Александр Ралот

Имена и фамилии в этом рассказе придуманы автором и совпадение с реальными людьми чистая случайность.

 

«Мы сражаемся в Корее для того, чтобы

нам не пришлось воевать в Уичите, в Чикаго,

в Новом Орлеане или в бухте Сан-Франциско»

Г. Трумэн 

Глава 1. Начало

 

Из материалов Крымской (Ялтинской) конференции. 4 февраля 1945 г., 17 час., Ливадийский дворец. Хроника.

 

Рузвельт говорит, что он чувствует себя в Ливадии очень хорошо. Когда он не будет больше президентом, он хотел бы попросить у Советского правительства продать ему Ливадию. Он очень любит лесоводство. Он посадил бы большое количество деревьев на горах вблизи Ливадии.

 

Сталин говорит, что Крым представляет собой ещё малокультивированную страну, многое ещё нужно здесь развить.

 

***

Рузвельт говорит, что имеется ещё один вопрос, о котором он хотел бы переговорить с маршалом Сталиным, — это вопрос о Корее.

 

Рузвельт заявляет, что в Тегеране он говорил об учреждении опеки над Кореей. Встаёт вопрос, кто должен быть попечителем. Он, Рузвельт, думает пригласить в качестве попечителей Китай, Советский Союз и Америку.

 

Сталин спрашивает, не будет ли это протекторатом.

 

Рузвельт отвечает, что ни в коем случае, и поясняет, что попечители будут помогать корейцам управлять своей собственной страной, может быть, в течение тридцать — сорок лет, пока корейцы не будут подготовлены к самоуправлению.

 

Сталин говорит, что следовало бы установить срок опеки.

 

Рузвельт отвечает, что американцы имели опыт с Филиппинами, где потребовалось пятьдесят лет для того, чтобы подготовить филиппинцев для самоуправления. Для Кореи, возможно, потребуется более короткий срок, может быть двадцать — тридцать лет.

 

Сталин спрашивает, не придётся ли вводить в Корею войска.

 

Рузвельт отвечает отрицательно.[1]

 

*** 

Разделение Кореи на КНДР и Республику Корея произошло в 1945 году после поражения Японии. США и СССР подписали соглашение о совместном управлении страной. Линия раздела зон влияния двух сверхдержав прошла по тридцать восьмой параллели.[2]

 

Эту линию разграничения не признавали ни простые жители, ни руководство ни одной из новых республик. В омывающем полуостров Жёлтом море эта линия не была согласована совсем. Пограничники двух государств считали пребывание кораблей другой стороны в этом районе нарушением суверенитета.

 

Конфликты, как на море, так и на суше всё чаще и чаще стали переходить в боевые столкновения.

 

25 июня 1950 года. Нью-Йорк. Здание ООН

 

Председательствующий поднялся с места, осмотрел присутствующих и, откашлявшись, произнёс:

 

— Устав нашей организации чётко указывает, что отсутствие на заседании одного из членов Совета Безопасности не является основанием его отмены или переноса. Всвязи с этим я уполномочен заявить, что сегодня была принята резолюция, осуждающая действия КНДР и разрешающая применение военной силы для отражения так называемой агрессии.[3]

Конец июля 1950 года. Воскресенье. Полдень. Военный городок одного из истребительных полков Московского военного округа.

 

Лётчики, их жёны и дети, застыв на месте и прикрыв ладонями глаза от летнего солнца, смотрели на телеграфный столб с закреплённым на нём громкоговорителем.

 

— Всем, всем, всем!

 

Голос Левитана мгновенно проникал в душу каждого и не предвещал ничего хорошего.

 

— Война! Опять, проклятая, вернулась! С америкосами, что ли? Так они, вроде бы, нынче как союзнички. Тогда, с кем? — слышалось со всех сторон. — Может, япошек подговорили иль англичан? А вдруг гуртом на нас. Буржуям наша страна, словно кость в горле. Ни проглотить, ни выплюнуть.

 

— Сегодня началась война на Корейском полуострове, — спокойно и размеренно сообщил диктор. — Армия Народно-демократической Республики перешла в наступление.

 

 Услышав это, молодая женщина уткнула лицо в грудь стоящего рядом мужа, лейтенанта Ивана Рогова, и разревелась.

 

— Валь, ну ты чего? Это же на другом краю земли! Или даже за ним, — лётчик гладил её по голове.

— Ага, далеко! — всхлипывала женщина. — СССР своих не бросает, обязательно на помощь придёт. А то ты не знаешь!

— Ну, да, конечно. Поможем. Мы же интернационалисты. Как врежем все вместе разок-другой, так и брыкнутся они в море, какое там у них? Жёлтое, кажется! — вмешался в разговор стоящий рядом полковник Шульченко и затем, взбежав на крыльцо, громко скомандовал:

— Личный состав немедленно собраться в штабе. Форма одежды лётная!

 

Два часа спустя

 

Выйдя из штаба, капитан Ерёмин почти бегом поспешил к общежитию. Ещё издали заметил двух самых дорогих ему людей, жену Варвару и семилетнюю доченьку Альку. Принаряженных и одетых в одинаковые цветастые платьица.

Вспомнил, как выменял эту ткань у пожилого немца на пару сухпайков в Берлине в далёком сорок пятом.

 

«Ждут, надеются! — пронеслось в голове у лётчика. — Раз запланирован на сегодня поход в парк, значит, должен состояться! И помешать этому мероприятию, пусть и укороченному, не может даже сам товарищ Левитан!»

 

***

Местный парк небольшой, не чета московским, но всё же уютный и располагающий к приятному времяпрепровождению.

 

Старые дубы здесь соседствовали с молоденькими и стройными сосенками. А чистые зелёные лужайки так и манили к себе посетителей всех возрастов. Выкрашенные в одинаковый синий цвет павильоны предлагали незамедлительно приобрести мороженое, «Крем-соду» или «Жигулёвское».

 

Оглядев с высоты «чёртового колеса» близлежащие окрестности, семья Ерёминых пристроилась в край очереди, жаждущей поскорее испытать восторг от раскачивания качелей-лодочек. Алька поглядывала в сторону серебристого самолёта, на котором можно сделать «мёртвую петлю». Но родители делали вид, что не замечают частых вздохов дочери и синхронно глядели в сторону

гипсовых скульптур – мускулистого рабочего с неизменным отбойным молотком и девушки с веслом.

 

Просьба младшей Ерёминой дать ей пострелять в тире тоже была отклонена и заменена на, так уж и быть, вторую порцию эскимо, а от предложенного катания на карусели с лошадками юная особа отказалась сама.

 

Поэтому было решено до захода солнца покататься ещё и на лодке с вёслами. Правда, для этого предстояло потратить немалое время, отстояв очередь к кассе.

 

***

На выходе из парка Ерёмины обсуждала серьёзный вопрос, идти ли всем в кино на вечерний сеанс, и пустят ли туда несовершеннолетнюю Альку. В этот момент они столкнулись с полковником Шульченко, облачённым по случаю посещения общественного места в импортный серый костюм.

 

– Здравствуйте, Александр Григорьевич! — вместо отдания чести задорно поздоровался капитан. – Отдыхаете? У вас тоже сегодня выходной?

— Командиры, они же, как все, люди-человеки, – усмехнулся полковник и, увидев чудо в косичках и бантиках, спрятавшееся за папу, расплылся в улыбке.

 

Алька же, высунувшись из надёжного укрытия, смотрела на дядю с интересом, размышляя, поможет ли он уговорить родителей взять её на взрослый фильм или нет?

