Светлана Замлелова

Если бы, не дай Бог, Катя оказалась на улице одна, и какой-нибудь заботливый, а может, просто любопытный прохожий спросил её: «Ты чья, девочка?», она, не задумываясь, ответила бы следующее: «Меня зовут Катя Варенцова. Мне пять лет. Я живу с мамой и папой на Серебрянической набережной в доме номер пятнадцать дробь семнадцать». Родители научили Катю на всякий случай, надеясь, что этот самый случай никогда и ни за что не случится.

Правда, было это давно – ещё в прошлом году, до войны. А теперь Кате шесть лет, идёт война, и живут они вдвоём с мамой.

 

Война началась так неожиданно, что долго ещё ничего нельзя было разобрать. Слов кругом говорили много, но смысл прятался в словах, как старая коряга в густом тумане. Это напоминало какое-то колдовство, которое тоже всегда начинается внезапно и само просто так не заканчивается. Вокруг Кати всё постепенно стало меняться, переворачиваться, словно бы Катя вдруг очутилась в сказке. Только вот сказка на сей раз была страшной.

Сначала изменился город. «Москву заколдовали», – думала Катя. Очень быстро весёлая и нарядная прежде Москва стала мрачной и серой, затянутой в какие-то лохмотья, как обедневшая и без времени постаревшая красавица. Было похоже на волшебное превращение, но волшебство было злым – вдруг явился колдун и обратил прекрасную царевну в старуху. Конечно, все знали, что старуха ненастоящая и потому изо всех сил добивались, чтобы чары поскорее спали. Но это оказалось непросто – колдун был силён.

По набережной больше не гуляли красивые пары, зато носились грузовики, о которых говорили, что они везут для фронта. На улицах и во дворах перестали смеяться. Даже трамваи на бульваре огрызались злобно. Да что там трамваи! Стали происходить совершенно невозможные вещи: несколько раз, когда маме не нужно было утром на дежурство в больницу, они ходили ночевать в метро на «Площадь Дзержинского». Слыханное ли дело: весь зал уставлен кроватями, а кругом – люди, люди… И всё женщины с детьми, такими как Катя, поменьше, постарше. Катя никогда прежде не видела такого количества людей, спящих бок о бок. И кто бы мог подумать, что метро превратится в ночлежный дом! Это мама так говорила, а Катя лишь повторяла, потому что ей нравилось выражение «ночлежный дом». Наверное, это такой дом – волшебный – где все только и делают, что спят. Настоящее сонное царство! Таким царством теперь стало метро – спит «площадь Дзержинского», спит «Маяковка», спят «Сокольники» – спят и другие большие и малые станции. Спят спокойно и не слышат сирены, похожей на голос невиданного и невидимого чудовища. Вой этой жуткой сирены проникал в самое нутро, и Кате казалось, что она слышит его животом.

Спят и не бегут среди ночи в подвал, где, как в доме на Серебрянической набережной, устроено своё маленькое бомбоубежище. Спят и не боятся самолётов – ужасных железных птиц, которым ничего не стоит разрушить школу, трамвай и даже водопровод, живущий глубоко под землёй.

Но главное, Москва вдруг обезлюдела, опустела, а тех, кто исчез из города, стали называть отчего-то «выковыренными». Правда, мама говорила как-то по-другому, но всё равно было похоже на «выковыренных». Катя не знала, почему их так называли, но ей было приятно думать, что они с мамой никакие не «выковыренные» – живут, как и жили раньше, в доме номер пятнадцать дробь семнадцать, и никто их отсюда не посмеет выковырять. Жаль только, что папа уехал. Но ведь он и раньше уезжал, а потом всегда возвращался. Только раньше это называлось «в командировку», а теперь – «на фронт». Но и тогда, и сейчас Катя скучала по нему, по его голосу и по табачному запаху, от которого перехватывало дыхание, когда папа целовал её и накрепко обдирал лицо своей щетиной.

– Борода! Борода! – визжала Катя, уклоняясь от отцовых ласк, нисколько, впрочем, не желая их прекращения.

– Ух ты, Катюха! – смеялся папа и подбрасывал её в воздух как какого-нибудь котёнка. – Пузырь!..

Но папа – не «выковыренный», нет. Он – офицер и уехал на фронт. Вот мамина сестра тётя Ляля – совсем другое дело. Она – самая, что ни на есть «выковыренная», потому что ещё в сентябре с Бусей и Марусей уехала из Москвы в Сталинград. Мама потом вздыхала:

– Господи! И смех, и грех… Да кто знал?..

Катя сначала не понимала, чем это тёте Ляле так не понравился Сталинград, что оттуда она через месяц подалась на Урал. И когда Катя наконец спросила об этом у мамы, мама чуть не заплакала:

– Да там же немцы!.. – И тихо добавила – И папа…

Ух, эти немцы! Это слово стало самым страшным. Всему, что не так – причиной кошмарные, неодолимые немцы. Кто они такие и что им было нужно, Катя не понимала, но сразу начала их бояться. А в октябре все испугались. И все говорили только о немцах. Во всяком случае, Катины соседи – Милочка Солодова и Мунька Бернштейн – сходясь во дворе, говорили только о немцах. Милочке было девять лет, а Муньке – все десять. Катя считала их взрослыми и очень умными.

