Александр Ти

АЛЕКСАНДР ТИ  г. Мурманск

Возраст 35 лет, специального образования нет. Пишу не так давно, раньше дело заканчивалось идеями и синопсисами для других, писать самому времени недоставало. В основном короткая проза, рассказы и новеллы, но в процессе написания и роман.

Дед Семён был просто идеальным дедом. Так казалось при первом знакомстве. Вечно улыбающийся, юморной, добрейшей души человек. Бодрый не по годам – деду уже было за семьдесят – он был постоянно чем-то занят, куда-то спешил. Вечно озорной чуть хитрый взгляд, непрекращающийся поток шуток-прибауток и чуть ли не идеальной белизны седая борода. Вылитый Дед Мороз, вот ей-богу! Трое сыновей и в два раза больше внуков просто души не чаяли в нём. Пусть получалось всё реже, но они очень любили приезжать к деду в деревню на лето. А уж как он их обожал, любил и старался баловать, описать просто невозможно. Баловал и, самое главное, никогда не ругал и не повышал голос. Кто бы что не натворил, каких бы неприятностей не случилось, максимум, что делал дед Семён, это по доброму вздыхал и говорил: «Бывает, что уж там». В их семье не то что матерные, просто бранные слова не допускались.

Рядом с дедом Семёном казалось нельзя даже думать о плохом, просто не получалось. Он заражал своей не по-стариковски озорной улыбкой всех вокруг. Где бы он ни появлялся, какое бы напряжение и негатив там ни витали, дед мог одной фразой заставить всех смеяться и забыть о невзгодах. В маленькой карельской деревне дед Семён слыл главным весельчаком.

Но таким его знали лишь те, кто ни разу не был с ним на рыбалке, не ставил с ним сети. Те же, кому посчастливилось рыбачить с дедом Семёном, а он как истинный карел это дело очень любил, знали его абсолютно другим. На рыбалке дед Семён был далеко не добреньким Дедом Морозом.

Я знал эту тайную сторону деда. Хотя почему тайную, об этом знали все деревенские мужики, каждого хоть раз да угораздило побывать с Семёном на промысле. Одного раза вполне хватало, чтобы отбить охоту не только с дедом рыбачить, а и вообще разлюбить это дело навсегда. Рыбалка с дедом это уже было какое-то традиционное мужское деревенское испытание. Кто прошёл его, считал своим долгом подбить следующего, не познавшего ещё сего счастья, передать эстафету, чтобы потом посмеяться от души. Лет семь назад меня так же подставил сосед, и я попал на рыбалку с дедом Семёном.

Дело в том, что на рыбалке дед ругался на всех и на всё, материл на чём свет стоит самыми последними словами. Погоду, рыбу, сети, волну или её отсутствие, вёсла, лодку, ветер, саму рыбалку и тех, кто эту заразу вообще придумал. Дед с одинаковым удовольствием костерил абсолютно всё.

Но больше всего самых нелицеприятных слов и выражений, конечно же, было обращено в адрес того, кто был в данный момент с Семёном на рыбалке. Уж если решил с дедом ставить сети, будь уверен, получишь самые отборные сливки ругательств и мата.

И неважно, новичок ты в нелёгком рыбацком деле или суперпрофессионал. Деду было всё равно кто его очередной напарник. Он одинаково был недоволен всеми и с одинаковым удовольствием обрушивал на голову очередного счастливчика поток нецензурной брани. Казалось, что сама рыбалка деда не интересует, ему нужна была разрядка, вдоволь поорать и поматериться на кого-нибудь. Такая вот отдушина.

Он придирался ко всему, всё было не так как надо. Сидеть на веслах и работать ими правильно, разумеется, не умел никто, правильно ставить или снимать сеть тоже. И не дай бог ты хоть чуточку запутаешь эту чёртову сеть или, о ужас, намотаешь на винт мотора лодки, дед тут же очень красочно и громко объяснит как тебе лучше сдохнуть. Я, помнится, умудрился сделать это аж дважды. Никто не соответствовал требованиям деда Семёна, не заслуживал звания рыбака. Никто.

Как он ругался – это вообще отдельная песня. Таких смачных и развернутых ругательств, приправленных отборнейшим матом, мне лично не приходилось слышать никогда ни до, ни после той рыбалки. Дед даже не ругался матом, он на нём разговаривал. С лёгкостью прямо по ходу гневного монолога он выдумывал и тут же пускал в ход такие ёмкие матерноругательные словосочетания и фразы, какие вряд ли бы смог придумать кто-нибудь вообще, сколько бы бранных слов он не знал. Дед виртуозно комбинировал самые грязные слова и складывал их в новые ещё более грязные фразочки. Очень много метких и новых выражений пополнили деревенский лексикон с лёгкой руки, а точнее, с лёгкого языка деда Семёна.

Но таким неадекватом он был исключительно на рыбалке. Лишь ступив на берег, он вновь становился наидобрейшим милым стариком, уста которого просто не могут сказать что-либо обидного никому.

Надо сказать, что жена его, Елена Егоровна, прекрасно знала об этой стороне своего Семёна. Ещё будучи молодой невестой, много лет назад, она узнала весь словарный запас будущего супруга. Наслушалась на десять жизней вперёд. Тогда же и поставила Семёну условие, вне дома он может разговаривать какими угодно словами, но дома даже думать исключительно прилично. И вот уже больше сорока лет дед Семён неукоснительно следовал этой договорённости.

Годы шли, и жителей в маленькой деревеньке становилось всё меньше. Молодежь торопилась сбежать в города, работы не было, и люди разъезжались, пустых домов становилось всё больше. Обычная судьба обычной деревни – стать последним пристанищем старичков, которым чужда цивилизация. Очень скоро в деревне не осталось никого, кто бы согласился на рыбалку с дедом. Пара-тройка подходящих мужичков ещё оставалась, но запойное пьянство очень быстро свело на нет их дееспособность. Первое время деда выручал сосед Вовка. То ли потому, что был глуховат и вообще считался в деревне местным дурачком, то ли просто прощал деду всё за его знаменитый самогон, но каждую неделю он исправно ездил с Семёном ставить сети. Вскоре не стало и Вовки. Пьяный вышел зимой ночью на крыльцо по нужде, поскользнулся, упал, да так и замёрз. Напарника у деда не осталось вовсе. Не с кем было ездить на рыбалку.

