Александр Воронин

Оно неразлучно с ним, неотрывно, как собственная тень. Он всегда выбирает направление движения, и оно идёт с ним. И почти никогда не случалось наоборот.

Меняющееся пространство, перекатываемое каждым шагом, внутри которого Кирилл шёл по улице, оберегало его хорошее настроение и увлекало своими весенними запахами: терпкий аромат клейких тополей, цветущие вишни и другие фруктовые деревья, то тут, то там рассыпавшие торжественно-белое конфетти. Вот, вдоль дороги прокатились подряд несколько сплошь вспененных яблонь, которые ближе к вечернему освещению, чуть издалече, станут похожи на гигантские кочаны цветной капусты на грядке. За ними – куст сирени, в одну из волшебных ночей, осыпанный звездопадом. И в эту пору звёзды теперь можно видеть днём.

Пространство свернуло и наехало на пестрящие клумбы. Они оказались около ног. Захотелось к ним присесть на корточки и, склонив голову к жёлтым шестиконечным россыпям Давидовых комет и бордовым опрокинутым куполам на сочных ножках, уже одними этими движениями, невычурно выразить своё почтение оживляющей дух природе… И со всей силы втягивать в себя долгожданное, пусть у иных еле уловимое весеннее благоухание.

Сорвавшийся с тополя целый рой пуха, повинуясь прихотям развлекающегося воздуха, пощекотал нос и скулы и был им распущен на свободу. Даже там, где по близости отсутствовала жизнеутверждающая растительность, запах припылённого асфальта не портил общей картины, а вливался в единый колорит весны.

Такие тёплые, не слякотные, с освежающим ветерком весенние дни ассоциировались у него с картинкой жёлтого города, где ярко шагают девушки в легких платьях, налитые сочным солнечным светом… И непременно, сливочный пломбир – непроходящий вкус из детства…

Всё, пора выезжать! Рубероид асфальта, проблёскивающий смоляными пятнами в местах осыпавшейся крошки, сходил с невидимого конвейера бесконечной полосой и прокатывался дальше под колесами автомобиля. Отстали дома. Выскочив, ласточка показала своё брюшко и сорвалась ввысь. Слева, контрастными тенями, достающими до дороги, деревья нарисовали длинную зебру. А по другую сторону, словно чёрной тлёй, тесно пасущейся на зелёных стебельках растений, вся огромная поляна облеплена кочками. Закрытые переезды издалека приучают к терпеливости. Сзади откуда-то оказался мотоциклист. Он был красиво экипирован. Вот только вместо лица видна была, сквозь лёгкую коричневатую тонировку стекла, вдаль уходящая дорога с её чёткой свежей белой разметкой. И там, вдалеке, видна даже своя машина. Только развёрнута в обратную сторону. Художественно насвистывая, проколесила дрезина. Наконец её дождались и датчики, отпускающие в небо шлагбаум…

Под раскалённым солнцем призрачные сине-чёрные лавы плескались на асфальте, но при приближении они растворялись… Всей своей громадой накатил город.

 

Скоро она заканчивает работу, и они вместе пойдут на концерт!

Кирилл никогда не задумывался о ней, хотя Ирина всегда импонировала ему. Невысокая, подвижная, с точёной фигуркой брюнетка. Всегда с приветливым сиянием глаз, она казалась ему мягкосердечной и неглупой. У неё, почему-то, был этот парень. Толя. Голубоглазый блондин с нахальноватым оттенком. Но если бы не Толя, то, возможно, мысль сблизиться с ней пронеслась бы параллельно, как некогда «личная высадка на луне» или «обзор земли с макушки Эйфелевой башни, одной рукой обнимая шпиль, а другой наматывая облака, как на веретено сладкую вату». Случилось как-то, что Толя с Кириллом поехали вместе на заработки, откуда тот ежедневно писал Ирине смс-ки. Но скудость мыслей не могла, по сути, ярко распаковываться на её дисплее. Как он мог вообще стать её парнем?! Вслух сочиняя новый текст, творчески (хм, всё-таки!) мучаясь в перетасовке одних и тех же десяти слов, он вызывал у Кирилла дружеский смешок, и тогда просил помочь ему в этом деле. И Кирилл, входя во вкус, далее уже под видом помощи, закатывал письма, составленные, естественно, как составляются все личные письма в мире, от собственного имени. И с таким наслаждением вдруг изливал ей своё тепло, представляя, что сейчас она читает реально его письма, хотя об этом и не знает. Но это неважно. Вернувшись домой, Толя вскоре канул в воду. Думается, что он был матросиком. И Кирилл однажды при удобном случае решился просто поговорить с Ириной, ни капли не намекая о тех электронных посланиях. Тем для разговоров, правда, пока не было, так: как работается, денёк сегодня прекрасный… Потом «удобные случаи» стали возникать чаще. А вот сейчас он идёт к ней на встречу, можно сказать, плывёт под музыку весны, и через полчаса они будут наслаждаться концертом группы «Пикник».

Когда-то Кирилл услышал необычную музыку с завораживающе специфическим голосом и попросил отца купить такую кассету. Отец открыл дверцу шкафа и показал всю подборку альбомов этой группы: «Сынок, ты в детстве обожал играться, слушая эту музыку! Просто уже забыл».

 

Прежде чем попасть на тот берег улицы, Кирилл огляделся вокруг: на перекрёстке, по пути следования, светофора нет, подвешен знак «Дети». Чуть в стороне, отвернувшись, стоит какой-то ряженный Дядя Стёпа в роли скучающего зеваки и носком ботинка не то окурки переворачивает, не то пыль притрамбовывает. Русло асфальта на сей момент не распирает поток проплывающих четырёхколёсных консервных банок, заторенный где-то неподалеку. Всё в порядке, можно грести поперёк.

Причалил на противоположный берег, вымощенный брусчаткой.

Дядя Стёпа оживился и, бултыхаясь и захлебываясь в бурлящем кильватере первопроходца, добарахтался до его источника и выпрыснул сомнения:

– Вы нарушили правила дорожного движения!

– А Вы? – чуть не вырвало из глотки Кирилла бдение истины и ответной наглости. Но самому ему не хотелось прилюдного долгого уединения здесь с говорящей полицейской формой, из которой торчала голова (лица которой, так и не разглядел) и здоровенные кулачищи, и он, подобно иностранцу, подбирающему нужные слова, сказал:

– Да что Вы?!

– Здесь переходить нельзя! Вот там – Дядя Стёпа нанизал на указательный палец воображаемую небесную медузу и, обжёгшись, отдёрнул руку назад. – Вот там (во взгляде читалось «где-то вон там») пешеходный переход.

Кирилл посмотрел в сторону, рекомендованную для поиска предмета разговора, но с лёту не нашёл. Полушагом вперёд, попытался расчистить обзор от мусора, но снова напрасно. Помог ветер, на пару секунд пригнувший ветку распузатившегося тополя, и в груде его зелёных шелестящих монисто показав намёком бело-синее пятнышко.

– Это знак! – ликвидировав сомнения, исполнил чётко отрепетированный вокальный пассаж представительный рот.

– Кому? – начал в этом хороводе двоих распеваться и Кирилл.

– Всем! Вам в том числе… Вы разбираетесь в знаках?

– Иногда в тех, что свыше и только…

– Вы водитель?

– Семь лет! – Такой ответ затянул бы в трясину плавающих: в скользких вопросах одного и жидких ответах другого. «Надо отрицать. Так будет быстрее», – подумал Кирилл и его кадык исполнил свою фиоритуру, иногда давая петуха: – Разве на меня это похоже? Я пешком и то иногда не туда прихожу.

– Я сейчас Вам выпишу штраф – пятьсот рублей. – Даванул хард-роковым аккордом ряженный.

– В населённом пункте вне видимости пешеходного перехода улицу пересекают на перекрёстках, перпендикулярно проезжей части. Знак «Дети» указывает, что на проезжей части возможно появление пешеходов. – Чуть снова не вырвалось у Кирилла. Но дальше надо было доказывать, что он не видел в зарослях синего квадратного знака с белой каёмочкой и, тем более, на асфальте отсутствующей зебры, а это всё – время и нервы. И его голос вдруг зазвучал наивным ребяческим тенорком:

– Эта случайность, даже случайно, больше не повторится!

– Сейчас мы составим протокол. Вы работаете?

– Нет, – всё начал отрицать Кирилл. Раньше, без продолжения душевной беседы, его посадили бы за тунеядство.

– Для начала, удостоверим личность. У Вас есть какие-нибудь документы? – В свою руладу Дядя Стёпа начал вносить нотки импровизации, при этом противно слепя, как на допросе, своему визави в глаза нагрудным полицейским знаком.

– Нет, – почти правду ответил оправдывающийся. «Правду» – потому что с собой, действительно ничего не было. «Почти» – потому что, всё-таки, чуть выше, на стоянке перед парком, только что остывала припаркованная машина, в которой лежали водительские права. «Иванов Иван Иванович или Иван Петрович Сидоров… Как же ему себя обозвать?.. А если на этот случайный именной код морда всплывёт какая-нибудь не убедительная? Наверно, повезёт в участок разбираться…», – мысленно провел свою полифонию Кирилл.

– Были ли у Вас подобные нарушения? – скатился внезапно на мотивы Шаинского Дядя Стёпа.

– Да вы что! Я законопослушный деревенский житель!

– Может, тогда для начала предупреждением отделаемся? («отделаемся», то есть, он уже заодно.)

– Спасибо большое!

– Я выпишу?..

– Да-да, конечно… – торопился Кирилл. Жалко было смотреть на начавшийся некроз времени.

Тут внимание органа власти привлёк невзрачный автомобиль, неудачно сбавивший ход до минимума. И на ногах убегающая синяя спина, кричала Кириллу:

– А-а! Иди уже… – дальше было ничего не слышно.

 

Андрей, управившись по хозяйским делам, присел к столу и запустил компьютер. Добротный специализированный стол, помимо всей необходимой техники, нашпигован ещё полными и пустыми компакт-дисками, книгами, всегда готовым рабочим блокнотом с ручкой. По соседству с микрофоном теснится пробничек мужских духов в дизайнерском картонном развороте. Непосредственно около монитора уже долгое время растёт папоротник. И, может вы и не поверите, но он цветёт! Накрахмаленными крепдешиновыми розами!

Подключился интернет, и всплыл какой-то видеоролик. Авторская оговорка под ним немного насторожила: «Обьявление. Видио. Снимаю дешего». Пасматрел. Оно и видно! Не разочаровался…). Открыл следующий:

– Поэтому вначале, в заключении вашего брака, я, наконец, хочу вас спросить… Нет, это тоже не то… О, вот!.. Да! Классно сделан клип о художнике! – Вдохновился Андрей и начал теперь собираться на задуманную пару часов назад видеосъёмку. Это будет просто прогулка по городу – сегодня такой прекрасный весенний день! Должно получиться что-то интересное! Возможно, это будет лирическая пейзажная зарисовка, дополненная задумчивыми выражениями умудрённых старичков, а может, и задорная молодёжная экспрессия.

Кроме камеры и монопода, пожалуй, пригодятся: фотофильтр, «ширик», скейтер и рельсы, ну и на всякий случай, стедикам. Рюкзак упакован.

Дверь выпустила Андрея в бездну сюжетов и мизансцен.

На асфальте солнечный утренний дождик создал волшебную картину. Креативный подход к её форме, оправдывал интригу содержания. С подвижным, изменчивым изображением на лакированном полотне, она не имеет правильного или неправильного разворота или ракурса, и для отрезвления восприятия предстаёт перед нами вверх ногами. Но при изощренном наклоне над ней, можно достичь не только привычного, поставленного «на ноги» вида макушек деревьев и домов, но и лицезреть натурально написанный свой портрет. Никакие полосования автомобилями не могли её испортить: она чудодейственным образом срасталась так, что не видно было следов от порезов.

Недавно была Пасха. Вспомнилось, подвозил двух попутчиц средних лет до храма, куличи святить. Такого перегара давно машина не ощущала. Но это ещё что! На другой день услышал, что кто-то водку приносил святить… А бабушку, в сам праздник, снова тянуло на кладбище.

– Бабушка, сколько раз тебе объяснять: на Пасху на кладбище не ходят!

– Так, а если подружки позвонят?!

– И ты что, пойдёшь?

Для приличия слегка замялась и далее:

– Ну, если будет соответствующее настроение… посмотрим…

Через несколько минут звонок в её телефоне. Она радостная бежит к телефону, в предвкушении самогоночки, прогулки и общения (больше с живыми) …

– Ну всё, – говорю, – кладбище Вас ждёт!

– Да, да! – отвечает она уже в трубку. – Конечно! Я давно собралась.

Дай бог ей здоровья ещё долгие годы!

Прошёл парень в наушниках. Курил сигарету, разглядывая её после каждой затяжки, словно пытался узнать или запомнить на всю оставшуюся жизнь.

Солдатик, расплатившись в ларьке уценённых беляшиков, обогнал подскакивающим шагом, вскинул пилотку по назначению (только что она, зажатая в кулаке, хлестала с лёгким удовольствием его по коленке) и нырнул в двери КПП. Скрип завершился коротким металлическим лязгом. Штаны у солдатика были заправлены в ботинки. Когда пойдёт в лес по грибы, ему не страшны будут клещи. В прошлом году в нашей области от них пострадало более трёх с половиной тысяч человек… Долго тянется бетонное ограждение. Солдаты наши надёжно защищены забором с натянутым ежовым нотным станом. На одной из тактовых чёрточек, сделанных из тридцать пятого уголка и успевших давно заржаветь, трепыхалась полиэтиленовая лента, такая же, какую мама цепляла на черешню для распугивания птиц. И действительно, воробьи сидели, изобразив своим размещением «Во саду ли, в огороде…», через один такт от неё.

Заурядная блондинка обула высоченные шпильки, чтобы быть выше и краше, и теперь идёт по плоскости асфальта, нащупывая баланс устойчивости. Как часто нам приходится и в жизни нащупывать баланс на ровной плоскости: спокойно сохранить месячный семейный бюджет вместо того, чтобы прокутить всё за один вечер, делая красивые жесты; отрываться на стороне с такими вот блондинками, полагаясь, что розовый шарик никогда не лопнет и не запятнает, если не растворит едким содержимым, семью; врать, надеясь «а вдруг проскочит»; раздувать из мухи слона; игнорировать начальство и рассчитывать на повышение зарплаты; не готовиться к экзаменам и при этом не вылететь из учебного заведения… Можно ли жить, балансируя на плоскости, и при этом сохранять душевное равновесие? И тут согнувшись вопросительным знаком, прошёл пожилой человек (опираясь на восклицательную трость).

 

В коралловом коротком платьице подошла Ирина. Чёрные босоножки на высоком каблуке перекликались с антрацитовым клатчем, играющим бисером, и полировали фигуру до совершенства. Яркий утончённый макияж звал. Кириллу захотелось, раскинув руки, вытянуть их вперёд, и «как бы» по дружеской простоте, обнять и поцеловать ослепительную Ирину, но он счастливо засиял сам, сказал: «Привет!» и протянул ей своё любимое мороженое. Ему хотелось хотя бы взять её за руку, но пока он созревал, они подошли к тому самому перекрёстку, где пешеходы, не задумываясь, густо штриховали его проезжую часть, но где Кирилл загадочно предложил пройти в сторону до спрятанного знака. И стал рассказывать страшную историю, но от которой им обоим было очень смешно. До начала концерта ещё было время, поэтому они шли не спеша. Тем для разговоров теперь набирается на всю жизнь.

 

Андрей вошёл в парк. Клумбы своей пестротой застили глаза. Цветы соткали душевную усладу. Крупные их экземпляры вдруг стали отрываться от общего ковра и бегать по тротуару. Это детишки, нарядно разодетые резвились около под присмотром старших. Присел. Цветы на уровне глаз крупным планом с переводом фокуса на детей. А под ногами, по супесчаной прогретой почве, носились муравьи короткими перебежками, стопорясь на мгновение, не успевая задумываться. Тоже попали на матрицу. Вверху, на звонком полотне лазури, две небесные птички, играя, врезались в робкую зелень деревьев. Символика весенней романтики создающихся пар молодых девушек и парней. Уже в голове, пока ещё смутно, издалека, но улавливая характер, начинает звучать музыка, сопровождающая будущий видеоочерк весеннего дня-настроения. Прогуливаются парень с девушкой. Он ей что-то рассказывает, она улыбается. Угадывается редкое сейчас стеснительное зарождение той глыбы, которая потом будет заполнять всё их нутро, свербя и лаская его, раскаляя и леденя, но в конечном счёте, предназначенной вытеснить всё, что не делает душу человека чище. В пять секунд камера переселилась с монопода на стедикам и сделала облёт вокруг ни на кого не обращающей внимания пары.

