладони – простой, открытый, бесхитростный. Таким можно быть только в двадцать с чем-то лет. 

          Подозреваю, что его открытость – всего лишь уловка. Как открытый финал с множеством вариантов развития событий. Вот он сидит передо мной. Внимательный, вдумчивый взгляд… Или я себя обманываю? 

          – Мне дали главную роль в спектакле, – вдруг сказал он так просто, будто не добивался этого последние два года. 

          – И ты молчишь… Где, что – рассказывай! 

          Помню, каким он был, когда мы познакомились. Начинающий актер, день через два ходил на сомнительные пробы, мечтал сняться в «артхаусе» (слава богу, он избавился от этого словесного монстра!) и слонялся по хипстерским кафе. 

          А что он говорил, боже мой! Был напичкан книжными цитатами и театральными репликами и невпопад бросался ими направо и налево. Участвовать в коммерческих проектах он напрочь отказывался и перебивался массовками во второстепенных и сомнительных постановках. 

          – Подбирали актёров в экспериментальную постановку, я решил попробовать, и вдруг – главная роль. Сам не ожидал. Интересный проект. Альтернативный театр. Задаётся начальный сюжет, а продолжение должны определять зрители. 

          – А актеры? 

          – Они импровизируют, – он оживился, голубые глаза засияли. – У нас будут кое-какие шаблоны, но, в общем, мы должны сами продвигать сюжет. С подачи зрителей, конечно. 

          – Гениально. 

          – Знал, что тебе понравится. Я буду играть… Хотя это не важно. Ты только не злись, я не мог удержаться и прочитал начало. 

          Он пытался найти слова, но что-то снова сдерживало, мешало переступить запретную черту перед откровенностью. 

          – Я будто впервые тебя увидел. Нет, не то… Оказывается, ты… совсем другая. 

          Вот, и он туда же. Не нужно ничего отвечать. Да и сказать мне нечего. Пусть говорит он. Пусть объяснит, как долго продлится наше зыбкое совместное счастье. Кто будет сидеть передо мной лет через десять, чтобы неумело утешать и обманывать? Для кого я буду писать, кому и о чём? Ему невдомёк, насколько хрупко то, что мы сейчас имеем, как туманно и непредсказуемо будущее, как бессмысленны его импровизации на сцене… 

          И будто уловив исходящие от меня тревожные сигналы, он одной рукой обнял меня и чуть слышно сказал: 

          – Идём спать. 

          Новость о том, что нас собираются замуровать, принес Рыжий. Он сообщил ее Пятнистой Мохнолапке тем отвратительным бархатистым тоном, каким обыкновенно разговаривал с ней. И его длинные усы не дрогнули, когда он промяукивал гибельное для нас известие. Не для него, конечно. Он домашний кот. Сытая мордочка, хитрющие глаза. И высокомерное мяуканье.

          Рыжим котам верить нельзя. Старая как мир истина. Черные кошки себе на уме, серые – неприметные тихони, а мы, трехцветные, приносим удачу. Хотя бывает, что рыжие принимают меня в свою огненно-шерстную компанию. Или насмехаются надо мной – непонятно.

          Мы довольствовались тем, что мир умещался в скупом цветовом спектре – от мышино-серого до непроглядно-черного. За пределами подвального мрака краски были мутными, будто их кто-то тщательно прополоскал, а потом оставил выгорать на солнце.

          – Зачем нас замуровывать? – засомневалась я.

          – Как зачем? Сразу видно, ты новости не смотришь! А вдруг террористы? Где они прячут взрывчатку? В подвалах.

          – Кому-нибудь другому эти сказки рассказывай. А у нас и без тебя паникеров хватает.

          – Мое дело предупредить. А чему верить, решайте сами.

          Придав своей холеной морде оскорбленный вид, он выскользнул в зазор между цоколем и крыльцом. Мохнолапка была готова меня растерзать. Но побоялась. Побежала жаловаться. И новость распространилась молниеносно.

          Клубок сразу же объявил собрание. Боится единоличных решений. Отказывается от ответственности. Но слух следовало проверить.

          Местом для сбора служил запасной выход, через него еле-еле проникал свет и легкой дымкой струился над Клубком. Эфемерный нимб. И при таком выгодном освещении его плешь – результат похождений бурной молодости, была почти незаметна.

          Тогда его звали Вальдемар, и он был обычным дворовым котом. Без подвала, портала и тайн, с ним связанных.

          Но об этом мало кто помнит. С тех пор он остепенился, покруглел, поумнел и устранился от мирских дел.

Первой выступила Мохнолапка. От волнения она сбивалась, повторяя без конца «территористы» и «взрувчатка». Ее шерсть поднималась дыбом так, что пятна образовывали замысловатый узорный лабиринт, из которого не было выхода.

          Слушали с недоверием, а на ее заключительное «Рыжий редко ошибается», ответили протестным шипением. Домашних кошек у нас не жаловали. Хотя правила толерантности никто не отменял.

          Клубок терпеливо выждал, пока противники Рыжего успокоятся, и принял любимую позу – лег, подобрав под себя лапы, отчего будто балансировал в воздухе. Кошки приготовились внимать своему вождю. После беспорядочного лепетания Мохнолапки, его слова звучали особенно внушительно, а размеренная и уверенная манера речи действовала гипнотически. Он разделял предложения едва заметными паузами, рассчитанными на то, чтобы слушатели прониклись фразой и приняли ее как свою. Он говорил просто, стараясь не щеголять словами, значение которых было туманно, а если и произносил их, то так уверенно, точно сам придумал и наделил смыслом.

          – Наш подвал известен на всю округу. Здесь живут самые спокойные и порядочные кошки – все это знают. К нам стремятся попасть породистые особи. Даже домашние считают за честь наносить нам визиты. Подвал не просто наш дом, это отдельный мир, который мы год за годом наполняли своим теплом, уютом…

          На заднем плане кто-то пискнул. Сентиментальная Жанна. Вспомнила ухоженного котяру, который недавно удрал от нее. Нашла с кем водиться.

          – Уютом и доброжелательной атмосферой, – как ни в чем не бывало, продолжал Клубок. – Здесь, в царстве труб, обители тьмы и пристанище свободы, мы живем поколение за поколением. И если слухи о намерениях городских властей изгнать нас из нашего…ммм… микромира окажутся достоверными, мы будем сражаться за наш общий дом.

          Он говорил что-то про врагов, которые окружают повсюду. От них все наши беды. Мы должны сплотиться в борьбе с ними, чтобы отстоять ценности, дарованные предками.

          Обитатели подвала в восторге бросились к возвышению, на котором покоился Клубок, но он удостоил их лишь холодным взглядом.

          – Нужен доброволец, – заключил он.

          Кошки попятились назад. Бывалые прятались за спинами новичков.

          – Жребий. Я так и думал. Это будет честно.

          – Предлагаю Пышнохвостку.

          Это Мохнолапка. Отыгрывается за то, что я прогнала Рыжего.

          – Поясни, – потребовал Клубок.

          В прошлый раз жребий выбрал ее. Клянусь лапкой. А вызвался идти Полосатый. И кстати, не вернулся.

          Пятнистая бестия! Что бы ты понимала в самопожертвовании.

          Последовала привычная демократическая процедура: большинство своим свирепым визгом постановило, что добровольцем быть мне. На этот раз никто не думал меня спасать. Выкручивайся сама.

          Будь проклят тот, кто открыл портал. А кто это, кстати, был?

          Закроют подвал, закроют портал. Может, оно и к лучшему. Скажи им это после такой пафосной речи! А на что способен Клубок, кроме своих речей? Сам порталом не пользовался. Мудрый вождь. Демократ от кончиков усов до лап.

          Откладывать было нельзя, и вот я ждала наступление полночи у Великой стены. Со мной были Мышелов и Понурый. Оба благополучно вернулись, поэтому считали своим долгом напутствовать меня. Хотя за три года жизни в подвале я была наслышана об их похождениях.

          – Самое главное, – назидательно начал Понурый, – привыкнуть к одежде. Сильно мешает. Все чесаться охота. Блохи по сравнению с этим…

          Понурый был одним из первооткрывателей, так называли исследовавших портал смельчаков. Тогда мы пытались понять, какую пользу может принести это открытие, и запускали новичков на «ту сторону». Возвращались не все, однако они сразу становились героями, а их похождения обрастали самыми невероятными и сказочными подробностями.

          Понурый вернулся с трясущимися лапами. Из его нечленораздельного мяуканья можно было понять, что он едва не угодил под машину и поспешил назад, от греха подальше. На церемонии награждения медалью Первооткрывателя, он уверял, что мир полон опасности, что распоряжаться порталом следует разумно, для чего мы должны выбрать лидера, самого мудрого и рассудительного из нас.

          Вальдемар отнекивался, почесывая плешь. Уговоры продолжались, выторговывались полномочия.