 

— А это кто же у нас такая чудесная барыня? — ласково поинтересовался Шульченко.

— И вовсе я не барыня, — попыталась нахмурить брови Алька, топнув ногой от кипения сложных чувств — интереса к незнакомому дяде и некоторого недовольства.

— Странно? А похожа, немножко, — деланно удивился Александр Григорьевич.

— Барыни угнетают всех! А я нет! И, вообще, у меня папа-лётчик. Вот! Значит, никакие мы не баре!

 

Мама от такого заявления дочери с трудом сдержала смех. Ей всегда казалось, что она давно привыкла к высказываниям дочери, которая, как губка, впитывала слова и выражения знакомых ей взрослых, переиначивая их на свой лад и выдавая подобные заявления.

 

— Да ну! – улыбнулся Шульченко. — Значит, ты тоже лётчицей станешь?

— Нет. Буду октябрёнком! Но не навсегда, а только для начала.

— А потом? — заинтересовался полковник.

— Я стану лётным техником!

 

Собеседник округлил глаза. А капитан закашлялся, пытаясь таким образом не пустить рвущийся наружу смех.

 

— Вот это да! Я подобного ещё ни от одной девочки не слыхал. Можешь обосновать такой выбор? — поинтересовался командир.

— Техники готовят самолёт папе. Я тоже хочу. Чтобы он в полёте за мотор и крылья был совершенно спокоен!

 

Тут уже рассмеялись все взрослые.

 

— Ну, для этой мечты надо много и долго учиться. А конкретно сейчас у тебя какая мечта имеется? — Александр Григорьевич присел на корточки, чтобы беседовать с девочкой вровень.

 

Аля хотела рассказать про поход в кинотеатр, но неожиданно выпалила:

— Маму с папой радовать, — и, что есть силы, прижалась к родителям.

— Ну, в таком случае до встречи, будущий коллега, — полковник протянул руку девочке, и та, опять насупив брови, с самым серьёзным видом её пожала.

 

1950 год. Аэродром в окрестностях одного из городов Китая.

 

Офицеры переоделись в китайскую форму. Синие хлопчатобумажные френчи, мятые брюки, фуражки с блином и туфли, вместо привычных ботинок или сапог, вызывали улыбку, а порой и смех.

 

— Отставить зубоскальство. Выдали такое обмундирование, значит, так надоть! Для непонятливых объясняю ещё раз, наша страна официально в конфликте не участвует! А это значит, — полковник посмотрел на притихших подчинённых, — что лётчиков в форме СССР здесь никак быть не может. Это первое. И второе. Вам предстоит выучить китайский язык!

— Но это же не возм... — буркнул капитан Ерёмин.

— Разговорчики! — тут же оборвал командир. — Я ещё не закончил! И слова не давал! Язык будете учить в таком объёме, чтобы понимать китайских лётчиков и передать им наши навыки и умения! В общем… Да вы и сами всё понимаете.

 

Ерёмин, словно школьник, поднял руку и тряс ею в воздухе.

— Слушаю, капитан, что ты имеешь возразить? — полковник снял фуражку и вытер платком лысину.

— В войну немецкий заставляли учить, там понятно, был враг. А здесь... Китай же не воюет, мы, вроде бы, тоже.

— У корейских коммунистов с пилотами пока не очень, можно сказать, швах. Вот соседи помогают, как могут. Вон те обломки самолёта видел? — Шульченко вытянул руку и показал на край лётного поля. Знаешь, что там произошло? Переводчик спутал русские слова «пониже» и «совсем низко». В итоге, пилот погиб! А машину эту на нашем заводе собирали, рабочие день и ночь вкалывали, затем за тысячи километров сюда привезли. Вот такая «ридна мова» выходит. Дан приказ учить язык, значит, будешь зубрить. Ибо от этих знаний зависит жизнь человеческая, возможно, и твоя.

— А мы что? Тоже, в бой, как ... — не унимался Ерёмин.

— Если будет дана такая команда, — полковник надел головной убор, всем видом показывая, что диспут закончен и сейчас последует приказ «Приступить к занятиям!».

 

***

Время от времени советские лётчики отрывали взгляд от тетрадок с начертанными там диковинными иероглифами и смотрели в окно, где трудолюбивые китайцы старательно наносили на их самолёты номера и символику военно-воздушных сил другого государства.

 

17 декабря 1950 года. Северная Корея.

 

— Капитан! Наблюдаю впереди звено красноносых машин с хвостами в шашечку. Наши или нет? Не разобрать?[4] — Иван Рогов нажал на газ, и самолёт, набирая скорость, рванулся вперёд.

— Раскраска чудная какая-то, что-то я раньше таких самолётов не встречал. Ваня, прыть то поубавь, а то мало ли чего... — Ерёмин не договорил, ибо наушники шлемофона ожили, и в них послышался удивлённый баритон Рогова.

— По мне открыли огонь, пробит бензобак, машина горит, разреши катапультироваться!

— Прыгай, лейтенант! Немедленно! — скомандовал капитан и приступил к выполнению много раз отработанного виража, позволявшего зайти врагу в хвост:

— Нас атаковали, один самолёт подбит, открываю огонь! — проорал Ерёмин в микрофон, передавая сообщение на базу и, что есть силы, нажал на гашетку.[5] 

Глава 2. Третья сила

 

«Стреляйте в любого мирного жителя, подозреваемого в том,

что он коммунист, – не беря его в плен. Китайцы и корейцы

внешне только немногим отличаются от зверей»

Из приказа американского генерала Риджвэйя

 

Соединённые штаты. Белый дом. Овальный кабинет.

 

— Господин президент, я ещё раз повторяю, — генерал Данлис Марартир еле сдерживал себя, чтобы не перейти в беседе к ненормативной лексике, — с начала войны на полуострове мы регулярно бомбили северокорейские военные позиции и населённые пункты. Ежедневно наши славные B-29 сбрасывали им на голову по восемьсот тонн бомб! Причём, треть от всего составлял напалм. А это свыше трёх миллионов литров. Я приказал создать там пустыню, начиная от китайской границы. Вы знаете, какова высота пламени от напалмовых подарков? От пятидесяти до ста метров! Однако конечные результаты достигнуты не были, и виной тому третья сила! Проклятые русские. Их самолёты базируются на аэродромах Китая. Дерутся, как черти, и главное, у них много новых реактивных машин — МиГ-15, оснащённых пушками, тогда как наши «Сейбры» имеют на вооружении лишь пулемёты...

— Генерал, хватит подробностей! — перебил докладчика президент. — Что конкретно вы предлагаете?

— Атомные бомбы. Только с их помощью сможем одержать окончательную победу. Скажу честно, я испытал шок, когда Китай вступил в эту чёртову войну. Поэтому я не прошу, а требую разрешения на незамедлительный массивный атомный удар и по Корее, и по его соседу. Посмотрите на этот расчёт, — Марартир положил на стол заранее припасённые бумаги. — Тридцать — пятьдесят наших «Толстячков» [1] будет достаточно. Их надо аккуратно уложить на маньчжурский перешеек от Японского до Жёлтого моря и создать непреодолимую полосу радиоактивного заражения. Тогда с полумиллионной китайской армией больше проблем не будет лет шестьдесят, а, может, и на сто двадцать!

 

Президент мельком взглянул на бумаги, поднялся и подошёл к окну. Посмотрел на ухоженную лужайку возле Белого дома, помолчал пару минут, наконец, тихо произнёс:

— Как вы считаете, если агрессия коммунистических сил будет успешной, то следует ли ожидать, что их влияние распространится по всей Азии и в конце концов докатится до благословенной Америки. Вам же не следует разъяснять, что в Корее мы сражаемся за нашу собственную национальную безопасность и выживание... Поэтому применение там сверхмощного сдерживающего фактора мы обсудим в ближайшее время. Назовём этот удар «Операция Гудзонова бухта» и присвоим шифр «Совершенно секретно».