– Говорят, Москву немцам оставляют, – шептал во дворе Мунька. И непонятные его слова вылетали изо рта паром в холодный октябрьский воздух.

– Не может быть! – выдыхала Милочка.

– Ещё как может!..

Значит, немцам нужна Москва, думала Катя, укладываясь спать. И немцам Москву отдадут. Всю большую Москву – с домами и улицами, с Мавзолеем и Мунькой, с Катей и Милочкой, с мамой и Большим театром, с Яузой и Астаховским мостом…

– А правда, что Москву отдадут немцам? – спросила Катя у мамы, когда и мама уже укуталась в одеяло.

– Кто это тебе сказал? – мама даже приподнялась на локте. – Впрочем, я догадываюсь. Это ведь Михаил забивает вам головы разным вздором?.. Завтра я поговорю с ним, чтобы он поменьше болтал.

– Не надо, – наморщила нос Катя, – не говори…

– Ну хорошо, – согласилась мама, снова кутаясь, – только прошу тебя: не повторяй разные глупости! Ты ведь большая… Никто Москву не отдаст, поняла?.. Никто!

И хоть Катя верила маме больше, чем Муньке, всё же вокруг ничто не сулило хорошего. Мечущиеся в ночном небе лучи прожекторов скрещивались на стене и в этих световых пятнах появлялись тени фарфоровой собаки, стоявшей на комоде, и двух висевших рядышком чучел – белки с шишкой в лапах и совы с жёлтыми стеклянными глазами. Когда свет падал на сову, глаза её на мгновение вспыхивали и, казалось, что вот-вот сова взмахнёт крыльями, ухнет, расхохочется и улетит. Конечно, сделав напоследок что-нибудь настолько коварное, что даже подумать нельзя.

Белка была страшна как никто другой. Глядя на её тень, Катя думала, что видит чёрта: уши с кисточками походили на рога, чуть изогнутая спинка – на безобразный горб, а шишка в лапах – не то на гигантского жука, не то и вовсе на какое-то страшное орудие, о предназначении которого Катя не знала, но не сомневалась, что это что-то чрезвычайно опасное. Шли ночи, но ни сова, ни белка, ни фарфоровая собака не покидали насиженных мест. Только сова, посверкивавшая глазами, вызывала наибольшие подозрения и заставляла Катю наблюдать за собой, высунув нос из-под одеяла. И, как оказалось, не зря. Сова и белка накликали беду.

 

Как-то давно Катя видела в парке, как мальчишки разворошили палкой муравейник. Потревоженные муравьи заметались, забегали и, по-видимому, совершенно растерялись. В середине октября Москва стала похожа на такой растревоженный муравейник. Казалось, что повсюду хлопают двери, все куда-то бегут и уносят всё, что могут унести. Трамваи и вовсе исчезли, а метро, как говорили, остановилось и не работает больше. Зато на улицах появились коровы и свиньи, целыми стадами направлявшиеся неизвестно куда. Кто бы мог подумать, что в Москве, оказывается, проживает столько свиней и коров! А ещё всю Москву заложили набитыми чем-то мешками. Выросли даже стены из мешков. Мунька сказал, что когда придут немцы, мы будем прятаться за этими стенами и стрелять. Катя возразила, что у них нет оружия. Тогда Мунька заверил её, что оружие им дадут. Но Катя ему не поверила.

Мама уже несколько раз плакала – Катя видела, что глаза у неё красные. А однажды мама сказала на кухне Солодовым:

– …Вы даже не представляете!.. Из райздрава все сбежали…Вместе с машинами сбежали…

– Это что! – чему-то радуясь, объявила тётя Клава. – Вон из трамвайного парка бухгалтер убёг на машине. Да со всей зарплатой!

В тот день все толкались на кухне, чего-то ожидая от радио. Но радио молчало. Ждали в два часа, потом в пять…

– Должны сказать… – шептала мама, сжимая пальцы в замок. – Должны… Не могут нас бросить…

Но радио молчало, и Солодовы заговорили, что «всё, каюк Москве – там все разбежались, а нас сдают, бросили нас». Тогда Мунькина мама – тётя Мара – ушла с кухни, как будто обиделась.

А Катина мама одёрнула Солодовых:

– Перестаньте паниковать!.. Это паника. Как вам не стыдно…

Поздно вечером, когда Катя уже лежала в постели, а мама возилась с какими-то вещами у комода, в дверь к ним как сумасшедший заколотил Мунька. Мама пошла открывать, и едва только щёлкнул в двери замок, как Мунька, задыхаясь, каким-то яростным шёпотом объявил:

– Скорее… Скорее… Жуков будет выступать!

Мама, державшая в руках серый пуховый платок, бросила его в кресло и побежала за Мунькой на кухню. Катя выпрыгнула из постели, схватила брошенный платок и понеслась следом. На кухне столпились жильцы из всех комнат и молча слушали резковатый и уверенный мужской голос из чёрного приёмника. Из всего, что сказал голос, Кате запомнились только два слова: «военное положение». Но все вокруг были так рады, как будто ничего лучше военного положения просто не существовало на свете.

– Слава Богу!.. Слава Богу!.. – всё шептала мама, когда они с Катей, вернувшись, укладывались спать.

– А что такое «военное положение»? – решила всё же выяснить Катя.