          Такова история возвышения Вальдемара в пересказе Полосатого. Когда я попала в подвал, Клубок упрочил власть, и сделал процедуру своего переизбрания нерегулярной, а потом и необязательной.

          Мышелов считал себя везунчиком. На «той стороне» он встретил сердобольную старушку, которой рассказал, как тяжело приходится уличным кошкам и уговорил приносить нам объедки. Куриные кости, рыбные головы и внутренности, остатки жидкого подкисающего супа и черствеющий хлеб распределял Клубок, исходя из своих представлений о значимости каждого обитателя «царства труб».

          А нам приходилось добывать еду самим. С тех пор как из-за происков наших нескончаемых врагов мусорные контейнеры стали плотно закрываться, наступили непростые времена. Мы слонялись у магазинов, подъездов, остановок. Но часто ложились спать голодными.

          На поиски пропитания отправлялись новые добровольцы. Если они и возвращались, то с небогатой добычей, о происхождении которой старались умалчивать. Скорее всего, еду воровали либо выпрашивали у прохожих. Эти детали Клубку были безразличны. Он толстел, его ближайшее окружение ширилось, нам лишь иногда кое-что перепадало.

          Вернувшихся с провизией одаривали медалями. О тех, кто не возвращался, предпочитали не вспоминать. Существовала легенда, что они забывали кошачье прошлое. За это их негласно считали предателями.

          Последним добровольцем был Полосатый. Он ушел три недели назад.

          – Запомни дорогу назад, – напутствовал Мышелов, удрученно качая головой, давая понять, что более безнадежного добровольца еще не встречал. – На нюх не полагайся, считай, его у тебя больше нет. Поэтому запоминай. И не задерживайся. Город затягивает.

          Ладно-ладно. Мне не терпелось избавиться от провожатых, чтобы сосредоточиться. В последний раз ощутить себя собой. Так сказал Полосатый перед уходом. Клубок бы так сказать не смог.

          А если Полосатый хотел уйти? Хоть куда-нибудь, хоть как-нибудь раздвинуть душные границы подземелья. А дальше – будь что будет. Он намекал на побег: воспользоваться моментом и совершить переход. Неизвестность его не пугала. Его тяготило бессмысленное однообразие.

          Перемещение прошло быстро. В глазах резко потемнело, меня закрутило, меня куда-то уносило, и было страшно, что это стремительное движение не сможет вовремя остановиться, и я окажусь слишком далеко от исходной точки.

          Я очнулась на земле. Передо мной было небо, неравномерно усыпанное крошечными мерцающими точками. Я попыталась опереться на четыре конечности, но эта поза показалась нелепой. Я выпрямила ноги и поднялась. Не думала, что сразу получится. Шаг, еще… Я шла на двух ногах, расправив спину и раскинув руки. Вот, оказывается, как это бывает. Удивительно, но с высоты моего роста мир выглядел иначе – ближе и будто понятнее. Меня чуть пошатывало, как от езды в автомобиле: в подвал меня привезли издалека, наигрались и выбросили – обычная история.

          Мир казался мрачнее, очертания предметов окутывала темнота. Сейчас бы свернуться около теплой трубы. Но поблизости была только облезлая лавочка и та для меня маловата.

          Дверь в подъезд приоткрыта… Все равно идти больше некуда. Пережду ночь, а утром решу, как действовать дальше. Найти и расспросить. Таковы были указания.

          В мерцающем свете тусклой лампочки я принялась рассматривать себя. На мне было нечто бесформенное и пушистое, и оно приятно согревало. Я походила на сфинкса (этих страшных, вечно дрожащих, сморщенных существ почему-то называют кошками): лысые лапы с длинными пальцами и короткими ногтями. Лысая мордочка и оттягивающий голову назад густой хвост. Всего лишь новая оболочка. И тот же нескончаемый монолог внутри, звучащий слегка насмешливо и неутомимо. Те же неугомонные, разбегающиеся в стороны мысли.

          Я пристроилась у батареи, раздумывая, как быть дальше. Только бы никто меня здесь не заметил. Надо будет что-то объяснять.

          Как сложно у людей устроена жизнь! Нужно, чтобы у каждого в ней было свое место. Нужно подчиняться правилам. И если ты сидишь ночью в чужом подъезде, ты, по меньшей мере, странен. Ситуация за рамками обыденности. Случайность, которой нет места в повседневности.

          Неуверенные шаги… Я осторожно поднялась и увидела маленькую девушку в цветастой шапочке, с двумя тонюсенькими косичками и широко распахнутыми глазами.

          – Привет, – улыбнулась она. – Тоже выбрала этот дом? Давно сидишь? Замерзла, да?

          Вопросы сыпались из нее неудержимо. В ответах она не нуждалась, потому что считала себя самодостаточной: одна ночью в незнакомом месте, да еще выполняет такую важную миссию. Активистка в своей социальной сущности.  

          – Не сдадим ни одного подвала, – затараторила она. – Вздумали лишить живых существ их последнего крова. Бездушные чиновники. Сидят в своих теплых кабинетах, и отчего-то кошки им помешали. Будем дежурить каждую ночь, если понадобится. Никого сюда не пустим, согласна? Кстати, я Катя.

          – Пы.. Полина.

          Слово эхом отозвалось внутри. Голос… Слышу и не верю, что я к нему причастна.

          – Я тебя у нас не видела. Новенькая, да? Клевый свитер, моя бабушка такие вяжет. Надо сообщить начальнику смены, что вышла накладка, и он отправит тебя охранять другой дом. Ты не против? Можно и вместе дежурить, веселее даже, но важно рассредоточиться по всему району. Ты знаешь Дымыча? Он у нас главный. Он говорит, что победа за теми, кто прав. Ну или как-то так.

          Кажется, я знала Дымыча. Точнее того, кого раньше звали Полосатым. Вот как он здесь устроился. Кошачье прошлое быстро забывается?

          Я пыталась расспросить о нем, но Катя пожала плечами: парень как парень, чудаковатый немного. Но славный.

          – Он строит приют. Современный, комфортный – настоящий рай для кошек. На свои средства плюс благотворительность. Я тысячу рублей внесла, пока не могу больше, стипендия, сама понимаешь. Но я помогаю делом. Дежурю вот. А еще мясо целый месяц не ем, потому что животных жалко. Позвонить ему хочешь?

          – У меня нет телефона.

          – Разбила? Звони с моего. Не переживай, не разбудишь, он тоже на дежурстве, где-нибудь неподалеку.

          Я увидела свое отражение на поверхности пластинки, едва помещавшейся в ее руке, и поняла, что в подвал не вернусь.

          – Давай сама, я с ним незнакома.

          Катя снисходительно улыбнулась. Она приложила пластинку к уху и защебетала в нее что-то совсем другим тоном. Будто пыталась передать им выражение лица, вложить себя в голос.

          – На рассвете он будет ждать тебя здесь.

 

          Краски оживали, изнутри наполняясь светом. Стирались грани между вымыслом и тем, что пряталось за горизонтом, куда нам предстояло проложить дорогу, куда я стремилась попасть, чтобы убедиться в подлинности предметов, их необратимой вещественности. 

          Медленно просыпалось солнце, настоящее, сияющее, а не сине-зеленый диск, который раньше уныло висел в небе.

          Мы стояли вдвоем у нашего подвала. Непроницаемые очки скрывали пол-лица и делали его еще загадочнее. Слишком хорош собой и самоуверен. Впрочем, таким он и раньше был.

          – Привет от Пышнохвостки, – сказала я.

          – Кого? – равнодушно переспросил он. А, может, это и не он вовсе. Легкая небритость и густая неухоженная шевелюра. Мягкий, мелодичный голос, тягучая манера речи. Очень похоже.

          – Я беспокоюсь за этот подвал. Он самый большой в округе. И самый удобно расположенный.  

          С чего он это взял? Однотипные многоэтажки стройными рядами уходили вглубь улицы. Двор как двор.

          – Мы продолжим дежурить до тех пор, пока приют не будет открыт. А это еще несколько месяцев. Ну что, ты с нами?

          – А Дымыч это кличка такая?

          Он с недовольством посмотрел на меня, будто мысленно вымерял что-то.

          – А тебе не нравится?

          – Полосатый было лучше.

          Он снял очки. Смотрим друг на друга с возрастающим любопытством. Выдерживаю взгляд, и кажется, что глаза, изменившие форму и даже цвет, сохранили свое выражение, трудноуловимое и необъяснимое – смесь воодушевления и тревоги.

          – Ты…

          – Ты помнишь?

          – Что-то смутное. Глаза. Я тебя видел. Здесь у этого дома. Но очень давно, в детстве, что ли. Тогда меня называли Полосатым, я любил одежду в полоску, тельняшки всякие. Откуда ты это знаешь?

          – И давно ты волонтер?

          – Лет пять где-то, точно не помню.

          – И я давно, очень давно.

          – Я Дима. Живу в соседнем районе, учусь на ветеринара. А ты?