 

Белый дом. Несколько месяцев спустя.

 

— Генерал Бришли, вы изучили возможные последствия от исполнения плана «Бухта»? За вами последнее слово, — президент предложил председателю Объединённого комитета начальников штабов занять место в кресле, стоящем по другую сторону от стола.

 

Протягивая хозяину кабинета объёмистую папку, генерал пояснил:

— Как вы знаете, Китай — не самая мощная держава, поэтому стратегия на расширение Корейской кампании вовлечёт Америку в новую мировую войну в неправильном месте, в неправильное время и с неправильным врагом.

Более того, не факт, что это позволит нам привести Китай к покорности. И, наконец, главное, — советские лётчики с большой долей вероятности способны сбить до половины наших бомбардировщиков, не дав им возможности сбросить на намеченные цели этот ужасный груз. Наш Комитет предлагает запретить Данлису Марартиру не только обсуждать этот проект со своими подчинёнными, но даже упоминать о нём в прессе.

 

Глава 3. Мост на реке Ялуцзян. Апрель 1951 года.

 

Из донесения, внедрённого в войска коалиции ООН разведчика-нелегала:

«Для уничтожения стратегического моста на пограничной реке командование США разработало операцию, в которой будут участвовать восемьдесят бомбардировщиков и четыре истребителя прикрытия «Сейбр». Дата проведения — начало второй декады текущего месяца…»

 

Аэродром в приграничном посёлке Китайской Народной Республики.

 

Динамик, висевший на столбе, раз за разом повторял одну и ту же фразу:

«Личному составу готовность номер один! Занять места в машинах. Приготовиться к вылету».

 

— Неужто всем полком летим? Что-то новенькое, — обратился к другу и командиру вернувшийся из госпиталя Рогов, поспешно застёгивая шлем.

— Согласно приказу, только дежурная пара на земле остаётся. На всякий случай. Как нога, не беспокоит? — Ерёмин подтолкнул Ивана к выходу из помещения.

— Да на мне, как на собаке, — ответит тот и, не оборачиваясь, поспешил к своему МиГу.

 

Минуту спустя в наушниках лётчиков послышалась команда:

«Всем взлёт! Курс на мост реки Ялуцзян!».

 

Полчаса спустя.

 

— Вижу десятки самолётов противника. Идут ниже на пятьсот метров, встречным курсом, звеньями по три штуки. Огонь по моей команде, — спокойным голосом приказал полковник, и его машина, сделав крутой разворот влево, ушла на линию атаки.

 

Ни капитан, ни, тем более, лейтенант никогда в жизни не видели такого количества вражеских самолётов, летевших одновременно. Казалось, что их невозможно атаковать, ибо пулемёты противника мгновенно превратят МиГ в форменное решето.

 

— Цели выбирать самостоятельно. Бомбометания не допустить. По врагу огонь! — рявкнули наушники.

И страх исчез, появилась злость и ещё какой-то особый, ведомый только людям в погонах азарт.

 

***

Небо над рекой раскрасили десятки парашютов. Далеко внизу один за другим врезались в землю и взрывались тяжёлые бомбардировщики.

 

«Сейбры» опомнились и устремились в погоню за истребителями.

 

— Выбираю крайнего справа, прикрой, — крикнул в микрофон Ерёмин и, увеличивая скорость, помчался догонять «Летающую крепость».

 

Тут же навстречу понёсся рой трассирующих пуль, выпущенных из вражеского пулемёта. В кабине запахло жжёной резиной, самолёт стал терять скорость и устремился вниз. Однако прежде чем катапультироваться, капитан заметил, что и его пушки поразили цель. Крутясь вокруг оси, самолёт противника понёсся навстречу речной воде.

 

***

Уже позже, в китайском госпитале, капитан узнал, что в результате боя в плен было захвачено около ста американских лётчиков. Сбили десять бомбардировщиков и два «Сейбра». Один из которых записал на свой счёт лейтенант Рогов, сумевший ловко увернуться от преследователей.

 

Городок Московского военного округа.

 

Однорукий почтальон в выцветшей гимнастёрке с орденскими планками медленно брёл к дому, где проживали Ерёмины. Здоровой рукой он держал конверт с адресом, напечатанным на машинке.

 

«Ежели бы собственноручно писал, так чернилами, аль карандашом химическим. А тут, по всему видать, казённая писанина внутри, да к тому без обратного адреса. [2]

Выходит — похоронка! Ну, как такое страшное послание адресату вручать? Может быть, взять, да и выкинуть? И вся недолга. Пусть ждёт, надеется, дочку воспитывает. Пока правда вскроется, годы пройдут…» — размышляя, бывший фронтовик не заметил, как остановился возле Альки, играющей на скамейке с куклой.

 

Девочка заметила почтальона и стремглав бросилась к нему.

— Ой, письмо! От папы? Как здорово? Пишет, наверное, что скоро приедет! И мы тогда мы все вместе опять в парк пойдём! Только теперь аж на целый день.

 

На глазах ветерана выступили слёзы. Он машинально протянул девочке письмо и присовокупил к нему коробку конфет, полученную сегодня от продавщицы Глафиры, как презент за вручённое ей под расписку постановления суда «О снятии судимости за истечением срока давности», после чего развернулся и, не оглядываясь, зашагал к противоположному дому.

 

***

В письме военврач Комаров сообщал, что пишет послание по просьбе пациента, у которого на данный момент имеются небольшие проблемы с руками. Но в скором времени всё будет хорошо.

 

В конверте имелась ещё одна бумага. На ней было напечатано следующее:

«Верный супруг поздравляет ненаглядную Варвару с присвоением её мужу внеочередного звания майор и награждением его орденом Боевого Красного Знамени».

 

Потери в войне: [3]  

 

Самолёты:

СССР — триста тридцать пять.

США и союзники — одна тысяча сто сорок четыре.

 

Лётчики:

ВВС СССР — сто двадцать.

Пилоты США и союзники — тысяча сто семьдесят шесть.

              

Воздушные победы:
Коалиция ООН — восемьсот девяносто четыре.
ВВС СССР — одна тысяча двадцать.

---

(на основе реальных событий)

 

Поздняя осень 1952 года. Ночь. Петропавловск-Камчатский. 

Общежитие Петроморфлота.

Комната команды траулера «Имени второго партсъезда»

 

       Механик Андрей Сковорода и рулевой матрос Сергей Ворсклин в ожидании старенького вахтенного автобуса забивали доминошного «Козла». Костяшками старались не стучать, ибо стены в общежитии, построенного наспех ещё в довоенные годы, были не бумажные, но тонкие, и звук из комнаты в комнату передавался почти без искажений.

— Рыба, — вполголоса пробасил Андрей, размахнулся и тихонько опустил костяшку на стол.

— Будет тебе «рыба», и много. Выйдем с рассветом в море, там селёдки, крабов и морской капусты хоть… — он хотел ещё что добавить, но стол, кровать и пара табуреток дружно взлетели вверх, а здание тряхнуло так, что от оконных стёкол не осталось и следа.

— Америкосы треклятые войну начали, бомбу свою атомну кинули, — крикнул механик и метнулся к двери.

Сергей его опередил, дёрнул за ручку да так и замер с ней в руке. Стену перекосило, и выход из комнаты заклинило напрочь.