Ох и закручинился Семён. Не стало больше милого и весёлого старичка похожего на Новогоднего волшебника, просто не стало. Вместо него теперь ходил по деревне старый, вечно всем недовольный, жутко ворчливый и занудный дед. Не дарил он больше никому улыбок и веселья своим появлением. Его теперь наоборот сторонились все жители маленькой деревни. Никому не хотелось сталкиваться с угрюмой серой тенью деда Семёна. Он просто источал горе, его боялись, словно прокаженного.

Первой не выдержала его жена, Елена Егоровна. Октябрьским вечером дед привычно сидел у телевизора и бухтел на дураков-ведущих, клоунов-политиков и вообще на телевидение как рассадник порнографии и зла.

– Ряпушка пойти должна, – вздохнул он вдруг тяжело, – Эээх, зараза.

– Собирайся! – неожиданно приказала жена, – давай, собирайся и поехали!

– Ты чаво? – удивился Семён.

– А ничаво! Собирайся, сказала! Или хочешь на зиму без сига и ряпушки остаться? На кой мне это нужно, без рыбы и с ворчливым дедом зиму тягнуть.

Несколько минут дед молча буравил взглядом супругу, затем встал и также молча начал собираться. Никогда жена не ездила с ним на рыбалку, никогда. Знала, для чего ему это нужно.

Но именно поэтому она и решилась вдруг его встряхнуть. Прекрасно понимала, чего не хватает Семёну. Принятый ими много лет назад мирный договор, пакт о неругательстве, был на грани нарушения. Матерная бомба внутри деда могла вот-вот рвануть со страшной силой. И как мудрая женщина Елена Егоровна пошла на компромисс. 

 

Ветер был сильный. Стоило повернуться бортом против ветра, как волна начинала плескать прямо в лодку. Сети путались.

Дед сидел на корме и молча спускал сеть в воду. Баба Лена была на вёслах.

– Возьми левым! Ещё! – командовал дед Семён. – Носом против ветру!

Елена Егоровна внимательно слушала и следила за мужем. Видела, как ему тяжело, как он еле сдерживает себя. И вдруг она стала делать все наоборот, словно нарочно. Дед командовал вправо, она работала веслом влево, он кричал «стоп», она гребла вперёд. В итоге за считанные минуты сеть оказалась намертво намотанной на винт мотора.

Семён бросил сеть, и молча скрипя зубами, смотрел на супругу. Очень ему хотелось высказаться, очень хотелось сорваться.

– Кричи! – твердо сказала жена, глядя ему в глаза, – давай кричи!

Семён засверлил её самым гневным стариковским взглядом и тяжело вздохнул.

– Бывает, чего уж там. Сейчас распутаем.

– Кричи, сказала! – жена ударила вёслами по воде, – кричи! Пока не накричишься, домой не поедем!

Дед впился в неё злым взглядом. Понял, что она умышленно его провоцирует. Всё понял.

И вдруг очень хитро улыбнулся и закричал. Громко, мощно, он кричал от всей души, выплескивал всё, что накопилось.

Елена Егоровна поначалу смотрела на него очень удивлённо, она не ожидала того, что сделал её Семён. Она не понимала ни единого слова из его пронзительного крика.

– Ах ты, чёрт карельский! – она залилась смехом, просто вдруг всё поняла.

Дед Семён кричал и ругался на неё. Очень сильно ругался. Но делал это на своём родном, уже почти позабытом карельском языке.

– Только по матери сильно не полощи, – смеялась баба Лена над тем, как кричит дед, – а то тёща тебе устроит на небе.

Так с дедовскими криками и смехом Елены Егоровны рыбалка и прошла в тот день. И кстати, быстро прошла, дело спорилось. Так они ещё много лет и ездили на рыбалку вдвоём со смехом и криками. И дед Семён вновь стал милым и добрым старичком. Компромисс, однако.

Было холодно и сыро. Мелкий, жутко противный дождь моросил с утра, не переставая. По-настоящему холодно и по-настоящему сыро. Как-никак осень, октябрь месяц. Хотя удивляться смысла не было, всё было как всегда. Каждый раз, когда мы здесь встречались, было холодно и сыро. Потому что всегда была осень, и всегда был октябрь. Традиции на то и существуют, чтобы всё было как всегда. Осень, дождь и растущие с каждым годом неловкость и отчуждение были неизменными атрибутами наших встреч здесь. Встреч одноклассников.

Встречались мы нечасто, да и далеко не всем классом уже. Жизнь разбросала маленький класс по всей большой стране, как случайно рассыпанный бисер разбегается по полу мелкими крупинками. Встречались на кладбище, так уж сложилось. Это тоже была традиция. Хотя нет, здесь была причина появления самой традиции, то, что заставляло нас встречаться. Именно здесь, среди разнообразия покосившихся деревянных крестов и гранитных плит было место наших встреч. Могила учителя.

– Давай, Таракан, – сказал Толик, привычно наливая водку в рюмку на могиле, – вот мы и снова здесь.

Эта была его традиция, разливать водку по рюмкам, наливать живым и мертвым.

Двадцать лет назад Таракан, так мы за глаза звали Владислава Ивановича, видел в Толике хваткого журналиста. Впрочем, как и во мне. Он видел нас журналистами, он как-то разглядел это тогда. Учил нас писать, думать. Он легко заставил нас поверить, что это наше, это наш путь. Именно тогда, когда мы и сами ещё не знали и не думали, кем хотим стать. И ведь это действительно было наше, у нас это получалось, он не ошибся.

Уже будучи в шестом классе, мы стали юнкорами районки, а через год нас уже печатали в главной республиканской прессе. Мы не боялись писать жёстко, чётко, порой грубо, но правдиво. Дети по-другому не умеют, что вы хотите. Они не боятся. Им нечего бояться, тумаки и шишки от жизни ещё впереди. Он учил нас главному – быть честными. Писать честно, думать честно, жить честно. Учил порой жёстко.