          Солнце застыло над нами, и утренний воздух, не успевший впитать заботы дня, был невесом. Мы стояли рядом, всматриваясь друг в друга, гадая, через что нам предстоит пройти, и как долог будет этот путь. Нам не было страшно.

          Он взял меня за руку, небо чуть качнулось, необычайное чувство легкости накрыло меня. Портал, подвал, потустороннее что-то…Спертый воздух, теснота, духота, вонь. Ничего не было.

          Новый мир. Нам его создавать. 

          – Тише… Ну вот сейчас. Слышишь? Не может этого быть! Прислушайся, ну?

          Он покачал головой, и это движение явно предназначалось мне. Все, мол, с тобой понятно. Вот куда могут завести фантазии, если дать им волю и вовремя не вмешаться.

          Я пыталась описать, что слышала, но как передать словами природу звука, его глубину и подавленность, сдержанность и протяженность.

          – Там уже несколько лет никто не живет! Я спрашивал у старшего по дому. Хозяин вообще непонятно где, раньше квартиру сдавал, сейчас закрыл и уехал с концами. Может, это соседи за стенкой.

          Соседи… Те самые, что ребенка воспитывают с таким упорством, что стены дрожат и весь дом слышит их назидательные крики.

          А здесь… как будто шаги. Хотя и не шаги вовсе. Что-то невесомое.

          Я знала точно: там кто-то есть. Я пыталась представить его. Невысокий худощавый человечек. Вел тихую, полуподпольную жизнь, прячась от солнечного света и находя утешение в уединении. Знал, что я могу его услышать, но боялся побеспокоить, поэтому скользил на носках, мягко опускаясь на пятку только по забывчивости или неосторожности. Он был неловок и рассеян.

          Иногда он не давал о себе знать несколько дней. Тогда я безнадежно вслушивалась в тишину. В плохом романе написали бы, что я вся превратилась в слух, но с трудом представляю такую метаморфозу. Можно, конечно, вообразить себе нечто вроде огромного уха, витиевато изогнутого с закручивающимся вниз отверстием наподобие ракушки. Но признать, что я и есть только любопытно устроенный хрящевой выступ – нет, к этому я не готова.

          Так что я осталась собой, только сосредоточилась на звуках. Удаляющийся рев машин и мерное постукивание рабочих за окном, приглушенное гудение компьютера, медленно и неуверенно набирающий силу звон церковных колоколов, скованный женский голос через громкоговоритель, зазывающий на распродажу… И это я легкомысленно назвала тишиной.

          В квартире над нами часто менялись жильцы. Лет десять назад в ней поселилось хипстерообразное существо неопределенного возраста и занятий. Существо редко покидало естественную среду обитания: днем отдыхало, а ночью собирало шумные компании. Я научилась засыпать под разговорный гул, сменяемый мелодичной музыкой, лишенной индивидуальности и ритма.

          При ближайшем рассмотрении существо оказалось привлекательным и манерным молодым человеком, талантливо имитирующим вежливость и услужливость. Как-то он предложил донести сумку до квартиры, при этом нагловато улыбался и смотрел прямо в глаза, признавая, что грешен, но кается и просит строго его не судить. Кривлялся, короче. Придирчиво подогнанная по фигуре одежда подходила ему так, что слово «стиль» казалось неуместным, слишком узконаправленным и конкретным.

          Мы чуть задержались у моей двери, пока я искала связку ключей, заглядывая в один кармашек за другим, а он насмешливо следил за моими суетливыми движениями, будто знал, где лежит злополучный ключ, но ни за что не сказал бы.

          – Не торопитесь. В этом кармашке вы еще не смотрели.

          – В нем ключи от машины. Оставьте сумки здесь, это надолго.

          – А мне некуда торопиться. Я вообще не выношу суеты… Да, кстати, заглянули бы как-нибудь в гости. Вечерами, наверное, сидите одна.

          Я пробормотала что-то про свою диссертацию.

          – Ну да, – усмехнулся он, – чем еще заниматься… в двадцать лет.

          – Мне двадцать три.

          – Это существенно меняет дело. Нашлись? Отлично!

          – Нет, не та связка. От родительской квартиры.

          – В разных связках? Зачем?

          – Чтобы разом не потерять.

          – Ясно, – он погладил свою ухоженную бородку, будто предваряя этим жестом какое-то магическое действо. – Предлагаю вытряхнуть все из сумочки, наверняка, они где-нибудь на дне. Ну, давай же. А я по содержимому быстро набросаю твой психологический портрет.

          К концу этой фразы я уже поворачивала ключ в замке.

          – Жаль, – он не скрывал разочарования. – Короче, надумаешь – приходи.

          И он направился к себе наверх, напевая: «Дис-сер-та-ция». Теперь при встрече он интересовался, как поживает мой научный труд и скоро ли непросвещенное человечество сможет постигнуть его глубинный смысл. «Уверен, всех нас ждет масса чудесных открытий. Иначе ради чего такие жертвы», – с улыбкой провозглашал он и снова предлагал «заглянуть» к нему. Я пыталась что-то пообещать, но он лишь качал головой и убегал.

          Когда он бесследно пропал, вместе с ним исчезли ночные посиделки, в которых я не участвовала, но которым бессознательно сочувствовала. Это была другая жизнь, я ее не понимала и не разделяла, но допускала для иных, странных и далеких от меня существ, способных отвлечься таким простым и бесхитростным способом.

          Какое-то время квартира пустовала. Тогда я и познакомилась с ним, нетерпеливым, настойчивым и бескомпромиссным. И сама не заметила, как на моей правой руке появилось кольцо. Первое время оно мешало и норовило соскользнуть с пальца. А потом – ничего, привыкла.

          А квартиру над нами заняла женщина, похожая на воспитательницу благообразной внешностью и излишне суетливыми движениями. Иногда я ловила на себе ее любопытные взгляды, казалось, она готова была заговорить, но оттягивала, то ли стеснялась, то ли не знала, с чего и как начать. Так мы и пробегали мимо друг друга, бросая на ходу короткое приветствие, каждая в своих мыслях и заботах.

          Она быстро и легко смущалась. Я заметила это, когда случайно встретила ее в книжном магазине: она листала дешевую книжицу в мягком переплете со слащавой парочкой на обложке. «Семь принципов счастливого брака». Пряча в руках роман Дорис Лессинг, я поспешила к кассе.

          Я могла бы рассказать ей о подноготной того, что принято называть браком. Но это скучно, давно известно и предопределено: одна сторона пытается, хоть не всегда умело и искренне, подстроиться, найти лазейки, чтобы и не прогнуться и не усугублять, другая – становится в позу и, потешаясь, наблюдает за этими увертками.

          Вряд ли ей нужны были мои откровения.

          К ней редко приходили гости, об их появлении можно было догадаться по скрежету передвигаемой мебели. Но в остальном они вели себя так же тихо и благопристойно, как она сама.

          – Придумала: воспитательница! – с плохо скрываемой наигранностью рассмеялся он. – Она на рынке мясом торгует, сам видел. Ножом орудует похлеще любого мясника. И поторговаться с ней можно. Как-то по-соседски мне сотню скинула. Но других обвешивает и обсчитывает дай бог…

          Я сделала вид, что удивилась, а на самом деле просто не поверила. А мысль сходить – проверить все-таки мелькнула. На это он и рассчитывал. Но рынок, а уж тем более его мясные ряды, я обходила стороной, чем он и пользовался.

          Я не заметила, когда она съехала, была погружена в повседневные хлопоты, которых с годами прибавлялось. И время убыстрялось, а я все гналась за ним, но безнадежно отставала.

          Новым жильцом был мужчина лет пятидесяти с внушительной бородой, обходительными манерами и великовозрастным сынком, который жил или работал где-то поблизости, но отца чуждался. Кажется, они не ладили. Хотя с чего я это взяла?

          Про него все сразу стало ясно: знакомясь, он предложил свои услуги. «ООО «Ковчег». Строительные работы любой сложности. Быстро, качественно, под ключ» – гарантировала визитка.

          Его приглашали в другие города как эксперта по нестандартным архитектурным проектам. Уезжая, он оставлял у нас ключи, на случай если появится сын.

          Сын приходил, угрюмый, нелюдимый, погруженный в свои размышления. От него попахивало спиртным, но его размеренные и выверенные движения выдавали человека сдержанного или, точнее сказать, сдерживающего себя. Его плечи оттягивал походный рюкзак, казалось, в него помещалась вся его жизнь, жалкая, тесная, со спертым запахом и звоном мелочи в безразмерных карманах.

          Как-то я не выдержала и предложила помощь. И тогда он поднял на меня глаза, с вызовом, дерзко и смело, немного насмешливо. Его тонкие черты лица, синеватые тени под глазами и взгляд, полный нескрываемого превосходства. Что-то знакомое было в нем, неуловимое. Черточка, доведенная до предела, до обезоруживающей крайности.

