Алёна Босоногова

«Нет, не «русская душа потемки», а у него самого на душе потемки, если он мог вообразить такой ужас».

Ф.М. Достоевский «Идиот»

 

       Она лежала поперек кровати: голова упала на левое плечо, бескровное лицо было повернуто в сторону распахнутого окна, глаза устремлены вдаль, за горизонт, за полупрозрачное небо, будто вопрошали, готово ли оно принять ее грешную душу. В безжизненных руках оставались следы борьбы, не с убийцей – с собой: левая беспомощно повисла, сдалась, правая угрожающе сжата в кулак. На пальцах – пятна засохшей крови. Нет, так отсвечивал ядовито красный цвет ногтей.

       Сквозь тонкое платье проступали узоры кружевного белья, алое пятно на груди походило на крупную брошь, из которой торчала изящная рукоятка. В ее хрупкой неподвижности скрывалось напряжение, и та сила, что бросала ее из одного опасного приключения в другое, не иссякла вдруг, а медленно покидала растянувшееся на белоснежной простыне тело.

       – Что скажешь? – спросил следователь Порфирьев у своего помощника, аспиранта кафедры криминологии Заделова, на пороге комнаты, где работали эксперты.

       В ответ помощник протянул папку с краткой биографией девушки, длинным и путаным списком ее дружков и подробной хронологией последнего дня жизни, которая обрывалась на одиннадцати вечера, когда молодожены вошли в номер люкс гостиницы «Белые ночи», повесив на дверь табличку «Не беспокоить» с нагловатым карапузом, держащим палец у рта.

       – Что накопал? Только коротко, – устало попросил Порфирьев.

       – Анастасия Боровикова, 25 лет…

       – Я думал больше…

       – Бывшая мисс Поволжье и содержанка крупного бизнесмена Троицкого…

       – Того самого? Цветочного короля? Сеть магазинов «Дама с камелиями»?

       – Его-его. Девушка скандально известная в определенных кругах. Полгода назад с благословения Троицкого она стала невестой банковского служащего Горина. Тут появляется некто Хомяков (я бы поменял такую фамилию), то ли поэт, то ли религиозный философ. Вернулся из-за границы, учился или лечился там, жил скромно, в дурных компаниях не замечен. В светской хронике пересказывается история их знакомства: он увидел ее фото в Инстаграм, влюбился, ходил как помешанный, не знал, как к ней подступиться. Пишут, что на первом свидании он прочел ей лекцию о смертной казни и покорил своей оригинальностью. Видно, этой девице так надоели финансовые воротилы, что она начала поощрять его ухаживания. Даже на предложение руки и сердца обещала подумать. Но это у нее было временное затмение, она быстро заскучала со святошей и сбежала с его приятелем, Холстовым, еще одним олигархом местного разлива. И понеслось: кутежи, пьяные выходки, скандалы. Она совсем с катушек съехала и, как напьется, все поэтика несчастного вспоминала, сгубила, мол, парня. Холстов бегал за ней как собачонка, пока не женил-таки на себе. Банкет на двести персон в ресторане «Игрок», карета, запряженная парой белых лошадей, сплетники всех мастей, обсуждающие подноготную невесты. И вот, чем оно закончилось.

       – Доигралась, – подытожил Порфирьев. – А что убитый горем муж? Начал говорить?

       – Какой там, – махнул рукой Заделов. – Кается, винит себя: не усмотрел, не удержал. Всю ночь с ней просидел, хорошо хоть догадался ничего не трогать. Под утро позвонил в полицию, дальше ты знаешь…

       – Что эксперты?

       – Пока мы их дождемся… Видно же псих. Сам зарезал, вот и винит себя.

       – Где он? Не увезли еще?

       – В соседней комнате, сюда.

       Заделов открыл дверь. Холстов сидел на полу, обхватив колени и чуть покачиваясь из стороны в сторону.

       – Давно это с ним? – спросил Порфирьев у караулившего сержанта.

       – С тех пор как задержали. Бормочет че-то, мать его!

       – Перекури пока, мы с ним побеседуем. – Следователь мгновенно переключился на подозреваемого. – Ну, рассказывай.

       Холстов лихорадочно затрясся и, озираясь по сторонам, задыхающимся шепотом спросил:

       – Вы уверены, что его здесь нет?

       – Кого?

       – Того, кто называет меня братом. Мы всю ночь с ним здесь сидели. Тайно приходил. Как тень. Сначала по стеночке, по стеночке, а потом юрк под кровать и на пол. Ползет, еле видно, с темнотой сливается. А на шее крест блестит. Признал братца! А она как захохочет, как нож свой достанет, – всюду с собой ножичек носила, вроде как талисман, – и давай им махать: коснешься меня, заколюсь. И я не понял, как это произошло, будто тень ее рукой водила и вонзила нож. Прямо в сердце.

       Шальные глаза его блуждали по комнате, высматривали соперника. «Невменяемый», – подумал следователь. Самый неинтересный случай. Медэкспертиза, принудительное лечение и пропал клиент. Вылечишь такого, как же…

       – Это он ее испортил. Внушил, что она святая. Страдалица. Это она-то страдалица?! Он и на свадьбе был, хотел под шумок ее увезти. А весь из себя тихоня.

       Порфирьев сделал помощнику знак – выйдем на пару слов. Наедине Заделов оживился: он, голубчик, брать его, пока горяченький. Но что-то Порфирьева смущало… Мотив слабоват.

       – Неужели не видишь, что ревнивый псих, – продолжал Заделов. – Видения какие-то. Сама она, ну-ну. Без экспертов скажу, что угол удара… А отпираться он, конечно, будет. Как тот, что размозжил папаше голову, а потом уехал с бабой денежки его прогуливать… Помнишь это дело? Как он клялся потом перед присяжными, не я это, пощадите, помилуйте! Так и не признался! А прогремевшую на весь город историю про студента, который убил двух сестер, а зачем – объяснить не смог. Любой старшеклассник в подробностях расскажет. А этот… как его… Оглядкин, кажется, в мэрии чуть стрельбу не устроил из-за того, что его якобы преследовал двойник. Психи!

       – Когда это было… Сейчас времена не те.

       – Пропустите, бога ради, – в номер крадучись вошел до смехотворного щуплый человечек с бесцветным лицом, немного помятый и еле державшийся на ногах от вина или смертельной усталости. – Где он?

       – Ты еще кто?

       – Хомяков я…

       – Тебя только не хватало.

       – Это не он, он бы не смог. Я вам доказать хочу! Тот, кто на всех углах кричит «Убью», разве он убийца?

       – Когда он кричал? – Порфирьев понимал бессмысленность допроса, но пока других версий не было, приходилось углубляться в ту, что казалась наиболее вероятной.

       – Давно, – человечек задумался. – Горяч очень, да и она любила подразнить. Но только на словах, она была чиста перед ним, уверяю вас.

       – Он говорит, что вы всю ночь здесь с ним сидели.

       – Путает. За день до свадьбы – да, было дело. Я его тогда напутствовал. Как брата. Объяснял, что Настя бывает не в себе, к ней особый подход нужен, особое участие. Избалована славой, деньгами, вы понимаете? Сложная, мятежная натура. И красота ее не спасительный дар, а наказание, страшное наказание. Переписку нашу в телефоне показал, в знак доказательства. В ней она умоляет ей помочь выпутаться.