 

В тесной толпе, сквозь воронку контроля, они просочились в фойе и затем вошли в зал. В полумраке сцены расставлена аппаратура, незримыми лучами сходящаяся на ударной установке, мерцающий холодный свет от которой притягивал взгляды всех кроликов в зале. В такие моменты Кирилл сам становился кроликом. Во всю огромную высоту висит египетских размеров задник с нарисованными пентаклями и иероглифами по бокам. За барабанами возвышается скала. Слева исполинская рука, татуированная наскальными символами, размером с двухэтажный дом. Она неподвижна, но ничто не может укрыться от её собственного всевидящего ока, выросшего на ладони. С другой – шаманский бубен, в два человеческих роста и макушка пирамиды. Около микрофона футуристического вида гитара. Слегка приглушённый свет, мягкие вежливые кресла и рядом обаятельная красавица. «Много дивного на свете, стоит дверь лишь распахнуть!» – о чём-то подумал Кирилл. Свет стал уходить. Сейчас всё начнётся. Предстартовое волнение.

 

Вернувшись с прогулки, Андрей перекинул на комп отснятый материал и занялся подбором музыки. Три-четыре композиции ему хватило в этот раз, чтобы остановиться на одной из них и приступить к монтажу.

 

Вышли пять еле различимых в темноте силуэтов, но безошибочно узнанных ещё до того, как они возьмут свои инструменты и займут место на сцене. Зал взорвал овациями темноту сцены и ослепил светом укрощенной молнии, вместе с первым аккордом, всё пространство. Ослабив силу вспышки до жёлто-красных тонов и попридержав её, вошёл в ритм и затем, неохотно затих, позволяя разглядеть музыкантов и расслышать абсолютно точный тембр с пластинок того, чьи песни можно цитировать в самом глубоком сне из сотен: с любой строчки, с любого слова, с любой ноты.

– Ты, наверно, нарочно

красишь краской порочной

лицо!

Кириллу не хотелось ни подпевать, ни орать, точнее, хотелось, но больше всё-таки слушать. Иногда он поглядывал на Ирину, ему интересна была её реакция на происходящее: музыка, рождающая образы; немыслимые образы, рождающие театр на этой сцене; сюрреализм, теряющийся в мотивах средневековья и отголоски этники, вкраплённые в мистику. Инопланетный голос Эдмунда Шклярского, необычная музыка и улыбки коварного Марата со сцены покорили и её сердце. Всё это Ирине нравилось, начиная просто с самих песен красивых, мелодичных и, конечно же, увиденным феерическим шоу.

До каждого поклонника «Пикник» пробивался разными руслами восприятия, пока достигал нутро, наполняя и будоража музыкальное сознание и оседая в нём навсегда.

 

Шёл кропотливый процесс собирания видеоряда. Один кадр не всегда удачно стыковался с предыдущим – «бил» по глазам. Заменялся другим, третьим... Стало лучше, но надо, пожалуй, подрезать кадр. Бегунок чуть назад. Просмотр. Ещё один кадрик (это одна двадцать четвёртая доля секунды) подрезать. Чуть назад, просмотр. С предыдущего чуток убрать. Теперь всё ритмически сместилось с сильной доли…

 

Эдмунд исполняет соло на экзотическом инструменте собственного изобретения. Пирамида приподнялась и стала танцевать. Вышел белый великан (артист на ходулях) с огромным клювом, играясь посредством невидимых нитей, с чёрным горбуном. Потом появилась серебристая принцесса не от мира сего, и маэстро уже извлекал звуки из живой девушки-виолончели.

 

Получался красивый романтический сюжет: бабушки присматривали за детьми, пока дедушки деловито обсуждали мировые темы. Дети играли, замечали птичек, насекомых и звонко смеялись. Проходя вдоль по кадру справа налево, парень что-то увлеченно рассказывал красивой брюнетке в коралловом коротком платье, а она слушала его и успевала любоваться подвижной малышнёй. И цветущая весна, пребывающая в душах каждого поколения, красной ленточкой через весь клип.

 

– Кончается праздник… Сыграй мне ещё!!! – Пел уже весь зал. И в этом стихийном хоре участвовал и смелеющий голос Ирины. В это время, над головами перекатывались большущие воздушные шары, наполненные эмоциональным зарядом. Великаны ходили по партеру, пуская летающий салют из мыльных пузырей, ещё больше веселя всех участников этого праздника.

 

На улице, жонглируя отражением городских огней, продолжали салютовать ивы. Делясь впечатлениями, Ирина говорила-говорила, а Кирилл с большим умилением слушал, вспоминая, как сам он каждый раз захлёбывался эмоциями от нового их альбома, нового посещения концерта. Слушал и при этом успевал, почему-то, отмечать что-то несущественное. Запозднившиеся на прогулке детки. Прямо над дорогой на проводах чёрной молнией висит большая сухая ветка. Выходя из тени, при свете фонаря, сатиновым мягким отблеском, завиднелся асфальт. Вдалеке пробежала чёрная кошка, потом ещё две чёрные кошки. Ночью издалека – они для меня все чёрные. «Чёрная кошка приносит счастье!» – вспомнил Кирилл.

– Ты видел? – Спросила Ирина, – вдалеке промелькнули три кошечки… Сначала одна чёрная с белыми пятнами и потом две рыженьких. Кошечки – это счастье! Я так их обожаю! Надеюсь, что эти пошли по домам…

 

Машина встретила, моргнув пару раз жёлтыми огоньками. Кирилл открыл дверцу и посадил Ирину. Женский голос сказал: «Пристегните, пожалуйста, ремень!» Только тут Ирина на секунду затихла и спросила:

– Кирилл, кто это тут у тебя командует?! Это что, обязательно? А можно…

– Ира, успокойся! Это же женщина! Ей тоже надо выговориться, а нам спокойно выслушать… – И они засмеялись. Автомобиль покатил их в свой родной посёлок.

– Огнями реклам

Неоновых ламп

Бьёт город мне в спину, торопит меня…

 

«День сегодня получился такой, – подумалось за рулём Кириллу, – что хоть сюжет для фильма снимай, или если кто толковый, рассказ мог бы написать!» 

4.08.15

1 

В понедельник Игорь Хладов в офисе пока не появлялся. Его коллеги по работе читали свежую городскую прессу, где говорилось, что в прошедшие выходные в их небольшом городе произошло сразу два трагических события.

 

– Чужой! – подав нижнюю челюсть вперёд и сдавив гармошку кожи на переносице, зычным выдохом, исподлобья скомандовал Семён и отпустил своего питбультерьера. И ещё не успел сделать вдох, бойцовый пёс настиг мужчину, сбил с ног и начал трепать. Вцепившись один раз в руку, челюсти уже не разжались, зигзагообразно волоча по земле пытающегося увернуться стонущего. Наконец, вырвали клок толстой фуфайки.

– Фу! Фу, сказал! Гром, ко мне! – дал новую команду Семён, и пёс неохотно отпустил жертву и вернулся. Гром уже совсем повзрослел. Блестящая шерсть крепкого здорового тела, внимательный взгляд, отражающий силу духа, и рельефная мускулатура не могли не радовать хозяина, равно как и не завораживать во время прогулок зевак. Собака из бархата и стали, как называют её поклонники во всём мире.

– Пап! Как ты там? – крикнул Семён, накинув ошейник на Грома и пытаясь извлечь из капкана челюстей хлопковый сэндвич из траурных пластов и грязно-белого ватного наполнителя.

Тяжело дыша, снимая с себя толстую, всю в заплатах одежду, подошёл отец.

– Поздоровел кобель! Страшно становится! Пора завязывать с подобными тренировками. – Николай Егорович отстегнул с руки пластиковую накладку. – Если бы не эта защита, то не нам с тобой вечером к фуфайке латку пришивать, а куском говядины на моей руке опытным хирургам пришлось бы кости оборачивать. – Он сложил дрессировочную атрибутику в большую спортивную сумку, вскинул её на плечо и со словами: «Гром молодец!», хотел по холке похлопать собаку. Гром тихо, но гневно зарычал.

– Гром! Что ты, что ты! – Семён одёрнул пса. – Кажется, дождь начинает накрапывать… Хоть бы потерпел немного. Поеду сейчас с бабушкой на рынок. Обещал ей. Хочет кур докупить. На работу мне сегодня как раз попозже – даже лучше.

– А я обещал с ней сегодня на юбилее у её подружки посидеть. Вечерком. Да, пару-тройку часиков, пусть бабульки отдохнут, пообщаются.

На выходе из парка дорожка подвела к ступенькам.

– Давай пройдём, вот там спустимся. – Семён кивком и жестом показал вправо на плавный спуск.

– Тебе там больше нравится?

– Я не люблю ходить по ступеням, они сбивают шаг.

 

2 

Самая скучная, неинтересная и нелепая работа – это работа в офисе. Раскладывание бумажек по папкам, поклейка огромного количества конвертов, штук так под шестьсот, с запаковыванием в них журналов для большого количества потенциальных рекламодателей, подписывание разных поздравительных открыток директорам, которые их не читают, с подборкой ещё каждому директору индивидуальных стишков. Сортировка подаренных коньяков с пометками, кому какой уйдёт, и неусыпным контролем, чтобы бутылка не ушла тому, кто подарил.

Игорь Хладов, серьёзный, очень рослый жилистый парень в меховой безрукавке и эксклюзивных кожаных сапогах, третий день стоял у ксерокса – ксерил кучу документов для архива. Было много свободного времени для мыслей, но, как назло, мысль крутилась всего одна: «А нужно ли это кому-нибудь вообще?!!»

 

Семён сопровождал бабулю по рынку.

– Да, грешна, грешна, конечно… Из-за этих мудаков!.. – Услыхала Марья Ивановна неопровержимый тембр своей лучшей подружки Валентины Никитичны.

– Валечка, привет, золотая! – Марья Ивановна погладила рукав подруги.

– Ага, ага… Ну прощай, можа ещё увидимси. – Валентина Никитична распрощалась со своей случайной собеседницей и повернулась к подруге – Привет, солнышко! Встретилась вот с давнишней знакомой. Мы обнялись. Я её узнала, она меня – нет. И поцеловались… Но как её зовут, я тожа чтой-то запамятовала. Здравствуй, Сенечка! Извяни, сынок, заболталася бабка.

– Здравствуйте, тёть Валя, – не улучивший паузу первым поздороваться, отреагировал поодаль стоявший, Семён.

– Ты что тут, Маша, приглядела чего? – подолжила беседу Никитична.

– Ды только вот приехала с внуком. За курами. – Ивановна приподняла пустой картонный короб, точно на нём должна быть где-то надпись «куры».

– А я думала, ты подруге нашей надумала что купить…

– А что, правда, подарить ей? Всё-таки восьмой круглый юбилей! – серьёзно озадачилась Марья Ивановна.

– Мань! Ну что вот тебе нужно, что мне нужно? Деньги! – не рассусоливая, чётко определила выбор Валентина Никитична.

– Так-то да. Но я думала, на память…

– Ну какая уже ей память?!!

– Ну значит, деньги и подарим, – согласилась легко Марья Ивановна. – Ладно, Валечка, пойду. А то кур самых лучших разберут… Да и внука не задерживать, ему ещё на работу ехать…

– Ага, ну, давай, солнышко! – Валентина Никитична пошла дальше гулять по рядам, низко кланяясь прилавкам.

 

А Ивановна, пока добиралась до рядов птичьего рынка, подмигивала внуку: «Вот посмотришь, как я с ними торговаться буду!» Пришли.

– Я буду много покупать, – сразу громко заявила бабуля. Прозвучало так, что даже Семён подумал, что она хочет оптом полмашины скупить.

– Да пожалуйста! 220 рублей курочка. Хоть всех покупайте! – с искусственным задором ответил молодой худощавый парнишка, успешно набирающийся опыта в этом деле.

– Так! Будем торговаться! Беру… – тут она ловко изобразила хитрость на лице и интригу в паузе, – десяток… Сколько там у тебя получилось?

– Две двести, – всё-таки на калькуляторе быстро умножил кудрявый светловолосый.

– Тогда ещё две курочки и – три тысячи твои! – чётко скомандовала бабуля. Семён, молча всё это наблюдавший, не вмешивался. Дело ещё не дошло до расчёта.

– Нет, это будет всего 2640… – по «чесноку» озвучил число с табло калькулятора голубоглазый в зелёной куртке.

– А поторговаться?! – искренне изумилась бабуля. – Две курицы мне, а три тысячи тебе!

– Мне лишнего не надо! – шмыгнув носом, юный математик покосился на Семёна.

– Так мне ж надо поторговаться! – вовсю разогрелась Марья Ивановна.

– Бабушка, вот вам сдачи 360 рублей… – и в губах застрял, не вырвался, удержался следующий протяжный слог «и…»

– О! Вот спасибо, милок! Вот это прекрасно!

В машине уже обращаясь к Семёну, Марья Ивановна сияла от своей ушлости:

– Ну как мы, классно его уломали?!!

– Вообще никак.

– Как никак? Ну в три тысячи вписались же, ещё и сдачу пригорнули!

 

Шёл мелкий, типичный осенний дождь. Пасмурно было за окном и от работы. Шуршали листья и здесь, и там. Одна пачка формата «А4» таяла как пласт льда на раскаленной плите, другая, такая же, но уже обжаренная типографской краской – видоизменялась с точностью до наоборот.

 

Семён довёз бабулю с её квохтающим коробом до дома и помчал на работу. Вспомнил ещё, что они с женой сегодня обещали приехать в гости к Самойловым. Кума говорила, что купила попробовать осьминога и сегодня его приготовит. Будет ждать.

Марья Ивановна развязала платок, крест-накрест опутавший коробок и выпустила на волю в свой вольер двенадцать красивеньких молодых курочек. Повертев задом и сделав «потягушки» крылышками, молодняк пошёл обживать свою свободу. А Марья Ивановна, омолаживая кожу моросящим дождиком, смахивая его машинально, словно пот, ещё с полчасика полюбовалась прибывшим хозяйством, замечая каждое пятнышко на оперенье, примечая их повадки и даже характеры.

 

3 

Игорь вышел из офиса, повернул налево и, вызубренным памятью маршрутом, пошёл домой. Угомонился небольшой, но заунывный дождь. Берёзы, уже настроенные на осень, разодранными маскировочными сетями покорно свесили длинные лохмотья своих ветвей, изредка вздыхая. Бесконечные небесные просторы затянуты ровным темно-серым шифоном, концы которого точно под ногами, только где-то там далеко, с той стороны земли, стягиваются в узле всё плотнее и плотнее, сжимая здесь границы видимости в тесное замкнутое пространство и гася любой мало-мальски солнечный тонус.

Не озираясь по сторонам, автоматом проскочил перекрёсток, за которым сразу же стоит продуктовый магазинчик, сросшийся, как сиамские близнецы, с автотоварами с допотопной вывеской. Словно в лунку, нырнул в магазин. Купил пару килограмм говядины, одну котлету, полбуханки хлеба и пачку «Доширак».

Потом, через двадцать четыре шага – аптека и праздничные фейерверки. Какой-то мужик, шедший навстречу, поравнявшись с Игорем, вдруг остановился, снял шапку и стал креститься, глядя вперёд-вверх. Игорь точно знал: в округе видимых храмов нет, и всё-таки, пройдя пару шагов, он украдкой обернулся. Купола вдруг не возникли. Видений в небе не появилось. Колокола слышны не были. Мужик, напяливая шапку, пошёл дальше. Через какое-то расстояние Игорь невольно ещё пару раз оборачивался (в тайне надеясь увидеть возникший за девятиэтажками золотой купол), но город был повседневен.

Вот и последний перекрёсток, на углу которого ларёк китайской кухни, где вот уже несколько лет работает его теперешний знакомый Фухуа, что в переводе: процветающий. Наверное, псевдоним такой себе взял. Мог ведь быть просто каким-нибудь Ионгзэнгом или Джанджи. Игорь частенько после работы заглядывал к нему поболтать о том, о сём. Фухуа охоч был до разговоров, рассказывал о своей работе, о Китае и даже поведывал кое-какие секреты об особенностях национальной кухни, о которых не расскажут в наших СМИ.