– Это значит, что нас не бросили. Поняла?.. Не бросили… И уже не бросят… Спи!

Катя не совсем поняла и на всякий случай взглянула на сову. Сова зыркнула на неё жёлтым глазом и спряталась в темноте.

 

Зимой всё окончательно перевернулось. Даже еда стала – нарочно не придумаешь. Самым вкусным теперь были хлеб и нелюбимое когда-то Катей молоко. Но молоко появлялось нечасто и понемногу. Самым же противным была мёрзлая картошка, жаренная на рыбьем жиру. Бывала ещё каша – тоже с рыбьим жиром, паштет из дрожжей и селёдка, из-за которой долго потом хотелось пить. От такой еды оставалось только плакать. Но ничего не есть тоже не получалось.

Мама теперь целыми днями пропадала в своей больнице. А Катя в компании Муньки и Милочки поднималась по оледеневшему Николоворобинскому переулку прямо к Воронцову полю – к тому дому, где жила раньше какая-то купчиха, – чтобы съехать потом на салазках вниз, к набережной. С двух сторон от Кати мелькали по переулку дома, дыхание перехватывало от ветра, и было так весело, что Катя забывала даже про рыбий жир. И всё-таки, как ни странно, эта ледяная горка была теперь чем-то самым обыкновенным в новой Катиной жизни.

А ещё Мунька водил их в Сыромятники показать, где работает его дядя, который, по заверениям самого Муньки, заминировал Большой театр.

– Это на случай сдачи города немцам, – важно объяснял он.

Правда, к дяде их не пустили, но Мунька тогда предложил сходить на Тверскую к бабушке, у которой отключили отопление, и в квартире лежит снег, отчего бабушка не моется и носит на себе всю свою одежду, не снимая ни ночью, ни днём.

– И теперь на ней – сто одёжек!

– И всё без застёжек! – засмеялась Катя.

– Твоя бабушка что, капуста? – только хмыкнула Милочка.

– Увидите сами, – ответил Мунька таким тоном, как будто обещал показать Конька-горбунка или Жар-птицу.

Мунька не соврал: в квартире у бабушки оказалось едва ли не холоднее, чем на улице. А сама бабушка была похожа на куклу, которую надевают на заварной чайник. Из-за холода бабушка и в самом деле носила на себе всё содержимое своего гардероба, отчего стала в три раза толще. Но что более всего поразило Катю, так это слой инея на стенах бабушкиной квартиры. Катя даже потрогала иней пальцем – он был настоящим: холодным, колючим и хрупким. Но едва только она подумала, что иней на стенах бывает только в пещерах волшебниц, как бабушка заговорила с ней:

– Что, детки?.. Холодно… Замёрз дом… Воду не спустили вовремя… До весны теперь. А там починят!.. А вот угощать мне вас нечем – одни дрожжи…

Катя испугалась, что бабушка заставит их есть дрожжи, и тут же отдёрнула от стены руку, одновременно обращая на Муньку молящий взгляд. Но Мунька и не собирался задерживаться – дрожжи ему тоже не улыбались. И он заторопился.

– Нет, ба, мы засиделись … – сказал он. – Нам пора.

– Твоя бабушка – волшебница? – спросила Катя у Муньки уже на лестнице.

– Думаю, нет, – как всегда важно ответил Мунька.

Когда они ещё только шли на Тверскую, завыла сирена, приглашая своим истошным воем в бомбоубежище. Приглашение, что и говорить, было не самым изысканным, но все давно согласились, что на войне не до галантности. В подвале дома, где жили Катя, Милочка и Мунька было своё бомбоубежище. Но Кате не нравился сырой и тёмный подвал. Поэтому когда на полпути к Тверской – в Подколькольном переулке – их застигла сирена, и следом за Мунькой они бросились в ближайшую арку, чтобы скрыться во дворе от возможного и внезапного появления на улице милиции, Катя обрадовалась.

Во дворе было пусто. На расчищенном от снега пятачке стояла скамейка – просто доска, положенная на два одинаковых чурбана. Рядом из сугроба торчал черенок лопаты, и тянули замерзшие ветки тоненькие деревца. Казалось, что весь этот двор был нарисован углём на чистом листе бумаги. Следом за Мунькой Милочка и Катя уселись на скамейку, и все трое застыли. Так они и сидели рядом, прижавшись друг к другу на тесной скамейке: Мунька в ушанке, Милочка в круглой шапке с длинными ушами и Катя, затянутая крест-накрест в серый шерстяной платок. Но словно поджидая их, появился во дворе ещё и четвёртый – тощий серый в полоску кот, запрыгнувший на скамейку, усевшийся рядом с Катей и тесно прижавшийся к ней боком. Всё оставшееся время, пока бесновалась сирена, они сидели уже вчетвером на деревянной скамейке.

У Муньки в кармане пальто нашёлся кусок хлеба. Мунька отломил кусочек и молча передал Милочке. Милочка так же молча передала Кате. А Катя подсунула кусочек под нос коту. И кот не побрезговал – взял хлеб и, перекатывая его справа налево, наклоняя при этом голову то в одну, то в другую сторону, разжевал и проглотил. Потом коту дали ещё кусочек. И ещё один. Кот жевал сухой хлеб под вой сирены, даже не думая привередничать. Когда наконец сирена затихла, кот боднул Катю, точно благодаря за угощение и компанию, спрыгнул со скамейки и куда-то исчез. Причём так же внезапно, как и появился.