       Он говорил быстро, горячо, взволнованно, теребя свою жалкую бороденку и переводя беспокойный взгляд с одного собеседника на другого.

       – Можете показать эту переписку?

       Хомяков растянулся в блаженной улыбке, и лицо его приобрело придурковатый вид.

       – Ну конечно! И вы сразу поймете, что ревновать было глупо! Я и ему показал, смотри, говорю, какое сокровище тебе достается. Береги ее. Не ревнуй ни к прошлому, ни к настоящему. Будь милосерден, она заслужила твое доверие, она тебя выбрала…

       – За день до свадьбы вы показываете жениху переписку его невесты с бывшим любовником?

       – Да ну что вы! У нас с ней были другого рода отношения. Если вы бы только поняли… вы бы не стали безоговорочно осуждать. Мы были духовно близки. Эх, если бы вы знали, как он любил ее, любого бы за нее зарезал… Что-то я опять не то говорю, кажется… Впрочем, я немного не в себе от случившегося.

       – Вы хотели на ней жениться?

       – Да. Мне было так жаль ее, так жаль, что я готов был на такую жертву. Но сейчас другое дело. У меня невеста есть, и папаша ее генерал нас благословил.

       – И Боровикова это знала?

       – Все знали, само собой, светская жизнь… Мы и пожениться хотели в один день, но не сложилось: Настя воспротивилась. Но тут не ревность, не подумайте.

       – А сама она не могла свести счеты с жизнью?

       – Да что вы?! Как вы могли подумать такое?! Она была сама жизнь, понимаете?

       – А других вариантов здесь быть не может, это-то вы понимаете? – вдруг не выдержал Заделов.

       Порфирьев покачал головой. Очередная бытовуха. И где те безумцы из прошлого, которых упоминал помощник? Где отчаянные романтики, идеологи убийства? Так и самому недолго…

 

       Хомяков вышел из гостиницы, едва заметно кивнув администратору у стойки. По его ухмыляющейся физиономии понял, что сумма оказалась достаточной, чтобы записи с камер видеонаблюдения исчезли.

Придурковатости в лице как не бывало. Последний акт его спектакля. Жаль, зрителей было мало, некому оценить масштаб таланта. Ни аплодисментов, ни цветов. Цветы... Чуть не забыл…

       Быстрый звонок. Короткие ответы на ожидаемые вопросы. Без деталей, без лишних сведений. Стремительный финал.

       – Проверил: все в порядке. Посадят или в психушку запихнут, не выпустят точно. Ваш конкурент упрятан надолго. И она больше не будет вам досаждать. Даже не успела испугаться. Она мне доверяла. На ноже только ее отпечатки. Как и обещал, уезжаю. С Алей в Швейцарию. Проведем там церемонию в семейном кругу, только ее родители и сестры. Нет, я уже тысячу раз говорил, что денег не возьму, у меня в этом деле другой интерес. Вряд ли вы поймете. Вы когда-нибудь хотели переписать великую книгу? Чтобы подчинить волю автора себе, чтобы герои те же, сюжет в общем схож, но идея звучала ваша. Я же говорил, что не поймете.

       Он убрал телефон и уверенно зашагал по мостовой. День обещал быть ясным и тихим. Некуда было спешить. Он знал: его окружают посредственности, способные лишь воспроизводить. Он знал: сила за такими, как он. За теми, кто не боится переписать.

       Лето. Суббота. Утро. Без пятнадцати семь. Улицы безмятежно пусты, жизнь взяла передышку перед жаркими суетными выходными. Но есть те, кому не спится: заботы и волнения о благе народа не дают спокойно спать.

Джипа у крыльца нет, значит, еще не прибыл. Захожу в здание, у дверей останавливает охранник. Объясняю, что приглашена на аудиенцию. Пропускает без лишних вопросов. Мой ранний визит его не смущает. Значит, так здесь заведено. Но все же похоже на проверку: готова ли я являться в любое время суток и жертвовать ради работы выходными. Я готова.

       Не буду скрывать: внутри все дрожит. Предчувствую недоброе. Но отступать поздно. Лишь бы не волноваться.

       Леночка уже на рабочем месте. Считает своей обязанностью сопровождать меня. Она ненавязчиво болтлива, но надежно держит дистанцию. С ней будет непросто. Если не научусь поддакивать и не призна́ю ее превосходство.

       – Волнуешься? – Леночка демонстративно позевывает.

       – Нет, – твердо отвечаю я.

       – И правильно.

       – О чем он будет спрашивать?

       – Расскажешь, где училась, работала. Учти, я ручаюсь за твою кандидатуру.

       Ясно. Теперь буду обязана ей всю оставшуюся жизнь. Говорит небрежно, вроде как ничего особенного в этой встрече нет. Но дергается не меньше моего. Меня это успокаивает.

       – Лучше подождем в приемной, – предлагает она.

       В служебных покоях чиновника атмосфера ожидания усугубляется. Помощник главы, великий и ужасный господин Давыдов расхаживает, опустив глаза в пол, будто пытается прочесть на потертом паркете собственные мысли. Секретарша Яна встречает нас с подобающей должности улыбочкой, градус приветливости которой зависит от статуса посетителя, и тут же отворачивается к окну, чтобы не пропустить благословенного момента, когда подъедет шеф. 

       Мы с Леночкой садимся на места для посетителей. Перед глазами оказывается шкаф с кубками и дипломами – атрибутами нашего процветающего муниципалитета, которые подпирают книги о его героическом прошлом и вселяющем надежду будущем.

       – Что, Лерка, страшно? – спрашивает Давыдов. Стоит надо мной, испытывая силу и власть своего взгляда.

       – Нет, – я теряю остатки уверенности.

       – Не бойся, – с усмешкой продолжает он. – Все будет хорошо. Папка скоро приедет. Резюме взяла?

       Я кивнула. Предварительно меня проконсультировали, как лучше себя преподнести. С формальной точки зрения. Краткий пересказ своей небогатой на свершения биографии следовало уложить в таблицу, по-другому чиновничье мышление не воспринимало информацию.

       – Помню, ты его оставляла, но на всякий случай… Столько бумаг, может, потерялось. А ты, – переводит взгляд на Леночку, – специалист по связям со СМИ, что-то не рада.

       – Еще не осознала своего счастья.

       – Как это? А кто требовал подкрепление? Вот тебе СМИ, связывайся теперь сколько угодно.

       – Не выспалась просто, – заметила Яна. – Не привыкла быть на работе раньше восьми.

       – Суббота же, – оправдывалась Леночка.

       – Некоторые, между прочим, с шести утра работают. И без выходных.

       – Отвечают на звонки и разносят чай?

       – За зарплату, которая тебе и не снилась.

       – Так уж и не снилась!

       – А Лерка, интересно, ради чего соглашается круглосуточно вкалывать.

       – Лерка здесь из карьерных соображений, – Давыдов решил вмешаться в словесный поединок.

       – Ну-ну, – усмехнулась Яна.

       – А ты как думала? Личный корреспондент первого лица района. Ближе может быть только личный секретарь. Хотя это еще как посмотреть. Ты вот, например, рядом с шефом только в этом кабинете, а она обязана будет сопровождать его повсюду. Я бы на твоем месте начал беспокоиться.