Так от него Игорь узнал, что китайцы обладают своеобразными кулинарными привычками и своеобразными понятиями касательно диеты. Китайцы едят не только собак, что уже мы, вроде как, слышали, но и кошек. И не только. Но даже и с кошками, и собаками, предназначенными на съедение или с которых надо содрать шкуру для меха, обращаются немыслимо бесчеловечным образом. Кошек, перед тем как содрать с них шкуру, обычно удушают или топят с тем, чтобы не повредить мех. С некоторых собак, которые не в состоянии, подобно кошкам, когтями нанести вред своим мучителям, шкуру сдирают живьем. Среди китайских гурманов существует своеобразное мнение, что чем более мучительной смертью умирает животное, тем более сочным и нежным будет его мясо. Поэтому, чтобы сделать клиенту приятное, собаку или кошку отбирают из клетки в ресторане, приносят её на кухню и там предварительно ломают ей все кости и позвоночник, перед тем как окончательно убить животное. А клиент, сидящий за столом в ожидании своего блюда, может наслаждаться кошмарными звуками агонии, доносящимися из кухни. В некоторых закрытых ресторанах едят человеческих детей, но в основном, абортированных. Небольшие утробные плоды варятся для супа. Обычно это зародыши 3–5 месяцев. Мальчики-первенцы в большом почете у китайских «гурманов», но их очень трудно достать, да и стоимость супа будет в разы выше. Поздние утробные плоды употребляются в пищу подобно жареным молочным поросятам. Жрать детей для них является не более странным, чем, скажем, для француза кушать улитки в чесночном соусе.

Игорь и сейчас заглянул к нему. Минут десять они поговорили, и Фухуа, улыбаясь и что-то приговаривая на своём языке, похожее на набор звуков, типа «кэджан», проводил приятеля.

 

4 

– Сеня, переодевайся скорее! – Марина подала мужу глаженые рубашку и джинсы.

– Ага. Отец уже уехал? – уточнил Семён, лобзая прибежавшего к нему Грома.

– Да. – Марина заглянула к нему в комнату. – Ты меня не любишь!

– С чего это ты взяла?

– Переодень рваные носки!

– Да они чуть-чуть на пятках внизу. Я там ноги задирать не собираюсь!

– Ты либо совсем глумной?!

– Да я серьёзно!

– Ты этими рваными носками хочешь меня унизить, что это я плохая жена.

– Ну, Птеродактиль ты мой! – Семён, было, протянул руки к Марине.

– Иди ты на хер! – беззлобно на это ответила Марина и ушла раскрашивать тенями своё лицо.

– Без тебя я никуда не пойду! Даже к твоей куме.

Семён обречённо переодел носки и, пока ожидал Марину, сел полистать газету. «Мужчина загрыз собаку. Индиец до смерти загрыз собаку за то, что она украла у него утку. Мужчина поймал пса, затеял с ним драку и укусил в глотку, прежде чем соседи забили пса до смерти. Участник схватки был отправлен в больницу столицы штата, города Тируванантапурам, для лечения от бешенства».

– Марин, ты уже собралась?

– Да, дорогой, можешь отрывать задницу от дивана…

– Я слышу ещё бряканье пузырьков и похрустывание косметички. Когда они прекратятся, вот тогда я прерву необходимость физической разгрузки биологического агрегата, в который я помещен.

– Хватит паясничать. Поехали. Гром, – обратилась она к собаке, – веди себя прилично!

 

На своём восьмидесятилетнем юбилее, когда сосед с бархатным баритоном в честь юбилярши запел «Многая лета», рюмка с кагором в руке бабы Нюры превратилась в одну из люлек воображаемого аттракциона «Колесо обозрения», утерявшего контроль скорости, потому что внизу ноги стали отплясывать твист. И это притом, что вся остальная, довольно крупная масса тела, пыталась слиться в едином шейке со студнем, трясущимся из-за утерявшей прочности стола. Все встали, чтобы чокнуться. Не встала только одна баба Лена, так как у неё болят ноги. После первой и второй продолжительность перерывчика с возрастом не меняется.

 

Игорь отомкнул дверь. Его уже встречали три дружелюбные большие пушистые собаки. Он чмокнул каждую в носик и прошёл на кухню. Себе поставил чайник и насыпал в тарелку «Доширак», а собакам порезал только что купленное сырое мясо. Варёное мясо переваривается хуже и теряет значительную часть своей питательности. Пока кормил, присел на колени, потрепал их по холке, и задумчиво разглядывая, как они сладко чавкают, сказал: «Всё, пора! Завтра…»

 

В разгар вечеринки баба Лена с больными ногами акробатировала по стульям, пыталась даже вскарабкаться на их спинки и, с трудом балансируя (практически в полётах, теряя равновесие), вилкой лопала на стенах подряд, не пропуская ни одного, воздушные шарики. Баритон пел, Николай Егорович рассказывал байки и анекдоты, бабульки пили и укатывались со смеху.

– Ой, Коль! Дай передохнуть, а то со смеху помру!

– Баба Нюра, ты ещё меня переживешь! – подзадоривал Николай Егорович.

 

5 

Таксист вначале подъехал к дому Марии Ивановны, а затем доставил и Николая Егоровича.

Грому слегка поддатый вид Николая Егоровича не понравился. Но виду он не подал. Или его не рассмотрели.

– Гро-о-ом, – полупропел Николай Егорович, – сейчас будем с тобой играть. – Подумал и добавил, – играть и танцева-ать. Только мне надо вначале освежиться. – И пошёл в ванную.

 

Улучив момент, когда они оказались вдвоём, Семён сказал:

– Марина, поехали домой! Что-то я неважно себя чувствую. Не понравился мне и этот осьминог. Чувствую, я его вырву.

– Да, конечно, поедем. А пока, хочешь, выйди на улицу…

– Да нет, пока терпимо.

 

Первой в квартиру вошла Марина и заорала истошным криком. Из распахнутой настежь ванной комнаты выскочил разъярённый Гром. Вся морда его была в крови. На зубах болтались клоки мяса. Чуть оттолкнув её, вперёд прошёл Семён и заглянул в ванную. Его мгновенно вырвало. В ванне лежал человек. Голова была, будто её мозжили очень долго дробилкой. Из-под сплошь рваных хоботьев местами проглядывались черепные кости. С откинутой правой руки сплошь содрано мясо. Только окровавленные две белые кости с капканьими пробоинами. Остальное тело было скрыто грязно-красной водой. Марина упала в обморок. Семёна рвало и рвало. Опустошившись, он тоже стал орать, рыдать, выть. Наконец, догадался вызвать скорую и полицию. Ему хотелось убить Грома, но пёс не показывался на глаза. Сам Семён не знал, что нельзя эту породу было «натаскивать» на людей. Кровь чёрной едкой ртутью заливала пол.

Приехали «Скорая» и полиция. Кошмарная бессонная ночь замкнула на ключ пустую квартиру.

 

Игорь проснулся, чуть в комнате стали различаться предметы. Он тепло оделся и, захватив с собой одну из собак, пошёл на улицу. Подошёл к своему сарайчику, открыл его и вошёл с доверчивым псом. Ловко накинув удавку на пасть, чтобы не гавкнул, удерживая за неё левой рукой, локтем же обнял пса и резко правой рукой, снизу меж рёбер, вогнал в область сердца лежащий наготове тесак. Пёс, глядя в глаза, издал стиснутый прощальный рык и под тяжестью раны и хозяина завалился на бок. Смерть так и зафиксировала этот взгляд, в котором отражалось хладнокровное лицо щедрого кормильца. Игорь вернулся, вымыл руки и такой простой и надёжный инструмент. Всё это повторилось ещё дважды. Уморившись, он приготовил себе на завтрак овсяную кашку и кисель. А затем, передохнув, ушёл обдирать шкуры. Он давно был помешан на одежде и обуви из собак. Сам умел выделывать шкуру, знал все тонкости и особенности этой специфики. Загрузив сумки тушками, он прямиком направился к Фухуа. Пусть тот готовит свой фирменный кэджан – суп из собачатины.

Прямо на первом перекрёстке он безумно, как обычно, не озираясь по сторонам, делает свой первый шаг… в страну под псевдонимом «Ад».

 

В понедельник весь город читал в городской газете: «В прошедшие выходные в нашем городе произошло сразу два трагических события. На улице Мира питбультерьером было изуродовано тело (голова и рука) Громова Николая Егоровича. Судмедэкспертиза установила, что смерть наступила мгновенно от инфаркта сердца. Собака терзала уже остывшее тело. По согласию хозяев, Грома (кличка собаки) забрали в спецслужбу.

И второе. Некий Игорь Хладов, убивавший собак, был сбит грузовым автомобилем. Предварительно, благодаря данным видеорегистратора, установлено, что водитель не виноват. Виновник сам в последний момент кинулся под колёса». 

1 

– Ещё с детства учил меня отец – за «бабками» надо ехать в деревню! – настаивал бригадир.

– Не за «бабками», а за бабами. Возможно, раньше это было актуально. А бабулосы все в городе крутятся, – упирался Лёха. Ему не хотелось целый месяц торчать в деревне. Ведь в городе после работы, вечером, смыв усталость и наполировав носки туфель-скороходов, можно, когда захочется, истоптать кафель ни одной молодёжной кафешки или ночного клуба, а тут…

– И всё же, хорошо в деревне. Особенно летом!

– Ага. После дождя – по уши в грязи, после засухи – по уши в засухе!

– Зато, как бабочки порхают! – Продолжал нащупывать эстетический подход бригадир.

– Дневные, они же и ночные, от козы к корове порхают: молока подоить, корма дать. Потом свиней с курами покормить. Потом навоз почистить. Потом утке голову отрубить…

– Зато какая в деревне трава, какая зелень!

– Откуда в деревне «трава», откуда «зелень»?! Или ты про лопухи меж тропинок, на которых гусеничный трактор и тот буксует?

– Ты работать едешь или ночных бабочек ловить, энтомолог хренов?

– Одно другому не помеха…

– Откуда ты так хорошо всё о деревне знаешь?

– Так я родом из Зачухаровки…

– Ладно! Всё! Разговор окончен! – Надоело бригадиру сюсюкаться. – Я уже договорился. Нормально платят. Завтра приступаем копать фундамент. Ты говорил, у тебя там есть копальщики… Нормальные ребята?

– Да нормальные.

– Опыт?

– Могилы.

– Лучше не придумаешь!

 

Краски этой деревни оказались не такие уж густые, какими вчера полосовал холст воображения Лёха. Почти в каждый дом подведён газ, следовательно, по центральной улице проложен асфальт, по которому они с момента как въехали в деревню, по-прогулочному не спеша, и катились. Сельский клуб в зарослях бурьяна издали подавал себя руинами Акрополя, не меньше. Только вот до сих пор нет экскурсионных троп к этим архитектурным развалинам. Около бывшего медпункта на земле куча шприцев валяется без признаков стерильных спиртовых тампонов, но вперемешку с другими использованными средствами предохранения. На выцветшей вывеске «медпункт» когда-то местный пасечник две веские точки над «е» поставил и устроил свой медовый бизнес. Хотя теперь и это в прошлом, но мёдом тут, видимо, хорошо намазано…

О! Здесь есть даже цветочный магазин! Молодящаяся, очень зрелого возраста блондинка, с классической мочалкой на голове, курила на крыльце. Между коротеньким до нельзя платьем и новым бзиком моды – летними сапогами до колен, с обрубленными, как у босоножек носками, хлюпали белые целлюлитные ляжки. Она успела одобрительно разглядеть ускользающего Лёху, но не видела уже, как он, отвернувшись от неё, сморщился. «Слава богу, – подумал Лёха, – цветы мне здесь не покупать, это не хлеб».

– Что-то не видно продуктового магазина…

Автомобиль приостановился около бабульки, созерцающей все проезжающие по деревне незнакомые легковушки. Мутная физиономия, по мере открывания окна, становилась четкой, и Лёха, наконец, протиснул свою чёткую голову на улицу.

– Бабуль, а где здесь магазин?

С крашенным чубчиком, коротко стриженный, но с оставленным, наподобие крысиного, хвостиком по шее, с серьгой в правом ухе и одним чёрным ногтем на левом мизинце, он не смутил бабульку, напротив:

– Ой, какой красавчик! Прямо дальше будет и магазин, – лыбилась она. – А вы не строители?

– Да. А как Вы догадались?!

– Да у тебя ж вон, чуб в побелке, да по пальцу куёлдой, видать, херакнул. Ну, да это не главный палец! Но аккуратность важна изначально. А то дети – неграми получатся... Хи-х… Да в багажнике «конверты» строительные торчат, вот и догадалася!

– Ай, да бабуля! Да, коттедж будем тут строить.

– Остолбняк у Семёновых?

– Да, вроде, так их зовут. Только тс-с! Никому об этом!

Тут мимо проскочил «Свежий хлеб». Метров через пятнадцать, в разрыве полосы, вдруг развернулся и поехал обратно.

– Да-да-да, да-да-да… – пропела бабулька.

Беседу с бабулькой прикончила подъехавшая вторая машина с копальщиками. Оба седана свернули с асфальтовой дороги к месту назначения и гуськом удалились за декорированный цветущими лопухами и пыльной кроной американского клёна поворот.

 

Наскоро бросив вещи в специально сохранённой для рабочих времянке, бригадир, не переодеваясь, кинулся делать разметку фундамента, так как у могильщиков чесались руки. Они в непринуждённой беседе обронили, что без работы могут кого угодно даже бесплатно закопать. Бригадир поприкинул: Лёху тоже было жалко. Не очень точно, но очень быстро в этот раз шнурки пересеклись, и над образовавшимися крестами возникли с лопатами двое в чёрном. Они перекрестились и понеслись создавать рай для будущего фундамента.

Жарко было даже смотреть. И Лёха ушёл. Сделал кофейку и занялся обустройством жилища. Подмёл пол, стол застелил газетами, шрифтом строго в одну сторону, и на краю поставил бутылку, в которую напихал сухой сорняк. Это икебана. Наконец, на стенке над кроватью прилепил картинки из журналов. В порядке: Моника Беллуччи, Анджелина Джоли, Николь Кидман и «Бугатти». Потом поверх «Бугатти» налепил всё-таки «Феррари».

Некрофоры скинули свои чёрные футболки и стали будто в фиолетовых. Кожа из-под наколок практически не проглядывалась. Бригадир вдруг вспомнил аватаров и теперь поверил в их реальность. Толстые серебряные цепи кандалами гремели во время работы. И вот парадокс: висели они на них, а сковывали бригадира.

– Лёха, ну у тебя и знакомства!

(Откуда-то из-под земли стало доноситься внутриутробное «Ой, мороз, моро-оз…»)

– Да это мне порекомендовали. Сам не ожидал. Ладно, зато дело к финишу.

По темноте уже, заканчивая работу, старатели царства Аида по привычке кинули на дно траншеи по горстке земли, получили расчётные и, напевая «Ты меня никогда не забудешь…», под непросчитываемые синкопы икоты, ввалились в свой катафалк и укатили.

 

Пора было ложиться спать, но не спалось. Залетела игриво настроенная муха. Но Лёха на лету поймал её и с такой силой бросил на пол, что это лёгкое насекомое (рука с трудом о мухе пишет это слово: «насекомое») булыжником грохнулось о скалу досок и рассыпалось в щебень. Затем позаимствовал у бригадира подушку и, вежливо пожелав «Споки ноки!», начал гнездиться под одеялом. Долго ворочались на новом месте Лёха и бригадир, пока уснули. 

 

2 

 С утра небольшой дождь прибил ещё не успевшую оживиться пыль, освежил флору, раскидал кое-где зеркальными осколками лужицы и сам же с ними позабавился, коверкая отражения. Сейчас тихо.

Медленно раскрывая слипшиеся за ночь глаза, Лёха вначале через узенькие щелки запустил в себя утро нового дня. И лишь затем, осознанно вдохнул его посветлевший воздух. Бригадир уже был на ногах. Он протянул руку и сказал:

– На яблоко с ветки.

– Какой Светки? – сразу оживился Лёха.

 

Зарубив пару «козлов» на чистой газете, удалось за утренним кофе ещё сварганить и пару «рыб», и «яйца», и даже один раз «протухшие яйца».

– Да, Лёх! Научили тебя играть, но не научили выигрывать…– Бригадир замуровал офсетного Обаму под холмиком домино.

– Я на гитаре получше играю…

– Там, что ли, выигрываешь?

– Ага. «В траве сидел кузнечик» чётко выигрываю… каждую нотку!

 

Довольный бригадир спокойно теперь перепроверил разметку и облегчённо вздохнул: сильных отклонений нет. Так – метров пять в сторону ещё прокопать, плёвое дело.

Он спрыгнул в траншею, которая вчера возникла из ничего и начал копать. Лёха, удостоверившись, что в яме не заночевало никаких гостинцев, приступил на другом краю. Чем глубже, тем труднее начинать от края. Приходится малыми дозами завоёвывать там пространство, вначале вминая лопату на одну треть, затем, обчесав вертикали, ещё на треть. И когда, опуская качелью древко, стальное полотно с отрезанным ломтем земли может провернуться, не упираясь в переднюю стенку, тут уже становится легче.

