Валерий Граждан

Убежден, что в этимологии слова «буран» наверняка отыщутся его тюркские корни, а уж казахские-то точно. Киргизы и казахи снежную вьюгу, сильную метель называют не иначе как «буран». А вообще-то в европейских землях его, бурана, и быть не может. Лишь только там, на лесостепных просторах Западной Сибири, снег редко просто падает. Там, если пошёл снег, жди бурана. Проверь, не взъерошены ли скирды, копны, иначе бураном всё развеет по степи и колкам. Останется скотина голодной. А того более хозяин крепит лабаз и стены скотного двора: волки люто озоруют в буран. Доходило, что двухблочную саманную стену свинарника волки вдрызг разгребали лапами и резали свиней как на мясокомбинате. Ко всему, случаются бураны аккурат во время волчьих свадеб. В такую пору серые не то что скотину либо человека, а и соплеменника не жалуют.

Случись скотникам вывозить навоз на поля, так ружьецо и с десяток патронов брали непременно. Собаки и те по ночам не шастали по деревне – выли по дворам. Ночью на сельских улочках хозяйничали волки. Раньше ведь если где и было освещение, то лишь у сельсовета да у колхозного скотного двора. Да если кинопередвижку на быках привозили, то завклубом по этому случаю имел от председателя лампочку. В школу из соседних аулов детей привозили на санях, где у казаха-возницы имелись ружьё и аркан. Степняки казахи очень ловко орудовали этим инструментом, предпочитая ружью: шкура-то хищника остаётся целой. Но русские не обладали такой сноровкой и стреляли в основном жаканами. И то случалось, что неопытного охотника стая волков вполне могла загрызть.

Мы с бабушкой жили вдвоём вроде и почти в центре деревни, но у перелеска, разделяющего село пополам. Да и хата была даже не саманная (необожжённый кирпич из глины и навоза) как у большинства, а плетённая из лозы и забитая глиной. Занесённая зимой сугробами изба тепло держала как иглу у эскимосов. Казахи тоже предпочитали глинобитные постройки. И полы у них были тоже глиняные, покрытые слоем смеси глины и яиц. У бабушки пол в избе сделали всё-таки из досок. Выскобленные добела они выглядели даже нарядно. Крыша и лабаз крыты, вопреки логике, соломой. Почему такая разноплановая несуразность, бабушка объясняла бесшабашностью деда Сёмича, цыгана от роду. Ещё до советской власти в нашей деревне долго стоял табор. Потом откочевал. А дедушка предпочёл остаться подле русской Марфы, то бишь моей бабушки.

Гражданская, а потом и Отечественная войны, а затем повальный тиф унесли всех близких. Была в деревне кое-какая родня, но это так, для счёта. Ко всему у нас и ружья-то не было, как и электричества в большинстве дворов. Не было и коня. При коллективизации забрали всех дедовых красавцев, сказали «не положено». Так что возили накошенное втихаря от объездчика в пролеске сено на корове. Косили чуть свет и почти затемно вечером. Не состояли мы с бабушкой в колхозе, и сено нам было тоже «не положено». А держали мы корову, тёлку да овец до трёх десятков. Кур не считали. Огород советская власть разрешала иметь до 50 соток. Дальше росли бурьян и лопухи. Опять же «не положено». Хотя бабушке было под 80, а мне 12 лет. С огорода и скотины в основном и кормились.

Жили по тем временам хорошо. У меня имелись даже хромовые сапоги и гармошка. Сапоги я даже один раз одевал сфотографироваться: они были «на вырост». А чтобы пойти в школу, мне нужно было за лето заработать 100 трудодней. Уж очень мне нравилось работать на лобогрейке и конных граблях, случалось и прицепщиком на тракторе, а по сути – трактористом.

Зиму я обожал. В Даниловский колодец, что за километр от нас, за пресной водой для коровы и супа ходить не надо – снегу полно. В библиотеке книжек вволю, особенно фантастики и приключений, а ещё про лётчиков, партизан и разведку. Правда, бабушка грозилась книжки порубить, потому что сена забывал дать овечкам и корове да навоз убрать. Но обходилось как всегда хворостиной пониже спины.

А в буран все пацаны в деревне сидели по домам. И так два-три дня кряду. Читай – не хочу. Наколешь от полена лучин посуше, воткнёшь в дверцу, зажжёшь и валяй хоть до полуночи! А спал на топчане с овечьими овчинами. Бабушка – за печкой на мешках с шерстью. А буран воет, да так, что душу леденит. И волки поддают вовсю. А наш Шарик зимовал со скотиной. В зиму оставляли с пяток ярок и баранчика на расплод, столько же кур, но в хате. Это чтобы неслись зимой. Две овцы уже окотились и ягнят из избы отправили к мамашам. И вот ночью, в самый буран, слышу:

– Сы-ыночка, Валера, вставай! Волки нашу скотину режут! Бери дедову лампу, да топор, а я вилы…

Из хлева было слышно, как бьются овцы, спасаясь от волка, да блеют тоненько ягнята: «Мме-е-е», да истошно корова: «Муу-ых!!» Визжал от страха Шарик.

Из сенец открыли хлев. Пахнуло холодом и зарядом снега. Что это?

В самой средине лабазного настила зияла дырища. Возле неё сгрудились волки. Они, как видно, пытались взять реванш на первую добычу. Животный запах дурманил их, близкая кровь и голод туманили их поступки. Они попросту начали грызться между собой: вот ведь она, желанная добыча!!! В итоге свары один из них был сброшен вниз. Скотина же металась и голосила о помощи.

Волк опешил. По привычке рвать добычу стаей, он озадачился ещё и полоснувшим по глазам светом лампы-шахтёрки. Мы с бабушкой тоже замерли: что делать?

– Ах, сука, на тебе! – хрипло крикнула бабушка и метнула в волка вилы, но лишь задела вскользь. А я тут же саданул его топором по голове, метя между горящих от злости глаз. Волчара, заливаясь крвью и ослеплённый, зарычал, попятился в угол, как видно, поджидая подмоги от стаи, как обычно. Но тут наша корова Зорька, взмотнув головой, рогами припёрла в угол волка и замычала что есть мочи. Бабушка подскочила к серому разбойнику да и проткнула ему живот вилами. Волк завизжал по-щенячьи, пытаясь лапами достать до коровьей морды. В этот момент я его саданул топором в открывшийся пах. Серый дернулся и затих. И тут только мы с бабушкой увидели здоровенную дыру в крыше лабаза, а там зелёными огнями горят волчьи глаза. Не рискнули они прыгнуть вниз, вослед своему, скорее всего, вожаку. Сверкнули глазами, злобно завыли в тон бурану и…тут же услышали злобный рык нашего дворняжки Шарика. Господи, глупышка, да куда же ты против четырех пар клыков?! Схватка была молниеносной. Тело нашего хранителя мы не нашли, и днем. Похоже, голодные и обозлённые волки разделались с ним ещё до перелеска. Глаза верного пса будто говорили: «Я вас защищу!»