Помню, как меня вызвали к нему в кабинет прямо с урока, Владислав Иванович был тогда директором школы. Разговор был серьёзным, да другим он и не мог быть. Ведь  по-другому мы легко могли поговорить когда угодно, на перемене, на уроке – он вел у нас литературу и русский язык – да я даже легко мог заявиться к нему домой, если требовалось. Но официальный вызов в кабинет директора предполагал крайнюю серьёзность. Тогда он попросил меня написать для стенгазеты заметку о случившемся в школе ЧП, была разгромлена дорогущая школьная теплица. Казалось бы, местечковое внутришкольное происшествие, да и для стенгазеты я уже давно не писал. Вдобавок выяснилось, Толика он попросил о том же самом. Но я прекрасно понимал, почему он даёт нам это поручение. Понимал и сгорал от стыда. Таракан знал, что мы в том разгроме очень даже участвовали. Знал, что это мы её разгромили. Это был экзамен на честность от учителя.

Журналистами мы не стали. Толик забросил писать одновременно с последним звонком, я же пытался, но после скандала с одной из статей тоже свернул с неровной журналистской дорожки. Теперь я занимался бизнесом и семьёй, а Толик слесарил в автосервисе, пил и строгал детей направо и налево.

– Много наливаешь, – попыталась притормозить заведующего алкоголем Анатолия отличница Инна.

Наша главная отличница, единственная в нашем классе претендентка на золотую медаль. Её Таракан видел врачом. Гениальным врачом, настоящим доктором. Не знаю, почему Инна одинаково успевала по всем предметам, получая одинаковые пятёрки. Но он почему-то видел её именно врачом, верил, что это её. Поэтому говорил ей прямо и советовал углубляться только в биологию и химию, пожертвовать другими предметами. Не убедил.

Врачом Инна так и не стала, да и не пыталась. После школы проучилась поочередно в парочке университетов, с трудом вытянув по сессии в каждом и благополучно бросив. Не получалось у неё учиться после школы, совсем не получалось. Она словно неопытный спортсмен выложилась по полной ещё на старте, ещё в школе. А на дальнейшие соревнования сил не осталось. Перегорела. Школьная медаль осталась единственным трофеем.

– Вина-то почему не взяли? – обратилась ко всем сразу первая красавица класса Машка и горделиво, словно хвастаясь, добавила, – я водку не пью вообще.

Сейчас от её школьной красоты не осталось ничего. В свои тридцать пять она успела из красотки превратиться в дородную тётку с пропитым лицом под толстенным слоем дешевой и яркой косметики. Про нелюбовь к водке явно соврала. От той изящной Марии, в которую были влюблены когда-то все парни класса поголовно, остался, похоже, лишь горделиво вызывающий взгляд.

Владислав Иванович поначалу тоже не видел в Машке ничего кроме бесполезной красоты, быть неприступно желанной – был, пожалуй, её единственный козырь. Но уроки литературы раскрыли её умение. Когда Маша читала вслух какое-либо произведение или стих, она делала это с таким эмоциональным выражением и даже надрывом, так вживалась во всё происходящее в книге, что мы все дружно и безоговорочно начинали ей верить. Верить, что это было именно с ней, это её история. Возможно, конечно, всё дело было в её красоте и нашем юношеском спермотоксикозе. Так или иначе, Машка получила прозвище Актриса, ну и соответствующую цель в жизни – стать известной и знаменитой. Таракан её поддержал и вскоре в школе появился драмкружок с примой Марией.

Но и она не использовала свой талант, не смогла. После школы, из-за вспыхнувшей вдруг любви осталась в родном посёлке и теперь с периодичностью раз в три года стабильно выходила замуж и рожала очередного ребёнка.

– Не было вина. – Толик вытряс из бутылки последние капли водки.

Мы взяли рюмки и молча стояли под мелким моросящим дождём.

– Опять все молчат, – недовольно проворчал Серёга, – мне, что ли, снова речь толкать?

– Не стоит, – Толик улыбнулся, показывая всем практически полное отсутствие зубов, – ты всегда одинаковую речь толкаешь. Ещё с похорон Иваныча как начал. И блюешь потом тоже одинаково.

– Да пошёл ты! – обиделся Серёга, – сам тогда теперь говори.

– Да ладно, хорош барагозить, говори, давай.

Речь Сереги была неотъемлемой частью нашей традиции, наших осенних встреч на поселковом кладбище. Так получилось.

Началось всё в одиннадцатом классе, когда мы так же осенью, таким же холодным и мокрым октябрем хоронили Владислава Ивановича. Как его любимый класс мы шли впереди траурной процессии, несли венки, а потом уже на свежей могиле нас попросили что-нибудь сказать. Никто не смог. Никто не знал, что говорить. Серёга тогда говорил. Говорил долго. О том, что Таракан успел сделать, что ещё мог бы сделать, каким замечательным учителем и директором был. Сказал и сразу побежал в кладбищенские кусты поливать землю содержимым желудка. И так теперь было каждую нашу встречу здесь. Серёга сначала говорил, а затем блевал всё в тех же кустах. Традиция, мать её.

Серёга, по мнению Иваныча, должен был стать пробивным адвокатом или юристом. Всегда и во всём первый, пусть не блистал в учёбе, но за счёт отлично подвешенного языка и ярких мыслей он мог любого убедить в своей правоте, направить куда требуется. Легко и непринужденно, он сам верил в то, что говорил, даже если всё это только что придумал. Это была его, как говорится, фишка. И Таракан знал, как это использовать. Но Серёга, конечно же, не использовал. Умение красноречиво говорить в жизни ему пригодилось, и не раз, оно помогло развести на секс не один десяток девчонок. Другого предназначения своему таланту он не нашёл.

Никто из нас не использовал в жизни советы Иваныча, никто. Никто не оправдал его надежд. Детские мечты никогда не сбываются, особенно если не стремиться их осуществить.

– За тебя, Владислав Иванович, – начал привычно Сергей. – Жаль, что тебя не стало. Очень жаль. Глядишь и мы все по-другому жили бы.

– Ты серьёзно? – я не сдержался в этот раз. – Вы, блять, серьёзно так думаете?

– Ты о чем Сань? – Толик повернулся с недовольным видом, ему не терпелось опрокинуть в себя рюмку водки.

– Вы реально думаете, что будь он жив, у нас бы всё по-другому в жизни было?

– А то! – Серёга был готов обсудить и это. – Он бы легко помог поступить мне на юридический после школы. Тебе, между прочим, он журфак обеспечил бы, как и обещал. Он нам помог бы сто процентов, я уверен.