 

Бригадир присел на штабелёк иссушенных ожиданием дубочков отдохнуть. Не то в ушах, не то в висках зазвенели вчерашние кандалы. Ему подумалось: «Они б уже, наверное, докопали…» Сбоку, около колена, соседом оказался чистотел. Этот тоже был весь обвешанный. Только не серебром, а золотом. Один его крестик точно развёрнут для обзора. Его лепестки хаотично украшены ровными прозрачными мелкими каплями. Такими каплями из эпоксидной смолы сейчас часто украшают одежду.

Подлетел шмель. На ходу ткнулся о пестик и улетел, понимая, что тут его уже проигнорировали. Золотого соседа слегка покачивает. Его листья дрожат неровно, с разной силой. Так же невнятно пытаются уловить музыку ветра и другие растения вокруг. Но в этом отсутствии ритма и темпа и есть гармония всей природы.

 

Лёха поднатужился, и у него лопнула резинка.

– Бригадир, я вот думаю: резко – да, рвётся резинка, но если медленно-медленно её растягивать, то расстояние между молекулами будет постепенно увеличиваться, увеличиваться. В конце концов, молекулы будут так далеко друг от друга, что уже каждая сама по себе зависнет в воздухе, как например, от испарившейся ртути. Выходит, если медленно-медленно растягивать резинку, то она растворится в воздухе!

– Тут, надо полагать, ключевое слово «медленно-медленно»? Это надо долго тренироваться. Не один год. И как шаолиньские монахи, медитировать и медитировать.

– Не, я этим не занимаюсь. Мне девок хватает.

 

Каждое усилие на лопату отмечалось украшением чела новой прозрачной бусинкой, наподобие той, на которую только что смотрел. День разогревался. Бригадир, поймав себя в области холки за футболку, стянул её и широким театральным жестом небрежно кинул на брёвна.

– Бригадир, солнышко припекать начинает. Ты бы панамку надел, – позаботился Лёха.

– Уже белые волосы не позволяют солнцу перегревать макушку… – отмахнулся бригадир, действительно начавший слегка седеть.

 

Закончив копать, бригадир снова подсел к чистотелу. Он был уже полностью сухой. «Видимо, я вобрал в себя всю окружающую влагу».

– Конечно, конечно! – кивнул чистотел. 

3 

Обломав полдник, приехали Серёга с Генкой. Они закончили доделки на прошлом объекте, и теперь вся бригада была в сборе.

Вместо спагетти и вилок бригадир незаметно подсунул им арматуру и «болгарку». А сам, вместо развлечения, занялся изготовлением подушки. Песчаной. И Лёха ему помогал. Нашинковав пачку металла, ребята присоединились растаскивать песок и мельче делать траншею. Пролив всё это дело водой, отправились на ужин.

Не из-за одного «козла» быстро потемнело в глазах: солнце беспощадно прощалось. Вся арматура была довязана только на следующий день и спрятана в окопах.

К назначенному времени приехали три бетономешалки и хладнокровно замуровали траншеи вместе с армокаркасом. Серёге не понравилось, как сбилась при этом в одном месте завязочка на нижнем пруте, и он, опустившись на колени, окунул руки в бетон по самые плечи, нащупал там и поправил вязальную проволочку. Никто его не отговаривал при этом. Все знали, что иначе Серёга не заснёт и не даст спать никому. Да, не видит, но знает, что там она сбилась! Всё должно быть эстетично! Он поднялся уже в образе фантомаса и счастливо сплюнул. Что-то глухо шмякнулось под ногами, наполовину утонув в пыли. Нет, не зуб – это оказался, к счастью, кусок щебёнки. Серёга подобрал его, обтёр о футболку и аккуратно указательным пальцем впихнул в бетон. Нельзя ослаблять фундамент.

– Я думал, камни из организма по-другому выходят, – сказал бригадир, и все засмеялись, а Серёга пошёл отмываться.

 

– Сегодня я поварю! – вызвался Генка. Он накипятил полный чайник воды и распределил в четыре тарелки с «Роллтоном» и четыре чашки с растворимым кофе. Ужин готов.

Накидавшись кипяточком, Лёха сгорнул со стола в посудомойку мешавшую посуду с целью поиска свежих новостей в прошлогодних газетах. Но глаз не цеплялся. Что-то не давало сосредоточиться, то ли протухшие статьи, то ли болтливые соседи. Печатные слова на странице сливались в темно-серую массу, а пробелы между ними образовывали то каскад ручейков, то сплетение ветвей, а то иногда тропы в джунглях.

– Хорошо на небольшом объекте – быстро отделались. – Серёга вдруг засмеялся. – Лёх, а ты помнишь, как-то мы перекрытие заливали огромное ночью, до четырёх утра. И Косяк предложил подвезти нас на своём свежеслепленном детище.

– Кто это? Я его знаю? – спросил Генка.

– Да, это Андрюха. Ты на том объекте к нам попозже присоединился.

– О, знал только как Андрюха. А чего Косяк?

– Фиг его знает. Сам так представился. Так вот, его машина – это его гордость и случай особый! – стал уже как бы Генке рассказывать. – Более двух деталей одного производителя в этой тачке, кажется, нет. Двери, крылья, крышки капота и багажника все имели свой цвет, а точнее, как это ни парадоксально звучит, имели отсутствие своего цвета. Вместо номеров наклейка «КОСЯК».

– Ага! Это я ему сам печатал – подключился Лёха.

– Любимый в детстве конструктор «Лего», видимо, своими шипами глубоко проскрёб тогда его неокрепшую душу, – продолжал Серёга. – Я потом днём увидел этот самоход. И, если бы точно не знал, то подумал, что это в кустах безжалостно выброшенная скульптором-конструктивистом его же арт-черепаха. Но в полной темноте, очень уставшим, на ощупь она показалась нам царской каретой.

– Далее, как в классике: прежде чем сами поехали на ней, мы вначале то толкали, то толкали её.

– Ехали, как какая-то шантрапа. Вместо фар включены аварийки, так как фары не работают, а эти, типа, что-то освещают!

– А освещали только столбы, и то, в полуметре от них. Все мы сидели, вдавленные в кресла, сжав кулаки и стиснув зубы. Зато Косяк был дово-о-лен!!! Потом он к своей радости ещё вспомнил: «О! У меня же поворотники работают! Надо включать! На поворотах хоть посветлее будет!» А поворотник оказался рабочим только правый…

– Да… Если бы Косяк был до тошноты прилежным водителем, к моему дому мы бы так и не повернули – потому что там есть пару поворотов налево! По закоулкам пёр, скорость не сбрасывал. Мотивировал: «Умные полпятого утра не шляются, а других, если что – не жалко!»

– Во Андрюха даёт! – хохотал Генка.

– Минут через пятнадцать я был дома. Для меня закончилось реалити-шоу «Тоннель страха» … А пацанам еще дальше надо было ехать… Кстати, как вы добрались тогда? – обратился Серёга к Лёхе.

– Ды как… Эмоционально! А Косяк до финиша так и не доехал – бензин закончился. Сидел, говорит, думал. Потом, говорит, забил косячишку, вынюхал до дна и без того пустой бензобак и… улетел! Проснулся уже дома…

– Я недавно с Косяком, кстати, виделся, – подытожил красочный рассказ бригадир, эксгумируя Обаму и начав тасовать карты домино. – Он сейчас автослесарем работает… Ходите. Кто?

– Вон у Генки…

– Ген, не тормози.

И понеслось время: дни в работе, вечера в турнирах.

 

4 

Коттедж рос в норме, соответственно возрасту. Среди шумового фона обычной стройки: выскабливания мастерком ведра, откалывания киркой кирпичиков, лёгкой болтовни и доброго смеха, отдельными звуковыми пиками доносились фразы «А-а, сойдёт и так!», «Штукатуры подправят» и самая веская «Не Байконур строим!»

 

Иногда Лёха в свободные моменты мурлыкал с кем-нибудь по телефону в духе «Да?!! Угу… Ты моя киска, я твой пупсик… Ну и как? А что же ты не зовёшь меня на дегустацию твоего загара?!!» А иногда за ним наблюдалось, что он что-то пописывает. И вот торжественный, должно быть, момент:

– Пацаны, слушайте!

 

Ты знаешь… тебя я не знаю,

Но понял, что дюжа страдаю.

Намедни не сплю, а мечтаю,

Как в сенцах тебя поджидаю.

 

А ты идешь – словно летаешь.

И фиг тебя нафиг, поймаешь.

Ты даже и не понимаешь,

Что вилами в сердце тыкаешь.

 

Глаз правый сверкает алмазом.

А левый… он, всё-таки, левый.

В губах твоих тонет мой разум

И я не такой уже смелый.

 

Мене ты дороже мопеда,

Пирожного и мармелада.

Ты вся у меня непоседа,

Но табе я люблю, и ладно!

 

– Лёха, твой разум, видно, действительно тонет?! Что за хренатень? – не поскупился обгадить Серёга.

– Прежде чем скептически относиться к чувственному, надо бы знать предысторию! Как-то мне пришлось съездить на пару дней в Холобудино. Там, где я жил, была… то есть, и сейчас есть, соседка Манюня. Глаза такие!.. Замутило меня к вечеру…

– От океана её глаз морская болезнь открылась?

– Не… Замутило меня с ней по знаку, видимо, невидимому… А она вся деревенская такая! И я решил по приколу стихи ей почитать. Самого на смех пробирает от этого факта. Точно, думаю, будет потом что вспоминать! Но, чтобы она не заметила, обниму её крепко, вдаль тайком высмеюсь, и читаю. Чуть вслух не гыгыкнул, еле удержался.

– Либо, я помню чудное мгновенье? – зря добавил Генка.

– Это ты дальше этих четырёх слов больше-то и не знаешь, а я ей Бунина прочёл.

 

 

Мы встретились случайно, на углу.

Я быстро шел — и вдруг как свет зарницы

Вечернюю прорезал полумглу

Сквозь черные лучистые ресницы.

 

На ней был креп, – прозрачный легкий газ

Весенний ветер взвеял на мгновенье,

Но на лице и в ярком свете глаз

Я уловил былое оживленье…

 

 

– Ни чо себе ты замочил!

– Так же, как и ты, она не дала мне дочитать последнее четверостишие и сказала: «Мене тэто не понятное стихотворенье. Это ты сам сочинял, да?» Пришлось сказать «да». «Ну, это не очень удачное. Это ты там своим городским, нябось, такое выдумываешь. А ты можешь для мене понятными словами, по-нашему, по-деревенски, поэму свою составить? – Потом призадумалась и добавила. – Давай я табе поцалую?!» – «Это ещё зачем?» – «Я знаю, так надо, чтобы легче табе писалось – я буду табе Музой!» Короче, на этом разъяснительном вопросе я сказал, что мне пора! Стих табе сочинять! А ведь до сегодняшнего дня я этого не сделал! Выходит, я тряпка?..

– Ты теперь молоток! Такую поэму вколотить! – оценил теперь по достоинству эстет и переколол над Лёхиной кроватью в ровную линеечку его картинки. – У тебя тут Джоли в соплях, что ли? Надо бы тряпочкой попробовать оттереть.

– Лёха, теперь без предисловий можешь брать её в охапку! – веско заключил бригадир. Развернулся, плюнул на Джоли и стёр пальцем. – Видишь, я и так вытер! У меня руки, как тряпки!

– Ей не такой орёл, как я, нужен, а попроще. – И искренне с сожалением добавил, - а могла бы быть такой красавицей!..

– Лёх, а что это ты тут засиделся, даже в магазин не ходишь? Тебя там в цветочном, пожалуй, давно заждались.

– Да вот, думаю, отдыхать, так отдыхать в деревне.

И Лёха мечтательно улегся на кровать. И вспомнилось ему, как ходил в магазин за куриными потрошками на супчик, но ребятам тот случай так и не рассказал. Денег было уже не густо, а захотелось сильно свежего, типа домашнего, супчика. В магазине у девушки-продавца в зале хотел уточнить, где найти куриные потроха. Подошёл… Она настолько оказалась симпатичная, что он постеснялся такое спрашивать (такой мачо, как Лёха, должен был спросить, как минимум, «Хеннесси» и горький шоколад) и прошёл мимо. Дальше ещё одна девушка. Думает: «У этой точно спрошу». Зря она раньше времени повернулась в его сторону! Она оказалась настолько страшная, что Лёхе перехотелось даже про потроха спрашивать. Пошёл сам искать.

 

5 

Давно эта бригада каменщиков закончила свою работу и трудилась на других объектах. Кровельщики поставили крышу. И вот стою я в этом пока ещё пустом коттедже, готовом к любым идеям и даже жаждущим как можно скорее преобразить формами, напитать цветом и залить светом свои интерьеры, и в выплеснувшейся из котла трудовых часов лёгкой порции болтовни с узбеком Ильхамом, вспомнилось мне: лет семь назад, когда я активно работал на стройках, было много разных знакомств и, соответственно, разговоров по делу и без дела. Новый тогда знакомый Николай делился своими трудовыми наработками: «Я набираю узбеков, и они пашут». И вот, только что узбекский бригадир Ильхам поведал мне, что у него на данный момент здесь, в Курской области, несколько объектов. Работа разная, но в основном, отделка. Говорю ему:

– Вы молодцы! Наверное, штукатурно-шпаклёвочные работы у ваших ребят уже в крови?!

– Да нет, – отвечает с их фирменным акцентом. – Просто жизнь некоторых заставляет. Но я русских набираю, и они пашут. А узбеков не беру, – ну их!

Но на этом объекте мне довелось познакомиться ещё с Азотом, Наби, Сардором, далее, чтоб без обид, по алфавиту: Абдуллой, Азизом, Ахмадом, Ахмедом, Гайратом, Омадом.

 

Сменились и эти, потому что сменились виды работ. В очередной раз прихожу полюбоваться изменениями внутреннего убранства, слышу:

– Ребят, валик никто не видел?

– Работай вот так! Я ему двух лучших Валек дал, Нафигевну и Побарабанову, а он их профуфукал!

– Да нет… эти сидят, пиво угрюмо цедят. Я про тот, что катают.

– Знавал я одного Валика. Катала ещё тот был! Его теперь на нарах катают…

– Главное, когда клеишь обои, чтобы пузырей не было. А то взяли мы как-то два пузыря…

 

Затихли теперь технические шумы, услышанные этими стенами разные истории и безликие диалоги, творческие согласия и разногласия. Вывезен строительный мусор, выметена пыль, вытянуло сквозняком специфические запахи шпаклёвок, лаков, клеев. Собрана и расставлена мебель. Семёновы готовятся к новоселью! 

Каждый раз, оказываясь здесь, он улыбался. Вот и сейчас Алексей Сорокин стоял внутри оградки около могилы, и лёгкая светлая улыбка, больше даже в глазах, чем на устах, нелогично для постороннего, прорывалась наружу. Он уже давно перерос своего брата, возможно поэтому до сих пор так и остаётся ощущать себя младшим. Удивительная штука, когда, листая семейный фотоальбом, смотришь на молодые лица родителей, старших родственников и их друзей, умом понимаешь, что сейчас на этих фото они моложе тебя в два раза, но прочувствовать это не получается. На них они всегда будут старше. В жизни же, постепенно с годами и разным жизненным опытом, возраст способен измениться. А датой рождения могут интересоваться, разве что государственные инстанции.

 

Алексей снова засмотрелся на портрет, с надписью: «Вадим Коновалов», на котором, как раньше любили сравнивать, здесь он похож не меньше чем на Есенина и на Высоцкого одновременно. И по экрану памяти понеслись случайно раскрашенные эпизоды в бобине тёмно-серой киноплёнки своей жизни. Проектор слегка касался лучом лица.

Вадик, высокий шатен, с вьющимися длинными волосами, в модных брюках-клёш, под которыми туфли 44-го размера не показывали даже носу, шагнув на порог, сразу облачился скупой рамой дверного проёма, создав свою версию Да Винчевской «Фигуры мужчины, идеально вписанной…», и застыв в ней, окликнул:

– Лёська, иди смотри, что я тебе притащил!

Лёшка выскочил на улицу и ахнул! Около калитки стоял игрушечный, но большой железный автомобиль! Его красный цвет, отражая солнечные лучи, сразу заслепил глаза. Чуть восстановившись, Лёшка стал трогать и рассматривать показавшийся галлюцинацией кабриолет. Никелированные передняя решётка и ободки вокруг фар, лобовое стекло, чёрные сиденья и руль – всё было как настоящее! Оказалось, что руль ещё крутится! И при этом поворачиваются наполированные колёса. И оказалось, что в него можно сесть, и не только! Но и давя по очереди педали, обнаруженные ногами в глубине салона, ехать!