 

Невероятное и непостижимое случилось весной. Катя уже забыла, зачем им понадобилась Берниковская набережная на другом берегу Яузы. Им нужно было пересечь мостовую Серебрянической набережной, дойти до Астаховского моста и по нему спуститься на другой берег. Катя лишь помнила, как Мунька, перебежавший через проезжую часть, по которой с самого начала войны сновали взад-вперёд грузовики, махал им рукой и звал к себе. А Катя с Милочкой стояли перед своим домом на тротуаре и смотрели на Муньку.

– Ну давайте! – кричал Мунька. – Ну что вы там застыли?..

И Милочка первая сошла с тротуара на мостовую. А дальше опять началось колдовство. Ступив на мостовую, Милочка огляделась – дорога была пуста. Тогда Милочка побежала – лёгкая, гибкая, тоненькая. Но вдруг на середине дороги поскользнулась и упала на спину, смешно задрав ноги. В то же самое время с Астаховского моста выскочил на набережную грузовик. Милочка заторопилась, но едва только сделала шаг в сторону Муньки, как ботинок её снова скользнул по накатанной мостовой, и Милочка снова упала, только теперь – упираясь в мостовую коленками и ладонями. Катя видела, что уши круглой Милочкиной шапки касаются мостовой, а сама Милочка, обернувшись в сторону грузовика, пытается отползти от скользкого места. Но было уже поздно. Машина, не останавливаясь и даже не просигналив, помчалась мимо Кати. А когда она уехала Катя увидела Муньку, мостовую и лежащую на боку Милочку с поджатыми к груди коленями. Её круглая меховая шапка лежала рядом, разметав свои длинные уши. Почему-то эта шапка больше всего и напугала Катю.

 

Ещё живую, Милочку отвезли в Яузскую больницу, где работала Катина мама. Но уже вечером Катя узнала, что Милочка умерла.

«Умерла…», – шептала Катя, сидевшая с ногами на своём диване, и жавшаяся к спинке. Умерла…

– Убили ребёнка!.. – кричала в это время тётя Клава. А Катя, понимая и не понимая, что это значит, прислушивалась к этим крикам, доносившимся от Солодовых.

– Убили! Ребёнка убили!.. За что? За что?.. Взяли так просто и убили… Как таракана какого раздавили… Гады! Гады проклятые!..

– Это немцы убили ребёнка? – спросила Катя у мамы, вернувшейся от Солодовых, где она успокаивала тётю Клаву.

– Нет… Не немцы… – мама ответила так странно, таким серым голосом, что Катя, хотевшая спросить о чём-то ещё, отказалась от своей затеи.

А летом – странное дело! – зацвели липы, принялись благоухать как ни в чём не бывало, как будто не было никакой войны на свете, не убивали детей, не падали бомбы на Большой театр и не нужно было есть мёрзлую картошку на рыбьем жиру. В липовом запахе было что-то неуместное, дерзкое, но в то же время… обнадёживающее. И все в доме как-то присмирели, стали принюхиваться и говорить:

– Ах, как пахнут в этом году липы!.. Ведь и до войны так не пахли…

– Как хорошо пахнут липы! – повторяла за всеми Катя, которая почему-то удивилась, что липы всё-таки зацвели.

 

Их дом – номер пятнадцать дробь семнадцать по Серебрянической набережной – красивый, трёхэтажный дом был окружён липами и чугунной решёткой с воротами. На ночь ворота запирались, и обитатели дома чувствовали себя совершенно защищёнными. Осенью липы грустили, а от опавшей листвы в комнатах стоял терпкий, кисловатый запах. Зимой липы спали, застывшие и безразличные ко всему на свете. Весной начинали просыпаться и спросонья шевелили ветками, словно огромные жуки усами. Потом просыпались окончательно, покрывались листьями-сердечками и принимались перешёптываться. А вскоре зацветали, и тогда весь дом наполнялся таким ароматом, что казалось, кто-то разбил неподалёку склянку духов.

Но всё это было до войны. До войны Катя вместе с родителями посадила среди лип два тополя. Как-то в начале весны мама принесла домой две тополиные ветки, их поставили в воду, и довольно скоро ветки покрылись маленькими зелёными пёрышками. С каждым днём пёрышки подрастали, пока не превратились в листья – длинные, липкие и душистые. Ваза стояла на подоконнике, и Катя каждый день забиралась на стул, чтобы потрогать листья. А когда стало тепло, они высадили ветки под липами. Катя помнила, что втроём они тогда чему-то смеялись. Чему?.. Разве кто-нибудь сможет теперь это объяснить?..

 

Осенью Катя пошла в школу на Воронцовом поле. К тому времени исчезли мешки с улиц города, а Мунькиной бабушке починили отопление. Бабушка сняла с себя лишнюю одежду и начала ходить с тётей Марой в Устьинские бани. Москва тоже понемногу сбрасывала с себя лохмотья и умывалась – чары постепенно спадали. Вернулась с Урала тётя Ляля, а с ней – Буся и Маруся. «Выковыренные», – подумала Катя, но вслух ничего не сказала, потому что Буся и Маруся были тощие, вшивые, а у Буси – ещё и бельмо на правом глазу. Кате очень бы хотелось рассмотреть его как-нибудь получше, но она боялась, что бельмо возьмёт да и перейдёт из больного Бусиного глаза в её собственный здоровый.