— На-до надеть против-огазы, как нас учили по граждан-ской об-ороне, — заикаясь, молвил Ворсклин.

— Балда! Они же на судне. А до него ещё добраться надо. Давай, сигай в окно. Второй этаж, не разобьёшься. Я за тобой, следом.

Сковорода отломил осколок стекла и выглянул наружу:

— Пожаров нема, и сирены не слыхать, может, и не война вовсе, не приведи господи, а простое землят... — он не договорил, так как очередной толчок оторвал механика от пола и швырнул наружу.

Рулевой, видя это, боялся сойти с места. Ноги непроизвольно амортизировали в такт колебаниям, исходящим от дрожащего пола. Он в недоумении пялился на падающую с полки посуду. А в голове, догоняя одна другую, неслись мысли:

«Если на полуострове так колбасит, то что там, в океане, на Туманном? Неужто ему полные кранты? Там же на заводе девчата и москвичка Маринка».

В прошлом месяце улов на переработку сдавали. Познакомился. Подружился. Смешливая такая, бойкая. И совсем не столичная штучка. Удрала от папы с мамой на край земли. Не побоялась. Проявила  характер. В общем, глянулась, чего греха таить. С такой хоть сейчас в ЗАГС, только бы выжила! Окольцую! Однозначно. В висках стучало.

Наконец-то завыла сирена, и оживший громкоговоритель хриплым голосом велел всем действовать согласно должностным инструкциям на случай стихийных бедствий. 

 

Вечер 4-го ноября. Остров Туманный. Общежитие рыбзавода.

 

       Семь лет назад отгремела страшная война. Страна-победительница вернула себе то, что принадлежало российской империи раньше: половину Южных Курил и половину Сахалина. Остров Туманный никогда и никем захвачен не был. Хоть и далёкая, но исконно русская земля. Жили здесь люди пришлые, приехавшие по вербовке подзаработать деньжат на строительстве домов и на монтаже посольных чанов рыбзавода. Женская часть населения трудилась куда начальство пошлёт, но по большей части на разделке и переработке улова.

 

***

       В комнате, рассчитанной на шестерых беседовали трое.

 — Девчонки, я на выходных ездила на соседний остров, на тот, который наши у японцев отбили. И знаете, чего я там видела… — Марина картинно закатила глаза, выдерживая паузу, подражая знаменитой актрисе столичного театра.

—  И какого тебя туда понесло? Это закрытый секретный объект, как ты туда попала? — не дожидаясь продолжения монолога, перебила её бригадир Лиза Ким, местная кореянка, перебравшаяся на остров с Сахалина после окончания войны.

— Кимушка, так я же с погранцами на их корабле. Интересно же. Как узкоглаз… — девушка осеклась, на мгновение прикрыла рот ладошкой, но тут же нашлась и продолжила. — Как твои поработители землю обустроили, чего возвели и как. Между прочим, там от каждого дома к вершине сопки ведут добротные лестницы с перилами.

— Так уж из каждого? Врёшь ты, Маринка. Увидела одну и сочиняешь, — возразила повариха Ириша.

Она тоже просилась к пограничникам, даже придумала повод, мол, ей нужны травы для приправ, которые растут исключительно на соседнем острове и более нигде в мире. Но лейтенант только рассмеялся и сказал, что место для  гражданских имеется только одно, и оно уже занято. Так что пусть нарисует, как это растение выглядит, и передаст листок Марине, а та уж расстарается, доставит на Туманный съедобный цветочек аленький.

— Москвичка правду говорит, — буркнула бригадирша. — Так и есть. И лестницы эти не для красоты и удобства, а чтобы жизни спасать. От смерти убежать.

— Как это? — повариха округлила глаза.

— А так. Когда цунами идёт, остаётся только одно, драпать вверх, в сопки. Добралась до верха, значит, поживёшь ещё, а нет, то не останется от тебя даже могилы. Утянет волна в море, и всё. Пойдёшь рыбам на обед.

— Цунами, цунами, — бормотала Маринка. — Где-то читала. Это, кажется, волны такие, огромные, или я ошибаюсь. Слово-то какое красивое, иноземное.

— Всё! Отбой, болтушки. Завтра с утра траулер придёт. Всем спать. Пусть вас охраняет могущественный Хогуксин.[1] — Лиза щёлкнула выключателем и натянула на себя старенькое лоскутное одеяло. 

 

Ночь пятого ноября. (Местное время)

 

       Маринка проснулась от крика бригадирши.

 — Вставайте! Все на улицу! Бегом! Да не одевайтесь вы, дуры! Некогда! Так бегите!

Утлый домишко ходил ходуном. Девчонки, выскочив во двор, жались друг к дружке, пытаясь согреться. Промёрзшая земля тряслась под ногами. Норовила опрокинуть растерянных и ничего не понимающих людей.

С берега ветер донёс звуки выстрелов и обрывки фраз: «Война! Война!»

Марина схватила Ким за рукав:

— Неужели опять? Кто посмел? Американцы, японцы или все вместе?

— Да не война! Уши прочисть! Вода! Волна! Бежим отсюда. Быстро.

— Куда, Лизонька? Это же остров. Океан кругом. От него не убежишь. Мы все утонем.

— Туда, дурёха. На сопку, к пограничникам. Застава самое высокое место. Быстрее. И повариху тащи. Стоит и раскачивается. Дай ей пощёчину, я разрешаю.

 

***

       Толпа бегущих разом остановилась. Путь к вершине преградила широкая канава. Через неё был переброшен хлипкий деревянный мостик. Солдаты расталкивали бегущих, освобождая проход для женщин с детьми. К счастью, их на острове было немного. Спустя несколько минут хлипкое сооружение рухнуло под натиском людской массы. Сильные руки лейтенанта подхватили лежащую на канаве Марину. Офицер понёс её через траншею. Девушка была в полузабытьи. На мгновение ей показалось, что рядом с ней не пограничник, а парень с траулера со странной фамилией Ворсклин. Внезапно её сердце сжалось и заныло. А если он сейчас в море? Его судёнышко как скорлупка. Ой. Боже, если ты есть, спаси его. Пожалуйста. Я молитв не знаю, но очень тебя прошу.

 

***

       Ирина и Лиза вели под руки ослабевшую старую женщину. Сзади нарастал грохот приближающейся громадной волны. Слыша это, девушки ускорили шаг, стараясь как можно быстрее добраться до вершины спасительной сопки. Минуту спустя старушка в изнеможении повисла на их руках, а затем, выскользнув, упала на землю.

— Вставайте и опирайтесь на меня! — скомандовала хрупкая кореянка. — Лиза, помоги ей.

Женщина скрестила руки на груди:

— Оставьте меня. Я своё отжила. Спасайтесь сами. Вам ещё детишек рожать. Земля русская пустовать не должна. Ступайте с богом.

Повариха, перекрикивая грохот стихии, орала ей в ухо:

— Ишь, чего удумала. Давай, цепляйся за мою шею. Либо выкарабкаемся вместе, либо потонем. Двум смертям… — девушка не договорила. Могучая сила цунами подхватила их и швырнула далеко вперёд, к вершине сопки.

Измученные женщины пытались ухватиться за стебли спасительных кустиков, но тонны воды были сильнее. Образовавшийся гигантский водоворот, помедлив с минуту, втянул в своё чрево всех, кому только что даровал надежду на спасение.

 

***

       Вдруг наступила тишина. Из-за облаков выглянула робкая луна. Люди с удивлением глядели друг на друга. Несмотря на ноябрь, никто не ощущал никакого холода. Каждый в этот момент думал об одном и том же. «Неужели всё! Пронесло! Выжили!»