          – Жалеете меня?

          – Нет, с чего вы взяли?

          – Меня многие жалеют. Особенно отец. Говорит, что я не оправдал его ожиданий. Я хотел стать врачом. А он говорит: нельзя пытаться исправить то, что уже есть, лучше создать что-то новое. А к этому я оказался неспособен.

          – И кем вы стали?

          – Да никем, в общем. Перебиваюсь случайными заработками. Приходилось даже аниматором подрабатывать. Но, признаюсь, массовик-затейник я посредственный.

          – Свадьбы, корпоративы, юбилеи?

          – Нет, это для меня чересчур. Я развлекаю только детей. 

          – Рада это слышать.

          – А сейчас я пишу сценарий. Исключительно для взрослых.

          Он смутно улыбнулся, будто пытался затушевать улыбку, но она настойчиво пробивалась и изнутри наполняла лицо светом.

          Наши разговоры обрывались на полуслове с интонацией, намекающей на продолжение. Он уходил наверх и растворялся в гулких пустотах запущенной холостяцкой квартиры. В моем представлении она была тогда именно такой: припудренная слоем пыли мебель, качающиеся у потолка нити паутин и стойкий запах вынужденного одиночества.

          Странно, что он приходил, только когда отца не было дома. Я не могла представить их вместе, для этого с ними должен был быть кто-то третий, кто сумел бы их уравновесить и приноровить друг к другу.

          С тех пор прошло несколько лет. Несколько лет тишины и отчаяния. А потом шаги, те самые, осторожные, способные выдать себя за что-то иное, более тонкое, чем прикосновение ног к покрытому дешевым полимером слою бетона.

          И снова тишина.

          Я не слышала его. Было очень много разговоров. Непозволительно щедро растрачивались слова, произносились клятвы, угрозы, заверения. Что-то обсуждалось, опровергалось, настаивало на своем. Кто-то неумело ругался матом. Кто-то неискренне смеялся и судорожно всхлипывал. С грохотом снарядов освещали небо салюты. Дикторы бубнили с натренированными интонациями. Играла записанная после многочасовых репетиций музыка, поверх которой были наложены профессионально поставленные голоса. И в этом шумовом потоке, неизбежном шумовом потоке остальные звуки тонули.

          Это днем. А ночью звуки приглушались. С мерным гудением дрожал холодильник, редкие машины, посвистывая, проносились за окном, ветер пел свою однообразную, нескончаемую песню. Мужчина, который спал со мной в одной постели, с прерывистым стоном поворачивался на другой бок, кряхтела кровать, и было ясно, что не уснешь. И тогда все шумы заслоняли мысли, подступая ненавязчиво, издалека, становились все громче, все назойливее.

          Я не слышала его. Я смотрела в потолок и уговаривала себя признать очевидное. Глупо полагаться на обманчивую природу звука, механические колебания молекул… Частота, амплитуда – курс физики за девятый класс. Самая непонятая мной наука. Но я пыталась. Забрасывала учителей своими «почему?», а они тыкали пальцем в учебник, закон такой-то, открытый тем-то. Сборник утверждений, способных объяснить каждое явление, упрощая и разбирая его на атомы. Законы, формулы, величины, и попробуй – поспорь с ними. Не нами писаны, не нам судить.

          Я не слышала. Но это не значит, что его не было. Лукавая логика.

          Я знаю, что делать.

          Порывисто встаю. Двадцать ступенек. Только и всего. Я видела лестницу, сквозную дорогу со сквозняками, тусклыми лампочками, мутно зелеными стенами в разводах и истертыми от прикосновений перилами. Всего один этаж. Потом дверь…

          Одеваюсь в темноте, путаюсь в рукавах и штанинах. Стараюсь не шуметь. Боюсь спугнуть. Скорее, пока решимость меня не покинула. Смотрю на себя в зеркало и от растерянности не узнаю. Успокоить дыхание. А что если… Замираю от неожиданной мысли. Потом решительно нажимаю на ручку, дверь с вынужденным скрипом открывается. Сердце глухо стучит в груди, заглушая все посторонние звуки. 

           Я прибавила шаг. Я точно придерживалась маршрута, а, значит, должна была вернуться на прежнее место. Но после очередного лестничного пролета, не без намека на показное изящество, простиралась зала, пустая и безлюдная. Снаружи здание не выглядело таким огромным, каким являлось на самом деле. Хотя откуда мне это знать…

          Я слышала голоса людей, их твердые, уверенные шаги, которыми они пытались заявить о своем присутствии. Но они уже не встречались, а лишь намекали о себе. Будто дразнили. Мне не у кого было спросить, где выход. Чувствую, что близка к нему, что эти комнаты, в расположении которых была не известная мне логика, ведут меня, и я вот-вот сумею выбраться наружу. Но я обманывалась.

          Вот эта зала с бутафорским камином. Безжизненная, не освоенная никем территория. Будто здесь не было никогда людей. Но голоса все еще слышны, кажется, из соседней комнаты. Или с улицы. Я одергиваю тяжелые шторы: прямоугольники окон аккуратно заделаны деревянными планками, через щели которых слабо сочится дневной свет и проникает едва уловимый воздух.

          Лестницы и башенки, загадки Эшера… Математический расчет или таинственные символы, спрятавшиеся за остроумными головоломками?

          Начнем с начала. Как я сюда попала? Если бы вспомнить… Мои воспоминания начинаются между первым и вторым этажами, на лестничной площадке, там был такой низкий подоконник, точно специально сделали, чтобы сидеть на нем. Но за эти посиделки нам доставалось: сломаете раму, вылетите в окно, испачкаете, испачкаетесь… Понятное дело, не слушались, ходили в побелке и даже не прятали следы своих преступлений. Романтизм мелких проделок, раздутый масштаб собственного геройства, сладость втайне вкушенного запретного плода.

          Это в прошлом и будто не со мной. А с кем же? Когда я утратила эту связь? Разбила жизнь на участки, поставила между ними крепкие стены, возвела крышу, а о слуховых оконцах не позаботилась.

Не предусмотрела замочные скважины. Какие замочные скважины, когда нет дверей?

          Сидя на подоконнике, сначала болтая ногами, а потом упираясь ими в холодный плиточный пол, я смотрела на задний двор, где предполагалось разбить сад, но громоздились лишь остатки строительного мусора. Здание строилось. Это звучало и выглядело так, будто оно само себя выстраивало. Оно ширилось и обрастало новыми помещениями, куда я пока не могла проникнуть даже в своем богатом воображении. Оно было живым, оно играло со мной, хотя и было устроено предельно просто: без петляющих коридоров, с чередой послушно одинаковых классов и партами, покрытых самой дешевой и долгосохнущей краской. Оно наращивало себя, оно пыталось запутать, разыграть, оно притворялось чем-то другим, оно хотело подружиться, стать домом. Но оно не отпускало и уже этим походило на тюрьму.

          Вот и сейчас я брожу по его пустынным и холодным залам, и льющийся непонятно откуда искусственный свет искажает и без того скудную цветовую палитру его внутреннего убранства. И робкие, едва оформленные мысли оборачиваются в чрезмерно пафосный слог, не сочетающийся с убожеством самопровозглашенного дворца. Размах помещений против его пустоты.

          Странно, что оно росло не вверх, а вширь. Это были те же три этажа, три лестничных пролета, три лестницы, расположенные в трех углах неправильного, чуть скошенного четырехугольника. От него отходила пристройка, начинавшаяся узким коридором с кривыми стенами и неровными полами. Дальше шло строительство, воздвигался новый мир, границы которого предстояло открыть.

          И нас было трое. В этом была наша сила и наше бесстрашие. Мы не желали ходить строем, равнять шаг и тянуть носок. Нас заставляли маршировать: «Налеее-во!», «Напрааа-во!», «Песню запеее-вай!» Мы были замыкающими в строю тех, кому легче всего удавалось подстраиваться. Мы пытались, мы делали вид. Но что-то выдавало наше нежелание, и мы вяло тянулись за стройными рядами самых верных и преданных муштре.

          Наша троица была у всех на виду, вызывала толки и насмешки. Хотя внешне мы ничем от остальных не отличались и могли бы соперничать с ними в своей неприметности. Может, отсюда и возникало желание преодолеть эту неприметность своим непослушанием.

          Внешне мы старались соблюдать ритуалы. По расписанию ходили на обеды, где бездумно поглощали то, что нечистоплотные повара размазывали по нашим тарелкам, запивая мутным, вонючим, тошнотворно сладким пойлом. Морщились, но заставляли себя есть, чтобы наши слабенькие, отвыкшие от воздуха и света тела хоть как-то существовали.

          Часами сидели за партами, из этих часов, нескончаемых, растянутых на недели, складывались однообразные и предсказуемые годы.