Буран завывал до утра, будто пел заупокойную нашему лохматому герою.

Зорька долго не поддавалась уговорам бабушки и не выпускала мёртвого волка.

Я потом ободрал хищника, а шкуру, даже невыделанную, принял заготовитель за хорошие для нас с бабушкой деньги – 50 рублей. Бабушка купила в кооперации «белоголовку» на Паску и селёдку «залом» и мне кулёк пряников. А наша Зорька через пару дней оправилась и снова стала давать по ведру, а то и более молока. Так её и прозвал потом деревенский пастух дед Курушин: «Зорька-волкодав».

Где-то вдали от нас шла война. А мы росли. Постепенно становились одной компанией: дворовой, уличной, городской, деревенской. Дети, рождённые в Отечественную войну, росли особняком, зная, что папка ушёл на войну и… не вернулся. А мамка получила похоронку. Другие ждали отца всю войну и не дождались: пропал без вести. Позор на всю жизнь получили дети и жёны пленённых. Были и послевоенные дети Победы. О них тоже речь. Не пройди я сам эдакую жизненную ипостась, не было бы охоты оголять эту, теперь уже ушедшую в историю, послевоенную трагедию тысяч, миллионов семей. Их выжившие в боях будущие отцы ехали с фронта, распевая победные песни, если могли петь, растягивали меха трофейных аккордеонов, если осталась хоть одна рука, притопывали пусть единственной ногой. Молча плакали незрячие. На что-то надеялись лишившиеся детородных органов: для усыновления детей боевых товарищей было пруд пруди, а работящие мужские руки надобны были повсюду.

В нашу деревню возвернулись очень немногие. А ещё меньшее число из них – бывшие мужья к жёнам. Здесь опишем сельский вариант, когда отношения людские куда ближе, а потому честнее. В городе детей рожали как и до войны, воспитывали, в большей части, сами женщины. Отцы, как правило, исчезали в романтике послевоенных новостроек. Судьба их чад редко интересовала. Разве что к пенсионному возрасту, когда начинали ныть «боевые раны». Раны были и зачастую серьёзные. Но были и дети, несшие всю жизнь крест «выродков подзаборных». Понятно, что их большая тяжесть упиралась в грудь матери-одиночки-«одноночки».

Бесспорно, вернувшиеся фронтовики с гордостью именовались ПОБЕДИТЕЛЯМИ… Горе и радость заливали самогоном. Нередко стреляли из трофейного оружия. Работать высказывались единицы. В колхозного бригадира тыкали культёй: «А ты, тыловая крыса, повоюй с моё!» Нередко грозили «шмайсерами», либо «вальтерами». Иссохшиеся от тяглового труда женщины-колхозницы мало привлекали их как невесты. Разве что просто удовлетворить фронтовую тоску по половым фантазиям и…опять в запой. Однорукие, хромые слыли первостатейными женихами. А те «жалали» быть таковыми как можно долее. Их с радостью принимали вдовы в надежде заманить и создать семью. А позже все незамужние женщины, не видя для себя не то, чтобы возможность вообще обзавестись мужем, а хотя бы желанным ребёночком.

Не прошло и года, как «заколосились» первые беспорядочные посевы фронтовиков. Из открытых по-летнему окон деревенских хат слышался плач зачастую безнадзорных младенцев. Мамаша на хозяйстве, а то в поле колхоза: декретных отпусков, как и самих декретов, не предусматривалось. А их отцы продолжали пить «За Победу!». Хотя большинство вряд ли полагали, что стали папашами. Но в деревне, точнее любого ЗАГСа, бабы в сельпо, без всякой генетики скажут «от кого забрюхатела Нюрка или понесла Глашка». Случалось, что от одного мужика в домах голосили  по два, а то и три братика-сестрички. Излечить бы героев, реабилитировать…Но в деревне нету, да и не было никогда врача-нарколога. Да и вряд ли кто толком мог обсказать вообще: кто такой нарколог либо психиатр. 

То ли это деталь от пилорамы, то ли просто мат, но по-городскому.

«Я, кума, надысь была в Азове, свому от геморроя лекарство прикупить, так меня послали к прохтологу. Её-бо мат! Мой спьяну во сне враз кому-то весь якорь с цепью запузырил заместо геморроя».

Так что лечил, хотя и годами, чудо-доктор: ТРУД.

Уже к средине 1946 года и далее по мере демобилизации стало проясняться, что безрукий Прищенков, объездчик, имеет потомство аж на трёх концах деревни и двух в Цветнополье. Ему, как объездчику, полагалась лошадь для объезда лесов. Так что безрукий фронтовичок поспевал везде. А за спиленные деревья брал натурой. Так что в сельпо могли статистику и «древо» родства явно занизить. Нашлись отцы и другим детям, но...по нескольку на одну и более мамаш. Так то!

На былые 200 дворов, где мужиков, почитай, не осталось, к деревне прибилось человек тридцать. А свои фамилии приписали в сельсовете и того менее: слепой лётчик, глухонемой танкист, обгорелый и безногий механик-водитель, боцман-подводник (слепой и безногий лётчик преподавал пение, танкист стал кузнецом, а боцман делал сани и бочки) и ещё десятка полтора варягов. Так вот эти два десятка самцов так перероднили деревню, да ещё и эдак. Пусть простят меня эти парни за своё, в общем-то, благое дело. У самого отец герой-танкист, вечная память ему и земля пухом. В 1965 году нас, рождённых в 1944-45 годах представили к Правительственным наградам. Скорее всего, за то, что выросли нормальными парнями, годными в Армию, Флот, Авиацию, а не уголовными фраерами и урками.

Как мы жили с тётками, мачехами и двойными отцами-отчимами.? Скажу прямо: в городе жили хуже, хотя морально - один хрен. В деревне не дадут загнуться с голодухи, здесь «не дадут дитя забидеть» Здесь сроду не было профкома и

электричества. Лампочки я увидел в 1956 году вместе с радио. Но я знал, что случись мне проголодаться, так меня накормит та же Цеделёнчиха, а то и вовсе Пришебеева, у которых я вчера тырил яблоки, а то и духмяные огурцы с пупырышами.