Наиболее смелые начали спускаться вниз, спеша посмотреть на то, что полчаса назад было их городом, и узнать, что стало с их родственниками, не успевшими покинуть жилища.

Обгоняя других, бежал человек в мокрой милицейской форме:

— Там заключённые в КПЗ. Если они погибли, они мне этого не простят! Я же сам их вечером запер всего-то за пьянку. Если бы знал, если бы... — повторял он одно и то же на бегу.

 

***

       Неожиданно вся людская масса разом остановилась, будто натолкнувшись на невидимую преграду. Люди, оцепенев от ужаса, смотрели в сторону океана, откуда на их Туманный надвигалась свинцовая громадина нового цунами.

 

***

       Огромный водяной вал уничтожил то, что уцелело после первого удара стихии. Многотонного кита, словно игрушку, выбросило на центральную площадь города. За этот «щедрый дар» вода унесла с собой трактора, цистерны с горючим, суда, стоящие на рейде, и… конечно, людей.

 

 

Остров Туманный. Вечер следующего дня

 

       Сергей обнимал плачущую Марину. Девушка прижималась к нему, пытаясь спрятаться в его бушлате от ужасов прошедшей ночи.

— Ну, угомонись ты. Ведь жива же. Чего реветь-то. Знаешь, сколько сил понадобилось нашему траулеру, чтобы к острову пробиться? Кругом буруны, водовороты, брёвна, бочки, чего только нет. Гребной винт от намотанных рыболовецких сетей раза три освобождали. Без водолазной амуниции. Вода холоднющая, ужас. К вам спешили на помощь. Весь наш Петроморфлот тут. Все суда, до единого.

К ним подошёл Андрей. Постоял с минуту, помолчал, потом протянул матросу бумагу:

— Читай. Радиограмма. Аж из самой столицы.

«Создать в регионе службу наблюдения и предупреждения  об ….. Незамедлительно выделить для научных исследований судно… Включить в состав экипажа:…. матроса Сергея Ворсклина...»

— А меня об этом спросили? — возмутился парень, — может быть, я хочу, как и раньше, селёдку ловить! Научная посудина, понимаешь! Да там одни очкарики в команде будут. Скукотища. Не! Я не согласен. Рапорт подам.

Марина отодвинулась от него, приподнялась на цыпочки и заглянула в глаза.

— Ты будешь на нём ходить! Обязательно. Ради памяти наших девчонок, ради всех погибших островитян! Чтобы ничего подобного не повторилось! Понял!

— А ты? — глотая комок в горле, молвил матрос.

— А я буду ждать на берегу, чего же мне ещё остаётся.

 

 

Москва. Кремль. Сутки спустя.

 

       Вождь просматривал только что доставленные гранки завтрашнего выпуска партийной газеты. Решительно перечеркнул красным карандашом небольшую заметку на четвёртой странице, снял трубку и велел секретарю соединить его с главным редактором.

Минуту спустя в трубке раздался встревоженный голос:

— Сслушаю, Иосиф Виссарионович.

— Завтра большой праздник. Вся наша страна будет отмечать очередную годовщину революции. Зачем портить людям настроение каким-то далёким цунами? Они хорошо потрудились и имеют право хорошо отдохнуть. Вы меня поняли?

 

[1]     — В корейской мифологии дух — защитник страны

Как вихрь внезапно налетая,

Как вор, прокрадываясь к нам,

Гремит, аулы истребляя,

И ночью рыщет по горам:

Жилища в пепел превращает,

Не внемлет воплю матерей,

В плен нечестивый увлекает

И наших женщин, и детей.

О, Аллах! услышь правоверных,

Избавь нас от Засса, от страшной с ним битвы!

 

(Этнографический очерк черкесского народа.

Составил генерального штаба подполковник барон Сталь в 1852 году // Кавказский сборник, Том 21. 1900). 

 

1864 год. Санкт-Петербург. Зимний дворец 

 

Собравшиеся в зале представители высшего общества перешёптывались, поглядывая на закрытые массивные двери, украшенные золотыми вензелями.

— Неужели правда?

— Но он же!

— Да и других заслуг поболее будет.

— Господа. Давайте договоримся, когда выйдет, руки не подавать и радости не выказывать.

— Что вы такое говорите. Сам император решил. Кто мы, чтобы высочайшее повеление оспаривать?

Дискуссию одетых в парадные мундиры мужчин прервал скрип открывающихся дверей.

Придворные лакеи, сделав положенные движения с поклоном, отошли в стороны, пропуская министра императорского двора Графа Александра Владимировича Адлерберга.

Вельможа окинул взглядом собравшихся, погрозил пальчиком фрейлине, исполнившей недостаточно низкий книксен, развернул бумагу и хорошо поставленным голосом произнёс:

«Высочайшее повелеваю! Барона, генерал-лейтенанта Засса Григория Христофоровича, в знак признания его прежних заслуг, вновь призвать на службу воинскую. Отныне состоять ему по Кавказской армии с зачислением в запас. Император всероссийский Александр второй».

С минуту в зале царила тишина, потом раздались несколько нерешительных хлопков, но тут же стихли.

Из дверей вышел сухонький мужчина, в генеральском облачении, с многочисленными наградами на груди. Хотел подойти к группе военных, стоящих особняком, но, замешкавшись на мгновение, передумал и, гордо подняв голову, направился к выходу.

«Демон. Изверг», — неслось вслед.

 

***

— А помните ту историю с венчанием его дочери? - обратилась дородная дама к соседке. - Ведь до государя дело дошло!

— Нет. Не сочтите за труд, поведайте, пожалуйста. - Собеседница округлила глаза.

— Понимаете, дорогуша, дочка Засса втюрилась в рижского гарнизонного офицера по фамилии Ранцев. Папенька был не против, но поставил условие. Потребовал, чтобы новоиспечённый родственник взял титул будущей супруги, так как род баронов фон Засс много древнее и знатнее. Представляете? Русскому офицеру фамилию менять.

— Подобного не припоминаю, — согласилась слушательница.

— Скандал вышел... До самого Николая Первого докатился. И тот вмешался. Разрубил «гордиев узел». Предписал молодожёну отныне именоваться Ранцев-Засс. Понятное дело, тесть ни в какую. Как это так, его фамилия вторая, да ещё и через чёрточку. Но те, кому следует, объяснили упрямцу, что перечить воле императора — себе дороже.

 

***

В соседнем зале офицеры горячо спорили о другом.

— Господа! Согласитесь. Для острастки сжигать аулы, уничтожать посевы, угонять скот, а главное, насаживать на пики головы убитых горцев – это не метод русской армии. Век-то на дворе девятнадцатый. Просвещённый.

— Тактика Засса мало чем отличалась от приёмов неприятеля, - возразил молодой кавалергард. - Само имя Григория Христофоровича внушало трепет. Местные считали, что урус запросто общается с потусторонними силами.

— Вы, юноша, не можете помнить тридцать девятого года. Тогда он приказал передвинуть Кавказскую линию с Кубани на Лабу. Приблизил русскую границу к горам. И закрыл для местных равнину, простирающуюся между этими реками. Коренных обитателей выселили. Создали новый казачий полк. Включили в его состав станицы Вознесенскую, Лабинскую и Урупскую. Привлекли на новые земли переселенцев, русских и армян. Даже город основали — Армавир.