– Как? Всему классу обеспечил бы поступление в разные ВУЗы? Ты веришь в это?

– А почему нет? – Толик становился всё недовольнее, хотел наконец выпить. – Он мог, не последний человек был всё-таки.

– А без него что нам помешало? Что?

Все молчали. Я уже клял себя внутри за то, что начал этот разговор. Но идти нужно до конца, раз уж сделал шаг. Экзамен на честность.

– Иваныч видел в нас это, подсказывал, направлял. Он увидел в нас потенциал, а мы, сука, его сами в себе не увидели и не использовали. Мы! Мы не смогли! Мы сами всё проебали. Почему он верил в нас больше чем мы сами?

Никто не ответил. Все молча выпили. В этот раз Серёга не блевал в кустах, видимо потому что не договорил свою речь. Традиция полетела к чертям.

Мы разошлись. Домой я возвращался на пару с сильно захмелевшим Толиком, у него были проблемы с алкоголем, и даже маленькая доза пьянила его со страшной силой. Я решил доставить его до дома.

– Сань, а ты что тогда написал? – спросил он вдруг уже у своего подъезда. – Тогда, про теплицу.

– Как было, так и написал. А ты?

– А я не писал. Отказался.

Я помнил, Толик тогда неожиданно удачно заболел. Не мог писать и в срок не уложился. Я же заметку тоже не написал, отказался. Я принёс Иванычу рассказ о том, как громил теплицу, и попросил оставить для стенгазеты всё, как есть, ничего не убирать. Экзамен на честность сдал, о чём пожалею еще не раз в жизни. Как окажется в дальнейшем, за неё часто бьют лицо, что обидно. И да, журналистом я, конечно же, не стал. Возможно по этой же причине, кто знает.

Так наши традиционные встречи на кладбище закончились. Нет, мы посещали и посещаем могилу учителя. Но больше не делаем это вместе. А я наконец понял, почему мы встречались именно там. Каждый приходил на могилу своей мечты, своего сдохшего неиспользованного потенциала.

– Ладно, Сань, до завтра, – сказал тогда Толик, и уже входя во тьму подъезда, обернулся и бросил, – поломал ты хорошую традицию, Сань.

Я пожал плечами, развернулся и побрел домой. Было всё также холодно и сыро.

Участковый Сергей Тойвович был не в духе. Даже зол. Он не любил злиться и не любил самого себя в таком состоянии, не любил себя злого. Уже несколько лет он старался не курить, не выпивать и не злиться, берег сердце по настоянию доктора. Но вот уже четыре дня он пил, курил и жутко злился. А все из-за страшного происшествия, случившегося в их маленьком карельском посёлке неделю назад.

В тихом лесном посёлке, где страшнее пьяного мордобоя уже давно ничего не случалось, произошло двойное убийство.

Убитых знал весь посёлок. Хотя тут вообще все друг друга знают, не удивительно. Населения осталось с гулькин нос, как выражался участковый. Работы не было вовсе никакой, зато спиртное поставлялось исправно, так что количество жителей, подопечных Сергея Тойвовича, уменьшалось очень быстро. Молодежь сбегала, едва закончив школу, пенсионеры пополняли кладбище, остальные просто спивались и тоже оказывались под крестом. Но убитых все отлично знали как раз из-за алкоголя.

Неделю назад в посёлке были убиты супруги пенсионеры Ерашовы или как их все звали Ерашы. Местные торговцы алкоголем. Дешёвая палёнка, спирт и самогон у них имелись в наличии всегда и в любое время суток. Дом Ерашей , покосившаяся изба на самом краю посёлка, был излюбленным местом паломничества пьющей братии. То есть практически всех жителей. Алкоголь видимо и стал причиной их смерти, так решили все вокруг. Ожидаемый итог.

Никто не расстроился, надо сказать, их смерти, даже слегка злорадствовали, мол, так и надо. Знали их все, но не любил никто. Бабы не любили и ругали за то, что продавали водку их непутевым мужикам. Мужики же не любили за жадность, выпросить горячительного в долг у Ерашей было делом безнадежным. Жалел народ о вынужденном трезвом образе жизни, но не о погибших.

Не дали кому-то бухла, видать, в долг, вот и порешили их. Такой вывод сделали в посёлке и успокоились.

Такой же вывод сделали следаки из района. Это из-за них участковый злился, а не из-за самого убийства. Он не любил, когда кто-то лез в его работу. И ладно бы, если работали, действительно расследовали, так нет же – только вид делают. Да какой вид, пьянствуют уже неделю заезжие полицмейстеры, а всю работу всё также делает Тойвович. Вот из-за этого он и злился, нервно курил и пил по вечерам.

А ещё, участковый был, пожалуй, единственным, кого не устроил вывод следствия. Не согласен он был с тем, что искать убийцу нужно среди постоянных клиентов Ерашей, местных алкоголиков. Совсем не согласен.

Но свои мысли Сергей Тойвович пока не спешил кому-либо доверять. А делиться со следаками из районного главка уж точно не собирался. Не желал помогать им в карьерном росте, пущай сидят в опорном пункте и дальше пьют. Тойвович сам всё выяснит, это его территория, а значит, и дело его. Залётные опера пусть идут лесом!

Свои выводы участковый сделал ещё при первом осмотре места преступления. Алкоголь в доме погибших был нетронут, а значит, убийце он был совсем не нужен. Он взял что-то другое. Наверняка у скупердяев Ерашей была немаленькая сумма денег накоплена, а уж о золотых украшениях Ерашихи говорили все в посёлке. Да что там, всем золотом и серебром жителей посёлка уже давно владели Ераши, брали в качестве оплаты за алкоголь. Но ничего этого, ни денег, ни драгоценностей, в квартире покойных найдено не было. Следов обыска не было, а значит, убийца прекрасно знал, где и что спрятано. Вот и вся, блин, дедукция.

Сейчас участковый как раз подходил к дому человека, которого и подозревал в страшном преступлении. К дому сына Ерашей. Не собирался он его задерживать, хотел поговорить. Просто поговорить.

Лёшка, сын убитых, оказался дома. Участковый постучал, и почти сразу же дверь распахнулась, и на пороге возник долговязый парень лет тридцати. Опухшее лицо Алексея и ядреный запах перегара сообщили Тойвовичу о многодневном запое.