- Ты зайди через калитку, я тебе так дам… Но это надо было просить, ждать, пацаны засмеют потом…

Другое дело - жрать охота, а из её двора пахнет курятиной и копчёной свининой. Давали не от пуза, но хватало. Тётки, зная, что по селу подчас бродят не больно-то сытые пацаны, кидали клич: «Припрёте хвороста , дам на кино и накормлю!» Это был праздник для нас и леса. В лесу делалось чисто, а вечером все шли в кино. Были у нас, «выродков» и «приписные дворы» с кровными родственниками – это где тебе дадут обед и завтрак. А заодно ты получал урок «прополоть», «окучить», «огрести».

Давали задания и в школе в трудоднях: пахать, сеять, косить, убирать с утра до ночи: за лето на пару сотен трудодней. Кормили от колхоза вволю.

Мой друг Ванька Яшин ходил есть по - очереди, где и получал «наряд» на работу и упрёки мачехи:

«Припёрся выродок. Сделает на копейку, а сожрёт на рубль!». Отец её бил за эти слова. Пуще того славила и стыдила деревня. Потому как про между собой, а больше это были бабы, был уготован «послевоенный уговор жён 45-х»: «как нажили, так и живите». Тот же Ванька говаривал: «У мачехи жратва постная, зато отец не дерётся.

Куда как хуже жилось мальчишкам, имеющим одну мать и трое отцов. Тут и писать не хочется. Не намного осчастливил своих чад любвеобильный Прищенков: всем им по деревенской традиции дали прозвище «Трёхподолые выродки». Больше всего повезло мне: я был у бабушки один и прозвище «Петячёнок», потому как погибшего дедушку звали Пётр.

Повырастали мы, в большей части, нормальными, крепкими телом и духом парнями. По городам же едва не треть отошли к «уркам», да так в зонах и загинули. Обидно другое: в 90-х годах история с «выродками» повторилась. Выправится ли? Ведь мы, «военные выродки» уже дедушки, кому передавать судьбу поколения? В каком виде? А как жили дети, жёны погибших на переправах, взорвавшихся на минах, утонувших с кораблями и лодками, сгинувших в плену? Они, по сути, несли печать незаслуженного позора за своих отцов, мужей. Их послужной список носил графу, в лучшем случае, «пропал без вести», а то и «находился в плену…»

Так что из всех глав о войне далеко не все дописаны.

Случилось так, что мне довелось наткнуться зимой на тщедушный дачный домик. Почерневшее от времени строение сползало и не первый год в Волгу. Домишек, не намного краше найденного, окрест было множество. И всё это именовалось «Садовым товариществом «Искра». Да и какой смысл было строить что-либо капитальное: всё равно оползень порвёт и сбросит в реку.

А сады бросать никто не хотел: какой-никакой урожай с них собирали. Какой город, такие и сады. А город, прямо скажем, не богатый. Даже по большей части – бедный. Хотя здесь находили приют те, кто был вообще неимущий. Одну из таких семей я и встретил в пустующем домике. Здесь ютились не менее восьми человек. Одеты они были во всё то, что смогли привезти с собой. И всё равно они мёрзли. Это были беженцы из Узбекистана. У взрослых был взгляд измученный, лица не по возрасту, в морщинах, вид у ребятишек – затравленный.

Сразу оговорюсь: не упрёка ради ворошу теперь уже прошлое, нет! Просто ОЧЕНЬ необходимо, чтобы люди находили общий язык. И шли друг к другу с добром. А стучащему всегда открывали без страха, что за дверью окажется зверь.

Час был ранний, и на мой стук в уцелевшее окошечко кто-то испуганно выглянул. На стезе журналиста всякое приходилось изведать. Подчас при встрече в грудь упиралось лезвие финки затравленных бомжей. Могли огреть куском арматуры, коли ты гость нежеланный. Тут же попросту открыли тщедушный запор и впустили внутрь затрапезной халупы. Повсюду куски тряпок, заткнутых в щели. Сразу было видно, что грелись обитатели собственным дыханием.

– Здравствуйте, бедолаги! Добрый день, Людмила Сергеевна!

Меня ждали, и взрослые придвинулись к импровизированному столу. Дети забились в тёмный угол под тряпьё. В семейство приходили по паре раз в неделю с выселением, и любой визит был не в радость.

Людмилу Сергеевну встретил в отделе переселения. Она стояла в углу коридора и молча плакала. Плечи её вздрагивали. Тут и без слов было ясно: замордовали свои же, русские чиновники. Женщине шёл шестой десяток. В руках у неё были некие документы, обыденные для всех: паспорта, свидетельства, военный билет. Недоставало главного: справки с бывшего места жительства о том, что «на них было совершено гонение по религиозно-политическим мотивам». Или что-то в этом духе. Такого документа у неё не было. Да и не могло быть. Но…вот её рассказ.

Её отец, красный командир, майор Сергей Чистов прибыл для охраны границ Советского Союза в Узбекистан. Местное население приняло их по местным обычаям: пили чай из одной пиалы и ломали лепёшку на семь частей. Это означало дружбу навеки. Уже в 1948 году в семье офицера родилась дочь Людмила. Соседи по улице несли молодой семье подарки. У кого было нечего подарить, говорили добрые пожелания и прикладывали ладонь к сердцу. Одним словом – жили душа в душу. А в 1969 году пришёл черёд и Людочке с молодым мужем Санатиным завести дочку Ирочку. Узбеки и на сей раз принесли, кто чего мог. А уж туй закатили с настоящим узбекским пловом и разносолами.

Но где-то там, на верхах, приняли решение развязать войну в Афганистане. Страшной, кровоточащей раной размежевали местное население: караисламистов с турками месхетинцами, а более того – с русскими. Афганцы кровно были связаны с узбеками, религия – тоже общая…И вот, пролилась кровь…Порой десятилетиями утихавшая вражда вспыхивала буйным пламенем. Ловили, резали, вешали, жгли. Бойня не прекращалась ни днём, ни ночью.

На окраине, где жила семья учителя-узбека всю ночь слышались душераздирающие крики мужчин, детей, женщин: «Ва-ай- дот!!!», что означало: «Помогите!!» Но никто не посмел прийти на помощь. К утру вся многодетная семья педагога была вырезана. Самого учителя повесили на шелковице в его дворе. Полуобгорелые трупики детей валялись с перерезанными горлышками у костра. Уйти, бежать из Ферганы было невозможно. Кровь и смерть преследовали всех. Русских вывозили на БТРах и вертолётах. Жертвы с чьей-то помощью были переписаны заранее. Убийцы стучались, представляясь органами с проверкой паспортного режима. На стук в дверь хозяева спрашивали: «Ким-бу?» (Кто ты?).