       – Еще чего!

       С Яной мы учились в одном классе. Но упоминать здесь об этом – лишнее. Должность у нее слишком серьезная и ответственная. И сейчас она думает, что демонстрирует свое превосходство. Пусть думает.

       – А это что у тебя? – Давыдов переключается на Леночку.

       – Речь на праздник. Полдня вчера писала.

       – Акула пера, – заметила Яна с отвлеченным видом.

       – Заведет скоро акуленочка, жаль только пока беззубого, – прибавил Давыдов, радуясь очередной возможности проявить остроумие. – Но зубки мы отрастим, правда, Лерка?

       И что ему ответишь?

       – А речь это хорошо. Только мне экземпляр оставь, а то Папка вечно все теряет.

       Леночка с готовностью протянула листок. Давыдов сделал вид, что пробежал текст глазами, и положил на стол секретарши.

       – Не надо все подряд кидать на мой стол, – огрызнулась она.

       – Ну что ты, Яночка! Знаешь, как Папка любит выступать на публике? Представь, как под какую-нибудь пафосную музыку он выходит на сцену, площадь перед ним замолкает… Надеюсь, ты будешь при этом присутствовать.

       – Вряд ли.

       – Как же ты собираешься отмечать праздник без благословения нашего дорогого шефа?

       – И сама не знаю, – не отворачиваясь от окна, ответила Яна.

       – Эх вы, молодежь, и гулять по-настоящему не умеете. Только бы напиться.

       – Неправда, – с хитрой улыбочкой возразила секретарша.

       – Да ладно, знаю я тебя, – махнул рукой Давыдов и посмотрел на часы. – Политические моменты мы обговорили. Со всем соглашайся, поняла?

       – Да, – ответила я.

       – Едет! – с неподдельным восторгом воскликнула Яна.

       – Ну все, Лерка, твой час настал, – продолжал ерничать Давыдов. 

       Леночка встрепенулась, Давыдов подошел к двери, чтобы первым встретить шефа, Яна поправила блузку на своей необъятной груди. А я что здесь делаю?

       Приближаюсь к тому, о чем мечтала. О том ли?

       Мы хором поздоровались, когда в дверях появился высокий седой мужчина в светлом летнем костюме. В ответ он кивнул нам и размашистыми шагами прошел в кабинет. Помощник без лишних слов последовал за ним.

       – В хорошем настроении, – заметила Яна. Тоже мне, психолог доморощенный.

       Давыдов вскоре выглянул и широким жестом пригласил нас войти.

       Кабинет был так огромен и так щедро залит светом, что, привыкнув к полумраку и тесноте приемной, я растерялась. Хозяин апартаментов, величественно расположившись за столом, смотрел на меня с вынужденным любопытством.

       О первой нашей встрече он, разумеется, не помнил. Полгода назад. День дублера. Я «заменяла» начальницу управления образования: весь день просидела в приемной, помогая секретарше обзванивать школы и подшивать документы. Хотя одно важное задание я все-таки выполнила: принесла начальнице обед.

Вечером руководство района собралось, чтобы послушать наши впечатления. Глава был в приподнятом расположении духа, чиновники с упоением сочиняли, как их временные заместители прекрасно проявили себя на руководящей работе, дублеры им подыгрывали. Моя словоохотливая кураторша, расхваливая меня, слишком увлеклась, и всеобщее внимание переключилось на мою скромную персону. Мне позволили высказаться. Я пыталась обойтись общими фразами на тему «Какая для меня, начинающего учителя, большая честь узнать о работе системы образования изнутри», но, кажется, это не выглядело убедительно. «Где же, по-твоему, лучше: здесь или в школе?» – поинтересовался глава. «В школе конечно», – не задумываясь, ответила я. По рядам чиновников пробежал снисходительный смешок. Пришлось объясняться. «Это совершенно разные вещи. В школе – работа с детьми, живая, настоящая. А здесь – одни бумаги, абстракция какая-то. Это две разные системы, а между ними не достает связующего звена. Или мне не хватает опыта». Не помню точно, что я говорила, пытаясь объяснить, что жизнь гораздо шире, многообразнее постановлений и предписаний и глупо тратить ее на перебирание бумажек. «Поможешь найти это связующее звено? Когда опыта будет достаточно, придешь к нам?» – продолжал играть на публику глава. «Может быть», – ответила я, чтобы никого не обидеть. 

Что изменилось? Зачем я здесь, зачем прошусь к ним? Не к ним. А в подотчетную им структуру. В чем разница?

       Вот я сижу перед ним в громоздком кожаном кресле на колесиках, которое того и гляди куда-нибудь укатится. Видя мое неумение обращаться с креслом, он усмехается. Человек. Обычный человек. Что я себе внушала?

       Забыть об устрашительных акциях, которые он проводит в своих владениях! Не думать о кадровой чистке, выметающей с насиженных должностей приверженцев прежнего режима!

       – Ну, давай, рассказывай, – незамысловато начал он.

       Придавая голосу уверенность, я заговорила о себе как о постороннем человеке. Леночка сидела напротив, погрузившись в созерцание ежедневника. Давыдов расположился сзади за столом для совещаний.

       – Мне двадцать три года. Я родилась здесь, окончила местную школу.

       – С отличием, – ввернул Давыдов, будто сам тому поспособствовал.

       – С отличием, – неуверенно повторила я. – Потом поступила в педагогический университет на исторический факультет, который окончила в прошлом году с… отличием. Работала в школе учителем истории.

       Я пересказывала резюме, которое, видимо, затерялось. Или глава не собирался утруждать себя чтением.

       – Надеюсь получить работу в газете.

       – Местная? – переспросил он.

       – Да.

       – Почему из школы ушла?

       – Ставку сократили.

       – Детей в школах меньше становится, – снова встрял Давыдов. Он-то что об этом знает?

       – Родители кто?

– По образованию строители. Отец работает мастером в строительной фирме, мама – там же сметчицей. Брат учится в политехническом, сестра – школьница.

       – Я давно знаю эту семью, – вмешался Давыдов. – Не беспокойтесь.

       – Замуж не собираешься? Вдруг мы тебя возьмем, а ты завтра в декрет.

       – Планов таких нет. Сейчас, по крайней мере.

       – Это, наверное, единственное, что мы не можем пока проконтролировать, – усмехнулся Давыдов. – Но если очень постараться…

       – С редактором встречалась?

       – Да, – опередил меня Давыдов. – Пусть только попробует ее не взять. 

       С редактором я встречалась еще в понедельник. Он, глядя куда-то в сторону, осведомился, представляю ли я, как пишутся статьи. Я понятия не имела, но заверила, что справлюсь.

       О работе в газете у меня были самые приблизительные представления. Родители что-то желтоватенькое выписывали, но оно проходило мимо меня.

       Но писать – само слово вдохновляло. Моя работа – писать!

       Бессонные ночи, тетради, спрятанные в глубинах стола… Я буду писать открыто, легально, и это будет напечатано и подписано мной, и все прочтут, увидят и будут знать, что это я… написала. Наивность несусветная!