— А касаемо голов, — вмешался в разговор седовласый полковник, — так я вот что поведаю: единственная цель набегов кавказцев — это захват пленников, хлебопашцев их жён и детей, то бишь рабов. Их потом туркам продать, если конечно мы, русские, не выкупим. Представьте себе хату казака. На самом людном месте ружьё, шашка да кинжал. С ними и в поле, и на праздник. Иначе никак. А вы говорите «просвещённый век». Помните тот случай, когда похитили майора Павла Швецова. Потребовали за него четверть миллиона серебром. Даже по нынешним временам сумма баснословная. Начальник Засса, генерал Ермолов, приказал местным за десять дней собрать деньги. Ежели не наскребут – смерть. И похитителям ничего не оставалось как снизить цену выкупа в двадцать пять раз. Её, кстати, местный правитель шантажистам передал, ну или, по иному, договорился. Не суть.

К спорщикам подошёл старичок в выцветшем мундире.

— Позвольте великодушно сообщить господам офицерам, что я лично имел честь готовить для командующего войсками на Кавказской линии генералу от инфантерии Поповичу официальный циркуляр, предписывающий генерал-лейтенанту Граббе досконально разобраться с фактами отсечения головы горцев и «втыкания» на шесты. И Военное Министерство на основе проведённого расследования факты не отрицало. Лично самодержцу российскому было доложено, что подобное святотатство имело место только у начальника правого фланга генерал-лейтенанта Засса и более нигде. И сей доклад не остался без последствий. Григорию Христофоровичу намекнули, что крайне желательно покинуть ряды действующей армии, хотя бы по причине прогрессирующей болезни. Зачислили в резерв по кавалерии, а затем и вовсе отправили в отставку.

— Год спустя опять призвали. И назначили начальником авангарда третьего пехотного корпуса. Кому-то же надо было разгромить мятежных венгров, — перебил старика полковник.

 

***

В это время шестидесяти семилетний барон ехал в карете, опершись на шашку с надписью «За храбрость», и предавался размышлениям.

Вспомнился случай, когда однажды он освободил и даже дал денег захваченному в плен черкесу, брат которого пришёл в расположение русских войск и предложил качестве выкупа свою жизнь.

Генерал и не заметил, как задремал. Ему снился случай из далёкого прошлого, когда он, принимая у себя делегатов горских селений, приказал помощнику незаметно извлечь из пистолетов гостей пули. После чего, обращаясь к гостям, молвил:

«А зачем вам оружие? Всё равно стрелять, как следует, не умеете. В шапку мою не попадёте».

Чеченцы тут же открыли огонь. Хозяин тихонько бросил на землю переданные пули. Удивление гостей перешло в ужас. А слух о бессмертии Демона ещё долго гулял аулам.

Сидевший напротив адъютант бережно укрыл командира тёплой накидкой, пододвинул подушку. Под ней обнаружилась тетрадь. Посмотрел на спящего хозяина и перевернул страницу. 

 

Записки хромого Демона

 

Хитрость и смекалку считаю одной из обязательных деяний военного искусства.

Однажды я попросил лазутчиков пустить по аулам слух о приключившемся у меня тяжёлом недуге. Представителей племён принимал, лежа в постели. Рядом выставил дурно пахнущие склянки с лекарствами. Велел зажечь три восковые свечи над изголовьем...

Молва о «смертном часе урус шайтана-демона» разнеслась по горам со скоростью пули. И черкесы утратили бдительность.

А я, неожиданно «воскреснув», перешёл с отрядом реку Белую, спалил дочиста два аула!

Не знаю, как у тебя, дорогой мой читатель, а в нашем семейном гнёздышке всё ещё существует старый альбом с фотографиями. В красивом красном бархатном переплёте. Тяжеленный, просто жуть.

— Супруже! Я когда ещё просила тебя распечатать и вложить в альбом фотографии, которые мы сделали во время прошлогодней поездки в Финляндию? С какого раза ты, наконец, исполнишь мою малую просьбу?! — Это моя вторая половина оторвалась от предновогодней стряпни и взяла в руки «бархатный раритет».

— Я тут с утра до вечера кручусь на кухне как векша — грызун из семейства этих, как их, запамятовала — беличьих. А он сидит, бумагу марает, рассказы пописывает. Давай, живо включай свой принтер и выдай мне сейчас же всё, что просила. Иначе… Сам знаешь, что иначе. Будешь, как холостяк, банальной яичницей давиться. Гастрит зарабатывать.

— Но, дорогая, — нехотя огрызнулся я. — У всех же планшеты, ноуты и смартфоны. На них же можно всё посмотреть и всем друзьям и подругам мигом переслать. Чего же дорогую фотобумагу зазря изводить.

— А на память оставить! Детям, внукам. Потомкам нашим. Ты о них подумал? — Жена с любовью и нежностью перелистывает альбом, каждый лист которого переложен пожелтевшей папиросной бумагой. — Вот смотри, у меня для Финляндии целых два листа специально отведено.

— Но наши дети уже давно позабыли про толстенные альбомы с фотографиями. Если вообще знали об их существовании. У них для этих целей Инстаграмм и прочие социальные сети имеются.

— И что у тебя за манера такая — постоянно мне перечить! К нам, между прочим, совсем скоро приедет тётя Маша. Она всех этих гаджетов, ужас как боится. У неё даже сотового телефона нет. Вот специально для неё ты сейчас фото и напечатаешь, понятно?

— Если у тёти телефона нет, откуда же ты знаешь, что она приезжает? — из последних сил сопротивляюсь я.

— Телеграмму почтальон принёс. На, почитай. Если ты запамятовал, то информирую, у нас в стране существует такой анахронизм, как почтовые отделения. Вот наша тётя пошла туда и отбила телеграмму. Понятно?

 

***

Старенький принтер, кряхтя, ожил, нехотя помигал светодиодами, поскрипел шестерёнками и наконец выдал серию фотографий, столь необходимых для семейного альбома.

— Так! А это что за вывеска у меня за спиной? Какое памятное место? Что в нём особого? Сделай милость, растолкуй, пожалуйста. В противном случае лично всё будешь тёте Маше разъяснять.

Нехотя поднимаюсь из-за стола, нежно обнимаю свою ненаглядную, всматриваясь в фотографию.

«Ателье по стрижке собак господ Бориса и Ирины Бьёркелунд. Общество защиты животных Финляндии», — читаю я вслух.

— Ничего не понимаю. И что это за достопримечательность такая? Собачье ателье. Почему ты меня запечатлел на фоне именно этого дома?

— Понимаешь, дорогая, в самом доме ничего особого нет. Дом как дом. Особенность кроется в фамилии владельца. Борис Бьёркелунд, можно сказать, человек-легенда, только о нём почему-то мало кто знает.

Жена с глухим стуком закрывает альбом.

— Вот вечно ты так. Я у тебя должна всю информацию клещами вытягивать. Под пытками. Пошли на кухню. Ещё немного и тесто из квашни вывалится. Я, так и быть, тебя от тяжёлой кулинарной работы на сей раз освобожу. Но ты за это, в знак благодарности, всё про финскую вывеску расскажешь. Согласись, это много лучше, чем в ящик телевизионный пялиться, что у нас на холодильнике примостился.

Я молча киваю головой в знак согласия. Беру со стола папку с надписью «Бьёркелунд» и покорно следую за своей супругой.

 

***

Жил в начале двадцатого века в славном городе Санкт-Петербурге совершенно русский человек, правда, из семьи финляндских шведов. За два года до революции окончил Морской Корпус, получил первое офицерское звание.

— Это ты о Борисе Бьёркелунде? — уточнила жена, раскатывая тесто.

— Да, это о нём. Будь добра, не перебивай меня, пожалуйста, — попросил я. — Потом, если захочешь, отвечу на все твои вопросы.