Стадион в Кувасае был переполнен. Затем началась повальная резня. Живые, мёртвые, раненые…Стон был слышен на километры. К рассвету всё было кончено.

Страшнее межнациональной розни может быть разве атомная война. Но есть надежда, что Человечество прозреет и обернётся лицом к миру.

Авиация в деревне 

Уже пополудни, когда бабы шли с фермы на обед, им навстречу выбежала целая ватага ребятишек. Хотя с войны и вернулось едва не треть мужиков, но за десять лет население на селе поприбавилось и изрядно. А страна, выбравшись из руин и пепелищ, становилась на ноги. Электричество, радио, трактора, авиация…Всё это утверждалось по стране, но до села всё доходило как нечто невообразимое, чуть ли не фантастическое. И стоило первому столбу под электропровода и радио появиться у сельсовета, как всё село знало об этом до мельчайших подробностей. Так случилось и тогда, июльским утром 1950 года.

– Летит! Да вона где, гля! Здо-оро-вущий! Ща сядет небось. Поди за котлованом!, – орали деревенские пацаны, завидев садящегося, как видно, за деревней «кукурузника». Я и Ванька Марков, подтянув штаны, рванули к колхозному саду, на краю которого был вырыт котлован для водопоя деревенской скотины. А уж за ним далеко, сколько видели глаза, простиралось ковыльное поле. Не слышали тогда о целинных землях.

А аэроплан и на самом деле сел. Так близко самолёт не видел из нас никто. Разве что в кино, когда приезжала на быках передвижка.

– Вона, сел!! Гришуха, гля, да вон он, за деревами! Здоровущий какой! Ух ты! Да шустрей ты! Того и гляди, улетит, не посмотрим!

А уж от фермы и конюшни бежали мужики да бабы. Побросали вилы, грабли, подойники…Вчерашние фронтовики шли особняком и степенно. Уж они-то повидали разных чудес на войне, да по заграницам. Вскоре вся деревня была у самолёта.

Даже Шаврак с подельниками не успели похмелиться, хотя бабка Цеделёнчиха нацедила им четверть самогона, как видно, дров напилили, что леваки ей ночью завезли. Каким-то образом очутился здесь даже рахитный ребёнок пьяницы Кутюли, семнадцатый по счёту и по прозвищу «Рюмкин-110». Фуражку ему кто-то для смеха подарил с номером 110.

В деревне фамилии были не в ходу, чаще – прозвища. Нередко и сам имярек не мог вспомнить свою фамилию. Подлинность фамилий могли удостоверить два человека в деревне: председатель и почтальонка.

Между тем чумазый лётчик в кожаном шлеме возился подле мотора, тихо матерясь. Шаврак, не выпуская из рук огурец и бутыль, испрошал авиатора: «Слышь, милай, можа чем подмочь?»

Но «милай» беззлобно послал его подальше. Шаврак даже не обиделся. Ведь с НИМ поговорил сам лётчик, и тут же с собутыльниками ушёл «куда подальше» избавляться от похмелья.

А крутнуть винт летун попросил самого здорового из пацанов – Ваську. Но крутнуть с видимым результатом не удавалось много раз, видно не ладилось что в моторе. Мужики, искренне переживая, тут же свернули цигарки «козья ножка» и разом задымили. На что уж авиатор всполошился не на шутку:

– Да вы чё, мужики, охренели! А ну как ковыль займётся, да самолёт пыхнет!! Туши, давай, мать вашу!

Затушили, заплевали, затоптали:

– Ты уж того, паря, извиняй! Малость сглупили.

«Паря» извинил и попросил развернуть самолёт по ветру. Тут Васька и крутанул.

– Есть контакт!», – крикнул лётчик, и мотор взревел. Бабы испуганно завизжали и присели, держа подолы. Народ посторонился на всякий случай, даже Васька.

И долго ещё деревенские щурились, вглядываясь в небо: «Улетел!» Кому как, а нас, деревенских мальчишек, этот случай изрядно взбудоражил. А Ваську так и прозвали «Васька-лётчик». Всё чаще шли разговоры о Чкалове, Гастелло, Уточкине.

Спорили, кто важнее: моряки, лётчики, танкисты или разведчики. В библиотеке было не протолкнуться. А иногда слышалось: «А девкам здесь вообще делать нечего!»

Но про войну и разведчиков я прочёл книги раньше всех. Да и в школу пошёл с семи лет, а не как мои сверстники: в первый класс лет в девять и позже. Так что увлекался уже Жюль-Верном, Беляевым, Майн Ридом и Джеком Лондоном. А мечтал слетать на луну и мастерил телескоп.

Пели мы тогда с подъёмом:

«С героями Жюль Верна

И вы летали, верно,

В снаряде на далёкую Луну».

Реальная жизнь ожидала каждого из нас по-разному. Многие так и остались на ферме, конюшне и тракторе. А некоторых потянуло дальше – учиться в город. У нас-то школа была лишь до шестого класса. Пение преподавал безногий лётчик дядя Петя (не любил он по отчеству). Он раньше по поездам на хлеб песнями зарабатывал, да прибился к колхозу. Немецкий вёл настоящий бывший пленный немец баварец Шлей. Мы ему дали прозвище – «шлея», что в ремённой упряжке под хвостом у лошади. Он в своё время закончил художественную академию, так что мы благодаря ему рисовали куда как здорово.

Научил нас Шлей и столярничать за милую душу. В домах появились табуретки и лыжи, полки и скамейки для дойки, а то и столы. Вот только досок в деревне не сыскать: лесов-то на юге Западной Сибири почти нету. Даже единственный в деревне сортир у сельсовета имел лишь дверь с крючком и щеколдой, но без стен – их растащили на поделки деревенские.

Может где в городе и были кружки авиамодельные, судомодельные, планерные, то у нас в овраге были красная, зелёная и белая глины. А из них мы лепили «ястребки» и «мессершмиты. С ними тоже играли в войнушку. И росли. А война осталась в кино, да играх «казаки-разбойники», и «Чапаева

А коли по правде, то война в наших детских душах оставила не то чтобы след, а целую пахотную борозду. Ведь наши отцы, считай, поголовно полегли на поле боя. А кто выжил, то был инвалидом в любой степени и по любому диагнозу. А чаще – душевному. Так и называли: душевнобольной. Нередко их унижали, нежели воздавали должное. Им, пришедшим живыми с поля брани.