       Давыдов быстро опустил меня с небес на землю. Не вдаваясь подробности, он объяснил, что мне будет непросто по ряду причин. Во-первых, я должна отражать точку зрения администрации по каждому вопросу и никакой отсебятины. «Пока не вникнешь, будешь советоваться со мной». Второе, как следствие первого, мне предстоит стойко выдерживать столкновения из-за расхождения мнения редакции с требованиями администрации. «Мы по-разному смотрим на некоторые... моменты, из-за чего возникают недоразумения, иногда существенные. Но редактор не такой дурак, чтобы конфликтовать с властями. Сама понимаешь, кто он и кто мы». Третье, пожалуй, самое главное – я должна держать язык за зубами и даже под страхом смерти не выдавать того, что будет сказано неофициально, не касаться закулисных перипетий, интриг, козней, не реагировать на оскорбления, выдерживать давление, что будет оказываться на меня и на газету. «Никаким, запомни это, никаким образом сведения о наших внутренних делах не должны просачиваться наружу. Если это произойдет, я первым узнаю. Я здесь все знаю, имей это в виду».

       Какие еще требования ко мне предъявлялись? Быть готовой к внештатным ситуациям, забыть про восьмичасовой рабочий день, научиться следовать за главой по пятам, оставаясь при этом невидимой...

Напоследок Давыдов объяснил, с кем придется работать.

       «Подружиться с Леночкой ты не сможешь, оно тебе и не надо. Она работала в областных изданиях и считает себя таким профессионалом, что тебе до нее расти и никогда не дорасти. Соглашайся с ней, прислушивайся к советам. Но всерьез не воспринимай. Лучше будь начеку. Придет время, мы ей крылышки подрежем. А вот твой непосредственный начальник – другое дело. Почти полвека в бульварной журналистике, заслуженный-перезаслуженный негодяй, клейма ставить негде. А мы ему тебя навязали, и относиться он к тебе будет соответственно. А ты, вижу, девочка амбициозная. И неглупая. Ему это не понравится. Проявишь слабость – считай, пропала. С Папкой веди себя уверенно, не тушуйся. Он человек суровый. Два раза одно и то же не повторяет, учти. Любое его указание должно быть выполнено и незамедлительно. Но есть и хорошая новость: главный здесь я, мужчина приятный во всех отношениях. Будешь дружить со мной, все у тебя получится».

       После этого обезоруживающего разговора прошло пять дней. Я ждала, пока в жестком графике руководителя муниципалитета найдется время для меня. Не могу сказать, что я терзалась сомнениями. Я подозревала, что Давыдов напрасно нагнетает и играет в неуместную в столь скромных политических реалиях игру.

       И вот я здесь.

       – Ее основная обязанность – освещение вашей деятельности, это мы обговорили, – объяснил Давыдов и приказал Леночке. – Введешь ее в курс дела.

       – Хорошо, – равнодушно отозвалась она и застрочила что-то в свой ежедневник. Я вторгалась на ее территорию, посягала на неприкосновенное право превозносить на страницах газеты первое лицо района.        Похоже, она испытывала нечто вроде ревности. Но черновую работу надо кому-то делать, а на это я вроде как годилась.

       – И ты согласна? – спросил глава.

       – Да.

       На что я надеюсь? Что делаю?

       – Мы беседовали, – заверил Давыдов.

       – Я все понимаю, – подтвердила я.

       – Хорошо, – обрадовался глава. – Значит согласна?

       Выдерживаю взгляд. Тяжелый, не терпящий отказов, не допускающий снисхождения.

       – Да.

       Казалось, мой ответ прозвучал излишне самоуверенно. Но никто не обратил внимания.

       – С рабочим местом определились?

       – В моем кабинете есть свободный стол, – без воодушевления откликнулась Леночка.

       – Тогда договорились.

       – Вот еще. – Она протянула листок, и миловидное личико оживила верноподданническая улыбочка. – Ваше выступление.

       – Да, – усмехнулся глава и посмотрел на Давыдова. – Сегодня же праздник.

       Когда мы вышли, Леночка, держась гораздо увереннее и отстраненнее, распорядилась, чтобы в понедельник я пришла с документами.

       Неужели все? Как-то странно пусто внутри. Я работаю в газете. А остальное… Я освоюсь. И в школе коллектив был тот еще. И нагрузка.

       – Поздравляю, Валерия Александровна! – издевательский голос Давыдова настиг в коридоре. – Беги в магазин. Будем обмывать твое назначение.

       И к дурацким шуточкам смогу привыкнуть.

       Направляясь к выходу, я слышала, как он кричал кому-то в телефон: «Как что брать? Водку. Праздник же. Самую дорогую. Обязательно скажи для кого…»

 

       В понедельник я поехала в редакцию устраиваться официально. Так я стала журналистом. 

Предисловие редактора

       Сегодня мы предлагаем читателям интернет-журнала «Завтра» рассказ «День» начинающего писателя Алены Б. Текст был размещен на ее странице в соцсети и вызвал неоднозначные отзывы читателей.

 

       Небезызвестный классик писал: «В течение дня человек внимает такому множеству мыслей, впечатлений, речей и слов, что все это составило бы не одну толстую книгу». Вот и наш автор пытается остановить свое внимание на событиях одного дня, сосредоточившись на внутренних переживаниях по поводу описываемого. В сопроводительном письме она подчеркивает: «Рассказ представляет собой попытку писать на стыке жанров, свести действительность с художественным вымыслом, взглянуть на привычные явления глазами человека предвзятого, противоречивого и неравнодушного».

Текст дается в авторском варианте, без исправлений и сокращений. Редакция не несет ответственности за грамматические и стилистические ошибки и не разделяет позицию автора.

 

День

«Я счастлив, я счастлив, как мне еще доказать, как мне крикнуть,

что я счастлив, – так, чтобы вы все наконец поверили,

жестокие, самодовольные...»

В.В. Набоков «Соглядатай»

 

       Площадь заполнялась людьми неравномерно, они сдвигались к переносному стенду, стараясь держаться на равноудаленном расстоянии от него. Шахматная доска, по которой лениво перемещаются пешки: шаг – клетка. Правила не нарушают, неспешно тянутся к заветной линии, чтобы превратиться в могущественные фигуры с бо́льшими возможностями для маневров, но меньшим желанием их совершать.

       Сейчас займу свое место и стану такой же непримечательной фигурой на изъеденной ямами площади посреди захолустного поселка.

       Карина насмешливо поглядывает на меня, выпячивая здоровенный объектив рабочего фотоаппарата. Сразу ясно: важное дело делает – пиарит районное руководство.

       Надо подойти поздороваться. Покончить с формальностями, чтобы со спокойной совестью оставшийся день никоим образом с ней не соприкасаться.

       – Я вообще-то на больничном, – покашливая в маску, сообщает она своим обычным тоном, в котором недовольство смешивается с высокомерием в равных пропорциях. Делаю шаг назад. И пытаюсь выудить маску из кармашка рюкзака, а та сопротивляется, цепляется за связку ключей.

       Кто знает, чего она кашляет. А у меня все-таки ребенок. И престарелая бабушка.

       – Я бы справилась одна.

       – Это ты так думаешь, – не упускает повода съязвить. – А соцсети?