 

И всё же самое главное за это время случилось, когда Катя окончила второй класс. В то лето в Москву привезли немцев, много немцев. Мунька сказал, что они пленные и совсем неопасные. И что их нарочно привезли в Москву, чтобы показывать. Немцев поведут по улицам, а все будут стоять и смотреть. Кате очень хотелось увидеть немцев, почти как тигра в цирке. И они с мамой пошли на Земляной вал.

Сначала Катя не рассмотрела людей – по Земляному валу издалека и дальше ползла огромная серая змея. Так показалось в первое мгновение. Но потом Катя увидела людей в серой военной форме. И это были самые обычные люди с усталыми небритыми лицами. Они смотрели перед собой или себе под ноги, не желая встречаться ни с кем глазами. Шествие проходило в молчании, словно бы и участники, и зрители тяготились им, хоть и по разным причинам. Люди, окаймлявшие Земляной вал, одинаково сосредоточено, с одним и тем же вопросом в глазах смотрели на серую змею, медленно уползавшую куда-то, чтобы никогда уж не появится вновь.

– Пошли отсюда, – сказала вдруг мама таким же голосом, каким говорила тогда о Милочке. И они пошли домой.

 

Спустя месяца два, им принесли письмо. Мама была на работе, и Катя долго крутила письмо в руках, прежде чем решилась прочитать. Письмо было с фронта, но не от папы – от него давно уже ничего не приходило. Вдруг Катя подумала, что, быть может, это кто-нибудь написал им про папу. И с этой мыслью решила открыть конверт.

Письмо было написано ужасным почерком. Часть слов Катя так и не разобрала. А в некоторых словах не смогла прочесть ни одной буквы. Но всё же смысл письма был ясен. Неизвестный Кате человек, обращаясь к маме, уверял, что он хорошо знал папу и служил вместе с ним – с гвардии старшим лейтенантом Варенцовым. И что гвардии старший лейтенант – герой, потому что в Сталинграде, когда город «очищали от немецких захватчиков, он заметил вражеский дот, из которого противник вёл сильный огонь». Тогда вместе с каким-то своим товарищем «он смелым броском ворвался в дот и захватил трёх обер-ефрейторов, чем обеспечил продвижение наших войск и ускорил уничтожение оставшихся в городе фашистов». А потом – не в Сталинграде, а уже совсем в другом месте – он «во время нашей атаки, будучи тяжело ранен и оставшись в расположении противника, не сдался в плен, отстреливаясь из автомата до прихода наших подразделений. Горько писать об этом, но до госпиталя он не дожил. От полученных ран гвардии старший лейтенант Варенцов скончался…»

Дальше Катя не стала читать и решила спрятать письмо, чтобы мама ни за что его не нашла. Теперь она прекрасно знала, что значит «скончался». Это как с Милочкой. «Убили ребёнка», – говорили тогда. И это значило, что Милочки больше нет, она как будто уехала, только навсегда. Так далеко уехала, что уже никогда не вернётся. Никогда! Никогда! Можно умереть от тоски и ужаса, таящихся в этом слове!..

И вот теперь папа. Он тоже никогда уже не вернётся. Но ведь Катя всё равно будет его помнить. И мама будет. И тополь во дворе.

Что ж. Любая сказка заканчивается. Даже самая страшная. Только до конца доживают не все герои, даже если Добро побеждает Зло. Хорошо бы вовсе не знать этой сказки. Но война никого не спрашивает, навязывая знакомство.

Как-то по осени молодые супруги Станищевы надумали продавать дом в деревне.

Объявление разместили в газетах, и вскоре на супругов посыпались телефонные звонки и вопросы:

– А газ есть? А электричество?

– Какая дорога – асфальт или грунтовка?

– Лес рядом?

– А река есть?

– На общественном транспорте можно доехать?

– А что у вас там растёт?

Несколько раз супруги отправлялись показывать своё недвижимое имущество. Имущество нравилось. Покупатели прищёлкивали языками, ахали, вздыхали, щупали брёвна дома, нахваливали воздух, восхищались тишиной, но покупать не спешили.

В понедельник 11 октября глухой женский голос спросил:

– Это вы дом продаёте?

Елизавета приготовилась к расспросам об электричестве, реке и общественном транспорте, но глухой голос сказал только:

– Мне подходит. Я бы купила. Посмотреть только…

– Конечно! – засуетилась Елизавета. – Можно поехать в выходные. Или вы сами… – мы объясним.

Но глухой голос спросил:

– А завтра вы можете со мной съездить?

Елизавета испугалась, что позвонившая передумает, и немедленно согласилась ехать завтра, поёжившись от мысли, что нужно будет отпрашиваться с работы, и начала перебирать в уме, что именно придётся говорить. Они условились встретиться в десять утра на автовокзале. Покупательница представилась Натальей и заверила, что узнать её очень легко, поскольку она – «высокая блондинка». Елизавета представила безликую красавицу с укрывающими плечи волосами цвета спелой пшеницы, круглым алым ртом и похожей на мячи грудью. И отчего-то затосковала.