          Однажды нас собрали в квадратном зале с затемненной сценой и стенами, обшитыми зеркалами, было тесно и душно, пахло цветами, духами и ложью. Все пели, кричали, кривлялись, были заражены истерическим смехом, притворно с кем-то и чем-то прощались, но думали лишь о том, что один участок позади и пора строить стену.

          Новая часть пути. Новые люди. Она пошла за мной, потому что решила, что мы чем-то похожи. В ответ я показала карманное зеркальце, где мы могли отражаться по очереди, но это не помогло ей увидеть разницу между нами. В ней все было большим: тяжелое тело, широко распахнутые глаза, размах витиеватых фраз. И я маленькая и щупленькая с плоскими и мелкими мыслями. Как смешно, наверное, мы смотрелись вместе!

          Наше перемещение по зданию стало менее упорядоченным, занятия по муштре сменились блужданиями по залам с рядами высоких стеллажей, заставленными безукоризненно ровными томами с одинаковыми корешками. Самые ловкие и способные из нас умудрялись вытаскивать их осторожно, книжные ряды тут же смыкались, будто нетронутые. Но особо ценилось умение возвращать книгу на место так, чтобы никто не догадался, что она когда-то покидала полку. Но в моих руках книга будто разбухала и не помещалась обратно, как я ни старалась ее пристроить. Вообще, я не знала, как обращаться с книгами. Порывисто перелистывала страницы, удивлялась пустотам в тексте, предназначенным для того, чтобы привести все тома к одному размеру, искала то, на что не было даже намека в заголовке или в предельно краткой и туманной аннотации.

          А какие мы вели разговоры… Будто разматывали клубок, а сами двигались вперед, оставив конец где-то позади (как бы этот клубок мне сейчас пригодился!). Мы думали, что называем вещи своими именами, но на самом деле не очень умело жонглировали устаревшими, давно не существующими и не зависящими от нас суждениями. Мы думали, что граница между «можно» и «нельзя» обязана быть условной, что ее гибкость и подвижность не должна никого смущать, ведь в этом и заключалась суть нашего постоянного движения. 

          Она много говорила, я слушала невнимательно, но слова просачивались вопреки моему желанию и захватывали меня. Мы часто ходили по одному и тому же маршруту и не могли найти отправную точку начатого давным-давно разговора.

          Она ушла посредине какого-то пустякового спора. Только и успела сказать: «Я сейчас, подожди…», а потом быстро скрылась за внезапно возникшим проемом. Я ждала, пока утихнут воспоминания. Потом их вытеснила необходимость строить новую стену.

          Не помню, сколько времени прошло с тех пор. Сначала я встречала людей. Они своим подозрительным отчуждением давали понять, что мне с ними не по пути. Я проходила сквозь знакомые комнаты и лестничные пролеты и, казалось, совсем скоро выберусь.

          Иногда на моем пути появлялись какие-то странные существа, не люди, а их голограммы, бестелесные изображения, умело сделанные и верно имитирующие человеческие движения, но отстраненные, ненастоящие. Как та женщина в затемненной комнате, по периметру которой были расставлены столы. Она сидела у дальней стены, прямо на столе, и, склонившись, перебирала в руках что-то черное, похожее на чуть смоченную землю. Она пропускала это месиво сквозь пальцы, ее губы быстро шевелились, и все это в строжайшей тишине.

          Густые растрепанные волосы затеняли лицо и затрудняли узнавание. Но на кого-то она была похожа… Каждый человек на кого-то похож. Я следила лишь за ее непонятными движениями и за черной массой в руках, удивлялась ее увлеченности, желанию придать осмысленность своим действиям.

          Как-то за полуоткрытой дверью подсобки я обнаружила троих мужчин. Вроде бы, знакомые, но лучше присмотрелась – нет, совершенно чужие. Они негромко переговаривались на непонятном языке. Точнее, я разбирала отдельные слова, но, то ли они неправильно расставляли ударение, то ли говорили с сильным акцентом, – общий смысл было не уловить. Заметив меня, они молча переглянулись и смутились, будто я застала их врасплох, а потом с явным нетерпением заговорили снова, только интонации их стали торопливее, нетерпеливее, настойчивее. Я быстро проскользнула дальше, и отголоски их разговора, их невнятное, неразборчивое бормотание еще долго меня сопровождали.

          А потом что-то сместилось, и люди исчезли. Их видимая часть. Голоса продолжали глухо звучать, и я мысленно беседовала с ними.

          Жалкое копошение. Круговерть слов. Понятия укоренились во мне и стали неприподъемными глыбами, бесформенными массами чего-то невыразимого с аккуратно наклеенными ярлыками, а на них четкими и резкими буквами, да так, чтобы было заметно издалека, слова, которые складываются и читаются, но уже не звучат: государство, семья, церковь, закон, совесть, долг, святыня, правда, сомнение, вера… и еще какое-то, на «л», что ли.

          А остальные – стерлись. От слова «свобода» остались четыре буквы, и они утекали, ибо сказано – все течет, все меняется. И мысль – самая изменяющаяся из всех форм существования, всего лишь слова, произносимые внутри, внутренний фон, назойливый шумовой фон. Если бы я могла преобразовать его, материализовать, выровнять, присовокупить, пристроить к действительности. Пригладить фразу до усредненности, чтобы лишь чуть ее преодолеть, но не углубляться в непроходимые дебри. Надо найти какой-то другой путь… И я шла.

          Шла наугад. Шла босиком. По мягкому ворсу, по прохладному мрамору, по грязному паркету, по скользким ступенькам, по осколкам того, что было посудой, помогало утолить голод, ощутить себя цивилизованным. По опавшим листьям, по влажной траве, по обжигающему морскому песку, по колючей ледяной земле, по пепельно-пыльному асфальту, по зловонным лужам, по хлюпающей грязи, по рыхлым сугробам, по воде и по суше… я шла и шла. Даже когда не было сил. Поиски затягивались, а времени впереди оставалось немного. Я спешила, но строительство меня опережало.

          Иногда я засматривалась на петляющие узоры на потолках, на игру бликов на глянцевитых мозаиках и вычурную лепнину, на строгие, застывшие в вечной немоте портреты, на заманчивые своей непостижимостью картины, засматривалась и забывалась, спотыкалась и падала, было больно, но я шла, не дожидаясь, пока раны заживут и перестанут кровоточить.

          Как скоро мне придется прекратить бессмысленные блуждания? Когда я сумею приглушить слепящий электрический свет, найду клочок бумаги и тупой карандашный огрызок, расположусь поудобнее на подоконнике, поглубже вздохну и… 

           Еда должна приносить удовольствие – твердит реклама. Удовольствие обещается порционное: в каждой ложечке, каждом глотке, каждом кусочке спрятан невероятный по силе и остроте спектр вкусовых блаженств. Заманивание начинается с цвета, ослепительно броского, непозволительно яркого. Затем испытываются на стойкость обонятельные рецепторы, проще говоря, нас одурманивает запах, специально и созданный для того, чтобы мы хотели или думали, что хотим поглотить очередной продукт сомнительного качества, но того самого цвета, формы и аромата.

          Ходить с мамой по магазинам было сущей пыткой. Она скользила взглядом по нескончаемо длинным полкам, обустроенным по всем правилам немудреной маркетологической науки, стараясь не ошибиться в выборе и балансируя между ценой и качеством, наполняла тележку, которую я осторожно катила за ней. Мой потребительский выбор был всегда скромен и неприхотлив и из-за того, что большая часть содержимого полок была для меня несъедобной, я равнодушно следовала за ней, размышляя о всяких посторонних вещах. Что бы произошло, если бы исчезли все ценники и разрешили брать, сколько унесешь? Что бы тогда делала я? Как бы выглядел магазин после такого разгрома?

          Интересно наблюдать за лицами снующих по залу людей. Как они сосредоточены, как напряжены, как серьезны! Как долго они изучают витрины. Как неуверенно берут что-то с полки, держат, вертят в руках – то ли срок годности ищут, то ли пытаюсь разглядеть состав – вернут на место и снова ищут… Вот и моя мать застыла у холодильника с полуфабрикатами, уже полчаса раздумывая, из какого убитого животного приготовить сегодня ужин. Я отстраненно помалкиваю, дабы не напоминать о своих пищевых предпочтениях, с которыми моя заботливая родительница никак не может смириться.

          – Лучше бы я взяла с собой мальчишек, – вспомнив наконец о моем существовании, замечает она. – Они бы подсказали.

          «Мальчишки», мои братья, здоровые, крепкие пятнадцатилетние оболтусы, как все нормальные люди являются всеядными. Даже слишком. Конечно, с перевесом в сторону белка. Они наперегонки растят мышцы, и наша кухня заставлена огромными банками со спортивными добавками, похожими на те, что продаются в строительных магазинах, с труднопроизносимыми названиями, сложной и явно небезопасной химической составляющей.