       Ну да, куда мне до вас… Это же не тексты писать, по десять в номер. А так – фотка и протокольная подпись, дублирующая содержание кадра. Добивка для особо непонятливых. Минимум цифр, деталей, фактов – их же надо добывать, перепроверять, а в этом можно завязнуть. И тем более никакой аналитики, боже упаси.

       – И фотик у тебя опять заклинит.

       – Фотками поделится пресс-служба.

       – Ага, только они будут снимать своего шефа, а я – своего.

       А у меня, кажется, есть выбор. Я вроде как сама по себе. Ну-ну.

       – Без изменений, полвосьмого?

       – Ага. И минимум до трех. Уже двадцать минут здесь торчу. А пресс-служба часов в семь приехала.

       И она кивнула в сторону, где расположилась группа молодых людей, для которых ожидание было чем-то вроде должностной обязанности. И телевизионщики здесь. Перед ними следовало расступаться, они не церемонятся, могут и оттолкнуть. Как мы их раздражаем! Вечно путаемся под ногами со своими дешевыми мыльницами и все равно без толку – кто читает наши паршивые газетенки, это же позапрошлый век!

       Туда-сюда сновали протокольщики, пытливыми глазами прочесывали округу в поисках лишних людей и предметов. Серьезные дядьки лет под сорок, наверняка у каждого пылится диплом юриста или управленца, а то и оба, но им интереснее быть мальчиками на побегушках. Тут главное – на чьих побегушках.

       Тут один будто услышал мои мысли и подбежал прямо-таки с молодецкой прытью.

       – А вы кто у нас будете?

       Заметил, что я появилась, не зря ему платят.

       – Газета.

       – Ну да… А место в машине вам нужно?

       – Меня пресс-служба должна захватить.

       – Вот и отлично, – всем своим видом он выражал самое благодушное отношение. – Если что, обращайтесь.

       С ничего не значащей, спрятанной в маску улыбкой я кивнула. Принимаю правила игры. Не привыкать.

       Способ перемещения выбрало для меня начальство. К неудовольствию Риты – пресс-секретаря, невысокой и некрасивой девочки. «Умной, простой и адекватной» – так ее рекомендовало мое руководство. Для них – может быть, а мне эта адекватная особа дала понять, кто и что она. Не взглянув в мою сторону, она указала на служебный минивэн и пояснила, что в нашей работе медлить нельзя. И если я в какой-нибудь точке наших странствий замешкаюсь, дальше буду двигаться пешком. Высокомерная выскочка. Сколько я таких повидала, удивить она меня, что ли, вздумала?

       Нет, я не участвовала в этой партии, мои ходы могли быть слишком непредсказуемы. Вся я, – в стареньких, проверенных временем балетках и платье, которое было короче, чем дозволяли их проклятые протоколы, – заявляла о пренебрежительном отношении к происходящему.

       На часы поглядывали исподтишка. Глава нашей достославной губернии был верен себе и опаздывал на полчаса. Я представляла этот день с беготней и паузами ожидания после, переездами и часовыми совещаниями, душными кабинетами и скучающими лицами.

       И оно не спасет меня. Знаю, что не спасет.

       Через дорогу – мой дом, из окон которого виден краешек этой злополучной площади. Деревянный, бревенчатый, он был построен почти сто лет назад и года три как обшит вагонкой, чтобы своим внешним видом не портить облик центральных улиц поселка. Муж курит на балконе и кажется отсюда чужим, ненастоящим. Дочка еще спит или нежится в постели и радуется, что проведет день без моих указаний. Там жизнь, обычная моя жизнь, неустроенная, как покосившийся балкон и тесноватая квартира, все, что я по нелепой привычке считаю своим.

       От площади уходила аллея, названная благодаря неуемной фантазии местных благоустроителей аллеей безмятежности. По обе стороны от входа раскинулась галерея почета с портретами тех, на кого мы должны равняться и кем гордиться. Противоположную сторону площади занимала памятная группа: за могучей спиной выкрашенного под золото воина прятались гранитные плиты, а на них длинные столбцы с фамилиями. Список, который не заставит задуматься о ценности и бренности жизни, остановить бряцанье ракетами, умерить патриотическое ликование, заглушить речи о неустрашимости и непобедимости.

       Так и любовались друг на друга перезолоченный Неизвестный солдат и заслуженные труженики. А сбоку на них взирал вождь мирового пролетариата, в серебристых тонах и торжественной позе: левая рука с несоразмерно крупным кулаком прижата к вздымающейся груди, в опущенной правой беспомощно повис плащ, в лице – смесь презрения и злобы. С соседством ему не повезло: кроме героев настоящего и прошлого, его окружали магазинчики, банки и агентства недвижимости. А если пройти чуть дальше по улице, названной его именем, окажешься у храма, купол которого он с высоты пьедестала не мог не видеть.

       Прохожие посматривали на нас с осторожным любопытством. А те, что догадывались, кого мы ожидаем, поспешно меняли траекторию движения и обходили площадь стороной. 

       Стенд, который догадались поставить на самое ровное и сухое место, демонстрировал, каким благоустроенным и станет наше ближайшее будущее. Рядом бродил грязнущий кот, в нашей округе таких несчетное множество. Котяра покружил вокруг стенда, обнюхал его ножки, а потом плюхнулся на асфальт, задрал заднюю лапу и принялся себя вылизывать. Публика оживилась, даже протокольщики заулыбались и начали походить на людей. Но коту быстро наскучило быть объектом всеобщего внимания, и, обходя лужи, он поплелся в аллею безмятежности.  

       Начинается… Движение, копошение, мельтешение. Телевизионщики схватились за штативы, приготовили микрофоны. Едет!

       Фотик, как и предвещала Карина, не думал включаться. Кнопку заклинило. Достаю телефон. Слабенький, старенький, но лучше, чем ничего.

       В сопровождении министров, депутатов и районных руководителей тот, кого мы с нетерпением ждали, направляется прямиком к стенду. На ходу поправляют маски, они раздражают, мешают, лишают внушительности.

       Защелкали фотоаппараты. Выстроившись так, что журналистам ни с какой стороны не подступиться, чиновники принялись докладывать. Они щедро рассыпали цифры, вставляя между ними «планируется» и «сделано» и чуть что кивая в сторону картинок на стенде. Говорили еле слышно, доверительными, интимными интонациями, и бесполезно было включать диктофон. А как же видимость, ты забываешь, что нужно создавать видимость. Губернатор любит, чтобы вокруг него толпой носились журналисты, мешая друг другу, делали одинаковые кадры с одного и того же ракурса, после чего писали одинаковые, под копирку, тексты. И никакая пандемия не заставит его уменьшить свиту хотя бы на одну персону.

       Ничего не остается, как снимать из-за стенда, благо он не слишком высок, и вслушиваться в каждое слово. Цифры не иссякали, метры – деньги, деньги – метры, как не хотелось вникать в эту информационную тарабарщину!

       Слово предоставляют нашему главе. Тот отчитывается неизменным «уложимся в срок», но, как бы между делом проговаривается, что это только центральная улица, а подъезды к ней «в плачевном состоянии». Губернатор оживляется и командует: показывайте ваши переулки-закоулки. Наши судорожно соображают, куда вести. Это же чревато самыми неожиданными последствиями. Соседний поселок неделю убирали, после того как губернатору захотелось свернуть с маршрута, и на пути оказались, как назло, свалки, бурьян и прочие прелести нашего захудалого захолустья.