На другой день ровно в девять сорок пять супруги Станищевы, уладив каждый дела на работе, подъехали к автовокзалу. Оба волновались, озираясь и выглядывая сквозь автомобильные стёкла «высокую блондинку», точно связывали с ней появление в своей жизни чего-то нового и значительного…

По утрам на вокзале бывало оживлённо. Мимо машины Станищевых проходили люди, попадались и высокие блондинки, но ни одна из них не замедлила шага, ни одна не огляделась кругом себя в нерешительности, ни одна не взглянула в нетерпении на левое запястье. Толпа людей, из пёстрой летом постепенно чернеющая к зиме, казалась чем-то единым и внутренне связанным, точно лужица чернил, перетекающая и меняющая очертания от малейшего колебания плоскости или лёгкого дуновения. Иногда от этой лужицы отделялись ручьи и текли в сторону собственным руслом. Вот закутанная в платки старуха с каким-то нелепым посохом – наверняка прибыла из деревни на богомолье. Вон девчонка лет десяти с мороженым и рюкзаком за плечами; колготки собрались на тонюсеньких щиколотках гармошкой, а на красной куртке – белые сладкие подтёки. Никаких сомнений, что прогуливает школу. А вот неумело молодящаяся дамочка – ни узкие чёрные джинсы, ни распущенные обесцвеченные волосы не скроют и не остановят надвигающийся полувековой юбилей. Прохаживается взад и вперёд, потягивает какой-то киндер-бальзам из бутылки, судя по всему, не торопится – ждёт кого-то. Может, свидание, а может…

Станищевы переглянулись, и в следующее мгновение Елизавета уже стояла перед дамой с бутылкой.

– Это не вы нам звонили? Насчёт дома… Наталья?..

– Да… Я звонила, – знакомый глухой голос в отсыревшем октябрьском воздухе показался ещё глуше.

Два часа, что были в дороге, не проронили ни слова. Станищевы, то и дело поглядывая на «высокую блондинку» в зеркало заднего вида, замечали, что она с таким интересом и любопытством смотрит в окно, точно намеревается купить не дом-пятистенок, а сотни десятин пахотной земли и леса вокруг. Когда же, проехав по деревне, остановились у дома, она вышла и сказала:

– Перспективная деревня…

Это были её первые слова за всё время. Станищевы переглянулись, и Елизавета почему-то вдруг поняла, что сделка не состоится. Но они всё равно ходили по дому и по заросшему бурьяном участку и даже спустились к реке, а после прошлись по улице.

Блондинка прихлёбывала свой киндер-бальзам и, как всякий городской человек, случившийся в деревне, втягивала в себя воздух, откинув голову и раздувая ноздри. Говорила она мало, и единственное, что запомнили Станищевы из сказанного ею при осмотре деревни и дома, были слова «перспективная деревня». Но когда поехали обратно, она вдруг разговорилась. Сказала, что должна «с семьёй посоветоваться», а после принялась рассказывать про другие дома и деревни, про разрушающиеся города и восстанавливающиеся обители, про целебные источники и тихоструйные речки. Говорила не спеша, с удовольствием – точно пела. Точно отдавшись навеянному деревней настроению, отпустила таившиеся где-то чувства, позволив слагаться им в слова. И, как поющий не задумывается над тем, что поёт, не задумывалась над этими словами. И если бы разочарованные Станищевы слушали её внимательно, они, возможно, подивились бы и насторожились, заподозрив в несостоявшейся покупательнице мошенницу, неизвестно для чего объезжающую города и веси, разглядывающую чужие дома и так до сих пор ни на чём не остановившуюся.

А подивиться и в самом деле было чему…

Наталья, назвавшаяся «высокой блондинкой», росту была среднего, блондинкой крашеной. Знакомые не знали за ней ничего необычного – ходила, как все, на работу, растила одна сына, способностями не выделялась. Была в меру доброй, в меру обходительной, и вообще всё в ней было как-то в меру. А между тем, имела Наталья свою тайну, о которой никто решительно не знал в целом свете.

Как-то летом жаркою, душною ночью приснился Наталье сон. Увидела себя Наталья на берегу небольшого озера. Стало жарко, Наталья сбросила одежду и легла у воды, любуясь своим отражением. Чувствовала Наталья запахи – нагревшейся хвои, травы, воды… Запахи дурманили её, кружили голову и нагоняли истому. Тело Натальино горело и, казалось, вот-вот расплавится.

Наталье представлялось, что она одна, но тут в стороне она увидела мужчину и женщину. Обнажённые, как и Наталья, они стояли совсем близко друг к другу и разговаривали. Потом вдруг, сцепившись, упали и покатились по траве. Наталья поняла, что тот, кто победит в схватке, будет обладать ею. Наталье хотелось, чтобы победил мужчина, но верх над ним взяла женщина. Мужчина убежал, а женщина медленно пошла к Наталье. Была она крупной, с большими руками и большой грудью, лицо её было некрасивым и грубым. Она подошла совсем близко, и запах её тела перебил другие запахи. Наталья не смела пошевелиться. Сердце её забилось часто, она вдруг подумала: «Корова…» И проснулась.