          У меня все в порядке с весом. Для мамы, конечно, я слишком худа, а мне бы хотелось быть еще легче, просто сбросить с себя лишнее. Ну совсем чуть-чуть. Какими воздушными должно быть ощущают себя болезненно худенькие сорокакилограммовые девочки! Как мне хотелось испытать это чувство! Но не быть при этом обтянутым кожей скелетом…

          В отличие от братьев, я в спортзал не хожу, не могу видеть себя и других, отражающихся в зеркалах в самых нелепых позах. И раздражают девицы с перекаченными ягодицами, фитнес-тренерши, берущие на себя слишком много. Одна из них, счастливая обладательница кубиков на животе (трудно себе представить что-то более уродливое), не способная сказать и двух слов, чтобы не упомянуть про сушку или кроссфит, запретила мне бегать по утрам. Якобы для сердца вредно и нагрузка на колени. И это заявляет девушка, которая изнуряет себя тренировками ради весьма специфических представлений об идеальном теле!

          Близнецы привыкли к моим причудам. И мой отказ от поедания мертвых животных они восприняли как очередной каприз. Им приятно думать, что их старшая сестренка по мозгам не так далеко от них ушла.

          Но мама не сдавалась. Она потащила меня к какому-то странному типу, который называл себя психологом, специализирующимся на расстройствах пищевого поведения. Ну, всякие анорексички к нему ходят, он как будто их лечит. Он долго меня допрашивал, пытаясь выяснить, кто меня надоумил. Я решительно молчала. Оставив попытки меня разговорить, он прочел длинную лекцию о том, что бунт – удел подростков, а мне за несколько месяцев до совершеннолетия пора бы повзрослеть, что я, «грамотная и смышленая девица» (дешевый трюк!), не должна поддаваться на уловки сомнительных экспертов, пытающихся завлечь меня в свою секту. Говорил он путано, но в переводе на человеческий язык основные мысли можно было выразить примерно так. Очень хотелось нагрубить ему и посмотреть, как он будет выкручиваться, но мое дурацкое воспитание пересилило, и когда он закончил свою скучнейшую проповедь, я просто спросила:

          – Вы когда-нибудь отрубали курице голову?

          Он заерзал в кресле, будто искал удобную позу, а на самом деле подбирая доводы для возражения. Нет, обезглавливать кур ему не приходилось, слабоват он для этого. И его слишком интеллигентная бородка и модные роговые очки выдавали в нем разумного, воздержанного потребителя.

          – Причем здесь это?

          – Ну хотя бы видели, как отрубают? Как она бегает без головы, пока не умрет от потери крови? И все это время жутко мучается. Вы об этом когда-нибудь думали?

          – Зачем?

          – Вы правы: незачем. В супермаркетах они уже безголовые, ощипанные и выпотрошенные. Очень удобно.

          – А вы видели?

          Ну вот! Могла бы догадаться, что он переключит разговор на меня. Сейчас начнет копаться в моем детстве, выискивая на его безоблачном небосводе темные пятна.

          – Нет, но могу себе представить. Моя деревенская бабушка держала кур, и в детстве я любила их кормить.

          Он выпрямился, и в его взгляде застыло сладострастное предвкушение. Приготовился к тому, что теперь я разоткровенничаюсь. Как бы не так!

          – К зиме их убивали. А мне врали, что куры сбегали или прятались. И поедая на обед супчик, я не догадывалась, что он из той самой курочки, которую я еще вчера кормила травкой.

          Поделившись этим сомнительным откровением, я снова замолчала, а он выдал очередное глупое замечание:

          – Сейчас их убивают безболезненно. Током, кажется…

          – По-вашему, это очень гуманно? Но я вас расстрою. Током их только оглушают. Чтобы птица не билась и не портила товарный вид. А потом нож в глотку, артерия разрезается, птица висит на крюке, пока из нее вытекает кровь. Это безболезненно, как думаете?

          Его каменное лицо даже не дрогнуло. Само самообладание. 

          – Курица – всего лишь птица.

          – Ну конечно. Для такого самонадеянного существа как человек. Ведь животные выращиваются только для того, чтобы сделаться обедом.

          – Значит, вам стало жаль животных, отсюда все пошло?

          Что он имел в виду под этим «все», было неясно. И куда оно «пошло» - тоже.

          – Вам на самом деле это интересно?

          – Разумеется.

          Ну да! Господи, на что только люди не идут ради денег. Некоторые готовы часами слушать других и делать вид, что им это интересно.

          Махнув рукой на незадачливого психолога, мать обратилась к знакомому врачу, если так можно назвать гомеопата с сомнительной репутацией. Этот, с позволения сказать, специалист подошел к проблеме (ну они все считают это проблемой или каким-то досадным недоразумением) с другой стороны и начал рисовать пугающие картины моего будущего, в котором у меня неизменно должны перестать расти ногти, выпасть волосы, резко снизиться гемоглобин, исчезнуть цикл, разрушиться кости и прочее-прочее. Короче говоря, белковое голодание медленно, но верно меня угробит, если я не перестану издеваться над своим организмом. Когда я заметила, что в чечевице белка больше, чем в курице, он нервно замотал головой: растительный белок не идет ни в какое сравнение с животным, и так далее по обкатанной схеме с незаменимыми аминокислотами, которых якобы неоткуда больше взять… Ну что с таким спорить?

          Я не стала ничего объяснять и доказывать. Я сторонилась тех, кто приводил факты, оперировал цифрами и подгонял под свои цели результаты экспериментов. Я решила для себя, что убийство есть убийство. Какие еще нужны доводы? Люди оправдывают войны, да еще с каким пафосом и лицемерием, а тут какие-то примитивные существа, созданные лишь для убоя. Это разумно, да? Это цивилизация?

          Я запаслась готовыми ответами на однообразные вопросы, которыми мучили знакомые, когда до них доносились слухи (а это трудно было скрыть) о том, что я стала травоядной. Не исповедоваться же каждому, кто вдруг замечает, что за общим столом я почти ничего не ем. Мое окружение интересовала лишь утилитарная сторона вопроса: какая мне польза от того, что я испытываю такие лишения. Какие лишения? О чем они?

          О том, что еда – это удовольствие. И неважно, что ради твоего удовольствия кому-то придется пострадать. Потребление как самоцель. Самонасыщение как оправдание.

          Мама совсем отчаялась. Она чуть было не пошла к местному батюшке, чтобы тот наставил меня на путь истинный и объяснил, что животное отличается от человека тем, что у него нет бессмертной души, поэтому мы, люди, можем распоряжаться этими неразумными существами по своему усмотрению. Он бы обязательно рассказал мне о том, что пост – дело богоугодное, а то, чему следую я, – от лукавого, от гордыни, от самолюбования. А на ветхозаветное «Не убий» он возразил бы тысячей других цитат и убедил бы меня, что священные тексты писались для того, чтобы их толкования можно было применить ко всем сферам человеческого бытия.

          Как только мать заикнулась о священнике, не выдержал отец:

          – Оставь уже ребенка в покое! Ей самой скоро надоест придуриваться.

          Так мы теперь и живем: мне все никак не надоест придуриваться, а она продолжает ждать и с брезгливым видом посвящать знакомых в тонкости моих кулинарных экспериментов.

          Я послушно катила тележку к кассе. Сейчас мы погрузим сумки в машину, поедем домой, чтобы готовить ужин, а потом соберемся за одним столом, и я спокойно выслушаю пару глупых колкостей о том, что листочкам салата тоже может быть больно… Я готова к непониманию, с которым мне придется столкнуться в будущем. Но готовы ли вы?…

          Мы уйдем, а в холодильниках останутся лежать части чьей-то плоти, разрезанные на кусочки и пласты, прокрученные через мясорубки, напичканные специями, переработанные в окорока и колбасы. Полежат несколько дней и, если не окажутся в одной из переполненных тележек, будут выброшены, утилизированы, уничтожены…

          Как вам такое удовольствие?

         Напрасное нагромождение слов – слышу приговор Строжайшего. Смущаюсь, но не думаю оправдываться, ему виднее, я же так, пробую, ищу себя, блуждаю с фонарем в лабиринте собственных фантазий. Обижаюсь молча, жалею о потерянном времени и ругаю себя, конечно. Нет, я могу. Могу лучше.

         Что было заявлено? Простая история. Не выходящая за габариты стандартного романа. Завязка стремительная: герои в гуще сюжета, преодолевают выпавшие на их долю злоключения. Откуда взялось это слово? Из позапрошлого века? Забудь его! В общем, лихой сюжет, до головокружения быстрая смена кадров: преступление, возмездие, погоня, выстрелы над головами. На высшей точке головокружительный поцелуй. Но не затягивать с этим, избегать сентиментальности. И неумолимое, плавное движение к предсказуемой развязке, благополучной, но не слащавой, ни в коем случае.

         Как-то так должно было получиться. Но не получалось.

         Герои топтались на месте. Я углублял и расширял их, окружал вещами, родственниками и друзьями, но не мог сдвинуть с точки, из которой им следовало расходиться по уготованным сюжетным маршрутам.