       Но делать нечего: после красноречивых переглядываний выбрали ближайший переулок. Начали расфасовываться по машинам. Могли бы пройтись пешком, но мало ли что или кто встретится по пути, а наблюдать свои владения сквозь тонированные стекла дорогущих немецких авто как-то приятней.

       На месте чиновники сгрудились на крохотном островке, чудом возникшем среди непроходимой грязи – вчера был дождь. Журналистам на кусочке суши места не хватило, мы перемещались по пластам кое-где проступающего асфальта, но напрасно: интересующий нас объект был окружен плотным кольцом приближенных, дабы простые смертные, жившие здесь, не могли к нему подобраться. Сделав несколько снимков со спинами, над которыми возвышалась седая шевелюра губернатора, я оставила попытки прислушаться к разговору. И так понятно: дорогу теперь сделают и парочку соседних заодно захватят. 

       Двинулись дальше. Пятнадцать километров по живописной местности с ее классическими атрибутами – аккуратненькими лесочками вдоль дороги и раскинутыми насколько хватает обзора колоритными ландшафтами, освещенными благодатным летним солнцем. А люди в машине скользили пальцами по экранам телефонов, в надежде найти там что-то, чего не могли обнаружить вокруг себя.

       Приближались к заводу. Я подвинула маску выше. Я поразительно спокойна. Я на работе. И сосредоточусь только на работе.

       Они стояли у проходной – строгие мужчины в строгих костюмах и масках до самых глаз. И он среди них. Только и всего. Сколько лет мы не виделись? Смотря что такое «виделись». Начинаются заигрывания с собой. Нет: закрыла, так закрыла. Повесила замок покрепче, потеряла ключи и бросилась бежать в противоположном направлении. А что осталось за дверью и как оно там загибается в предсмертных судорогах – на это лучше не смотреть.

       Снова ждем. Охранник у проходной напоминает о масках и требует, чтобы мы побрызгали руки жидкостью из стоящей у входа баночки (и догадайся, что внутри). Упивается своей властью. Надо подумать о чем-то другом. Если бы я была одна. А эти люди… Не тяготятся своей работой. А чего им? Покатаются, поснимают, пару интервью возьмут. Потом по шаблону склеят, вставят заготовленные цифры и разбавят общими замечаниями. Рецепт прост. Подавать под соусом раболепия и угодливости.

       Не ожидал меня увидеть. Не ожидал, что я пройду мимо. Так я и представляла конец: просто пройти мимо. Так уже было. И ничего – живу. Легко говорить, когда оно в прошлом. А если здесь и сейчас? Если под одной маской нужно носить другую и постоянно следить, чтобы не смазать ее, не смахнуть неосторожным движением.

Проскочив заводскую вертушку первыми («Измерьте температуру!», «Мы уже десять раз сегодня мерили»), наблюдаем, как чиновникам под вспышки фотоаппаратов целятся в лоб пистолетным термометром. Перешучиваются. Эта игра им еще не наскучила.

       Наша задача становится сложнее. Перемещаясь спиной вперед, ловить подходящий ракурс и снимать на бегу. До цеха так и двигаемся задним ходом. Внутри делегация облачается в белые халаты и устремляется к ряду стендов с очередными достижениями и победами. Гул станков заглушает разговоры на расстоянии двух шагов, и мы можем только догадываться, о чем, размахивая руками, вещает руководитель предприятия. Высокий гость с озабоченным выражением глаз кивает. Мы, распределившись по помещению так, чтобы не портить друг другу кадры, следим за немой картинкой и пытаемся предвидеть, куда они направятся дальше.

       м– Привет, Ален!

       Его голос и интонация, снисходительная, бескомпромиссная. Застал врасплох. Надо привыкнуть к нему чужому, далекому, строгому. Если бы можно было с такой же легкостью произнести его имя...

       – Привет, – выдыхаю я.

       Медленно поворачиваю голову. Вот он рядом, не весь, только глаза, но я не должна смотреть в них. Люди кругом, гул станков и неоправданная суета по ничтожному поводу. Надо включиться в игру. Знакомую, привычную, неинтересную игру.

       – Поделишься фотками? У меня фотик заклинило. Снимаю на телефон.

       мЯ улыбалась, если он мог через маску это заметить. Сама невинность. Господи, как я себя ненавижу в такие минуты!

       – Обещать не могу. У нас новый фотограф. Посмотрим, как она справится.

       Начальственные нотки в голосе. Ладно-ладно, поняла, общаемся только официально. Никаких улыбочек. Я-то знала (и он знал), что фотографии будут, но надо делать вид. Правила ясны, дай только с ними свыкнуться.

       Я поспешно благодарю и задумываюсь, как бы не показать, что я… что я что?

       Не до разговоров: гости двигались быстро, а мы опережали их на несколько шагов, бегали между станками, задевая друг друга в узких проходах. На экране телефона мелькали мутные кадры: невыспавшиеся мужики в халатах поверх костюмов растерянно смотрят по сторонам.

       Но я не сдавалась – чем еще можно отвлечься? Чем заглушить пульсирующую мысль: он здесь, рядом, в двух шагах… Оборачиваюсь и натыкаюсь на его порицающий взгляд. Осуждение. Отчуждение.

       Экскурсия закончилась неожиданно быстро, мы обогнули станки и вернулись в цех, откуда начали движение. Убедившись, что вопреки ограничениям, связанным с пандемией, предприятие не простаивает, губернатор счел миссию по укреплению экономики региона выполненной и скрылся в сопровождении ближайшего окружения. Начиналась самая важная часть визита – не знаю, как она обозначается в протоколах – рабочий завтрак, кофе-брейк – в общем, пришло время отдохнуть.

       Мы же записывали интервью с руководителями завода и теми, кого называли лидерами общественного мнения, людьми из околовластных структур, прикормленных, ручных, безынициативных соглашателей.        Пытаясь уйти от прямых ответов, прячась за туманными формулировками, глядя в камеры остекленевшими от постоянного вранья глазами, они умело лавировали между желанием поддерживать имидж медийной персоны и информационной открытостью, к которой публичность их обязывала. Непревзойденное владение собой – привычка, природное безразличие или выработанное безучастие ко всему – позволяли им быстро и почти бездумно разбрасываться ничего не значащими фразами.

       Я делала вид, что слушала, и в ритм со всеми кивала головой. Так и должно быть. Не нарушая протокола…

       Слышу его голос и не понимаю слов – он обращается к телевизионщикам, те отвечают в своей манере: и без вас знаем, что и под каким ракурсом снимать. Он примирительно улыбается и пробегает мимо, спокойный, уверенный в себе, занятой…

       В машине Рита обрушила свое негодование на непонятливого директора завода: «Все, видите ли, у него плохо: продажи уменьшились, доходы не растут. А нам что писать? Не могли подготовиться, что ли…» «Новое оборудование»,– подсказал кто-то. «Пойми, что там за оборудование. Гиблая тема. Режем его комментарий и даем депутата, тот был на позитиве». 

 

       В лагере нас заставили-таки смерить температуру. У пресс-секретарши высветилось 34, что не удивительно. Я поспешила оставить своих более успешных в карьерном плане коллег и принялась бродить по центральной дорожке, которая уводила вниз, за горизонт. Так хотелось уйти по ней, пропасть где-нибудь и найтись лет через двести, когда не останется и следов этих людей и связанной с ними суматохи, а лето снова придет, и солнце так же щедро будет расточать тепло.