Два дня видение не давало покоя Наталье. Два дня она старалась не думать о нём и волновалась безотчётно. Потом Наталья вновь увидела сон. Будто жарким днём на нескошенном лугу огромная корова подошла к ней и стала тереться о Натальино плечо. Наталья смеялась, сама не зная чему, ласкала корову и целовала её морду. Корова двинулась прочь, оглядываясь на Наталью, словно зовя за собой, и Наталья пошла следом. На пути у них оказалась лужа. Сбросив туфли и подобрав юбку, Наталья голыми ногами стала входить в лужу, наблюдая, как грязная вода смыкается вокруг её полных белых икр. Вдруг корова, шедшая рядом, исчезла. И Наталья проснулась.

Опять было жарко, горело тело, и долго ещё не могла заснуть Наталья, ворочаясь с боку на бок.

Прошёл месяц, сны стали забываться. Но однажды Наталья, просматривая газету, наткнулась на объявление: «Продаётся дом в деревне Коровино…» Внизу стояла подпись «Сергей», и дан был номер телефона. Разом припомнились ей оба сна, и она, волнуясь, как в те жаркие ночи, и не отдавая себе до конца отчёта в том, что делает, позвонила по номеру, указанному в объявлении…

Дом, куда привёз её Сергей, был небольшим, но имел множество тесных и тёмных помещений. Всюду было жарко и влажно. Они то и дело входили, выходили и заходили вновь, нигде не задерживаясь подолгу. А в одной из комнатушек с маленьким, как ладонь, окошком, уставленной вдоль стен широкими пыльными скамьями, деревянными кадушками и корзинами из толстых прутьев, дурманно пахнущей какими-то травами, висевшими пучками под потолком, задержались дольше обычного.

Домой Наталья вернулась довольная: она устала, но напряжение, владевшее ею прежде, ушло. Природа, новые впечатления развлекли её. К тому же за развлечения не пришлось платить ни копейки.

Через некоторое время она снова открыла газету, и стала звонить по всем объявлениям. Сделав выбор, она договорилась о встрече и на другой же день, зная, что ничего не собирается покупать, отправилась осматривать чужую дачу.

Вскоре эти поездки сделались её потребностью. Бывало так: она возвращалась уставшая, но и отдохнувшая, и на некоторое время забывала о том, с кем и куда ездила. Но проходили дни, тянулись ночи, и она, лёжа порой в темноте без сна, припоминала свои путешествия, ворочалась и дрожала мелкой колючей дрожью. Наутро она покупала газету и трепещущей рукой набирала номера телефонов, угадывая нужного ей «продавца» каким-то неизъяснимым чутьём. Они сговаривались, и в ближайшие за тем дни Наталья ехала за город.

Случалось, поездка складывалась не так, как хотела того Наталья, и оставалось довольствоваться прогулкой, впечатлениями и свежим воздухом. Тогда по возвращении Наталья находила новые объявления и звонила, вслушиваясь в голоса тех, кто, ни о чём не подозревая, связывал свои неясные надежды на призрак благополучия со странной незнакомкой.

А иногда, чтобы развеяться, Наталья, не разбирая, отправлялась с тем, кто первый соглашался ехать. Мужчина ли, женщина, старик или семейная пара – Наталье было всё равно, она чувствовала, что перед ней заискивают, заглядывают ей в глаза, что от неё в настоящую минуту зависит настроение и довольство жизнью этих людей. Как милостыню, она подавала им надежду, и они до последней минуты старались быть любезными с нею.

Спустя две недели после поездки со Станищевыми, Наталья отправилась в деревню Нестерово осматривать дом некоего Альберта Кузьмича.

Альберт Кузьмич оказался человеком симпатичным и разговорчивым, к тому же, одних лет с Натальей. Дорогой они говорили, смеялись, и Наталья, к своему удовольствию, поймала не один его взгляд на своих коленках, выкатывавшихся широкими кругляшами из-под короткого плаща.

– А вы, что же.., – оборвал он вдруг разговор, – себе хотите купить?

Наталья, думая, что он принимает её за агента, и, улыбаясь про себя его наивности, отвечала:

– Да, да. Себе…

– А вы как.., – спустя недолго, снова спросил он, мелкими нервными движениями дёрнув сначала вниз, а потом вверх козырёк своей клетчатой твидовой кепки, — наличными хотите?

– Наличными, – подтвердила Наталья, входя в роль и начиная верить, что где-то дома – например, в шкатулке в одном из ящиков комода – у неё лежит огромная сумма наличных денег.

– Это хорошо.., – улыбнулся он Наталье длинными жёлтыми зубами.

А ещё через некоторое время, оборвав самого себя на полуслове, спросил:

– Они дома у вас?

– Кто? – не поняла Наталья и чего-то испугалась.

– Да деньги!.. Деньги-то дома у вас? Или из банка нужно?..

– А-а-а! – рассмеялась Наталья своей непонятливости и глупой пугливости. – Дома, да…

Он привёз её в деревню. По-осеннему было холодно и грязно. Но Наталья, волнуясь, не замечала ничего этого.

– Замёрзла! – кивнул он, подметив, что она дрожит.

Наталья неохотно улыбнулась, наблюдая с жадностью и нетерпением за тем, как он отпирает дом.

– Заходи! – усмехнулся он, распахивая дверь.

Наталья, опустив глаза, прошла в сени.