– А, это ты, – протянул Лёха, глядя на участкового стеклянными глазами, – заходи, давно жду. Уже сам собирался.

Хозяин дома развернулся и пропал в темноте жилища, участковый последовал за ним.

Квартира была насквозь пропитана убойной композицией запахов табака, пота, грязного белья, плесени и рвоты. Казалось, сделай вдох поглубже, и лёгкие мгновенно перестанут функционировать, не выдержат столь ядовитого воздуха.

– Собраться дашь? Или так, сразу арестуешь? – раздалось откуда-то из глубины квартиры.

– Свет включи, – спокойно ответил Тойвович, снимая фуражку и приглаживая редеющие волосы, – чё в темноте-то обитаешь? Я пока просто поговорить зашёл. Считай неофициальный визит.

Лёха вдруг появился возле участкового, щёлкнул выключателем на стене, и тусклая лампочка осветила коридор.

– Ну проходи тогда, вон на кухню, – хозяин жестом руки пригласил гостя.

Оба прошли к столу. Сергей Тойвович вытянул ногой из-под стола табуретку и сел.

– Только тут света нет, извини. Лампочка сдохла.

– Да и ладно. Хватает из коридора, – сказал участковый и открыл свой потрепанный портфель. На стол он выставил бутылку водки и пакет с заботливо приготовленными женой бутербродами.

– Ого, – удивился Алексей, – визит-то, смотрю, совсем неофициальный.

– Я ж говорю, поговорить надо для начала. А там поглядим. Стаканы доставай!

Хозяин достал из навесного шкафчика две старенькие чашки, дунул в каждую и поставил на стол перед участковым.

– Бутерброды разверни пока, – сказал Тойвович, мастерски срывая пробку с бутылки сорокаградусной, – и садись давай, не мельтеши.

– Сесть, похоже, успею, – грустно и обреченно пошутил Лёха.

– Это да. Но всему своё время.

Сергей Тойвович разлил водку, обе чашки заполнились ровно на треть. Лёшка вынул бутерброды из слегка запотевшего пакета и положил их на тарелку. Затем взял вторую табуретку и сел рядом с представителем власти.

– Ну давай, – Тойвович поднял одну чашку, – за родителей твоих. Пусть земля им будет пухом!

Лёшка промолчал. Взял чашку со стола и резко опрокинул в себя её содержимое. Участковый внимательно следил за ним. Затем медленно выпил свою водку, довольно крякнул и поставил чашку обратно на стол.

Закусывать оба не стали, Лешка только занюхал кулаком. Участковый сразу взял бутылку и вновь наполнил чашки ровно на треть.

– Между первой и второй, как грится, наливай ещё одну! Давай теперь за тебя дурака.

Лёшка также молча взял чашку со стола и также нервно закинул водку внутрь себя. Участковый также внимательно проследил за тем, как хозяин выпивает, и лишь затем медленно выпил свою порцию.

– Ну что, расскажешь? – спросил участковый захмелевшего Лёху.

– А чего рассказывать-то? Ты ж всё знаешь, Тойвович. Я это. Я их прирезал. Больше нечего рассказывать.

– Это ты зря, брат. Рассказать всегда есть что. – Участковый достал пачку сигарет из кармана и зажигалку, – просто так ты их убил, что ли? Не думаю. Я почему пришёл, потому что мне не по хуй как всё случилось. Чувствую, что-то не так. Если бы мне было насрать на всё это, на тебя, то приехали бы за тобой следаки районные и всё. Я бы и заморачиваться не стал. – Тойвович сунул сигарету в рот и чиркнул зажигалкой, – так что давай, не темни и рассказывай!

Лёха сидел и смотрел в одну точку на стене. Он был готов сорваться, участковый это чувствовал. Что-то помимо вины за содеянное грызло его душу, заставляло ненавидеть себя и казнить.

Не мог Лёха просто так взять и убить родителей, не мог. Не такой он злодей был. Выпивал редко, по шмарам местным не шастал, да и вообще последнее время в посёлке редко появлялся, вкалывал вахтой на карьере в соседнем районе. Парень работящий, с руками из нужного места.

Да с родителями отношения у него были, мягко говоря, натянутые, а если по-честному, то старики от сына отказались давно. Но он-то их не забывал всё равно, часто заходил просто проведать, узнать, не нужна ли какая помощь. Он словно бы не замечал, что они его отвергают, не принимал этого.

Отношения Алексея с родителями испортились, когда он вернулся после учёбы в университете. Вернулся Лёха в родной посёлок не один, привёз невесту. Беременную невесту. Вот она-то родителям и не понравилась, прям вот костью в горле встала.

Много Лёшка тогда наслушался, очень много. И что невеста его гулящая, и что ребёнок-то не от него, и ещё много разной грязи. Невесте его Аленке доставалось и того больше. Больше и грязнее. Старенькие Ераши методично и зло портили жизнь молодым, пытаясь их разлучить.

Итогом стариковской бездумной травли чуть не стало страшное, роды у Аленки начались задолго до срока. Ребёнка врачам хоть и удалось сохранить чудом, шансов, что он будет жить, было мало. Да и саму Лёшкину невесту еле вытащили, пришлось жертвовать будущим потомством и резать по мечтам.

Лёха тогда впервые сильно запил. Практически жил под окнами родильного отделения и пил. Пил от страха, потому что не знал, кого в итоге отдаст ему больница живым, не хотел выбирать и не мог.

Тогда судьба сжалилась. Счастливый он забрал жену и дочку из роддома, но в родительский дом больше не вернулся. Молодая семья уехала жить и строить своё счастье в соседний город.

У Алексея был выбор. Трудный выбор, но был. И он его сделал. Он любил своих родителей, очень любил, но из-за этой любви чуть было не потерял свою ещё не окрепшую семью. Родители его выбор не приняли.

Свою семью Лёха потерял через пять лет. Что и как произошло, он не рассказывал никому, даже родителям. Просто однажды вернулся в поселок, одинокий и озлобленный.

Ераши сына обратно не приняли. Они вычеркнули его из своей жизни пять лет назад.

– За что ты их? Неужто из-за бабла этого чертового? – спросил участковый, разливая остатки водки по чашкам. Он уже довольно захмелел и боролся с наваливающимся пьяным сном.