Пока Лёшка приспосабливался к педалям, щёки его уже раздувались, глаза слегка щурились, как от налетевшего внезапно ветра. Сквозь стиснутые зубы умудрялась брызгать слюна, и доносилось жужжание, наподобие звуков «Формулы-1». Несмотря на то, что кабриолет, в Лёшкином сознании превратившийся в гоночный автомобиль, пока дёргался, как заклинивший поршень, всё вокруг уже неслось со страшной скоростью: прохожие, птицы, проезжающие неподалёку машины, мысли, как он в садике расскажет об этом своим друзьям… Он и не замечал, как брату приходилось периодически помогать рукой придавать ход газующему на месте болиду.

Накатавшись до перегрева, пора было отправляться на обед и отдых.

К этому моменту пришёл как раз настоящий хозяин этой мечты, ставшей на пару часов реальностью, и, не считаясь с детской психикой, без церемоний сунул чужую мечту под мышку, что-то буркнул и ушёл. Серая поцарапанная плёнка.

 

И брат, разогнавшись с обрыва, ласточкой летит в воду. Лёшка на другом пологом берегу, восхищается длинной плавной траекторией полёта, эффектно закончившегося где-то посередине реки, которая в свою очередь, торжественным фонтаном встретила прыгуна. Через несколько секунд он вынырнет… Уже прошли несколько секунд… Что-то нет его… Бесконечные солнечные зайчики начали противно слепить. Всё остальное вокруг как-то потемнело и затихло…

«Может, – подумал Лёшка, – он под водой переплывёт всю реку и вынырнет около меня?»

Но брат не появлялся. Тревога начала одолевать. Секунды слишком затянулись. Или, наоборот, понеслись. Подбородок чуть задрожал. Что же никому до этого нет дела? Пора кричать о спасении. Лёшка нервно набрал в лёгкие воздуха, и вдруг река мощно с гулом выдавила брата на берег. Он появился с растопыренными руками. На каждом пальце, вцепившись клешнями, висели раки. Брызги аплодировали ему. Крикнув друзьям: «Народ, ловите!», он резким движением стряхнул туда, наверх обрыва, весь улов. Лёшка даже не сразу засеменил от радости на месте ногами, а вытаращил восхищённый взгляд, открыл рот и, поднеся к нему обе руки, положил пальцы на зубы. Всё это было намного эффектнее кабриолета, только вот невольно вынудил поволноваться! Затем Вадик, спиной плюхнувшись в воду, снова растворился в ней. И лишь подплывая уже к самым ногам по колено стоящего в реке Лёсика, материализовался вначале тюленем, затем Ихтиандром и, наконец, родным братом! Разные фамилии воспринимались ими обыкновенно. Мать видела Вадикова отца всего одиножды. Поэтому у него была её девичья фамилия.

 

Сорная трава растёт богатырскими темпами, будто, не нуждаясь ни в дожде, ни в каких других условиях. Алексей повесил на вензелёк оградки пакет, надел перчатки и стал сдёргивать более крупный сорняк. А затем, с дальнего противоположного угла, продолжил тяпкой рубать остальное.

 

Вернувшись из армии, обвешанный весь знаками отличия и какими-то плетёными верёвками, привёз и трофей, отвоеванный у бессонных ночей и уставных офицеров – «армейский альбом». Именно, не фотоальбом, а «армейский альбом». Такой не увидишь ни в кино, ни, тем более, в магазине. Обложка искусно обтянута шинелью. Неимоверной красоты бархатные красные и синие буквы на выдавленной толстой золотой фольге, располагались по геометрически выверенному овалу и обозначали войсковую часть и годы службы.

Брат, смакуя, берётся за твёрдый уголок шинели и, не отпуская пальцев, описывает в воздухе точный полукруг. Распахивается вход в изложенное в виде фотографий и картинок на кальках, коллективное служебное писание солдатских будней. Вот он на весь лист, принимает военную присягу. Рядом дружки, задрав ноги на стол; скинув бляхи, но сверкая фиксами, сидят, полуразвалившись, на скамье с дымящими в зубах сигаретами. По четыре на каждое рыло. Следующий полукруг в воздухе и… яркий рисованный коллаж: большой портрет золотоволосой красавицы вдалеке, вместо солнца, и бегущий по волнам её волос, навстречу этому солнцу, карликовидный солдат. За плечами у него автомат, на котором вместо ствола букет из алых роз. Калька звучно прохрустела. Ковбой оседлал хромированного коня. Форма классная: высокие ботинки на шнуровке и панама! Да-да! Не пилотка, а круглая, защитного цвета, фирменно простроченная, овальная панама. Это не Чак Норрис, это Вадик! Мотоцикл, случайно подвернулся в момент фотосессии… А вот – форма совсем другая, но она еще круче. Атлетическая. Брат стоит, по пояс раздетый, и без особого напряга держит одновременно поднятые вверх две двухпудовые гири…

Целый альбом жизненных чёрно-белых фотографий и хрустящие прослойки с цветными весёлыми комиксами, на которых все персонажи – носатые уродцы в армейской форме.

 

Сразу брат уехал в Москву устраивать там свою жизнь. Стометровки с препятствиями очередей за колбасой, он покорял за пять минут, выходя победителем, с полной сеткой наград. Было это примерно так. Пронесясь над головами толпы к самому прилавку, он спрашивал:

– Вы не подскажете, по чём у вас вот эта колбаса?

– По три пятьдесят.

– Ну взвесьте тогда мне, пожалуйста, килограммчика три…

И ему взвешивали.

 

Женился. Лёшка стал приезжать туда к нему на каникулах. Вадик обожал братишку. Баловал его. Давал возможность посещать концерты, театры, музеи, хотя сам туда не ходил, иметь карманные деньги на мороженые-пирожные. Ну и, конечно, таскал куда-нибудь с собой. А было это не только посещение футбольного матча, но и сомнительные компании. И вот тут у Лёшки возникало амбивалентное чувство. С одной стороны, с братом всегда надёжно, а с другой стороны, эти захолустные тусни.

Кстати, о матче… Вадик был спортсмен до промозглости костей. Из музыки слушал, в основном, шансон. Среди мусора, там иногда проскакивали: Вилли Токарев, Розенбаум… Алексей не переносил тот шансон, футболом не интересовался вообще, но обожал лучший советский и зарубежный рок. Из уважения, да и любопытства ради, он тоже поехал в Лужники. Играла команда «Нефтчи» с … с кем же? Да уже неважно, с кем. До сих пор у Алексея перед глазами многие финты, которыми изобиловали бакинцы, инкрустируя бисером художественное полотно.

Лёшка знал, что Вадик был и заядлым картёжником, и доминошником. Но сегодня во дворе он стал свидетелем, как брат в шашки расписывал всех подряд, разжимая в карманах кулаки с выигрышами.

– Вадик, а в шахматы ты тоже умеешь играть?

– За деньги я любого придавлю матом! Только ты покажешь мне, как ходят фигуры? – Засмеялся.

Ночевать пошли к его знакомым. Они оказались оба под хмельком, но приняли гостеприимно. Квартира была нехолюзная, однокомнатная. Лёше постелили ночлег на полу в зале, рядом с диваном, где обычно спали хозяева. Брат ушёл, и было чуть беспокойно. Поэтому Лёшка сразу улёгся спать, с головой укрывшись одеялом. Но заснуть пока не мог. Тихо пришли хозяева. Недолгое бормотание переросло в жаркие громкие, напряжённые, неровные сопения. Старый диван мерзко кряхтел.

«Как же так? Ведь тут же дети… Наверно, алкоголь притупляет контроль», – мельтешило в голове у Лёшки. Ему хотелось незаметно сдвинуть краешек одеяла, чтобы в образовавшуюся щелку одним глазком убедиться, что он ошибается, что они просто никак не улягутся поуютнее, хмельные в жаркой комнате. Но он не решился.

Утром зашёл брат, и они пошли по его непонятным делам. По пути заскочили в пивбар. Потом во дворе какого-то дома случайно произошла встреча. Эти трое, видимо, давние Вадиковы знакомые. Среди них один был тяжёлый здоровяк. Вадик отвёл чуть в сторонку Лёшку, потому что там назревал конфликт. Но всё было видно. Больше всех напирала глыба. В который раз уже Вадик заставил поволноваться братишку, но всякий раз напрасно.

«Как же Вадик с ним справится? Кого придётся просить о помощи в этом незнакомом месте?», – пульсировало в висках. И тут он увидел буквально: брат одним ударом не в челюсть, не под дых, а точно в лоб, как кувалдой, наносит здоровяку сокрушающий удар. Однажды ему довелось видеть: так же, но настоящей кувалдой, ударом в лоб валили быка. Здоровяка незримым канатом с ускорением потянуло назад, и метров через пять он надёжно рухнул навзничь.

 

Мусор Алексей сгорнул в одну кучу и небольшими охапками стал выносить в отведённое для этого место.

 

В тёплый озеленившийся май брат приехал повидать родину. В эти дни как раз в посёлке намечался матч по футболу. Играл местный завод с… с кем же? Да, тоже, неважно. Вадик, конечно же, был в составе команды. Он не тянул на себя лямку, но явно фигурировал. Матч шёл своим чередом. «Наши», казалось, доминировали, но счёт ещё не открыт. И вот судья назначает пенальти в ворота противника. Тут, не допуская сомнений и возражений, Вадик чётко сказал: «Пробивать буду я!»

Лёшка сжался в сплошной нервный комок. Это было очень ответственно, тем более что брат уже на тот момент играл в одном из составов московского «Торпедо». И много раз Лёшка видел, как неудачно бьют пенальти. Особенно, на этом стадионе. Вдруг произойдет такая же осечка? Сердце сильно заколотилось. Только бы не слышали этого остальные. Слёзы волнения стали набухать, вторя ещё не распустившимся почкам. Мяч установлен. Всё застыло. Разгон. Удар… И очень долго летит мяч. Видно его яйцевидное вращение, сложная непонятная траектория. Замерло всё, кроме мяча. Птицы в воздухе на этот момент застыли, чтобы колыхающим крыльями потоком не навредить. Мяч летит мимо и в последний момент заворачивает точно в левый верхний угол. Все ликуют! И лишь младший братишка выдохнул сильное напряжение. Оставшиеся почки на деревьях вдруг распустились и отразились в приостановившейся посередине щеки солёной капле.

И после выигранного матча они вдвоём: счастливый Лёшка и весёлый Вадик по родному лесочку, рядом с домом, гуляли с гитарой, валялись на лужайке и пели песни. Лёшка бренчал свои любимые. А Вадик смеялся от захлёбывающегося, да с придыханием, ойканья в песнях Владимира Кузьмина, и всё пытался сам это напевать. И просил спеть ещё и ещё.

 

Хорошо, что из кучи не растаскали весь песок. Завалив набок ведро, Алексей воткнул ребро ладони в жёлтую массу и, точно лопатой игрушечного трактора, нагортал сколько возможно.

 

Хмурым настроением поползли легионы тёмных облаков на уставшее отбиваться яркими солнечными вспышками приветствие начинающегося дня. Позвонили из Москвы. Вадим Коновалов найден мёртвым. Надо приехать опознать труп. Страшно было это услышать. И потом ещё больнее было узнать, что его нашли как бомжа: в старой рваной, замызганной одежде, укрывавшегося в холодное время в люке теплотрассы. Брата, который когда-то в себе имел лошадиную силу и, в отстаивании справедливости, мог завалить нахрапистого буцефала. Это был он. Из-за сложности транспортировки в 35-градусную жару, там же, в Москве, его кремировали. И вот сейчас здесь, в этой могиле, покоится урна с его прахом.

 

Алексей снял перчатки. Положил на могилку конфеты. Перекрестился. И с шёпотом на устах и любовью в глазах вышел за оградку. Аллея, по которой он шёл к автобусной остановке, благоухала свежестью и озорничала с ним шумом листвы всю дорогу. Через несколько минут подошла маршрутка. Народу в ней было немного. Двери захлопнулись, болид громко испустил скопившийся газ и поскакал. Водила врубил магнитолу:

«Здравствуйте, товарищи,

Дамы, господа!

Это голос Токарева Вилли…»

И по щекам Алексея, заполняя попутно трещинки век, потекли слёзы…

Ночь забыла завести будильник и проспала. Но большой белый автобус уже стоял на остановке. В его витринных окнах парил янтарный свет. Рихтованная (молотком, как сумел) со всех сторон железная обшивка внушала доверие, что техника не запущена, а напротив, ухожена. Пятна охристых заплаток на красных полосах, празднично оборачивающих человеческую тару, в целом придавали изрикошеченному изделию вид конченого дизайна. Пока водитель, задрав ему хвост, шарился, окунувшись с головой в тёмное пространство в поисках неизведанного, толпа подогревалась, толкая друг друга в плечо и тёплыми перебранками. Наконец, крышка заднего капота грякнула, и водитель запрыгнул в кабину. Двери ЛАЗа недовольно и громко, выдохнув через нос, сжали свои меха и, пиликнув по‑быстренькому уменьшённую терцию где-то в третьей октаве, распахнули оба лаза в свой вакуум. Антон в числе первых протиснулся в задний проём и прыгнул на сиденье, заняв места приятелям-студентам. Втянутые наконец-то законами физики Максим и Ленка плюхнулись рядом, со смехом рассказывая, что у них чуть глаза не выкатились, когда их расплющило среди двух амбалов и пенсионерки Маши с мешком наперевес.

Через пять минут автобус всосал всё до мельчайшего лукошка. Салонный свет на улицу больше не просачивался. Водитель в это время полюбовался медными монетками, одна к одной облепившими периметр лобового стекла, которые Антон воспринимал как занозы, загнанные под ноготь, и приткнул справа собственноручно подписанную табличку с названием маршрута.

— Шеф, ну скоро там поедем? — раздался бодрый голосок.

— Как только заведёмся, так сразу и поедем.

— Я уже, практически, завёлся!

— Ну значит, ты можешь ехать!

Автобус издал три жеребчиных гогота и разродился облегчённым урчанием, потушил прижатый под потолком остаток электрического света и, довольно хрюкнув, тронулся.

 

Уже со стартовой площадки в утренние рейсы даже такой большой транспорт, доставляющий людей в город, заполнялся битком. Так всегда казалось. Но по пути он делал ещё шесть-семь остановок и втискивал всех, и даже бабушек с лукошками. Иногда водитель выходил из себя и из своей кабинки и пинками втрамбовывал торчащие в дверных щелях локти, спины, сумки… А когда смягчался, то двум-трём последним, не вместившимся пассажирам позволял пролезть в салон через водительское кресло. Некоторые из бабушек курсировали прилежнее прилежных студентов, и среди них были, я вам скажу, и наглые.

Многим стоя́щим до поручней было не дотянуться, но острой необходимости в этом не было, так как в такой давке упасть на пол было невозможно. Вечно недоспавшие студенты, блокированные от общения, спали стоя, добирая целый час, надёжно вверив своё тело толпе. Но в основном, студенческая молодёжь занимала места на корме. Самое заднее сиденье было сплошным на всю ширину автобуса, как диван, а следующий ряд был развёрнут к «дивану» лицом, так что было удобно общаться или дремать сообща. Жара и иногда вонючая смесь палёной резины с какими-то протухшими солёными огурцами, исходившие от двигателя, не смущали, а действовали даже как веселители.