А десятки тысяч поистине героев были преданы незаслуженному позору под клеймом «без вести пропавший». Их вдовы и дети несли почти доселе это позорное клеймо лишь за то, что от их отцов не нашли ничего. Не то чтобы медальона, которых у наших солдат отродясь не полагалось, но и останков тела. Да и опять: кто их искал после войны, и много ли ищут по сегодня?

Разорвало снарядом, погиб в подлодке или утонул с экипажем торпедированного немцами катере на переправе, взорвался в горящем самолёте при падении на территорию противника…

А сколько сотен тысяч приняли мученическую смерть в концлагерях? Ко всему только теперь начинают «вспоминать» о «загранотрядах», не жалевших патронов по вздумавшим отступать своим же, пусть и штрафникам.

Многое нам, тогдашним пацанам, порассказывали фронтовики за ковшиком умыкнутой для них у тёток и бабушек бражки. Да, мы искренне хотели быть военными, чтобы слава наша достигла отцовских и дедовских высот.

Не быть тебе в авторитете, не считаться настоящим пацаном, коли не можешь сделать сам пусть деревянный пистолет, а то и «поджиг», стреляющий как из ружья. Нередко последний вышибал глаза и отрывал пальцы. Но ими хвастались и гордились: «Слабо! У меня двухствольный «поджиг» и финка!» И дрались «на кулачках» стенка на стенку, правда, отдельно от взрослых парней. Пока.

Кто-то мастерил ветряк либо вычурного змея для запуска под облака. У меня недоставало для подзорной трубы телескопа одной линзы. Где-то в кулуарах деревенской библиотеки я сыскал нечто замечательное. По-моему это была «Занимательная физика». Тогда ещё были такие книги. Куда подевались ныне – удел Наркомпроса ранешнего или Минобразования и культуры нынешних. Всё накрылось…интернетом.

Интернету, нынешнему вера фифти-фифти. То есть «пальцем в небо». Хотели мы и стремились ко всему чудесному, интересному, поверьте, – всей душой! Хотя нам, пожалуй, уже было предначертано судьбой стать героями. Нам и имена-то давали от героев. Валерий, Виталий, Александр – знакомые по военным сводкам имена. Теперь они принадлежат нам.

А однажды изрядно поддавшие фронтовики зашвырнули меня в колхозный котлован, когда там не было деревенского стада. Да и не меня одного поскидали, хохоча, всю детвору. Это называлось «Днём флота». Двое из деревенских фронтовиков служили на флоте. Может, именно благодаря им я и многие мальчишки в деревне научились плавать.

Честно скажу, что ныне призванные на флот, в большей части, и плавать-то не могут. И даже там, в учебном отряде особо не учат, а жаль. А уж фронтовых историй наслышались довольно. Как ныне говорят, – от «первоисточников». Вплоть до взятия Берлина и позже. К нам в деревню возвращались чуть ли не до пятидесятых годов.

И что удивительно, пройдя огни и воды, как парни, так и те, кто постарше, не потеряли чувства юмора. Подъегоривали даже друг друга. Положим, меня, безотцовского парнишку, подослали на колхозный склад за хлебом. Туда специально пекли огромные караваи для механизаторов и косарей в поле. Изумительно вкусные, а с конопляным маслом в добавку – просто чудо!

Складом заведовал безногий фронтовик «Дендюля», а проще – дядя Степан. Мне едва было 4 года. Вот и подзадоривают: «Иди, Валерка, попроси хлеба. Скажи, мол, Дендюля, бля хромая, дай хлеба!» А сами в подпитии ждут за амбаром. Попросил, конечно, и дал мне дядя Степан краюху с конопляным маслом да солью посыпал: «Кушай, сиротка, да этих прохиндеев не слушай!»

Вкус этого хлеба помню и сегодня. А вот почему масло конопляное теперь не делают? Скорее всего, не могут коноплю наркотическую отличить от той, из которой масло давят.

Не помню случая в деревне, чтобы не помогли человеку. Ещё в 50-е к нам, в Руслановку, да и в другие деревни Сибири «понаехало» сотни, а то и тысячи беженцев – переселенцев из Европы. Просились на постой, докопать картошку и просто поесть, а, коли не жалко – то что из одежонки. Хотя была почти поздняя осень, но многим успели всем миром построить и обиходить землянки из дёрна. Дали скотину, птицу на развод, зимнюю одежду и даже катали пимы и шили полушубки. Моя бабушка дала овчины и шерсть на носки. Даже жадный объездчик Кутюля дал бесплатные билеты на порубку сухостоя в колках на дрова. И когда только и какой бездушной сволочью внесена в наш язык фраза: «Это ваши проблемы!»

В деревне всегда всё про всех знали: кто голодает, а у кого и штанов нету в школу сходить, да валенки одни на троих. А в классе у нас учились русские, цыгане, немцы (волжане), киргизы и казахи. Ходили в гости в аулы, в табор, а вот с немцами особо дружбу не водили. Ещё бы! Хотя наши немцы вовсе и не фашисты, но ведь немцы…Хотя трудились немцы куда проворнее и грамотней наших. Попасть на комбайн, где тракторист и комбайнер немцы, было редкой удачей. У них всё до винтика предусмотрено. За всю уборочную немец и часа не простоит, коли вёдро на небе, да валки сухие.

В общем- то известно, что поступки – основа привычек. Укоренившиеся привычки и есть традиции, подчас хранимые в веках. О русских традициях сказано, написано достаточно, чтобы следовать им. Но традиции, прежде всего, надо блюсти.

Вечно, пока существует нация, народ, их породивший.

Деревня и мир 

С первым снегом у нас начинались праздники. Наперво – это проводы в школу-десятилетку – это в район. Затем сплошняком свадьбы. Выборы депутата и Октябрьские торжества. Новый год и просто вывоз навоза на поля. Мужики по этому поводу усугубляли самогоном не хуже, чем на выборах, а то и хлеще. Сюда же присовокупят подвоз соломы на санях-волокушах. Плюс банные дни, где выпивка не осуждалась даже председателем колхоза.

Немало ещё по первому снегу провожали ребят-десятиклассников в город. Учиться дальше. Мало их было, даже очень. Но провожали всей деревней. Ведь и учились-то мы все вместе: 1-3-5 классы в одной избе-пятистенке, а 2-4-6 – в другой. Классы делились по рядам. Нередко первоклашки знали материал пятиклассников лучше их самих. Да и возраст у нас разнился изрядно. Отдавали-то в школу по-разному. Редко кого в 7 лет. Больше в 9-12 годков.