Лёха неожиданно встал с табурета. От резкого движения его повело, и он чуть не завалился на спину, тоже был довольно пьян. Он подошёл к висящей на стене коридора куртке, достал из внутреннего кармана портмоне и вернулся к столу.

Уже сидя за столом, Лёха открыл портмоне и вытащил на свет фотографию. Маленькая смеющаяся девочка в костюме принцессы у новогодней ёлки, в руках подарки, в глазах безумное, детское, самое честное счастье.

– Красивая малявка! На тебя похожа, – заметил участковый, возвращая фото Алексею.

– Болеет моя мелочь, операция нужна срочно, – вздохнул Лёха, не отрывая глаз от фотографии дочери, – поэтому на карьер и устроился да шабашки любые беру. Жена от меня не берет денег, мы очень плохо расстались. Я ж дочку-то и не вижу. Случайно узнал, что операция нужна, Вконтакте вдруг увидел, что деньги собирают. Вот и стал впахивать как только мог, всё до копейки на счёт дочери отправлял. Но времени осталось мало, нужно срочно оперировать, а денег не хватало. Вот и пошёл к родокам за помощью. Не хотел, жуть как не хотел, но больше взять не у кого. – Лёха взял чашку и залпом выпил водку, – я ж думал, поговорю, объясню, денег в долг попрошу. Вернул бы я, зуб даю, вернул. Лишь бы мелкой операцию сделать. Да я на коленях их просил, блять. Умолял. А они...

Лёха махнул рукой и разрыдался. Просто закрыл лицо руками и упал на стол. Взрослый здоровый мужик ревел как ребёнок.

У Лехи был тогда выбор, плохой, но был. Но родители сами решили всё одной фразой: «Нечего было рожать выблядков! Лучше бы в роддоме тогда померли, и не нужно было бы деньги на них тратить».

А дальше волну Лехиной злобы уже никто не мог остановить. Вот и всё. Он свой выбор сделал, хоть и не хотел.

Все украденные в доме родителей деньги Алексей перевёл на счёт дочери анонимным пожертвованием, как раз хватило на операцию. Золото и серебро выбросил в реку.

 

Следующим утром участковый проснулся от настойчивого звонка домашнего телефона. Дома никого уже не было, жена была на работе, а дети в школе, так что пришлось просыпаться и топать в коридор к трезвонившему без умолку аппарату.

Голова болела жутко, во рту была помойка, в общем-то, стандартное похмелье. Но Сергей Тойвович отвык от этого за годы воздержания и поэтому переживал особенно остро это состояние.

Поговорив по телефону, участковый положил трубку и как был в одних трусах поплелся на кухню. Его срочно ждали в опорном пункте, случилось ЧП, но он не торопился. Не хотел. Он достал их холодильника початую бутылку водки и откупорил.

– Давай, Лёха, за тебя! За твой выбор! Дурак ты, и выбор твой дурацкий, но пусть земля тебе будет пухом!

Пил Сергей Тойвович без закуски и прямо с горла.

В тот день Хозяин проснулся как обычно, лишь ближе к обеду. Проснуться раньше он не мог физически, накануне почти всю ночь воевал с бутылкой водки. Победил безоговорочно, мастерски, офицерская закалка всё-таки. В награду получил семь часов алкогольной отключки вне очереди. Ежедневные бои на пьяном фронте он вел уже много лет.

 

Фашист знал распорядок дня Хозяина и тревожить его не собирался. Да, ему уже давно требовалось прогуляться по нужде, да, он был голоден, но мешать Хозяину было категорически нельзя, он этого жуть как не любил. Да и разве может солдат жить как-то по-другому, без приказа? Нет, не может. А Фашист был настоящим солдатом, профессиональным. А еще – было просто страшно.

 

Рядом с диваном, на котором лежал и громко храпел Хозяин, стояла тарелка с кругляшами дешевой колбасы и несколькими разломанными и уже подсохшими ломтиками ржаного хлеба, вчерашняя закуска пьяного командования. Для голодного Фашиста всё это выглядело, а самое главное пахло, очень ароматно и привлекательно. Он смирно лежал, положив морду на вытянутые лапы у дивана и старался не смотреть на соблазнительную тарелку. Как бы ни урчало в собачьем желудке, как бы провокационно все это ни благоухало, трогать это было нельзя.          Александр Николаевич Больших, майор в отставке, он же Хозяин, мародерства не признавал. Расстреливать не расстреливал, но получить кожаным поводком или деревянной тростью по хребтине можно было запросто. Ну и, разумеется, довольствия провинившийся будет лишен на несколько дней. Фашист знал эти законы военного времени и соблюдал их неукоснительно.

 

Пёс был отличным, преданным солдатом. Он был верен своему командиру каждой клеткой своего собачьего организма, каждым атомом. Да что там верен, он был готов в любую секунду убить любого за своего командира. Просто порвать на мелкие кусочки, если это потребуется, если поступит приказ. Солдаты не обсуждают приказы, а Фашист был идеальным солдатом.

 

За четыре года жизни в квартире одинокого военного пенсионера Больших пёс превратился в настоящего воина. Хозяин взял его совсем маленьким щенком. Их было пятеро в подвале, но Хозяин выбрал именно его, Фашиста. Остальных щенков старик убил и снес на помойку. Почему именно ему досталась жизнь, пёс не знал, да и не задумывался. Он был точно таким же, как и его братья и сестры, беспородным и бесправным. Он был чуть сильнее, чуть нахрапистей и единственным из помета, кто был похож (спасибо батиным генам) на немецкую овчарку, а в остальном он был точно таким же. Он был просто собакой.

 

Они случайно заняли подвал Хозяина, беременная сука особо не выбирала место, где выплюнуть на свет своих щенков, доползла куда смогла, но старику это не понравилось. Это был его подвал, его территория, и хоть он его и использовал для хранения всякого хлама, тявкающему мусору там было не место. Первой пенсионер прикончил суку-мать, она была больна и даже не подумала защищать себя и своих детёнышей, сил просто не было. Забилась в угол подвала, скулила, жалостливо смотрела в глаза своему убийце, но пощады не дождалась. После матери, Больших взялся за щенков, с ними возни почти не было. Удар палкой по голове и в ведро с водой, все дела. Лишь один щенок всё это время прыгал вокруг убийцы, как мог злобно тявкал и даже пытался хватать старика за штанину. Эта наглость подарила ему жизнь в тот день и кличку Фашист.