       Была бы во мне хоть капля художественного дарования, я бы нашла слова, чтобы во всех красках, с оттенками и полутонами описать каждую деталь этого сияющего летнего дня, цвета которого после вчерашнего дождя казались еще более густыми и сочными. Но я журналист, раб содержания и отрицатель формы. И чуть подслеповата к деталям, и тщательно скрываю сей врожденный дефект.

       Мысль была одна – он мог бы менее очевидно показать свое отношение. А на что я надеялась? На снисхождение? Это выглядело бы жалко. На притворство? На непринужденное «Как дела?» и последующее светское общение? Нет, вряд ли. Что тогда? Я не ожидала непримиримости, решительности, с которой он обозначил границы. Будто я осмеливалась их нарушить.

       Делегация прибыла, фотографы засуетились, я бросилась к месту сбора и оказалась в гуще чиновников, которые перешучивались: вот бы сюда на недельку, пока детишек нет, свежий воздух, хорошенькие вожатые, пятиразовая кормежка... Двигаясь в потоке, который затягивал в здание, я мысленно готовилась к трехчасовому переливанию из пустого в порожнее, дурацким попыткам казенным репликами сказать банальные вещи, бессмысленному самолюбованию и заверениям, что они управляют ситуацией и не думают считаться с каким-то вирусом.

       Ожидающие в зале благоразумно расселись в шахматном порядке. Пешки, пешки… Черные, белые, белые, черные – перетасованы, усреднены до серости.

       Я заняла одиноко стоящий стул у распахнутого окна. Лучше не придумаешь. В стороне от всех и свежий воздух поможет бороться со сном. Надо же было как-то дожить этот день.

       Пока рассаживались, согласно рангам, званиям и регалиям, я заполняла редакционный сайт мутноватыми снимками. И мои коллеги спешили запустить однообразные фотографии в просторы Сети, которая все стерпит, вынесет, проглотит и не поперхнется. 

       Он вошел одним из последних и занял место у входа. Этого я не предусмотрела. Не думала, что оно растянется еще на несколько часов и будет давать о себе знать ненужными, выцветшими, неверными воспоминаниями.

       Глупость и бессмысленность последующих трех часов превзошли самые пессимистические ожидания.        Переливание подготовили тщательно и основательно, его участники были уверены, что чем-то заняты, и сотрясание воздуха – и есть то самое занятие, что произносят слова, которые несут смысл, и можно будет этот смысл извлечь и всячески им манипулировать. Странное заблуждение. Я, как и все, притворялась, что слушаю, и посматривала на него. Между нами можно было провести линию, чтобы встать и пройти по ней, как по натянутой нити, не чувствуя опоры под ногами, балансируя и боясь оступиться. Но вместо этого я мысленно выстраивала неправильный четырехугольник.

       О чем он думает? Вот что меня губит: желание представить его видение, найти точку, с которой он наблюдает за происходящим. Потому что большего не дано. Потому что надо насытить фантазию. Играть в пересечения, в совпадения, в случайности. Возводить из мыслей, предположений и намеков странные конструкции, видеть, но не признавать их шаткость и иллюзорность. Уповать на время, на тайну, на предопределение. Чему суждено случиться, случится. Спорная формула, применяемая слишком широко, пожалуй. Где написаны законы неизбежного подчинения случаю? И зачем мы, сговорившись, признали их?

 

       Следующий эпизод наших странствий оказался гораздо короче, будто был обрезан с двух сторон и неудачно растянут посередине. Мы прибыли в парк, где сельский глава охранял свои стенды с выражением глубочайшей тоски и усталости. По дороге обсуждали совещание, чтобы разобраться, что же это такое было. Мнения разделились. Оптимисты-телевизионщики твердили, что лагерь все-таки откроют, со всеми предосторожностями, ведь деваться некуда – путевки распроданы. Здравомыслящая мисс пресс-секретарша и ее верная команда вынесли из путанных и пространных выступлений обратное: летняя оздоровительная компания переносится на неопределенный срок, директора боятся убытков из-за частичной наполняемости, законодательной неразберихи и недопустимых мер профилактики – взять хотя бы отмену массовых мероприятий – разве можно представить лагерь без дискотек, костра и прочих увеселений.

       «И пойми, что писать. Кто знает, когда улучшится эпидобстановка, может, ближе к августу… Подождем, что выдаст Минобразование», – заключила Рита.

       Начали записывать в парке. Снова зазвучали цифры вперемежку со словами признательности губернатору. Привели местных жителей, те рассыпались в благодарностях. Единственное, что привлекло журналистов, привыкших к благодарственным излияниям, – историческое значение парка, на территории которого некогда располагались владения местных дворян. Эту тему пытались раскрутить и раскручивали до тех пор, пока смогли обосновать выделение денег парку с богатым культурным прошлым.

       Тяготы ожидания скрашивали местные природные красоты, к которым фотографы оказались совершенно равнодушны. Тут пришла новость, что губернатор и вся его честная компания в парк не заглянут. Время-то обеденное, а они, в отличие от нас, успевают проголодаться. Стенды, благодарные жители, приготовления – все поблекло в глазах журналистов. Надо было двигаться дальше. В школу, где вот-вот, если верить регламенту, начнется последнее на сегодня заседание, всего на два с чем-то часа. 

       Мы не торопились. Знали, что время ожидания будет тянуться, удлиняя и без того бесконечный день, поделенный на неравные, но одинаково бессмысленные отрезки. 

       Да и куда торопиться? Механизм запущен, и какие-то внешние силы продолжают им управлять. Но власть имущим приходится делать вид, что именно они его запускают, а потом вездесущей рукой и всеобъемлющей волей разрешают и запрещают, перемещают и останавливают, и продолжается круговерть – словесная, бумажная, формальная, беспрерывная…

       Типичное здание школы советской постройки. У входа добродушные учителя приглашают в столовую, подкрепиться чаем с пирожками. Съемочная группа в полном составе устремляется на запах съестного. А я, любезно уклонившись от приглашения, следую за провожатым по школьным коридорам с блеклыми стенами и заплатанными полами.

       Для заседания подготовили самый светлый класс, недавно отремонтированный, оборудованный по последнему слову. Класс полон, стулья неровными рядами лепятся у стен, а учителя приносят и приносят новые, которые и ставить уже некуда. Про дистанцию благополучно забыли. Я заняла место поудобнее, прикинув по табличкам на столе, где разместится гость номер один, надеясь, что можно будет делать фотки не вставая. Лишь бы никто не перегораживал обзор.

       Знакомые лица мелькали мимо, готовые органично вписаться в предстоящее действо. Девицы из отдела кадров дефилировали на шпильках, у них ответственное задание – подавать документы на подпись. И выглядели они согласно протоколу: возраст не старше тридцати, вес не больше пятидесяти, белый верх, черный низ, ноги чуть выше колен спрятаны, а ниже – близки к идеалу, каблуки, строгая прическа, намек на макияж и отсутствующее выражение лица.