Помню, как в 6-ом классе гуляли на свадьбе у Вальки Шкондиной. Нам только самогона не наливали, а сладенькой бражки, на подобие крепкой газировки или перебродившего кваса. А Вальке уже было восемнадцать, и жених – немец из соседнего Цветнополья. Потом нас потихоньку спровадили на горку. Чему мы были рады. Больно надо: «Горько, горько…» и целуются. Стыдоба! Взрослые и то уходили от детей целоваться за занавеску. Там и род продолжали. Хат-пятистенок в деревне было мало, чтобы отдельную комнату городить.

А радио в Руслановку провели году к 56-му. Слушали по часу в день. Чудно! Моя бабушка Марфа, матершинница, хотя по-своему набожная, дивилась: «Вот ведь, куды в малюхоньку хренятинку втемяшился и поёт, мать твою туды. Прости Господи грешную!», – и, крестясь, отходила в угол к иконе. Крестилась в тёмный угол, требовалось замолить грех: слушала дьявола, сиречь «антихриста». А «электрык» проводить так и не дала: «Инда в Азове бабу убило имя!»

А жалко. Вон, у Летовых, хотя и пол мазанный, а лампочка была. Правда в одной комнате и без выключателя. Я прямо по снегу втихаря (грех-то какой!!) бегал к соседям поглазеть на чудо. Набивалась чуть ли не полная хата.

Но в 10 вечера «чудо» уже выключал Лёнька-электрик. Зимой этого «освещения» как бы хватало. О каком другом применении электричества и речи не было. Даже розеток в глаза не видели. Выключателей в сервисе не предусматривалось: таковой был один на всю деревню – на ферме, у того же электрика. Хрясь, и баюшки-баю. По такому же принципу он же включал утром радио. И, если у нашего домашнего радио была лишь одна рукоятка, то у Лёньки был ПРИЕМНИК, где их не меньше ПЯТИ!

Без лишних кулебяк Лёнька объяснял нам, как настоящий ЗНАТОК политику. Ему мужики обязательно подносили стакан, а то и два для лучшего «вещания». Однажды на завалинке в подпитии он сказал воякам, что точно опять война началась. Бабы, было, завыли, но Лёха успокоил, что она, ВОЙНА, пока холодная и вроде как не совсем против нас. И вообще против неё построили железный занавес.

Так и жили. Если одного из «чудес» не случалось, то значит Лёнька побывал у Цедиленчихи и пьяный спит в радиоузле. А то и, поддав самогона, рассказывал у той же бабки (ей-то чего, абы людей побольше, да самогон брали!), что после Маленкова и Лаврентия Берия будут резать скот и сеять кукурузу. Но уполномоченный из района велел правлению и землемеру урезать огороды единоличникам, да повырубить яблони, что сверх нормы.

Только нормы не знал никто, а поэтому все матерились вроде как ни на кого. А уполномоченного материть, значит против власти и в каталажку. Но кур и свиней попрятали. Ждали какую-то атомную войну. И чего людям неймётся! А в Америке был президент Эйзенхауэр, и там вешали негров. Негры были вроде как за нас, и их было жалко. Привезли в клуб «Свинарку и пастуха». Киньщика поили с неделю, чтобы крутил подольше. А в буран он и сам не поехал: дорогу занесло.

К весне собрали в суворовское училище Серёжку Помпеева. У него отец погиб где-то в Польше и был большой герой. Его сеструха Светка осталась с матерью. Но совсем к теплу и пахоте начали налаживать совхозы. Бабы говорили, что там будут платить деньги, а к следующему году и вовсе грозятся выдать паспорта. До сих пор давали только справки, чтобы съездить на базар. Бабушка, наслушавшись радио, сокрушалась: «Господи, неужто сызнова на нас нападут с энтими бонбами! Да чтоб у них руки отсохли, у антихристов!», – и молилась перед сном, лёжа у печи на мешках с шерстью. Я был солидарен, хотя в бога верить наотрез отказывался. Пионер ведь я!

Как бы там ни было, а именно тогда за океаном уже планировали ядерный удар по Иркутску. Основная цель: разрезать Советский Союз пополам, парализовав отстраиваемую Крутобайкальскую железную дорогу. Но, вопреки этим планам, появились новые ветки Транссиба. План бомбардировки опять был сорван. Это уж почти сегодня стало известно. А тогда…

Не больно-то помню призывы в армию из нашего колхоза. Скорее всего, некого было. А коли и призывали, то как-то незаметно. И без того в колхозе работать было почти некому. Бабы, да мы, пацаны. Мы запросто управлялись на конных грабарках и лобогрейках на сенокосе, на копнителях, а то и прицепщиками-трактористами (днём – прицепщик, а ночью – тракторист).

Фронтовики возвращались, к общей радости, почти до 56 года, а кто и позже. Но в деревне не засиживались, подавались в город, либо в совхоз, в Азово. Пока документы не отобрали, да пахать землю не заставили. А кому охота работать «за палочки», так называли трудодни – меру труда на селе. Палочку, то есть отметку о заработанном трудодне, могут поставить учётчики. А далее, в конце года (!!) тебе «пообещают» 300 граммов зерна и чего ещё из выращенного и сданного в государство. Учётчик приезжал «по свистку» в поле, когда тракторист заканчивал пахоту на эти сутки, либо завершил её на этот год. То же было с комбайнёром. За результаты можно было «схлопотать» и до 12 «палочек», то бишь, трудодней. Пахали, сеяли и жали круглые сутки. Лишь бы погода была. Приехавший на поле учётчик зачастую не мог добудиться своих героев жатвы (сева). Как только глушился трактор, мы засыпали на месте. Вот, что такое «палочки». 

Валерий Граждан.

Сибирь- Ульяновск.

1950-2008 год.

О пользе общественного труда

Общественные работы, то есть которых много и задаром, приветствовались раньше повсеместно. На флоте от них и вовсе не отказывались, а напротив, всецело и повсеместно приветствовались. А мы, тогдашние военные моряки, бескорыстно пользовались исключительно тёплым отношением местных жителей «нашенского города» Владивостока. Жалко, что тепла не всегда на всех хватало, особенно в трамвае, а тем более, у кондукторов. Матросов в городе пруд пруди, да пешком ходить не особо приучены. Мало того: идут себе строем вплоть до трамвайной остановки. Но, если показался попутный трамвай, где публика стоит не очень плотно, то строй матросов, числом эдак десятка в три, в мгновение ока устраняет этот недостаток. С криком «Ура!» военморы делают стоящих в вагоне монолитом.