 

Фашист боялся своего Хозяина, но еще больше он его уважал. Это был сильный человек, даже собаке это было понятно. Уже не молодой, больной, одинокий, озлобленный на всё и всех, но сильный не смотря ни на что. Пёс напротив, был крепким, большим, мускулистым, но своего командира он уважал и даже преклонялся перед ним. Вы не подумайте, не было никаких облизываний рук или счастливого размахивания хвостом, нет, армейский устав подобного не позволяет. Фашист уважал своего хозяина по-настоящему, не на показ, по-мужски. Он просто был готов убивать за командира и если нужно умереть самому. И Хозяин это знал.

 

А убивать Фашисту уже приходилось и не раз. Но для него это было слишком легко, так случайные дворняги да бездомные облезлые коты, зазевавшиеся на свою беду лишь на секунду. Хозяин вообще очень любил натравливать своего солдата на постороннюю живность, его это забавляло. Пару раз, так случилось, что жертвами Фашиста становились и вполне себе домашние приличные собаки, гулявшие на поводке. Просто Больших да и его пёс не считали всякую мелочь вроде страшненьких пекинесов за настоящих собак, не считали их достойными вообще быть. Фашист честно не понимал слёз хозяев этих несчастных, их крики. Он выполнял свою работу, его командир гордился им в такие моменты, и это было главное. О себе Фашист в такие моменты не думал, даже если бы противник был крупнее и намного сильней, он, не раздумывая, ринулся бы выполнять приказ. Умереть за Хозяина? Так это и был его смысл жизни.

 

– Что? Не спишь, псина? – Александр Николаевич приподнял голову с насквозь пропитанной пьяной слюной подушки, – пожрать, посрать? Как обычно?

 

Вообще это не были вопросы. Ну, просто глупо спрашивать что-либо у животного. Александр Николаевич хоть и сильно злоупотреблял алкоголем, до белой горячки еще не докатился. Так он, по крайней мере, считал. Это было всего лишь стандартное утреннее приветствие своего солдата. А он молодец! Лежит смирно, охраняет. Бдит, так сказать, на посту. Послушная скотина попалась.

 

Кое-как поднявшись со скрипучего дивана, Больших скривился от боли. Столько лет прошло, а нога всё ноет, падла. Лучше бы её вообще тогда отрезали к чёртовой матери! Долбаное ранение отняло всё, семью, здоровье, силы. Только злости прибавило, только злости. Крайне хуёвый обмен.

 

Фашист мгновенно поднялся на лапы, аккуратно взял зубами валявшуюся на полу      трость и подошел к Хозяину.

 

– Молодчага, солдат! – не глядя на пса, буркнул старик, взял трость и, опираясь на неё, поплёлся в туалет.

 

Но дойти до места назначения он так и не успел, вдруг ожил звонкой трелью дверной звонок. Александр Николаевич тихо, но очень смачно выругался и уже, было, развернулся к входной двери, но в ту же секунду передумал, махнул рукой и продолжил свой путь в туалет. Ждать он никого не ждал, а если уж кому-то чего требуется, так потерпят, никуда не денутся.

 

Фашист мгновенно занял рубеж у дверей, он четко знал свою службу.

 

– Ты чё не открываешь, старый хрен? Опять набухался, сука?.. – крикнули за дверью и тут же несколько раз зло ударили.

 

Фашист напрягся и приготовился если потребуется атаковать. Он узнал противный голос кричавшего с лестничной площадки, это был сын Александра Николаевича, других гостей в этой квартире не бывало никогда. Пёс не любил младшего Больших и в каждый его визит ждал команды вцепиться гостю в горло. Просто он отлично видел, что Хозяину эти визиты также крайне неприятны, а значит, это был враг. Да и внешне сын хозяина не вызывал особой любви или расположения. Невысокий, толстенький человек с лицом, изъеденным страшными оспами, не нравился ни людям, ни животным. От него постоянно пахло чем-то тошнотворно кислым и, что больше всего претило псу, кошатиной. А еще Фашист ненавидел его противный истеричный голос.

 

Впрочем, сыну Александра Николаевича собака также категорически не нравилась, и он также был готов убить её. Он и приезжал к отцу из-за собаки, по большому счету, из-за постоянных жалоб соседей, что старый маразматик выгуливает псину без поводка и намордника, стравливает с другими четвероногими во дворе, да и вообще терроризирует псом всех жильцов в округе. Но не зря же старик воспитал из овчарки настоящую машину для убийства, даже сын, начальник районного ОВД, боялся бывать в этой квартире. Вот и сейчас злобно кричал из-за двери и молотил в неё кулаком, но как только окажется по эту сторону баррикад, мгновенно утихнет. Страшно грубить, когда ты на мушке у профессионального убийцы.

 

Прошло минут семь криков и стука в дверь прежде чем старик, закончив утренний моцион, добрёл и открыл замок. Было видно, что он умышленно провоцирует гостя на скандал, и именно поэтому не спешил открывать. Любить сына ему было не за что, и он не любил.

 

– Чего разорался-то? – бросил Больших в лицо не успевшему даже переступить порог сыну, – я тебе не метеор какой по первому зову лететь без портков. Чего надо?

 

– Соскучился, бля, – осторожно, уже куда тише чем за дверью, произнёс сын, но в квартиру ступать не решался. Он чувствовал себя здесь не просто не в своей тарелке, это была территория врага, минное поле, если хотите, а значит, и вести себя нужно было аккуратно.

 

– Опять, что ли, жалобщики науськали? Ну, ругай старика, не стесняйся.

 

– Да ты надоел уже со своей псиной! – сквозь зубы прошипел гость, внимательно поглядывая на стоявшего на страже Фашиста. – Мне участковый ваш уже чуть ли не каждый день названивает.

 

– Ну, так и посылай его на хер! Сам-то чего? Боится с Фашистом переговорить с глазу на глаз? А то пусть заходит.

 

– Да хрена ли с тобой разговаривать? Ты давно уже рехнулся. Зачем опять кошку порвали соседскую? Там ребенок второй день в истерике…

 

– А нечего выпускать на улицу! – зло и громко оборвал Хозяин сына. Фашист молниеносно оскалился и сделал движение вперёд, показывая командиру, что только и ждёт приказа.