         – Давай попробуем по-другому, – не терял надежды Строжайший. – Нужно больше динамики. И реалистичных деталей. Спустись в метро, посмотри на людей. Представь, что с ними может произойти.

          – Да что там может произойти? Разве только какая-нибудь чудовищная люстра наконец рухнет и погребет под собой…

         – Ну это уж слишком! – взревел Строжайший. – Оглянись, наконец, вокруг! Кругом же люди! У каждого своя судьба, свой путь, каждый человек – целый мир, вот, что должно тебя занимать. Забудь свои фантастические сюжеты: ведьмы сражаются с драконами, а неспасенные принцессы томятся в неприступных замках в ожидании несуществующих принцев. Хватит!

         – А вампиры? Можно добавить хотя бы одного, неприметного, почти ручного?

         Рубашка на груди Строжайшего заколыхалась, галстук заходил ходуном. Он попытался набрать больше воздуха, чтобы как можно громогласней выкрикнуть очередное ругательство, но сумел только указать рукой на дверь. Бессловесность его гнева компенсировалась красноречивыми жестами.

         Я поплелся домой. Метро… Чего я там не видел? Теснота, толкотня, шум, вонь. Общественный транспорт, который напрасно пытаются романтизировать.

         А подземный дракон был бы кстати. Отчего он боится драконов? Удивительные существа! Непредсказуемые. Сегодня крадут детей у гномов, чтобы получить выкуп с безутешных родителей, а завтра готовы служить эльфам, защищать их от гоблинов или кого-нибудь еще. Уйма сюжетов. Тьма нераскрытых тем.

А люди… Кому интересны люди? Что нового можно о них сказать? Какие умы разбирали и препарировали их! И чего добились? Докричались до кого-нибудь?

         Нет-нет. Вскрывали рану, выставляли на обозрение и, ухмыляясь про себя, принуждали нас любоваться этим омерзительным зрелищем. И лечить, зашивать – нет, это не мы, увольте! Не наше дело! И есть психоаналитики, в конце концов.

         К тому же он путает меня с кем-то: ни одной принцессы в моих книгах и близко не было. А принцев – тем более.

         Нет, Строжайшего не переспоришь. И условия контракта не обойдешь. А в нем указано четко – три романа в год. Минимум, в десять авторских листов каждый. Меньше – не формат, не продашь. Но и укрупняться опасно, толстые книги отпугивают. Еще бы: помещать такое количество самых разных, порой взаимоисключающих слов под одной обложкой, мне и самому от этого иногда бывает страшно.

         Делать было нечего: я сидел перед монитором. Мысль упорно не шла. Мне даже казалось, что экран подергивается, такое случалось раньше с коробками, которые занимали полстола и, включаясь, лениво посвистывали. Да, было время. Я работал тогда в паршивенькой газетенке, насквозь желтой, с первой до последней строчки. Подписывался псевдонимами на одну статью. Подстраивать вымышленные имена под тему казалось до ужаса оригинальным.

         Выдумывая сюжеты для очередного номера, я не представлял, что они будут тиражироваться. Просто испытывал свою фантазию: на что еще ее хватит. Самой газеты в глаза не видел. Даже если бы она случайно попалась мне, то и тогда не поверил бы в ее реальность. Каждый день после работы выпивал, чтобы не свихнуться.

         Запретных тем не было. Закон существовал отдельно от нас, а слово«мораль» произносить было неприлично. В погоне за гонорарами мои коллеги вытворяли такое, что и не снилось маньякам, которых они описывали до омерзения подробно.

         Борьба велась за количество знаков, кричащие заголовки, за место на первой полосе и внимание редакторши. Мы беззастенчиво называли ее спиногрызкой, и она носила прозвище с непритворным достоинством. Спиногрызка была существом паразитирующим и всеядным. Она редко показывалась из кабинета, пила кофе в лошадиных дозах, грубо и не к месту материлась и чудовищно безвкусно одевалась. Каждую неделю она устраивала нечто вроде планерки, на которой мы только и делали, что выясняли отношения. Потрясая побрякушками, нацепленными без разбора на уши, руки и грудь, она на чисто русском языке объясняла, какие мы ничтожества – не способны удивить ее ничем, кроме спившихся бомжей и распутных школьниц. Было скучно слушать как оправдывались новички и посмеивались над ними остальные. Даже мат звучал безыскусно и растрачивался впустую.

         Там, в этой убогой редакции, я и познакомился с ним. Нет, я еще не звал его Строжайшим. У него было имя. И даже отчество, вроде бы. И какой-то кричащий псевдоним. Я думал тогда… я был наивен и сильно в нем ошибался… я думал тогда, что он слонялся по журналам, чтобы впихнуть свои критические очерки (так он их называл), пространные, путаные тексты с заголовками в три строки. Я думал тогда, что к нам он зашел по ошибке или безысходности. Чем иначе можно было объяснить самоуверенность, с которой он сунул мне свою писанину и провозгласил: «Новое слово критической мысли».

         Так и сказал, да.

         На нем было пальто в клетку и огромный, съехавший на бок рыжий берет. Я сделал роковую ошибку: промолчал. И в этом он уловил заинтересованность. Я же так пытался выразить свое глубочайшее пренебрежение. Психи к нам заглядывали часто, и какую только муть не приходилось читать и выслушивать. Я до того устал с ними спорить, что молча брал рукописи, а потом торжественно вручал спиногрызке. Пусть наслаждается. Что она и делала: в обеденный перерыв у нее собиралось полредакции, чтобы послушать выборки из этих опусов. Я сидел через три кабинета, но их хохот, с нотками истерической безысходности, был вездесущ. Меня тоже звали приобщиться к самобытному народному творчеству, но я кивал в сторону монитора, занят, мол. И они перестали меня беспокоить, только бросали презрительные взгляды: если не умеешь угодить начальству, что ты вообще здесь делаешь.

         Я понял, что исчерпал себя, когда моя очередная байка про пришельцев оказалось точной копией моего же текста полугодовой давности. Те же подвыпившие рыбаки, то же троекратное свечение в ночном небе и мерцающий след, тянувшийся за ним и таявший за горизонтом. Даже имена «очевидцев» были схожи. У спиногрызки память оказалась лучше моей, она разразилась потоком матерщины, в котором робким цензурным островком барахтался оборот «ленивый самоплагиатор».

         Всё! – сказал я себе. Хватит с меня! Собирая вещички, я нашел рукопись, вспомнил типа в рыжем берете. Почему я не передал его творение спиногрызке – не знаю. Но решил, что это знак свыше, и дома сел разбирать его каракули.

         Боже праведный, через какие словесно-буквенные дебри мне пришлось пробираться! Какие смысловые витиеватости расшифровать! В какие бездны словоблудия погрузиться!

         Я пощадил себя и остановился, когда в пятый раз за страницу споткнулся о слово «нарратив». «Нарративы» то причудливо пересекались, то взаимно устранялись, то пытались друг под друга подстроиться и сопровождались всегда разными, но одинаково безапелляционными эпитетами.

         Рука потянулась к телефону и набрала цифры, неровно нацарапанные на первой странице текста.

Вялый, вязкий голос на том конце заставил меня раскаяться в содеянном. Но было поздно. Не прошло и пяти минут, как я слушал его рассуждения о том, что конфликт – основа любого сюжета и, зная лишь это, я мог бы написать великую книгу.

         – Я в жизни не написал ни одной вдумчивой строчки, – на всякий случай предупредил я. Нельзя же было всерьез относиться к выдумкам про гуманоидов.

         – Потому что не пробовал. Рассказ можно написать о чем угодно. Видишь: ветка качается за окном, коряво изгибается. Как живая. Представь: поселился в коре жучок, мелкий, не разглядишь. Теперь кто кого. Конфликт. С этого и начнем. Договорились?

         Чтобы отвязаться от него, я решил попробовать. И выдал нечто сумбурное о двух вампирах, которые жили лет двести назад, враждовали, дрались на дуэли, потом помирились и стали кровными братьями.

Незадавшийся критик, когда я прочел ему рассказ, присвистнул.

         – Надо же, куда тебя занесло. А я сразу понял: талант пропадает. Пришли-ка мне эту дребедень. Тисну в какой-нибудь журнальчик.

         И тиснул. Через неделю прислал гонорар. У меня как раз деньги закончились.

         Так я начал работать, не выходя из дома. Я благословлял свое затворничество. Раньше я и не подозревал, как влияет на человека отказ от общения с окружающей средой. Выдумывая новые миры, я перемещался в них и наслаждался свободой, которую не могло дать ничто иное.

         Мы говорили только по телефону, казалось, до встречи наши отношения еще не доросли. Тексты неизменно принимались, денег на жизнь хватало, я не желал большего.