       Рядом начальница экономического управления занималась тем же, чем и остальные, – демонстрировала свою значимость. В костюме строгость, в глазах надменность. В третьем классе она набивалась мне в подружки, чтобы списывать математику. Но у нее проблемы то ли с памятью, то ли с совестью, сейчас она мне пренебрежительно выкает, хорошо хоть распоряжения не раздает.

       Обсуждать намеревались открытие музея, уникального и единственного в своем роде, который мог бы стать местом паломничества ученых со всего мира. Впервые за день ощутила нечто похожее на интерес. Хотя и подозревала, что тему опустят до стандартных докладов, в которых будут изобиловать цифры и казенные формулировки.  

       Ждали долго, ждали терпеливо. Занимали себя, чем могли: ненужными разговорами, навязчивыми мыслями, содержимым телефонов. Время шло, потому что должно было пройти, чтобы уступить место чему-то другому. Его измеримость упорядочивала, обозначала границы и заключала нас в них. А мы не сопротивлялись. Тихо сидели и ждали, ждали…

       Я не была одна, мое время было со мной, никто не мог занять его собой. Но когда областной глава оказался за столом, зрители разместились на задних рядах, передо мной появился стул и его обладатель уверенно опустился на него, не удостоив меня ни словом, ни взглядом.

       И все слилось – боль, отчаяние, терзания, мои строки и их источник. Во всем своем могуществе. Во всей своей правоте.

       Он точно рассчитал, чтобы, выходя делать фото, я не задела его, а лишь мелькнула в своем коротковатом платье. Знаю, как эти уловки смешны и жалки. Желание придать телесность тому, в чем ее нет, – попытка играть по его правилам и ничто иное. И вот я стою перед ним, виноватая и непрощенная, нежеланная и отчаявшаяся, нажимаю на экран телефона, кадр, еще кадр, нет, смазалось, снова и снова пытаюсь, не глядя на свой пыточный стул, на который нужно вернуться.

       И время перестало быть моим, и внешнее отступило перед натиском недоступных моему пониманию сил. Я знала, как преодолеть реальность, существовавшую ранее, упорядоченную и завершенную. Я заново училась дышать, двигаться и притворяться безразличной. И пусть он делает вид, что меня не существует, я никогда так сильно не ощущала себя собой, не принимала неизбежное откровение как единственный путь к исцелению. И пространство, открывшееся во мне, было так огромно, что, кажется, вместило бы в себя небо и научило бы ходить по земле с чувством избранности и непогрешимости. 

       А они говорят и говорят. Диктофон на «rec» и пишется, пишется на него внешняя звуковая реальность. Но я знаю, какова цена их слов и иллюзорность проектов. Знаю, что происходит сейчас, а чего не было и не будет. Знаю, что самое сложное – до смешного просто.

       Да, оно временно, оно исчерпаемо, оно неудачно раскладывается на слова и ни с чем не рифмуется, не подчиняется здравому смыслу и всегда право. Получается загадка для непосвященных. Хотя им не разгадать. Им – и дальше собирать полные залы для совещаний, чтобы тешить тщеславие и вскармливать гордыню. Им – и дальше колесить за сильными мира сего и фиксировать каждый их шаг. Им не остановиться, им – и дальше спасаться бегством, сбиваясь с пути и сторонясь случайных попутчиков.

       Заключительные кадры. Черно-белые девушки виртуозно жонглируют бумагами, меняются подписанты, губернатор одобрительно взирает на бюрократическую вакханалию, протокольщики ликуют. Я в привычной роли: ловлю кадр, тороплюсь зафиксировать значимость момента, и пора бы вернуться на место, но стул перед ним пуст. Вот, в общем-то, и все.

       Хотя нет. Вижу его в дверях. Самое время исправить утренний промах. Прощение в прощании. Хотя бы так. Выдерживаю взгляд и официальный кивок, который он выдал. Не ожидал, что я нарушу молчание. В моем тоне ничего лишнего. Ничего личного. И снова в путь. Без обид, надежд, оправданий. Без него.

       Бросаюсь вдогонку за Ритой. Съемочная группа давно в машине. Пока мы заседали, телевизионщики успели пробежаться по местным магазинам и теперь охотно делились с нами водой и предлагали перекусить. Нормальные вроде ребята, зря я выеживалась. Еще немного и разговорились бы. Если бы я меньше витала в воображаемых мирах. Но это лишь одна из неосуществившихся возможностей, которые с годами случаются реже, отчего кажутся необратимыми.

       Я откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Духота стала нестерпимой. Нет, ничего этого нет. Было лишь там, ненадежное, хрупкое. И долго еще будет теплиться во мне. 

       Ближайшие пару дней я буду стучать по клавиатуре, отбивая до боли знакомый ритм и перебирая слова, из которых давным-давно выветрился смысл. Игра с ограниченным набором средств, по надоевшим правилам, придуманными за тебя, установленными и устоявшимися, – бери и пользуйся. Ближайшие пару дней я буду искать и уточнять, согласовывать и перепроверять, обобщать и усреднять.

       Но это будет потом. Сейчас я еду домой. 

 

Послесловие

Комментарии читателей.

       Правдолюб: Насколько я понял, задумывался реалистичный, остросоциальный текст. Но зачем-то он был дополнен высосанной из пальца любовной линией, которая не вписывается в сюжет и заглушает попытки высказаться на политическую тему. Недопустимо смешивать гражданскую позицию с личной драмой и тем более – оправдывать первенство последней. Автору следовало определиться, о чем писать. Тогда не получилось бы так сумбурно. И, судя по озлобленному отношению к действительности, «писательнице» далеко не двадцать лет. Тем беспомощнее выглядят ее поздноватые поползновения на литераторство. Могу только порекомендовать дамочке заняться чем-то более подходящим для женщин ее возраста.

 

       Злой гений: Ни о чем рассказ. Автор понятия не имеет, что пишет и зачем вообще это делает. Не нравится такая жизнь – меняй что-нибудь, а не пытайся придать своему нытью художественную форму. Сколько можно тоску нагонять? Тошнит уже от подобных книг. Делайте уже что-то наконец! Ну нет! Вместо этого берут эпиграф из какого-нибудь заумного автора, а потом несут всякую чушь в стиле «Что вижу, то пою». Подумайте о читателях! К чему нам ваши излияния?

 

       Почти профи: Спешу защитить автора от несправедливых нападок предыдущих комментаторов. Рассказ цельный и конкретный. Не без штампов и спорных обобщений. Свои недочеты автор понимает и пытается скрыть, напуская тумана из лишних слов. Но текст оригинален и поэтому имеет право на существование.

Скупой оценщик: Пресно, скучновато. Вялые рассуждения на мало кому интересные темы. Читать можно, но меня не покидало ощущение, что чего-то не хватает. Троечка с минусом.

 

       Чернокнижница: Да ладно, не так уж плохо. Мутновато, но проглядываются проблески здравого смысла. Жаль только, что автор не представляет, что такое сюжет, композиция, завязка-развязка, кульминация. В противном случае она хотя бы попыталась использовать эти знания вместо того, чтобы петь свою заунывную песню под одну и ту же поднадоевшую мелодию.

 

       От редактора интернет-журнала «Завтра»: Благодарим за комментарии и напоминаем, что ваши работы принимаются на электронный адрес zavtra.budet@zhurnal.ru.