 

– Держи своего выродка на поводке и в наморднике, – уже более спокойно сказал сын. – Батя, заканчивай уже это всё. Еще одна жалоба, и я тебя точно в дурку сдам, помяни моё слово. Мне это всё уже вот здесь!

 

Начальник ОВД хотел было показать рукой у горла при этих словах, где именно у него находится всё, что творит отец, но, заметив напряжение Фашиста, благоразумно предпочел лишних движений не делать.

 

– Да ты попробуй, сдай меня! Кишка у тебя тонка!

 

– Батя, я серьёзно. Я задолбался уже покрывать тебя. Ну все уже знают, что тебя полиция не трогает только из-за того, что ты мой отец. Мне все эти проблемы на хрен не нужны, заканчивай.

 

– Да если бы не Фашист, хрен бы я тебя увидел когда. Только и мечтаете сплавить старика куда подальше. Да только куда вам! Фашист меня в обиду не даст.

 

– Тьфу, бля. Пошел ты, старый гондон!

 

– И тебя туда же, сынок.

 

Александр Николаевич громко хлопнул дверью прямо перед носом так и не вошедшего в этот раз сына.

 

– Хрен они нам чего сделают! Да Фашист?! – услышав свою кличку, пёс мгновенно смирно сел у ног хозяина. – Пошли жрать!

 

Два искалеченных жизнью солдата медленно побрели на кухню. Война войной, а обед должен быть по расписанию.

 

 

На обед у Фашиста были позавчерашние, уже слегка отдававшие кислятиной макароны с тушенкой. Впрочем, к подобному пайку он был привыкший. Много пивший Хозяин редко когда готовил что-то другое, это был их стандартный рацион. Пёс с жадностью проглотил свою порцию, он не столько был голоден, просто на улицу уже хотелось до зарезу. Но всё равно пришлось ждать, пока Александр Николаевич употребит свои привычные перед прогулкой сто грамм, и лишь потом вслед за хромым Хозяином идти к двери. А хотелось бежать.

 

Их маршрут был так же привычен, как и обед. Они спускались по лестнице со второго этажа, у подъезда пенсионер присаживался на лавочку и закуривал сигарету, а пёс старательно гадил на клумбы. Первое время старик, вроде как, и уводил Фашиста для этого дела подальше, но после первой же претензии противной соседки с первого этажа, мол, ваша собака гадит у нас под окном, он стал умышленно, на зло ей, позволять псу испражняться прямо у дверей подъезда.

 

Дальше они вдвоём медленно шли в ближайший продуктовый магазин, где пенсионер привычно покупал бутылку самой дешевой водки. В торговый павильон старик заходил нагло, даже не думая оставить собаку за дверью. Сказать что-то против никто обычно не решался, ни продавцы, ни распуганная очередь у кассы. Он же, напротив, каждый раз старался как можно грязнее обругать паленую, но так любимую им водяру, дорогие и явно некачественные на его взгляд продукты и, в обязательном порядке, понаехавших чурок, хозяев торговой точки. Всё было как всегда.

 

Обед, маршрут – всё было привычно. Стандартный план действий, они не отступали от него вот уже четвертый год. Даже встречавшиеся им на пути соседи и просто прохожие также привычно старались их обойти стороной, они считались полоумной парочкой, так что никто не рвался к встрече.

Но что-то было не так, не по плану в этот раз.

 

Фашист не мог понять, где ошибка? Он делал всё строго по инструкции Хозяина. Шел рядом, внимательно следил за обстановкой и был готов в любой момент атаковать любого встречного. Но Хозяин был явно чем-то озабочен или даже недоволен. Да, он всегда был недоволен, но даже это его недовольство сегодня было каким-то нестандартным, не таким, к какому привык Фашист. Александр Николаевич чаще обычного вздыхал, останавливался, тёр больную ногу. Что-то шло явно не так, и это напрягало пса. Из-за этого он старался быть внимательней, чем всегда, всё непривычное – значит опасное, а опасности для Хозяина он допустить не может. Просто не имеет на это права.

 

И вдруг старик упал. Было ощущение, что он просто случайно споткнулся, ноги как то странно заплелись, словно бы старались по инерции идти, а колени подкосились, и он упал на бетонную дорожку, что вела к дому. Фашист тут же смирно сел рядом, ожидая Хозяина. Тот, опираясь на трость, пытался подняться, но ничего не выходило, руки дрожали со страшной амплитудой. Он стал жадно хватать воздух ртом, словно пытался закричать, но выдохнуть при этом не мог. А потом выронил трость, схватился за грудь, свернулся калачиком и затих.

 

Фашист наклонился над маленьким скрюченным стариком, обнюхал и вдруг, нарушая все инструкции, лизнул в щеку. В любой другой ситуации за это можно было, как минимум, получить по морде, но старик не отреагировал. А дальше началась война.

 

То, что старик умирает, Фашист так и не понял, просто не успел. К ним бежали какие-то люди, они кричали, призывая звонить в скорую и полицию. Кричали громко и противно. Фашист не должен допустить их к Хозяину, не имеет права. Сколько бы их ни было, тронуть своего беззащитного командира он не даст.

 

Фашист был окружен плотным кольцом, противников становилось больше с каждой минутой, подтянулась «Скорая помощь», два полицейских УАЗика. Они пытались прорваться со всех сторон, заходили с тыла, использовали камни и палки, но прорвать оборону не могли. Пёс отчаянно бросался на любого, кто хоть немного пытался приблизиться к хозяину. Почти целый час Фашист сдерживал наступление.

 

Двоих стоявшему на смерть солдату даже удалось вывести из строя. Это были особо настырные сволочи, но крепкие челюсти Фашиста быстро отправили их в медсанбат. Он не издавал ни звука, даже не рычал, в бою это было лишнее. Просто отбивал атаку за атакой. Целый час войны.

 

И вдруг он услышал знакомый, противно-истеричный крик. Фашист не видел его, но точно знал, это он, пахнущий котами и жуткой кислятиной враг.

– Стреляй! Под мою ответственность, блять, стреляй!

 

Было больно. Недолго, но больно. Хотя может Фашист просто не успел прочувствовать всю боль, приказа такого не было. А Хозяин уже и не мог ничего приказать, погиб раньше Фашиста.

 

Война, ничего не поделаешь…