         И вдруг прозвучало слово «книга». Он произнес его нарочито небрежно: «По сути, нет никакой разницы. Запутаннее сюжет, больше героев и развернутых описаний, о чем – неважно, ну внешность каждой твари можешь описать, родословную ей выдумать, с твоей-то фантазией».

         Теперь я выстраивал шаткие опоры громоздкого сюжета, давал сложные имена второстепенным персонажам и сам пытался в них не запутаться, выдавливал из себя беспомощные описания. На мои сетования он твердил, что в любой книге толще трехсот страниц может найти целую кучу несуразностей, но никто не отказался их печатать.

         Как-то случайно в повествование вмешался крохотный дракон. Его живость тронула Строжайшего. Тогда я уже окрестил его этим прозвищем и начал обращаться к нему на «вы».

         «Почему бы тебе не сделать его главным героем следующей книги», – заметил он.

         Это стало началом моего помешательства. Именно это, а не беспощадные условия контракта.

         До бюрократических мелочей он не снисходил и подсылал ко мне длинноногую, глянцевую куклу. Она вторгалась в мою холостяцкую берлогу в самом разгаре какого-нибудь динамичного эпизода, я терялся, будто меня застигли на месте преступления, и, прерываясь, неизменно сбивался с ритма повествования. Нехотя выныривая из вымышленного мира, я долго пытался сообразить, как нужно себя вести, чтобы выглядеть естественно.

         «Я звонила вчера и предупреждала, что загляну», – с фальшиво извинительной интонацией щебетала она, проворно шелестя листами, белизна и гладкость которых казалась нереальной.

         Я бормотал что-то бессвязное и начинал замечать, как затейливо обведены ее ледяные глаза. Строгая блузка была расстегнута на три пуговицы, чтобы продемонстрировать богатство, скрываемое под ней, а короткая, в рамках приличия, юбка обнажала удивительной красоты и стройности ноги.

         «Темно тут у вас», – невинно замечала она, помогая совладать с бумагами, еле помещавшимися на придверной тумбочке. Я промахивался мимо строки, засматриваясь на узорную роспись ее ногтей. Такие гораздо лучше смотрелись бы на пятнистой драконихе.

         «Вот здесь. Еще здесь. Расшифровка имени. Дата, подпись. Отлично! – с натренированной улыбкой она кивала мне. – Не смею вам мешать».

         Механистичность, с которой она проделывала эту процедуру, превращала ее в нечто рутинное и неизбежное. Я забывал о случившемся до тех пор, пока на моем пороге не возникал новый глянцевый манекен, такой же безучастный, безупречный и едва ли желающий походить на человека.

         Сначала я старался. Честно. Пока не понял, что спасти меня может только серия: не надо для каждой книги выдумывать героев, поселять их в миры, новизна которых раз от разу становилась сомнительней, и это бросалось в глаза. Я пытался нагнать тумана, жонглировал звучными терминами из учебных пособий, игрался с формой, перетасовывал эпизоды, вел повествование от нескольких лиц. Я любовался своими подопечными, гордился их своенравием и прощал произвол.

         А потом…

         Началось с намеков: время изменилось, и вымышленными чудовищами сейчас никого не испугаешь.

Тогда-то я и начал прозревать. Я стоял посреди его кабинета, пытаясь выудить из темноты какие-нибудь детали, чтобы по ним составить представление о его обитателе. Укрепиться во всеобщем заблуждении о том, что человек выстраивает около себя среду, чтобы потом в нее незаметно вписаться. Было бы оно так, как упростилась, упорядочилась и оскудела бы жизнь.

         Сумев разглядеть только вешалку с клетчатым пальто, я поддался его уговорам и сел напротив. Офисная лампа, единственная обитательница неуютно гладкого стола, вытянув свою длинную, драконью шею, распределяла свет между нами неравномерно. Поэтому его голос доносился из мрака, а я же просвечивался весь, до внутренностей.

         Я сказал, что не хотел никого пугать.

         «А чего же ты хотел?»

         Тупиковый вопрос. На самом деле: чего? Вот он меня и поймал.

         «Сам не знаешь. А еще споришь. Не надоело глупостями заниматься? Пора браться за серьезное дело. Или ты думал, что я и дальше буду платить за твои нелепые фантазии? И откуда ты откапываешь этих жутких типчиков?»

         Он извлек из стола цветастую книжицу, уверенным движением открыл на заложенной странице и выдал:

         «Летающие змеи уступали в силе и ловкости Дракону-призраку. Он забывал, каким был при земной жизни, и, переродившись, восстанавливал былую мощь. Невидимые крылья простирались над дремлющим городом, улавливали порывы ветра,питались его энергией и несли за горизонт, где обитали существа из иных миров». Ты понимаешь, что пишешь? У тебя драконы уже с того света приходят!»

         Мой текст съеживался от его издевательской интонации и лишался смысла. Я хотел возразить, но и все слова вдруг стали чужими, будто он присвоил их себе. И было в моем молчании что-то предательское, самоуничижительное.

         «Молчишь? Правильно. Значит, сам понимаешь».

         Ничего я не понимал. Чувствовал, как нечто отторгалось от меня, и я не могу этому помешать.

Он заразил меня миротворчеством. А потом заявил, что мои миры смешны. Что в них правила человеческого общежительства упрощены до абсурда. Что огонь, исторгаемый из драконьей пасти, не способен зажечь сердца людей. От высокопарных сравнений он был не в силах отказаться.

         Признав свое поражение в мире существующем и беспомощность в создании миров надуманных, я не знал, как быть дальше.

         Мир людей отпугивал своей непредсказуемостью. Я не мог его видоизменить, не знал, как он устроен, не понимал его законов. И сами люди, не разделенные на конкретных индивидуумов, а в общем и целом, вызывали у меня недоумение. Было скучно изображать их такими, как они есть. А какими они могли бы быть, трудно представить.

         Я стал писать медленно, произнося каждую фразу про себя, и, только когда кто-то невидимый во мне принимал ее, отстукивал на клавиатуре, но между двумя этими действиями была разделимая черта, будто меня прерывали на середине разговора, а потом снова заставляли высказаться на ту же тему, но слова уже не шли.

Внутренний цензор становился внимательнее. Он отсеивал лишние слова и пытался повернуть фразу в противоположную сторону. Я не мог бороться с ним, я должен был довериться. Я двигался медленно, скользил по ровной поверхности текста, закруглял повороты и сглаживал контуры выступающих за пределы обозначенной темы слов. Я заглушал интонации и затушевывал эмоции, избегал грубых дерганых движений, безвкусных, аляповатых оборотов. Я верил, что получается нечто похожее на полуправду, и этой половинчатости будет достаточно, чтобы незаметно спрятать другую часть, существовавшую где-то и мне неведомую.

         Потом, также гладко скользя по улице, я направлялся к четырехэтажному серому зданию, чтобы выслушать очередной вердикт. Строжайший казался растерянным. Книга принималась (контракт есть контракт), печаталась и находились еще читатели, готовые купить все, что бы я ни написал. Но и они не понимали, зачем я забрел на утрамбованную дорожку, уложенную аккуратной плиточкой, которую в любой момент мог перепахать случайно заехавший бульдозер.

         Надиктованные сюжеты, предсказуемые ходы. Тонкие границы между полуправдой и вымыслом.

Строжайший вел счет моим неудачам и поучал меня с усталой обреченностью. Его короткие, скупые фразы посреди ночи вспыхивали в дремавшем мозгу и заставляли искать выход, устроивший бы нас обоих. Но до компромисса мог снизойти только я.

         «Текст спасет простота», – твердил он. Что-то безнадежно знакомое звучало в этой фразе. Мне нечего было возразить. Я терпеливо его выслушивал и перемещался за компьютер, чтобы удалить очередной отягощенный усложнениями вариант.

         Но мир не думал ни упрощаться, ни приоткрывать другую свою сторону. Мои герои были странными, беспомощными существами, как дети, оставшиеся без попечения взрослых, но не доросшие до того, чтобы действовать самостоятельно, не понимающие, куда и зачем им двигаться. Требовалось усилие, чтобы ими управлять и расширять пространство, которое вопреки моим стараниям упрямо сжималось вокруг персонажей, и они барахтались в нем не в силах раздвинуть границы и выбраться наружу.

         Мигающий экран. Зудящее желание обратить явления в слова. Ощутить безмолвие зрительного зала, в темноте которого кто-то прячется. Сколько их, как меняются их лица, когда они смотрят на тебя?

         Выхожу на подмостки. Из темноты вырывается луч прожектора, движется за мной, выхватывает растерянные движения. Приближаюсь к краю, вытягиваю руки в стороны. А надо бы с разбега…

         Они не понимают, зачем я кривляюсь, выставляю себя напоказ.

         А я пытаюсь вырваться на свободу. Преодолеть сопротивление воздуха. Взлететь. 

Валентина Михайловна (Thursday, 07 February 2019 11:15)

Умница, Леночка!
"Умеет же она так коротко и ёмко" - это из рассказа.
Талант не скроешь!