Гвалт сплющенной публики утихает и прорезается голос кондукторши: «А ну, матросики, кто у вас старший? Пусть берёт билеты!» Старший, возможно, до посадки и был, но ему, скорее всего, недостало места и резвости втиснуться во внутрь. Хозяйка салона так и осталась в беседе с нами на уровне монолога. Она впадала в отчаяние: пропадало не менее рубля выручки! А это тянуло на полкило колбасы! Кондукторша почти взвыла фальцетом: «А ну, голуби мои, давайте сюда, – кто заплатит?!» На что кто-то из служивых нехотя ответил: «Родион Яковлевич вам заплатит!» Все озадаченно молчали, искренне сочувствуя несказанной щедрости названного товарища Родиона. Хотя фактические деньги так никто и не передавал. Доверие к нам грозило лопнуть, и кондукторша твердо заявила: «Родион Яковлевич, или вы платите за матросов, или я их высаживаю! Кто Родион Яковлевич?»

– Тётенька, его вся страна знает, а ты выкобениваешься!

– Ой ли! Я-то не знаю! Как его фамилия?

– Малиновский, тётя, Малиновский!

А тем временем трамвай подходил к нашей остановке. Тётка почувствовала неладное: «Э-э! Хвать баловаться-то! Где ваш Малиновский, а то трамвай остановлю!»

– Эк-ка загнула, тётя, а не много ли чести! Маршал Малиновский ноне в Кремле! – С тем мы и вышли, в душе поблагодарив тётю-кондуктора и её депо за, в общем-то, общественный, то есть БЕСПЛАТНЫЙ труд во благо обороны социалистического государства.

(Для справки: министр обороны маршал Р.Я.Малиновский занимал этот пост с 1957 года до своей кончины в 1967 году).

Кто на «губе» не бывал…              

А вообще, трамвай во Владике – своеобразное «политическое убежище» для рядового состава. В нём можно просквозить к знакомой на Шамаре по рабочей форме и не попасть на «губу». Я, хотя и был в парадно-выходной форме номер два (белый верх, чёрный низ и бескозырка с чехлом), но в трамвай не успел. А патруль взял, да успел, но ко мне. Причём красноповязочники из голубопогонников (лётный состав), а это верный признак к препровождению на гауптвахту по «веской» причине: неуставное отдание чести или без отдание таковой, брюки шире 22 см, заглажен воротник (гюйс), скручены шнурки, не выбрит подбородок, клапан топорщится (гульфика на флотских брюках нету), каблуки неуставные… родная тётка гульнула с соседом и уклонение от бракосочетания с матерью-одиночкой – годится всё для определения на десять суток. Такое вот увольнение. Рабочую робу для переодевания приносит потом ротный старшина с кратким словесным пожеланием «не скучать», типа: «Ну, бля... вернёшься в роту!..»

Ясное дело – вернусь, впереди-то ещё три с полтиной года службы. А гальюнов в учебке, нуждающихся в очистке, больше, чем в мифических авгиевых конюшнях загонов! И они, сколько ни чисти аналогично мифологии в подвиг не числятся! Разве что провоняешь насквозь и обедать будешь в углу камбуза при открытой вентиляции.

Но альтернативу конюшням нам не предлагали. Построили всех губарей (осуждённых на отсидку) и повели… садить картошку на огород к самому «Джаге». Так прозывали в те годы начальника гарнизонной гауптвахты упомянутого Владивостока. Его слава «гремела» почти во всех вокзалах и аэропортах, где в нужниках мужской половины было нацарапано неизменное: «Смерть Джаге!»

И именно к нему повели нас вершить ОБЩЕСТВЕННО-полезные (на его взгляд) работы.

Не скрою, что в 60-е годы делёжка военморов по годам службы была и довольно скрупулёзная. Пока не сходил по трапу с отданием чести флагу ПОСЛЕДНИЙ из отслуживших годков-дембелей (жаргон), НИКТО не смел числить себя на последующей ступени службы. А они значились так. Год первый – «без вины виноватый», когда основным оправдательным словом было «виноват», в чём бы ни обвиняли. Год второй – «хождение по мукам»: будут пинать по нарядам очередным и не только, камбузам, но синхронно научат специальности на деле и досконально, пока ты нутром не изучишь ВСЁ и ВСЯ на корабле и не сдашь на классность и самоуправление. Год третий – «весёлые ребята», здесь надобно достичь уважения к себе доскональными знаниями и умением, иначе повторится год второй. И, последний, вожделенный, год четвёртый – «у них есть Родина» или «годок»: эта ступень почётная даже на гауптвахте, присваивается пожизненно! Она не оспоряется ни боцманом, ни старпомом. Но: «годок» знает всё и отвечает за всё. Основными словами в его лексиконе становятся «ясно, есть!», либо «бу-зде» (будет сделано). 

Метод посадки – «гидропоника»

Так вот, «на дело» по посадке картофеля нас повели начкар (начальник караула) и двое караульных матросов. Здесь скажу, что практически всем стоящим в базе выпадает «почётная вахта» быть караульными на гауптвахте. А «почёт» состоял в том, что за проступки поднадзорных «губарей» отвечали собственной шкурой караульные. Ко всему охраняемые арестованные, прямо скажем, вели себя очень даже раскованно: больше пятнадцати суток им не давали, а случись выход корабля или лодки в моря, то и так заберут. И зазевайся ненароком «штык» (караульный), как его подопечные успевают «отовариться» винищем к превеликому «удовольствию» начальника «губы». Ибо возвращались арестанты с работ уже с частушками через город с мирными жителями и тонким, ранимым слухом. Прецедент означал арест за здорово живёшь самих караульных, прозевавших пьянку. Назавтра уже работали сообща без упрёков и порицаний.

– Не дрейфь, паря! Кто на губе не сидел – тот службы не видал, а службы не видал – какой ты матрос! – подбодряли новеньких при раздаче «самолётов» (топчанов) ко сну в бетонной камере после отбоя. Ко всему новенькие салаги обязаны были ставить концерт для «подельников» по итогам «годковского суда» с присяжными, прокурором и адвокатом. Присуждали «банки»: ложкой по заду через платочек. За номера концерта «банки» сбрасывали. Номера исполнялись на профессиональном уровне и без цензуры. Я высудил банки «взад» судье с прокурором: номеров было больше, чем банок. Просили на бис. Излишек зачислили в мой авторитет: «Молоток, салага, сколько сидел, а такого не видел. Чисто КВН без цензуры!»