Альберт Кузьмич дёрнул козырёк своей кепки, огляделся кругом, прикрыл за собой дверь и громыхнул изнутри засовом.

– Проходи! – говорил он, обогнав Наталью и указывая ей дорогу. – Проходи… Сейчас печку стопим маленько… Чайничек поставим…

Дом был неопрятный – на полу и почти на всех поверхностях валялось какое-то запачканное тряпьё, всё было отсыревшим и дурно пахло. Мыши, казалось, хозяйничали в доме, расплодившись и заняв собою все комнаты. Но Наталья ничего не замечала. Хоть в доме было холодно и промозгло, она сняла плащ, перебросив его через левую руку, и осталась в короткой белой юбке и розовой кофточке с глубоким вырезом, над которым, как подошедшее тесто, вылезающее из кастрюли, подрагивала стиснутая и выдавливаемая, грудь.

Хозяин суетился возле печки, то и дело поглядывая на Наталью. Несколько раз он выходил из комнаты и приносил какие-то вещи – большую картонную коробку, алюминиевые вёдра. Наталье не хотелось думать о том, что и зачем он делает, и она, чтобы как-то занять себя на то время, пока он занят и не вызывать лишних вопросов и подозрений, принялась изображать, что с интересом осматривается. Но когда, отвернувшись к окну, Наталья, как и положено городскому покупателю деревенского дома, залепетала что-то о красоте и тишине, в ту самую минуту на голову ей опустилось сзади что-то тяжёлое и плоское. Из глаз у Натальи полетели разноцветные искры, она успела испугаться и удивиться. А потом ничего не стало…

Когда же явь острой болью вползла в мозг Натальи, и Наталья, простонав, зашевелилась, оказалось, что она лежит на деревянном полу, что руки у неё связаны за спиной, что кругом темнота, холодно и пахнет мышами. Наталья испугалась, не ослепла ли она от удара, но, оглядевшись, различила тонкие, как нити, полоски света на одной из стен. Догадавшись, что это дверь, Наталья с трудом поднялась на ноги, подошла к ней и толкнула. Дверь была заперта.

– Алик! – позвала Наталья, но ответа не получила.

Тогда она прислонилась спиной к двери и заплакала. Тут раздались шаги, неясное бормотание, а следом – скрежет металла о металл, щелчок отпираемого навесного замка и глухой стук его о дверь. В следующую секунду в проёме появилась мужская фигура в кепке.

– Очнулась? – он рассмеялся злобным, презрительным смешком и кивнул Наталье, как давеча на улице. – Бело-розовая тёлка!..

Говорил он громко и нарочито грубо, рассчитывая, очевидно, нагнать страху на свою жертву.

– Что вам надо? – прохныкала Наталья, отступая на шаг назад.

– Что надо!.. – он снова рассмеялся. – Дура!.. Позвонишь домой, скажешь, что за деньгами приеду… Если деньги мне передадут – домой пойдёшь, если нет… или там менты…

Тут только Наталья осознала, что с ней произошло самое страшное, что только могло произойти, и что исхода для неё нет.

– Что вам надо? – в голос зарыдала она. – У меня нет денег!..

– Денег нет!.. – усмехнулся Альберт Кузьмич. – А кто говорил, что дома?..

– Это не так! – закричала Наталья. – Это… ошибка! У меня нет!..

– Ну вот посиди тут… Вспомни…

Он стал закрывать дверь, а Наталья, чтобы помешать, бросилась к нему.

– Куд-да?! – он с силой оттолкнул её так, что она упала.

– Алик! – вскрикнула Наталья, вкладывая в это имя и мольбу о пощаде, и жалобу на боль и страх, и удивление перед коварством и вероломством.

– Какой я тебе Алик! – крикнул он, при этом грязно обругав Наталью. – Сиди уж… бело-розовая тёлка!..

Дверь захлопнулась, и Наталья снова осталась в темноте.

Который шёл час и как долго она пробыла без сознания в этой пахнущей мышами кладовке, Наталья не знала – время смеялось над ней. Наталье казалось, что всё вокруг смеётся над ней – и темнота, и мыши, и эта комната, где, как она нащупала, стояла возле стены узкая лавка, о которую она больно ударилась, падая. И даже её телефон, то и дело нарушавший тишину где-то неподалёку, точно нарочно дразнивший Наталью близостью и недостижимостью привычного, безопасного мира. По мелодиям звонков Наталья узнавала коллег и знакомых, отчего ей делалось ещё более страшно и горько.

В какой-то момент из динамика телефона рассыпалась стеклянными бусинами мелодия «Феи драже», как рассыпалась всякий раз, когда на связь с Натальей выходил её сын. Не помня себя, Наталья подскочила к двери и стала биться в неё всем телом, как раненая, обезумевшая птица. Она звала своего палача, выкрикивая какие-то нелепые, бессмысленные слова. Но никто не шёл к ней, и никто, казалось, её не слышал. Но вдруг темнота, которая окружала её, сделалась красной. Наталья покачнулась и, в который уже раз, упала.

Но красная пелена, опустившаяся ей на глаза, стала зарёй. И Наталья увидела лесное озеро, на берегу которого она лежала в своём сне, козлоногого старика с очами синими, а вокруг него – целую стаю нагих красавиц. И себя среди них…