Итак, продолжаю. Молодой морской офицер успел повоевать в Первой мировой войне. Некоторое время служил на линкоре «Петропавловск». В одном из боёв получил ранение. Выздоровление пришлось как раз на дни Февральской революции. Второй морской балтийский экипаж, к личному составу которого был приписан Борис, в полном составе, с красными бантами в петлицах, отправился к зимнему дворцу выразить своё полное одобрение Временному правительству. Один Бьёркелунд не пошёл. Совсем недавно он торжественно присягал царю и Отечеству и от той клятвы отказываться не желал.

Так уж случилось, что именно в этот день его назначили дежурным по казарме. Вернувшись с дворцовой площади, матросы устроили диспут с распитием спиртного, на тему «Будущее России и флота».

— Что здесь происходит? Почему в комнате посторонние гражданские? — обратился дежурный мичман к старшему по комнате.

— Это наши братья по революционной борьбе. Их только что выпустили из тюрьмы, — сквозь зубы, не вынимая папиросы изо рта, нехотя процедил матрос.

— Освободите помещение от посторонних! Будьте любезны соблюдать устав! — повышая голос, произнёс Борис и повернулся, чтобы уйти, но ему это сделать не дали. Десятки рук подхватили Бориса и понесли к окну. Казарма располагалась на четвёртом этаже старинного здания с высоченными потолками. Упасть с такой высоты означало только одно — верную смерть. И Бьёркелунд её уже ощущал всем своим молодым, крепким телом. Ещё секунда, другая, короткий полёт, холодная февральская мостовая и всё.

Невероятным усилием воли он заставил себя развернуться. Затем заорал, что есть мочи:

— Дорогу офицеру, мать вашу………!!!

Удивительно, но его послушали. Расступились. Мичман, гордо подняв голову, прошёл мимо толпы матросов, не чуя под собой ног, перепрыгивая через пролёты, помчался прочь. В казарму, да и вообще на флот, морской офицер Борис Бьёркелунд больше не вернулся никогда.

 

***

Жена перестала лепить пирожки. Вытерла о фартук руки. Налила в пиалы зелёного чая.

— А дальше-то, что? Ты же сам говорил, что у него была семья. Люди, по всей видимости, не бедные, обеспеченные. Да и девушка у такого красавца, конечно же, должна быть. Короче, давай, рассказывай! Не томи, а то мигом у меня за изготовление пельменей примешься. После чего потом сам же будешь есть свои «крокодилы». Потому как желающих полакомиться такими гигантами в нашем доме точно не сыщется.

— А теперь, дорогая, представь себе глаза молодого человека, добравшегося до своего дома, — не вступая в полемику, продолжил я. — И увидевшего на груди родной матери точно такой красный бант, как и у тех матросов, которые в пьяном угаре были готовы убить его лишь за сделанное им замечание! Ты спрашиваешь, была ли у Бориса девушка? — К этому времени наш герой уже был обручён. В этом направлении дело уверенно двигалось к свадьбе. Но судьба новой ячейки общества оказалась очень печальной. Однако, не буду забегать вперёд. — Я достал из папки листок с воспоминаниями одного человека, современника Бориса — тоже мичмана российского флота.

«Матросы в распахнутых настежь бушлатах вёдрами таскали из винных подвалов и магазинов спиртное. Пили на ходу, дрались и падали на холодную февральскую землю».

— Бьёркелунд женился и стал подумывать о том, чтобы перебраться на постоянное место жительства — соседнюю Финляндию.

 

***

Прошло четыре года. Началась и закончилась гражданская война. Отставной мичман не пошёл воевать ни за белых, ни за красных. Он вообще не находил себе места в новой России. Перебивался случайными заработками и подачками от дальних и близких родственников. У четы Бьёркелундов родился ребёнок — девочка. Наконец Бориса после долгих мытарств выпустили за границу. Но жену и дочь оставили в заложниках. Отец семейства был вынужден постоянно курсировать между двумя городами — Петроградом и Хельсинки. В Финляндии он довольно быстро получил весьма приличную работу. Стал разведчиком при финском генеральном штабе.

— Так он что, собирал информацию о Красной армии? — поинтересовалась супруга. — Работал против своих бывших соотечественников?

— Дорогая, ты ведь сама понимаешь, что подтвердить это или опровергнуть я не могу. Разведки всех стран мира умеют хранить свои секреты. Но после очередного посещения нашей страны всех, с кем контактировал Бьёркелунд, арестовали.

— И жену с дочкой? — уточнила супруга.

— И их тоже. Такое было время. ЧК не щадила никого. А самого Бориса в одночасье объявили персоной нон гранта. Больше он приезжать в СССР уже не мог. Пять лет офицер финского генерального штаба, используя все свои связи, в том числе на самом высоком уровне, добивался того, чтобы его семью выпустили из тюрьмы и разрешили выехать в Финляндию. И, в конце концов, почти безнадёжное дело закончилось успехом. Жену Бьёркелунда освободили. Выдали ей загранпаспорт и даже выделили сопровождающего аж до города Хельсинки. А знаешь, почему? Потому, что от пяти лет пребывания в тюремных застенках его обожаемая супруга Мария сошла с ума.

— А дочь? — жена перестала заниматься пирожками. Села напротив и листала мою папку.

— Девочка к тому времени умерла. Дети есть дети. Они в неволе почти не живут. Им свобода нужна.

Жить с родным, но душевнобольным человеком разведчик не смог. Супруги расстались. Спустя некоторое время Борис сочетался законным браком с дочерью русского полковника. В положенное время вышел в отставку и поселился в тихой финской провинции. Открыл магазинчик антикварных товаров и зажил в своё удовольствие.

 

***

Несмотря на настойчивые уговоры, он не вернулся на службу ни в 1939 году, когда началась Советско-финская война, ни в годы Великой Отечественной. Однако, после того как все войны были завершены, Советское правительство потребовало от Финляндии арестовать и выдать в СССР двадцать человек. Почему именно двадцать — мне неизвестно. Но в числе этих несчастных оказался и Борис Бьёркелунд. Так уж злодейке-судьбе было угодно. Ему ещё повезло — осудили только на десять лет, вместо обычного в таких случаях четвертака. Наверное, учли почтенный возраст «врага советской страны». В 1955 году больной и измученный, почти инвалид, вернулся на свою вторую Родину. Однако всё же нашёл в себе силы прожить ещё двадцать один год, написать удивительные мемуары о своей лагерной жизни, увидеть на полках финских магазинов свою книгу и умереть в 1976 году.

 

***

В прихожей раздался звонок. Супруга поднялась со стула.

— Ой, это, наверное, тётя Маша приехала, а у меня ещё пирожки не готовы. Иди, открой! Покажи нашей гостье альбом с фотографиями, пока я тут со стряпнёй закончу. Расскажи ей всё, что мне рассказал. Мой дядя, её муж, тоже после войны в лагере оказался. Только он не вернулся, сгинул там навсегда. Совсем недавно бумагу о полной реабилитации прислали. А потом давайте за стол, и захвати ту бутылку водки, что из Финляндии привезли. Помянем всех тех, кто прошёл через ГУЛАГ. Пусть будет земля всем им пухом. И вечная память. Да, ещё вот что — спасибо тебе за фото! И вообще за то, что ты у меня есть!

Знаете, в каком образе является ко мне писательская муза? Конечно же, в образе любимой супруги.

— И когда ты наконец займёшься нашими Авгиевыми конюшнями? Новый год уже не за горами.