Картофельное поле было непомерным. Семян – великое «не могу». А исполнителей посевной было с дюжину. Годков двое и до десятка «без вины виноватых»: обычный набор всех гауптвахт.

«У нас сидят борзые годки, да безмозглые салаги!» – так подытоживал и наставлял нас сам мичман «Джага», давая для начала возможность «размяться» в пяти-десятикилометровой пробежке вокруг забора.

Дембеля-наставники разослали нас по помойкам собирать любые банки и побольше. Караульных обнадёжили: «Зуб даём, что салаги никуда не денутся. Вон к тем помойкам за банками и обратно. Джага сказал садить картофан по науке. Гидропоникой называется. Картошка растёт чистой и защищённой от червей банкой. В самой Америке наши беглые учёные придумали! А у вас в деревне так не садят? Ну и тёмные. Расскажете потом».

И они рассказывали… потом. В своих политотделах, как на их глазах арестанты по «научному методу» закапывали семена в банках, старых вёдрах, а то и в корытах и цементных мешках – во всё, что отыскивали на помойках. И вся посевная площадь была ДОБРОТНО вскопана и проборонена поверх. Всходы получились не очень дружные, но кучные и запоздалые и чахловатые (наука!!). Центр поля украшала огромная и великорослая картофельная клумба: туда умудрились ссыпать мешка три семян скопом в одну яму. Заборонили так, что глаз радует. А исполнителей давно след простыл: кто в моря, кого распределили. Да и не мог никто точно сказать – кто учинил «гидропонику». А вот кто был на тот момент в карауле, вычислили без труда. Они-то всей командой и пересаживали злополучный «экспериментальный картофель», но уже без науки. Так что выросли клубни годные лишь для стрельбы из рогатки, да хрюшкам на ферму. А вывод был прост: на чужом горбу в картофельный рай не доехать. Да и тогдашняя «губа» не самый остроумный метод воспитывать двадцатилетних мужиков за надуманные по большей части проступки. А то и вовсе издевательства. 

От забора и до обеда

И вариант советский, неувядающий. Скорее всего, процветает метод использования халявной рабсилы и по сей день. Очень уж он востребован, и каждый раз вызывает недоумение у оппонентов, коли им грозят пальчиком, говоря: «Низ-зя!».

Есть хлёсткое определение аббревиатурой срока окончания воинской службы: «ДМБ». У ЗК (заключённых) с аналогичным вопросом ясность полная: «От звонка до звонка», «условно-досрочно» и вообще – амнистия. И не надо на меня косо смотреть. Я почти восемь лет недоумевал безответно: почему военнослужащий, именуемый «личный состав срочной службы» имеет «де факто» прав меньше осуждённого? Одно дело, когда война, и надо защищать Родину. А уместны ли в мирное время вопросы: зачем призвали, когда отпустят, не продадут ли в рабство и будут издеваться, а не убьют ненароком, по случаю, и вообще, гражданин ли я. А то ведь не грешно вспомнить крестьянина из фильма «Чапаев».

Там вопрос ставится ещё более конкретно: «Ты, Василь Иванович, за большевиков, аль за коммунистов?

– Я спротив капиталу! – твёрдо заявил комдив.

По нашим временам следует понимать, что ещё тогда армия (!!) боролась с коррупцией и олигархами.

Иное дело – призыв в нынешнюю армию и флот по приказу МО (Министра обороны) «лиц, достгших…»

Убить, может, и не убьют, но покалечат в два счёта. Если не физически, то морально! Чаще – комплексно. И всё это вроде как по уставу: «стойко переносить тяготы и лишения».

Маразм: «Упал, отжался!» Тебе кровянят кулаком нос, ломают армейским сапогом рёбра, но ты «стойко переносишь лишения», а проще – терпишь издевательства. Дашь сдачи, сделаешь попытку сопротивляться – тебе же почти верная дорога в трибунал.

Почему? Неужто эдакое имел в виду Пётр 1 и Суворов, положив начало воинским уставам? И ещё более занимательно бы услышать мнение японца, основателя карате Масутацу Ояма, разработавшего ОДИННАДЦАТЬ девизов «Воинский путь». Да и ныне берёт сомнение, что вряд ли кого станет распирать от мужества, ежели он вычистит нужник без противогаза и вёдрами.

Другое дело, если бывалый замполит закупит мешок боксёрских перчаток и раздаст по кубрикам…Да чтобы судьи, то есть рефери из своих же матросов. Тут вам и сила с мужеством, да и польза немалая. Но ДМБ часто случается «в опасности» даже у отличников БП и ПП (боевой и политической подготовки). И ходят как ягнята за овцой годки-дембеля за командирами: «Та-ащ командир, а та-ащ командир! Ну когда, а? Ведь приказ… а?» Да, был приказ МО о демобилизации. Так какого хр..а, дяденьки военные жилы тянете?! Ведь матрос уже в мыслях давно в родном доме, да и родня изошла на удобрение. А тут…

И организуют бригады: рыть, зарывать, выкатывать, разносить в клочья или вообще «доставать» доски с совхозной лесопилки. Нас за ненадобностью (химслужба) выгнали из части на бугор в посёлке: «Будете ремонтировать электрооборудование. Кто какое попросит!»

И дело пошло. Мы вкручиваем лампочки и ладим бра. Меняем розетки и проводку. Устраняем «жучки» с пробок, ставим автоматы… И нас угощают. Помаленьку, но регулярно и от души. Донесли, конечно, и вольницу поприжали. Мы вернулись на бугор: «Подумаешь, напугали бабу мошёнкой!» И стали сидеть «просто так».

На вопросы скромно отвечали: «Нет на складе. Не той мощности. Частота засорилась. Вот когда муфту поставят. Бригаду из города ждут…»

А хорошо жить хотели все и шли к нам на бугор: «Уж вы, соколики, расстарайтесь! У нас свадьба плясать хочет, и гуляш стынет: нету ведь электричества! Милые, расстарайтесь! А магарыч вон в те кусты заныкаем. Вроде как потерял кто…» И начали «ныкать». А мы улучили момент и заманили под бугор строевого писаря. Поделились магарычём, а он нам выписал бумаги на ДМБ.

И до сих пор не возьму в толк: какой резон был командованию держать нас «на бугре» или заставлять рыть канаву «от забора и до обеда»? Простите великодушно, но иначе, как идиотизмом это не назовёшь. А с уставами надо что-то мыслить. И процесс этот должен идти «ухо в ухо» с возрастанием цивилизации. Не так ли? 

Валерий Граждан.