— Я в стройотряде, — продолжал свои истории Максим, — когда сказал, что поступил в пед, Наташка обрадовано так спрашивает меня: «Фак?» (в смысле, факультет какой) «Иняз», — зачем-то решил прикольнуться. Она засияла пуще прежнего и сказала, что тоже с иняза, англичанка. Я облегчённо вздохнул, ведь я немецкий в школе учил. И тут она говорит: «А какой стих на экзамене рассказывал?» — «Гм… Хороший, про любовь!» — «Расскажи, так интересно немецкий послушать!» А я только и знал песню на немецком — нашу «Взвейтесь кострами синие ночи…», и то один куплет. Ну, я с деловым видом, лирично, со вздохами и паузами куплет и рассказал. Всё! Прокатило! Фу-х! «А песню, — говорит, — какую пел, спой!» «А что, у них на экзамене ещё и петь надо?» — засомневался, но спорить не стал. Пришлось ещё раз повторить, только теперь всё это напевая. Лохотрона не просекла и так и думала, что я коллега. Ох, лобызались мы с ней! А потом я познакомился с Ириной! Красивая такая брюнетка! Подкожный жирок женский такой мягонький, трогательный! Ей сказал, что я с худграфа. Вечером идём к ней в комнату. Комната оказалась та же, откуда и Наташка! Пипец, думаю, но иду! Наташки так и не лицезрели на месте пока я не ушёл. А ушёл я очень нескоро. В комнате другие девчонки уже спать улеглись. Было темно, лишь свет уличного фонаря, подглядывая за мной в окно, позволял и моему зрению едва различать предметы. Мне, говорю, как будущему художнику, необходимо женской красотой любоваться! Ириш, ты можешь мне свою грудь показать?! И она покорно, может даже, и с удовольствием, но очень целомудренно кивнула и стала раздеваться. Я обалдел! Для приличия на минуту отвернулся, чтоб значит не смущать и дать возможность освоиться, как мне казалось. Ведь я же джентльмен!.. Ребята, со мной такое впервые! Чтобы вот так, без жеманства и ханжества. Хотя, на самом деле, скромная, порядочная девчонка. Кроме груди, очень красивой, ничего лишнего я себе не позволял. А как она целуется! — Максим, сладостно лыбясь, прикрыл глаза.

— Ну ты и котяра! Весь стройотряд перецеловал! — засмеялась Ленка.

— Это для поддержания здоровья. Поцелуи — это я вам как будущий биолог говорю, повышают иммунитет. Обмениваясь различными бактериями, наш иммунитет становится крепче. А девчонкам надо знать, что страстный поцелуй способен сжечь до 12 калорий, что равноценно километровой пробежке.

 

Автобус уже тормознул в четвёртый раз на остановке. Как обычно, все стоящие качнулись вначале вперёд, потом обратно.

— Мужчина, вы можете аккуратнее! — взвизгнул резкий, в нос звучащий женский тембр.

— Да я с удовольствием бы! — интеллигентно ответил обидчик.

— Есть же бестолковые на свете! — уже как бы сама с собой разговаривала гнусавая, но громко.

— Уж лучше быть чуть-чуть бестолковым, чем злым, — отозвалась фраза с лёгкой ухмылкой.

Чуть впереди гудело мантрами старушечье звукоизвлечение. И снова в ответ возражал мужской, но уже другой голос, баритон. Кое-как с улицы в салон телепортировалась Ольга. Думала уже, что придётся пропустить этот автобус, а вместе с ним и первую пару. Ольга училась на втором курсе в институте. Антон тоже, только на другом краю города. Но до сегодняшнего дня он ни разу её не видел. Бойкая, широкоскулая, с большими карими глазами и густыми бровями. Её уста… Пожалуй, вот только уста эти он видел… в глянцевом журнале! И не одном… Смоляные густые волосы были распущены по плечам и блестели, улавливая любое малейшее мерцание света. Она легко со всеми поздоровалась, и Антон увидел, что кроме него все с ней были не просто знакомы, но в дружеских отношениях. Больше года ежедневных поездок и только сейчас первая встреча! Сначала ему показалось, что в этой яркой девушке всё же чего-то не хватает, чтобы он мог проникнуться ею. Или немного тяжеловатый подбородок, или вычурная подвижность…

Ребята сдвинулись и вместили Ольгу на сиденье. Издающая мантры баба Маша всё ворчала и ворчала:

— Разве я плохие нотации читаю?! Только полезные.

— Нотации плохими не бывают. Только нудными. Иногда ещё бесконечными, — отозвался баритон. — Но ещё парочка Ваших трюизмов — и меня стошнит прямо вам на подол.

Этим, кажется, он убедил бабулю поостыть.

Бывает так у некоторых людей: когда не к чему придраться, — придраться можно и к этому. Думается, легко избрать для себя тактику постоянно всем предъявлять претензии. Изо дня в день по любому поводу нахраписто делать замечания, где можно просто если и не обращать в шутку, то спокойно или снисходительно переварить эпизод и жить дальше, насыщая себя и окружающих энергетическим теплом.

Вдруг автобус как прыгнет! Антон сжурился и почесал макушку, точно ею достал до потолка. Ольга задорно посмеялась.

— Мастер, не дрова везёшь! — раздался тот же голос, что заводился вместе с автобусом на старте.

— Подвеска уже никакая.

— Придётся тебе новую подарить…

— Да не… Там рессоры крепятся к балкам через прокладки. А на балке с помощью серьги…

— О-очень женственный твой ЛАЗ: прокладки, подвеска, серьги…

— Максим, давай дальше… что ты там про поцелуи рассказывал? — любопытничала Ленка.

— Да. Так вот, девчонки, — Максим взглядом подключил и Ольгу, и рядом стоящих невольных слушателей, — это всё ещё важно для вас… Энергичный, горячий поцелуй вызывает напряжение всех мышц лица, что способствует улучшению кровообращения и даже разглаживанию поверхностных морщинок. Какие-то там учёные считают, что это своего рода тест, который подскажет даже, подходит вам партнер или нет. Ну и, поцелуи делают нас счастливее. В Германии научным путем установили, что три 20-секундных поцелуя с утра, Лена, — на этом акценте он повернулся к ней, будто только ей одной и рассказывал, — способны создать стабильное романтическое настроение на целый день.

И тут утреннее солнце, прорастая из земли, приподняло серо-синюю завесу тяжёлых туч, плотно опустившихся вокруг до самого горизонта. Стало видно, что по ту сторону занавеса, бурлила огненная лава, а через образовавшуюся прореху выскочили и сразу распластались лежащим разложенным веером ярко-оранжевые лучи.

 

Автобус всё больше накатывал километров, всё меньше устанавливая дистанцию общения между постоянными попутчиками.

— Антон, а что ты сдавал при поступлении? — спрашивала Ольга.

Как проявляется фотоснимок, когда из бледного, мутного изображения в конечном итоге получается чёткий, контрастный, с широким диапазоном нюансов портрет, так проявлялась для Антона её красота, её свежесть, весёлый нрав и обаяние.

— Профпредметы и сочинение.

— А по сочинению что-то сложное попалось? Сам писал или как?

— По сочинению у меня прикол получился. Во-первых, хотел приехать пораньше, чтобы на Камчатке засесть, но даже опоздал. И меня посадили на первом ряду. Шпаргалка, что захватил с собой, оказалась дважды не нужна: на первом ряду вряд ли бы списал, да и там ничего подходящего не было. А сам в полном провале по всем четырём темам. Знакомлюсь с соседкой по локтю, оказалась москвичка. Говорю ей: «Назови мне имена главных героев». Надо же, назвала! «А кто из них положительный, кто отрицательный? А как они встретились?» Пометил. «А ты на какую тему будешь писать? Ещё не решила? Так пиши на эту же, а я у тебя спишу! Как? Буду читать и по-своему излагать». Всё так и получилось. Потом я увидел её около стенда со списком зачисленных студентов. Она не поступила… Я её поблагодарил за помощь и очень сожалел, что так вышло. Москвичка, мне показалось, искренне порадовалась за меня, добавив, ну что ж, ей в этот раз не повезло!

Так под звуки мотора и мельтешения пейзажей и проходило общение, понемногу расширялся круг знакомств. Ольга с Антоном за это время сдружились даже больше, чем с другими, словно навёрстывая эти год с небольшим. Когда их поездки не совпадали, он расстраивался, но виду не подавал. Как-то она легко предложила: «Заходи в гости в такую-то аудиторию. Я там почти всегда бываю. Там работает моя мама».

Вообще, моменты лёгкости иногда совсем глупо и неоправданно наводят на размышления, что может случиться какой-нибудь подвох или ещё что.

Антон готов был сразу приехать, но он умел ждать. И когда командированный делами оказался в той стороне города, не задумываясь, сразу же и решил навестить Ольгу в институте. Томимый предвкушающей встречей он быстро сориентировался в незнакомом здании, резво влетел на второй этаж и с распирающей лицо улыбкой (всю дорогу, пока летел), заглянул в аудиторию. Ольга как раз была там. Пока он левой рукой за спиной нащупывал дверную ручку, чтобы прикрыть дверь, она, очень стройная (это и так угадывалось, но теперь он видел её без громоздкой верхней одежды), жизнерадостная подбежала к нему и, обхватив за шею, поцеловала страстно в щёку и робко в губы. Это было ошеломляюще неожиданно, потому что как осенью можно было думать о том, что в середине зимы, в такой-то день, может случиться гроза и радуга. Антон сдержался с трудом и не проявил внешней активности, потому что всё это происходило на глазах у Алины Архиповны. Она своим математическим взглядом посмотрела на происходящее и сказала: «Ольга, веди себя прилично!» Антон поздоровался с Ольгиной мамой и подумал: «Жаль, мы не одни!» Что ещё мог подумать молодой шмель, почуяв аромат свежего цветка? Ему, конечно, захотелось испить нектар её уст и уловить резонанс гармоничного единения душ. Он будет ей назначать свидания, делать подарки и комплименты, и чем судьба не шутит, может, всё это закончится примерно так: «Бабуль, встречай! Наши внучики приехали!» Несколько минут они поворковали ни о чём — а ничего и не нужно было — и за стеной, на весь тоннель этажа эхом раздался трамвайный звонок. И только Ольга понимала, что это был звонок на урок. Она, сведя бровки, выразила сожаление, что у неё ещё одна пара. Первая прогулка по полупустому коридору в несколько метров поросячьим бегом состоялась, и со словами «Ну, пока!», они разошлись.

 

Мелированные причёски осени на деревьях зима теперь в угоду модному сезону перекрасила в «блонди». Наступили зимние каникулы.

 

Первого января уже ближе к вечеру Антон пошёл выносить пакет с мусором. Около баков он увидел: валялась метровой высоты ёлочка с кое-где вцепившимися остатками серебристого дождика и клочков ваты. «Я наверно, никогда не узнаю, что это было и почему, какие чувства были у человека в этот момент, но точно уже не забуду эту ёлочку», — подумалось ему.

В один из вечеров, полусонный от телевизора, он взбодрился идеей сделать Ольге подарок и набросал на листке на выбор три разных эскиза будущей подвески, которую сплетёт в технике макраме. Упёршись взглядом в лучший, он оттолкнулся и отправился в магазин за нитями.

Маршрут по припорошённому скользкому тротуару представлял собой зрелище увлекательнейшего праздничного состязания. Его ноги скользили, словно он периодически наступал на расставленные то тут, то там скрытые зимним пухом беговые дорожки. Скорость и направление движения этих ловушек были запущены в режиме «Хаос», поэтому ноги то расползались в разные непредсказуемые стороны, то сводились, подсекая друг друга. Не обошлось и без мистики. Какой-то человек-невидимка пару раз поддал сзади хорошего пендаля. А чуть в стороне спокойно навстречу плёлся узбек. Несмотря на мороз и снегопад, он был в трико и спортивной кофте. Облепленная белым сажа его волос трепыхалась бамбуковой шторой и немного застила ему обзор. В правой руке этот джентльмен нёс два полных пакета из супермаркета, а в другой одинокую розу на длинной ножке. К люку теплотрассы бездомная кошечка примёрзла всеми лапками. Прохожие вначале думали, что она просто так долго сидит и греется, не желая покидать это место. Но вот одна знакомая пришла и с помощью тёплой воды её освободила и забрала к себе. На центральной уличной ёлке паралитически моргала гирлянда.

Интересно, понравится ли Ольге подарок? Тут проезжающий мимо грузовик чихнул. Спасибо за поддержку! Вибрация прекрасного настроения передавалась от Антона, как от радиопередатчика вокруг. Вот прямо у входа в магазин его встретили две очень добрые женщины. Одна из них протянула ему смуглую руку (думается, помощи) и сказала: «Добрый человек, дай Бог тебе здоровья!..» И что-то ещё сказала, но ему от неё ничего не нужно было и он, нырнув в распашные двери, оставил эту внезапную удачу тем другим везунчикам, которых они ещё встретят и которым это действительно будет нужно.

 

Из сплетения нитей создавалось душевное творение. Змейки петельных узелков спускались до наклонных двойных брид, образующих ромб. Внутри ромба, на шахматке из восьмёрочных узлов красовался бирюзовый камушек. Ниже узел Жозефина, обрамлённый полотном из репсовых в форме ракушки. По краям тремя плавными зеркально отражёнными дугами примыкали цепочки из фриволите и квадратных узлов с воздушными пико. Каждая ниточка окутывалась теплом ладони, каждый узелочек делался крепким и точным и наполнялся воспоминанием каждого дня или даже минуты, когда мастер имел удовольствие общаться с Ольгой. Внизу нити все собирались вместе коронным узлом и далее спадали уже отдыхая, свободно.

 

Пролетели каникулы. За вечер и ночь метель так навьюжила, что утром первопроходцам до работы или до главной трассы пришлось не просто идти, а каждым шагом окарячивать сугробы. Примыкания статичных снежных волн к металлопрофильным заборам искусница отчеркнула для собственного удовольствия плавными зубчатыми, почти что меандровыми кантами, а сами сугробы присыпала кокосовой стружкой. Антон, не сетуя на изысканной красоты преграды, дополз до остановки. В его сумке в одном из учебников, между восемнадцатой и девятнадцатой страницей лежала подвеска. Знакомых никого не оказалось. Тем лучше… При них было бы стеснительно дарить Ольге украшение. Зажатый на краю «дивана» между боковой панелью и упитанной соседкой, он с нетерпением стал ждать четвёртой остановки, гадая, что рулетка нынешнего утра преподнесёт. Придёт ли Ольга или, как и других ребят, её сегодня не будет. Остановка… Кто-то заходил… Двери захлопнулись… Вот в оранжевой куртке и белой шапочке протиснулся едва знакомый, кажется, Андрей. Было очень тесно, и Антон мог только предложить взять его сумку к себе на колени. Перекинувшись общими фразами, наконец Антон спросил:

— Ольга сегодня на занятия не поехала или ей ко второй?

— Ты что, не знаешь?! Ольги больше нет, уже как две недели.

— В смысле?! Они что, переехали куда?

— Нет… Как начались каникулы, она внезапно заболела, и через неделю её не стало…

Вот она, предсказуемая непредсказуемость. Мир не подкосился, но Антон почувствовал какое-то резкое опустошение с замиранием, как при падении в пропасть. Словно в слове «чувство» небрежно стёрли несколько букв. И вместе с горестью и скорбью в душе беспардонно в оторопь мыслей вмешивалось эгоистическое: «Я даже её не поцеловал…» «Да что же я такое говорю себе?!» И он гнал и заглушал эту мысль, но она нет-нет, да и просачивалась, как в этот битком набитый тёмной массой автобус только что протиснулся Андрей.

 

Постепенно яркие осязания прошлого присыпаются песком времени, скрадывая очертания и делая их более плоскими. И реже предаёшься некоторым воспоминаниям. Иногда фотографии или какие-то предметы обладают магическим свойством — они могут вырвать у человека текущие секунды или даже минуты и погрузить его в канувшие мгновения, дни или года. Антон держал в руках подвеску, вспоминал всё это и пытался мысленно нарисовать чёткий Ольгин портрет, но холст то размывало водой, то искажало, то уносило во мрак. Он провёл большими пальцами по узелочкам, чуть дрожащим касанием погладил камушек. «Вот так, — мысль, мелькнувшая однажды, вернулась и осела словом, — и рука Творца плетёт каждому свою судьбу. И вроде бы, из одних и тех же узелков, но узоры выходят разные. Да ещё кому-то камушек какой вплетёт, кому-то несколько мелких бусинок, а некоторые и так красиво получаются». Он положил аккуратно подвеску в пожелтевший учебник, раскрытый на восемнадцатой странице, закрыл книгу и прибрал в нижний ящик своего рабочего стола на долгую память.

4. 02. 2016

— Сволочи! Понаставили люков! Это сто тридцать шестой!

Мужичок, шедший навстречу, жестами привлёк к своему риторическому возмущению и без задержки пошёл дальше.

Никита мысленно озвучил ему вопрос: «Это откуда же Вы идёте?» и свернул налево в пункт своего назначения.

— Никита, привет! Что-то ты постарел!

— Нина, привет!

Не блещущая тактом тогда пампушка Нинка училась в школе на год старше. Но это было больше десяти лет тому назад. Сейчас она командует пациентам раздеться по пояс и использует их для своих флюорографических фотосессий. Он очень давно её не видел — она здорово похудела! Даже не понятно, как это расценить — плохо ли ей живётся или, наоборот, хорошо…

Глядя на негатив, она всё же отметила позитивно:

— А тут не всякий студент может так похвастать!

— А я всем говорю, что я в душе десятиклассник…

— Правильно, что пришёл провериться. Песни-то свои продолжаешь петь? Ты в школе классно пел!

— Спасибо! Помнишь ещё?!. Да вот сегодня как раз приглашён на одном, если можно так выразиться, корпоративчике спеть…

Он хотел ещё сказать, что недавно (недели три назад) в составе творческого коллектива побывал на необычной концертной площадке…

— Молодец, — уже как-то равнодушно сказала она и затем добавила профессионально, — сходи ещё кровь обязательно сдай.

— Ой, Нин, если б ты знала, сколько её у меня уже попили! — пошутил Никита. Но зашнуровав ботинки коричневой ёлочкой и плотно укутывая шею шарфом, поплёлся на кровопускание, которое в период предновогодних дней вышло, как и сама зима, не совсем тип-топ, оставив на локтевом сгибе хороший синячок. Другой рукой, прижимая спасительную ватку, он обхватил жертвенную руку посередине ладонью и так, демонстрируя абсолютно всем неприлично выставленный вперёд молот полруки, дошёл до раздевалки.

 

Солнце переместилось, взволновав на фасадной стене здания штукатурную гладь, но у могущественного светила получилась дешёвенькая копия рельефных изысков муссона на тему морских волн.

Расставаясь с поликлиникой, предстоял обратный путь. «Вот он, этот сто тридцать шестой люк! Хм! А через десять шагов разлёгся сто тридцать седьмой. Далее два вместе: сто тридцать восемь, сто тридцать девять… Зачем же он мне сказал! Так, отвлечься на вывески! Вот булочная, аптека… Когда же доберусь до остановки?.. сто сорок семь… Сейчас будет длинный переход, на нём, думаю… сто пятьдесят четыре… передохну. Красный свет. Всё чисто. Действительно, ни одного… — Пока ждал, начал глазами рыскать по сторонам. — Ага! Вон он, сто пятьдесят пятый! Добрался до остановки. Отдых».

Автобус ожидался нескоро, и Никита выдвинулся на пару шагов вперёд ловить попутку. Первая же попавшая под его обаяние и тормознула. Двое ребят ехали с невнятного дежурства. Устали очень. Голодные. Спрашивают:

— Машину водить умеешь?

— Я только права получил. Выходит, умею…

— Садись за руль. Мы пока хоть перекусим да чуток передохнём. Во, парень, ты тормознул машину — сам себя подвозишь!..

Счастье порулить оказалось недолгим.

— Пересаживайся назад. Ну тебя! Лучше б мы эти пятнадцать минут постояли. Еда теперь не в пользу, — не вытерпел хозяин «пятнашки» и, запихивая в рот последний кусок пиццы, протёр руки салфеткой и сел за руль.

— Тебя как зовут? — его неугомонный язык швыдко прыгал то по нижней, то по верхней челюстям, по-обезьяньи оттопыривая губы, тщательно обследуя все закоулки в поисках застрявших крошек.

— Никита.

— Меня Димон, а его Жека, — поведал свои имена рулевой. — Ладно, Никит, не расстраивайся. Как появится своя машина, научишься быстрее этому делу.

 

То, что Никита хотел буквально одним предложением поведать Нинке, было детально свежо в его памяти. Свои впечатления даже выразились впервые в его блокноте небольшим очерком:

 

«Я ждал этой поездки всю неделю. Там надо было ещё усилить ансамбль из баяна и домры шестистрункой, и «до кучи», я вызвался спеть пару песен, хотя вполне могли обойтись и без меня. Купил новый комплект звучащего серебра, отскрёб дочиста гриф гитары, прошедшей десятки походов и сотню рук, и наконец, впервые познавшей чистку скребком для ногтей. Подобрал и разучил жалостливую песенку. Пока учил, гитара попробовала вкус моей слезы (раньше за мной такого не наблюдалось, женщины сразу сказали бы, мол, надо проверить щитовидку).

 

Робко начавшаяся зима в очередной раз предложила свои реденькие ажурные покрывала, и пока только в нехоженых местах. Баланс чёрного и белого был уравновешен, как мужское и женское начало в древнекитайской философии. Температура воздуха подобно яхте в море, то оказываясь на гребне волны, окрашивалась красным, то прячась в одном из многочисленных водных кратеров, синела. И от этого было зябко.

С королевской точностью была подана белая высокая даже какая-то немного пафосная «Газель» с призматоидной (как слиток золота) крышей. Уложив весь скарб, мы заняли места в креслах для двухчасового сеанса однообразного, почти немого видеоряда под сопровождение шума мотора, его запустившего, и собственные беседы, редко цепляющиеся за сюжет. В окно, задизайнеренное где-то на уровне пояса, я мог рассматривать только, что асфальт, к счастью, сухой. Но от такого мельтешения возникало неприятное подташнивание и ощущение глазного давления. Поэтому взор я расслаблял, вглядываясь в затылки впереди сидящим. Прозрачный люк на крыше служил плафоном дневного света. Иногда я пригибался, пока подбородком упирался в колени, чтобы видеть через лобовое стекло то рассечение бесконечного поля нашей дорогой, то вдруг сумбур обступившего тесного пространства. Инь-Ян снежного покрова стартующей зимы с каждым километром превращался в сплошной Инь, словно мы ехали на южный курорт. С безупречным чувством такта гарна дивчина из навигатора балакала, куды нам дальше ихати и шо робить, колы не туды занесло. Через пару часов пасмурного фильма, мы, наконец, подъехали——

 

— Никит, ты там не заснул?! Всё, твоя остановка!

— Спасибо большое, ребят! Вот возьмите!

— Спрячь! Это мы ещё тебе должны, ты же нас подвозил!

— Спасибо большое!

 

До корпоратива было ещё время. Никита умолотил полсковородки грибов, насытился ароматным кофе с бутербродом и открыл свой блокнот.

 

——Женская колония рецидивистов. Одна такая на пятнадцать областей... Почётная площадка для выступления, надо полагать!

Нас запустили в административное здание погреться, так как минут за сорок-пятьдесят, пока нам будут оформлять пропуски, с прокурорской надёжностью удостоверяя по паспортам личности, можно замёрзнуть. А гражданских музыкантов переохлаждать неприлично. Обрубленной на две трети театральной сороконожкой мы за подполковником заползли на второй этаж в комнату, где проходят рядовые заседания офицеров. Через окна наши взгляды падали прямо на серпантины колючей проволоки у подножия этого здания. Эстетично изготовленная и смонтированная, проволока всё-таки царапала нетренированные души, которые продирались сквозь неё вниз и обмякали на вспушённой рябой полосе земли. Священник, встретивший нас, в это время рассказывал, что здесь есть женщины, которые сидят одна за воровство торта пять лет, другая за курицу (кажется, три года). Конечно, я ему верю. Он может только быть неполноценно информирован, а может и правда, только за торт и курицу. Здесь в зоне имеется своё подсобное хозяйство: куры, бараны, коровы. Выращивают овощи. Помидоры, например, консервируют и продают, поставляя в магазины области. Прямо на территории построен другими заключёнными (мужчинами) храм.

 

Но вот дошёл слух, что пропуски готовы, и мы вернулись к своей «Газельке» за инструментами. В дымчатом промозглом окружении около зелёного (вечнозелёного) деревца, точно привязанная к нему вожжами, она стояла уже какая-то понурая. Светловолосая девушка в форме, младше меня, но старше по званию даже лейтенанта, продрогшим почерком в записной книжечке тщательно выводила перепись всего, с чем мы хотели оказаться, когда будем щупать шагами запретную территорию. Было действительно холодно, поэтому решили обойтись половиной инструментов. Гармонист Коля, чтобы ускорить протоколизацию, колонки, пульт и усилитель собрал в единый «Кубик Рубика» и назвал всё это «торпедой». Объясняя, что это не военная, он вынудил нас ещё минут десять согреваться в табачном дыму. Когда «торпеда» наконец «прокатила», он договорился брошенную половину инструментов записать: «И пр. муз. принадлежности», и нам пришлось с полными охапками идти на КПП.

В тамбуре в тёпло-бежевых тонах при отсутствии внешних окон, под жёлтыми изгнателями мрака, мы стояли, прижавшись к глухой отвесной плоскости, но не в обиде. Но что чувствуешь, распластавшись на леденящей не от холода стене, а рядом при этом одиночными выстрелами лязгают мощные защёлки толстых стальных воротин шлюзов свободы?! Над головами подвешена табличка «Проходить не более трёх человек». Решётка дзынкнула и, повинуясь замполиту, распахнула свои объятия. Все ринулись, но голос за окошком чётко продублировал единственную дарующую здесь надежду на движение надпись. Первые поглощенные, было понятно, что сдавали паспорта и назывались как записаны в нём. Когда и я оказался на их месте, то чётко назвал свои фамилию, имя и отчество. Не могу утверждать за других, но у меня от рождения этот пункт не менялся. Услышав голоса каждого из троих, открылась вторая решётка в отстойник. Наша тройка прошла туда и снова, лишь после чёткого защёлкнутого одним сильным ударом замка, могла отвориться следующая за ней, теперь финишная. Мы снова вышли в пасмурный, но всё ещё светлый день.——

 

Зазвонил телефон. Приехала машина.

— Никита, привет! В боевой готовности? — улыбнулся знакомый, когда тот садился в машину.

— Привет, Виктор! Да, вроде.

— Что сегодня в репертуаре?

— Да под «минусовки» «известняк» попою. Танцевальный вариант.

В магнитоле звучала какая-то халабуда, но Никита всегда сдержан на этот счёт. Тут Витя сам предложил:

— Поройся в бардачке, выбери что-нибудь. Мне самому всё это уже надоело.

В бардачке лежало золотое кольцо с руки Вити (он же тоже ехал на корпоратив!), «Золотое кольцо» из уст Кадышевой, песни золотого Стаса Михайлова и серенький альбом «Первая любовь» какой-то группы «Fantasy».

Посмотрел названия песен и перетасовал по-своему их порядок. Кое-где добавил знаки препинания. И сразу красной ниточкой чётко проплелась фабула всего альбома.

1. Милая подружка,

2. Я много поняла:

3. Первая любовь —

4. Пополам.

5. Люди не птицы—

6. Я буду ждать тебя

7. Пару дней на десерт…

8. Ты вошёл в меня совсем случайно…

9. — Больно мне, больно!

10. — Что-то не так?

11. — Прости меня, пацан,

12. Я не девочка!!!

13. — Лолита,

14. Ты беременна?

15. — Ребёнок от тебя,

16. Когда умирает любовь!

17. — Прощаю, забуду!

 

Этого Никите хватило, чтобы не вынимать диск из конверта. Затылком воткнувшись в подголовник, он продолжил вспоминать ту поездку, и ему было уже всё равно, что там звучит.

 

——Вот она нехоженая пахота и забор, венчаный стальным терновником, которые мы недавно наблюдали сверху в окно. Сразу от крылечка отбитая аккуратным белоснежным бордюром асфальтная незатейливо извилистая дорожка через несколько шагов подвела нас к красочному плакату. На всё полотно изображено пастбище с отсутствующими коровами, справа, очень крупным планом, вместо доярки модель (как бы привлекающая сюда всех желающих) в зэковской спецовке, по небу кровавым цветом крупный текст: «Свобода — это когда никто и ничто не мешает тебе жить честно!»

— Жить, конечно, надо честно, но, думаю, это совсем не свобода, а даже большая обуза. — Сарказм не только забрезжил в тайнах моих мыслей, но он уже, посмеиваясь, наблюдал за всеми проходящими с самого́ плаката, так как афоризм этот принадлежит некоему Стасу Янковскому, российскому информатику и юмористу. (Буквально, пару ещё его афоризмов для ознакомления: «Народный юмор — это пошлость, доведённая до искусства... а эстрадный юмор — это искусство, доведённое до пошлости», «Те, кто считает на ночь рубли, засыпают в 70 раз дольше тех, кто считает ту же сумму в долларах». (такой курс на сегодня — прим. автора))

Идём дальше. Облагороженная красивыми клумбами территория, построенный храм, предавали забвению сознание и чувства. Но вот я делаю следующий шаг, и угол впереди стоящего здания как однобокий занавес отъезжает в сторону, представляя взору виртуальными мазками намалёванный на плацу тёмный квадрат людей в колонне. Устроенная судьбой этакая инсталляция, основанная на игре с зеркальными призмами. Женщина, двести раз отражённая, в серо-зелёном одеянии: штаны, пуховик и шаль. Маленький прямоугольный клочок бумаги, прилипший на стекло, пришёлся на уровне её груди справа и столько же раз повторился видеоэхом. И в этот момент что-то затвором щелкнуло у меня слева под рёбрами. Чётких овалов лиц, окантованных шалями, нет, всё слилось в одном тоне. И на фоне этой мрачной массы меркнет всё виденное ещё шаг назад. Несколько секунд, и мы заходим в клуб.——

 

Банкетный зал был недалеко, и они с Витей быстро оказались на месте. Публика собиралась. Пришли солидного вида управленцы, была здесь и странноватого вида молодёжь. Беседуя с двумя полными дамами, размахивала руками землячка, которая топила своих взрослых кошек и удавливала собак за мелкие их оплошности, но когда покупала настенные календари, то просила с животными, приговаривая: «Я так люблю животных!». В глубине зала суетилась тётя Света. Вошла Ольга. Раньше она всегда приветливо улыбалась. В этот раз она поздоровалась, сухо улыбнувшись, и прошла к подругам. Буквально через минуту появился и общий знакомый, а ныне её парень. Теперь стала понятна эта сдержанность. Парень поздоровался со всеми и, ссылаясь на занятость, откланялся, покинув зал. Глядя на Ольгу, Никите становилось уютнее в этом новом чужеватом для него месте.

Вечер начался и пошёл своим чередом. Вначале были тосты, потом они переросли в рассказы прямо-таки анекдотичных историй.

Дело было поздней осенью. Посылает рассказчицу-провинциалку начальница в командировку в Москву. Мама, напяливая совдеповскую шапку-ушанку дочке на брови и прикрывая всё это дело сверху капюшоном, наказывает: «Смотри, чтобы не своровали!» Приехала в Москву. Спускается в метро. Ожидая электричку, в тепле и уюте, смахивает с головы капюшон и чувствует, что нет шапки. Огляделась вокруг и под ногами — нет нигде. Вдруг видит, в толпе на мужике её шапка. Подкралась, схватила и бежать, как раз в прибывшую свою электричку. Глядя через стекло, пристыдила ещё ошарашенного мужичка. По выходе из-под земли, надела шапку и попыталась накинуть капюшон, как мама рекомендовала. Что-то мешает: в нём и оказалась её первая шапка. Легче, говорит, дома было бы без неё появиться, чем теперь с двумя.

Из всеобщего хохота произрастает следующая история.

Поехала другая дама презент отвезти, отблагодарить дружески за помощь. Подобные благодарности, говорит, заканчиваются обычно тяжеловесным поздним сабантуем. Знакомые предложили заночевать у них. Она попросила, чтобы они дверь в квартиру (а живут они на пятом этаже) пока не закрывали. Хотела прогуляться, подышать перед сном свежим воздухом. Возвращаясь с прогулки, с трудом добралась до третьего этажа, со счёту сбилась, да и дверь как раз была приоткрыта. Зашла, разделась, улеглась в кровать. Из кухни заходят муж с женой, думали, сын с дискотеки пришёл. Смотрят, а тут в их постели привлекательное недоразумение лежит. Муж отнекивается, мол, понятия не имею. Не аргумент. Отманикюренные ногти щёку ему пробороздили.

А то, девочки, вот ещё.

Мужчина с педобразованием пришёл льготу получить. Под столом руки держит, говорит: «Даю наводочку…» Она отвечает: «Я водочку не люблю!» Он опять: «Даю наводочку». — «Мужчина, я же Вам сказала, я водочку не люблю, я люблю коньячок!» Посмотрела его документы и говорит: «Хо! Вы же «педик» — Вам льготы не положено!» — «Да Вы что! Боже, избавь! Я не педик! У меня есть жена, двое детей. Честное слово!» — оправдывается. «Медики могут эту льготу иметь, а педики — нет. Есть исключительные случаи, правда, но нужна будет справка». — «Так я же Вам и пытался её показать». — «Когда говорили про водочку?!» — «Ну да, про наводочку».

 

Никита запустил свою шарманку, которую нынче называют ноутбуком, сорвав народ с мест, и протопил под топот каблуков и выпариваемую энергию блок танцевальных хитов. Кроме Ольги никто особо не примечался. Она была недалеко, полубоком развёрнута к нему. Он чётко видел её аппетитный стан, на скуластом лице пухленькие губки, тёмные глаза в обрамлении подкрашенных тушью ресниц. Изящно танцующая, она ни разу не обернулась в его сторону. Становилось жарко. Сняв джемпер, он остался в футболке с коротким рукавом.

В перерыве Никита запустил традиционную дискотеку. Подошла тётя Света, пригласившая его сюда, поблагодарить-поцеловать, и под убедительным предлогом жирно накрашенных губ она подсунула ему свою панированную в косметической муке щёку. Благодарила она, а вышло, будто он. Закончив торжественную сторону индивидуальной церемонии награждения, вышел освежиться в холл. Испуская дым, там уже галдела молодёжь. Каждый хвастался кто чем мог:

— Если бы «Камасутру» писали с меня, она была бы объёмнее и изощрённее.

— У меня есть дома глянцевые журналы — качество отличное! Бесспорно!

— А у меня с порно!

— Гы-гы-гы!

Потом Рыжий с мохнатым хвостом заговорил о том, что предпочитает только «Мальборо», Толстушка расписывала свои балдёжные ощущения от кальяна, всасывая через раскалённую тонкую коричневую сигаретку свежий воздух, но выпуская через нос всё-таки сизый дым костра. Тот просто жевал насвай, отказываясь от других табачных угощений. Этот бормотал про косячок, тут же наглядно ваяя минималистическое оригами. Когда все, вроде, уже высказались, они обратились к Никите:

— А ты?

— А я обожаю грибы! — просто сказал он первое, что пришло на ум, но привлёк мгновенное пристальное внимание всех. Кто смотрел на него с восхищением, кто с удивлением, мол, думали, что ты совсем не куришь, а ты эка вон какой! И не оставляя без внимания характерный синяк на вене, переглядывались: «Понятно, мол, откуда творчество черпается». Безразличных не было. Никита понял, что скорее надо разрядить неправильную обстановку:

— Обожаю жареные грибы! Вот, буквально перед приездом сюда влупил полсковородки!

И тут все отвернулись и снова, особо не замечая его, продолжили своё бормочущее курево. Прошёл мимо Витя с какой-то фифой:

— Я всё сказала!

— Факты?

— Фак — это ты!

 

Кто-то говорил, что во всём этом здании при ремонте установили болгарскую сантехнику «Vidima». Никита нашёл повод покинуть холл и познакомиться с этой достопримечательностью. Из туалета выходили два пятидесятилетних очкарика: «О какой эстетике может идти речь, когда он карандаш чинит тупым ножом?» Но проникнув в керамическую комнату, он увидел пока только одну раковину с этим логотипом, остальное, похоже, было куплено в какой-нибудь арендованной железной будке с заурядной вывеской типа «Аква» или «Гидро». Видимо, «Vidima» — невидима. Умывшись холодной водой, почувствовал, наконец лёгкую свежесть. Выходя, дверью нечаянно подтолкнул (ничего-ничего!) одного из только что вышедших. Они продолжали беседу:

— Чтобы сказать, что такое жизнь, скажи, как называют того, кто даровал эту самую жизнь на планете.

— Творец.

— Так вот, жизнь в моём убеждении, это и есть творчество в любом её проявлении. Не каждый создан для великих творений, но прежде чем вбить даже обыкновенный гвоздь, я прежде подумаю, как будет эстетичнее, композиционно лучше, не забывая, естественно, главного — практичности. Возможно, он в конечном итоге окажется там, где кто-нибудь влупил бы его, не задумываясь, но для меня важна смазка мыслями творческих шестерёнок. И если кто-то, не узрев во мне этой части моего «я», скажет: «Он тянет на себя одеяло», отвечу, что я никогда не выпячивался ради пустоцветия, а лишь делился выплеском своих, пусть крохотных, идей и предложений с другими с тем, чтобы побудить и их к этой радости «творить». Вот, например, молодой человек (он указал на Никиту) радует своим творчеством, и в душах жаждущих сеются ростки добра. Конечно, многое зависит от подготовленной почвы, но это уже другой…

 

Возвращаясь в зал, по пути ухо выхватывало обычную к этому часу болтовню:

— Крашу. Уморился. Думаю: «Хоть бы одна б…дь вышла помочь!» И сам же отвечаю: «Нет, у нас же в семье все порядочные!»

— Булайзер…

— Не булайзер, а небулайзер!

— Тебе не в чем оправдываться. Ты же поступила так в согласии со своей совестью!

Усевшись за пульт, всё же в поле внимания попали ещё две девушки на ближнем краю стола. Одна уговаривала другую худющую съесть шоколад:

— Шоколад добывают из какао бобов. Бобы — это овощи. Сахар тоже сделан из сахарной свеклы. А свекла — это что? Это овощ. Итого, шоколадка — тоже овощ, а овощи полезны для здоровья!

 

Зазвучала медленная музыка. Неожиданно подошла Ольга и сама пригласила Никиту на танец. В излишне публичной обстановке ему это было особенно приятно. Он шёл вслед за ней словно не по паркету, а по мелкому валежнику, стыдливо опасаясь невзначай споткнуться. Но вот уже под ногами ось, вокруг которой сейчас начнут вращаться стены, мебель и все здесь присутствующие. В полусогнутую левую руку он нежно вложил её ладошку, а правой прошёлся по спине. Так захотелось прижаться! Только это невозможно, слишком много ненужных глаз, но её налитая грудь не могла не прикасаться, мягко усиливая волнительно-приятное состояние. Надо о чём-то заговорить ради приличия, точнее, для симуляции нейтральности или даже какого-то безразличия, но не хочется… Хотя нет, это повод невзначай скользнуть по тёплому замшу ланит и пощекотать непокорной прядью и ароматом её волос себе нос. Попавшая в настроение музыка, от которой начинаешь слышать своё сердце, набирала мощь. Красивые, тревожно-щемящие ноты вязли в каких-то неизвестных сплетениях струн, обнаружившихся в глубине грудной клетки, и вынуждали клокотать бордовую жижу, ускорившую свой поток в замкнутости круга. Густо заселившиеся они, готовые сами с назревающим взрывом разлететься, подстрекали, но удерживали на поводке волкодава, кидающегося на дичь. Это напряжение размывало всё остальное вокруг в беспорядочные полосы за матовой пеленой. Музыкальный мазохизм не раз окунал его головой в озеро эйфории. И следуя заданному темпу, теперь им приходилось уже как бы его догонять. Но так от танца могут остаться лишь впечатления загнанности. И вдруг Никита твёрдо решил, что вопреки своему чувству ритма, ему хочется просто спокойно с ней танцевать. Наслаждаться её прикосновением, запахом, молодостью, каждым ощущаемым движением. Его рука, смакующая теперь её талию, превратилась в шлагбаум и на пару секунд жёстко остановила движение обоих. Ольга глянула на него и улыбнулась. Думается, она всё поняла. И под продолжавшую свою высокую магию музыку заново началось новое блаженное головокружение. Не мешающее взору и темпу остальных, но уже явно оставляющее в будущих воспоминаниях его создавших, тёплое волнующее покалывание чего-то под рёбрами.

Музыка закончилась, и наплыл туман.

 

Никита вышел на своей остановке, что возле магазина. Подвозил обратно его уже не Витя. Возле припаркованной машины он увидел друга:

— Игорь, привет! Рад тебя увидеть! Что это ты так поздно надумал сюда приехать? Или у вас там хлеб не такой вкусный?

— Привет, Никит! Да вот привёз бомжа одного сюда за сигаретами. Он мне помог и попросил до магазина подкинуть, сигарет купить. А там у нас ему не нравятся, пришлось сюда (за 10 км) ехать.

— Хм, бомжу сигареты там не нравятся!!!

— Не, серьёзно бомж. Он вышел…Ну всё, Никит, нам пора! Рад взаимно был тебя увидеть!

Никита развернулся и, пройдя ряд автомобилей, увидел на углу магазина сидели двое продрогших: тоже бомж, опиравшийся спиной на стену и пёс, положивший подбородок на колено своего соседа, и мирно делили крошившийся кусок батона. Вернулся в магазин и купил им пакет молока, свежий батон и куриных лапок. Игорь не мог их видеть за машинами, он бы несомненно купил им еды, Никита не раз был этому свидетелем.

Свет исчез за углом здания.

На улице лёгкий приятный морозец. В ночном небе луна явилась во всей своей полноте. Большая, с чётко выраженными пигментными пятнами, она притягивала не только где-то далеко синеву океана, но и здесь взор Никиты. Глядя на неё, он начал представлять, как она из-за кулис неспешно вышла на авансцену, освещённая точечно-направленным лучом прожектора солнца. И чем больше он думал о том, что откуда-то из-под земли на неё бьют эти лучи, тем яснее ему виделось обратное: будто она — круглый дизайнерский ночник, который светится изнутри. Изнутри! Вот над ней, дополнив композицию стоковой картинки, пару лёгких акварельных полос провели самолёты. Теперь и луна спряталась за высоким домом, но выскочила круглым фонарём за оградой, который сквозь частую решётку проплывал, как проплывало бы отражение планетного ночника в ряби воды.

Споткнулся. Это оказался очередной не посчитанный люк.

 

До́ма, расположившись за своим большим столом, Никита взял ручку. Ему уже хотелось записать и этот день. Но неудержимая сила на кончиках пальцев заставила пролистнуть блокнот до того места, на котором он остановился, чтобы теперь прочесть до конца. Свет настольной лампы сосредоточился на светлых страницах, отсекая тёмное окружение.

 

——Очень большой добротный светлый зал. Довольно просторная, нарядно одетая сцена в три яруса (вместе с авансценой). Чтобы потоки музыки и стихов, спадая вниз по полукруглым её порогам, бурля и набирая скорость, могли донести свою энергию до самых дальних рядов, не успев увязнуть и ослабеть раньше.

Нам на помощь (таскать колонки или, например, принести стулья для артистов) были приставлены две женщины из здешних. На вид обыкновенные пенсионерки, коих можно увидеть в сельском клубе или библиотеке. Приветливые. Одна круглолицая, но подсушенная, другая, напротив, с вытянутым лицом. Сети случая, в которые они попались, оставили на их лицах многочисленные глубокие и мелкие рубцы. Сказали, что все здесь нас ждут уже с самого утра, хотя точно знают, что начало концерта в 16.30. Теперь я разглядел их бейджики. На них указаны ФИО, статья Уголовного кодекса, по которой человек осуждён, и сроки пребывания в колонии. У одной было десять лет, у другой три. Рассказывали, что здесь у них хорошее питание, приезжают квалифицированные врачи, уютно отремонтированные комнаты, есть даже на два-три человека, кто удостаивается такой привилегии. Пока они были с нами, я уже к ним попривык и бессознательно воспринимал их как находящихся в пансионате.

— Стоя-ять! — взорвал шуршание подготовительного процесса к выступлению мужской командирский голос, появившийся в открытую в уличный сумрак боковую дверь.

— Спокойно проходим! Спокойно, говорю, проходим, — не падали децибелы.

Охранник, как в прокрученном обратно кино, пятками на пару шагов вошёл в помещение и посторонился в сторону. Как семечки из кулька на газету, тихо, но густо начал наполняться зал. Мрачные графические лица всё-таки рисуются здесь сепией и углём рукой приговоров и новой теперь жизнью.

 

Стало тихо. Настя, хозяйка сегодняшнего концерта, с первого романса заворожила необычную аудиторию. У меня была возможность на хорошо выученных произведениях отрываться от нотного листа и смотреть в зал. С некоторого времени (но такое бывает очень редко) я начал позволять себе такую смелость, отчасти даже наглость, откровенно смотреть на людей. Я вглядывался в толпу и уже не только различал, но и запоминал некоторые лица. Здесь оказалось очень много цыганок. Как объяснили потом, они берут весь грех на себя, чтобы их безоговорочные мачо не зачахли на казённых регулярных харчах в тоске по бескрайней цыганской воле-волюшке. Вот на первом ряду выделяются три соседки кряду. Всем за пятьдесят. Их лица не столько суровы, сколько точь-в-точь напоминают обременённых на воле алкоголем, нищетой и своей никчемностью. Но с каждой песней и их взгляды стали умягчаться. Слева, стоя около стены среди других, очень смуглая цыганка с большой родинкой на щеке и бледная рыженькая женщина с заметно выступающими скулами и слегка накрапанными веснушками жадно глотали концерт, как родниковую воду вольного чистого ручья. Несколько девушек поснимали свои шали. И оказались среди них блондинка со стильной стрижкой в четвёртом ряду, чуть дальше, около центрального прохода, мальчукового вида брюнетка (она сидела, почти весь концерт развернувшись полубоком к проходу, по‑пацански опираясь локтями на расставленные колени и опустив голову вниз), были и с сединой, разлагающей до конца остатки краски. У некоторых под шалями видны белые платки, плотно обтягивающие лоб. Каждый номер, а кроме песен были и стихи, и инструментальные пьесы, отчёркивался душевными аплодисментами. Пасмурные лица, напитываясь светом музыки и красивого тёплого интерьера, стали понемногу светлеть. И уже периодически то тут, то там поблёскивающие слезинки собирались в ладошки и, не омрачая теперь первоначальных впечатлений, воспринимались как приготовленные нам на память, в знак благодарности, маленькие жемчужинки. Но только на сцену вышел Николай со своими гармошками, как все разом забыли про жемчужины и растёрли их между ладоней, задорно поддерживая ритмичными хлопками всё его выступление. Зал засиял ещё ярче. В конце нашего концерта у микрофона оказалась скромная местная поэтесса и прочла пять своих трогательных стихов. И для каждой здесь сидящей (два зайца, одним словом), даже совсем далёкой от поэзии, была такая мозаика-строчка, которая находила свою ячейку душевных переживаний. Не знаю, был ли это дебют публичного выступления или подтверждение творческого авторитета, но, по-моему, никто не пожалел для неё не только похвалы, но и уже приготовленной в столовой к ужину какой-нибудь, если можно так выразиться, вкусняшки.

Концерт окончен. При выходе наш отец Пётр дарил всем иконочки. Некоторые брали ещё и для своих подружек. Мне хотелось хоть на пару минут подойти поближе, но теперь я не решился и остался на сцене демонтировать концертную обстановку.

Вещи собраны, мы одеты. На улице уже кромешная ночь. За пределами зоны освещения еле различимы силуэты. С неба прямо на нас сыпались, видимо, те самые маленькие жемчужины, а все дороги были покрыты ребристым хрусталём, словно силою неба благодарные зрители одаривали нас и не хотели, чтобы мы быстро от них уезжали. И мы перед отъездом посетили их обитель.

Коридорную лестницу в казарме ограждают кованые перила. На этаже есть небольшой зальчик с тренажёрами, прачечная с очень большим количеством стиральных машин. Непосредственно в спальных комнатах чисто, красиво. Есть телевизоры, ну и камеры наблюдения. Зоны туалетной и душевой кабинок отделаны современным кафелем. Даже дома захотелось сделать ремонт. На столе лежит практически готовая праздничная стенгазета, наполненная большим количеством каллиграфически выведенного текста и добротными иллюстрациями, исполненными гуашью. Рядом учебник анатомии восьмого класса. К спинкам кроватей прикреплены такие же (разве что чуть покрупнее) пластиковые бирки, что и на одежде. О, фото знакомой уже «пенсионерки-библиотекарши» с десятилетним сроком! Здесь указан и год рождения… Она старше меня всего на четыре года! Да ну! Рядом следующий неудачный портрет. Думаю, раз выглядит на сорок пять, значит, по факту тридцать пять. Читаю, девушке двадцать пять лет!.. Вверху на тумбочке стоит миниатюрная скульптурная композиция: учительница с указкой и рядом без парт, просто на стульчиках, сидят, слушают её два школьника — мальчик и девочка. Признаться, неожиданная тема… Цветные фигурки, оказалось, сделаны из обычного мыла.

Пора трогаться в путь. Кто-то, невзирая на погоду, перед нами копошился в темноте. Это заключённая-трудоголик. Она всегда трудится по собственному желанию, до самого допоздна. Сейчас она стелила специально для нас песочную ковровую дорожку.

 

Все три с половиной часа (столько времени понадобилось на обратный путь) шёл леденящий дождь. Нашему водителю позвонил коллега и сказал, что уже целый час тщетно пытается взъехать на гору, фуры у подножия скопились, застывая в ледовые скульптуры, кого-то скинуло на обочину. Но я почему-то был уверен, что всё будет хорошо. И действительно, потихоньку, «в натяжечку», без запинок мы миновали и этот скользкий путь.

Мы у себя дома.

Слава тебе, Господи!»

 

Последние три слова Никита повторил ещё раз, но уже вслух и перекрестился. Неизвестно, на сколько минут он замер, погрузившись то ли в раздумья, то ли в воспоминания и затем решительно перевернул лист на чистую страницу.31.12.2015