— Какими именно конюшнями, и причём тут Новый год, дорогая? — не отрывая глаз от газеты, уточняю я с тайной надеждой, что супруга на этот раз в полемику вступать не будет и ретируется на кухню, ворча под нос свой дежурный монолог: «Послал же Бог муженька. У других все рыбаки, да охотники. Нет-нет, да и чего съестного в дом принесут, а у меня писатель. Только исписанные листки по всей квартире разбрасывать и способен. Раньше ими хоть печку растапливать было можно, а теперь даже в макулатуру сдать — и то проблема».

Но на этот раз моя благоверная была настроена решительно.

— А те конюшни, которые на антресоли уж какой год существуют. Вставай с дивана, быстренько бери стремянку и вперёд. Иначе, я сама Гераклом стану и мигом совершу очередной номерной подвиг. Я давеча в интернете статью про итальянский новый год читала. Так они там в канун праздника вообще старую мебель из окон пуляют. Ходить страшно. Того и гляди, под шкаф или комод времён раннего ампира угодишь. Вот уподоблюсь им, будешь тогда знать. Выброшу всё, сам знаешь, к какой матери.

Она хотела продолжить свой гневный монолог, но я уже понял, что дело на этот раз принимает серьёзный оборот и, нежно отодвинув супругу в сторону, стремглав метнулся к тем самым конюшням, то бишь к антресолям.

— Пылесос захвати, — неслось мне вслед. — Иначе от пыли задохнёшься или, чего доброго, чахотку подхватишь!

 

***

Грампластинка, ещё одна и ещё. Супруга подаёт мне снизу влажную тряпку.

— Сотри с них пыль, прежде чем выкидывать. Крутить их всё равно не на чем, разве что на карандаше или ручке.

Осторожно, чтобы не поднять в воздух многолетнюю пыль, беру в руки очередной раритет.

Читаю: «Песня — Ленинград. Музыка — Пугачева Алла. Слова — Мандельштам Осип». Следом за пластинкой из чёрной пасти антресолей выныривает связка пожелтевших книг в хорошем коленкоровом переплёте — «Звезды над Самаркандом». Бородин С. П. Четверть века назад я привёз эти книги из Средней Азии. Хотел детям отдать, да они сейчас бумажных книг практически не читают — скачивают из всемирной паутины или слушают аудиоверсии.

— Надо же, где встретились, — произношу я вслух.

— Кто встретился? — недовольно уточняет супруга.

Из кухни раздалась трель свистка закипевшего чайника.

— Как кстати. Пойдём, дорогая, на кухню. Выпьем нашего любимого зелёного 95-го, и я тебе расскажу, кто с кем встретился, и почему им в жизни было бы лучше этого не делать вовсе.

 

***

— Понимаешь, любимая, — я отхлебнул терпкую жёлто-зелёную жидкость из своей пиалы, — Осип Мандельштам был человеком неуживчивым. Он сам не раз утверждал, что Бог наделил его скверным характером, но компенсировал этот недостаток некоторым литературным даром. В 1932 году поэту и его супруге Надежде Яковлевне наконец-то выделили квартиру и не где-нибудь, а в знаменитом писательском доме им. Герцена на Тверском бульваре.

— Это тот самый дом Грибоедова, который так великолепно описал Михаил Булгаков в своём знаменитом романе «Мастер и Маргарита», — то ли спросила, то ли уточнила жена.

Я молча кивнул в знак согласия и продолжил.

— Соседом Мандельштама оказался литератор по фамилии Саргиджан и по имени Амир. Первое время соседи приятельствовали. Ходили друг к другу в гости, порой выпивали, а как же без этого, творческие же натуры. Случилось так, что Амир взял да и попросил по-дружески у Осипа Эмильевича в долг, до очередного гонорара, 75 рублей ассигнациями. Как говорится, ничего так не портит отношения людей, как невыполненные финансовые обязательства. Время шло. Произведения Мандельштама печатать перестали, другой литературной работы практически не было. Поэт вежливо попросил Саргиджана вернуть долг. Потом ещё раз попросил. Затем уже потребовал. Всё без толку.

— Денег сейчас нет, когда будут, тогда и отдам, — на ходу скороговоркой произносил Амир и быстренько скрывался за своей дверью.

И вот однажды, возвращаясь из редакции в самом скверном расположении духа, Осип Эмильевич повстречал жену Саргиджана Татьяну Дубинскую, нёсшую авоську, полную дефицитной снеди. И нервы живущего практически впроголодь поэта не выдержали. Он закатил невероятный скандал. Кричал, что в то время когда пожилой и маститый (Мандельштам, конечно же, имел в виду себя) литератор недоедает, его более молодой коллега жирует и закатывает «лукулловы пиры». В свою очередь, Амир, науськиваемый женой, не вступил в словесную перепалку, а просто начал избивать поэта. Мало того, влетел в мандельштамовскую квартиру и накинулся с кулаками на Надежду Яковлевну. Что в таком случае должен был предпринять оскорбленный советский человек? Конечно же, обратиться в товарищеский суд. А как же иначе, не оставлять же без последствий такое поведение молодого литератора. Председателем этого суда назначили не кого попало, а самого Алексея Толстого. Благо, он в тот момент находился в Москве.

На суде Мандельштам повёл себя весьма странно. Вместо того чтобы внятно и правдоподобно изложить суть дела, он стал доказывать присутствующим, что Саргиджан и его жена Татьяна люди дурные и крайне плохо воспитанные. И вовсе никакие даже не писатели. Однако в зале суда народ собрался, в основном, под стать Саргиджану. Поняв это, поэт стал оскорблять и всех присутствующих. Алексей Толстой, зачитывая решение суда, отметил, что деньги Осипу Эмильевичу надо-таки вернуть.

— Когда они у меня будут! — закричал с места ответчик.

— Когда они у него появятся, — согласился председатель и на этом закрыл заседание.

Щупленький поэт, услышав это, немедленно вскочил на стол и, размахивая кулаками, закричал, что это совсем не советский справедливый товарищеский суд, что он этого так не оставит!

Спустя восемь месяцев Мандельштам, будучи в Ленинграде, дал пощёчину Толстому. Прошло чуть больше недели, и поэта арестовали. Ему ставилось в вину создание антисталинских стихов. («Мы живём, под собою не чуя страны»). Но по углам то и дело шушукались: «Надо же! Еврей поднял руку на самого графа Толстого». Как бы то ни было, но теперь исполнить решение товарищеского суда было невозможно. Мандельштам исчез. Даже цветы на могилу великого поэта уже не возложить, ибо никто не знает, где находится та могила.

А что же должник? Что с ним случилось? Амир Саргиджан вдруг вспомнил, что по документам он не кто иной, как Сергей Петрович Бородин. И, быстренько собрав вещички, отбыл на постоянное жительство в Среднюю Азию. Он умел дружить с властью. Так сказать, находить с ней общий язык. Публиковался во многих местных газетах и журналах. В основном, это были путевые заметки о Средней Азии и Дальнем Востоке, о Памире и Казахстане.

Затем перешёл на создание исторических романов: «Дмитрий Донской», «Египтянин», «Звёзды над Самаркандом». Работал в качестве специального корреспондента в Румынии, Югославии и Болгарии. Конечно, как и у большинства маститых писателей, у Сергея Петровича было хобби. Он коллекционировал редкие и очень дорогие монеты. Эта коллекция была такого качества и такой стоимости, что её выставляли в Соединённых Штатах, в разделе «Лучшие мировые частные собрания». Она даже получила там приз, не главный, но достаточно почётный и престижный. Эта коллекция существует до сих пор и выставлена в музее имени писателя. Но не сыскать в ней 75-ти советских рублей, ценность которых — исковерканная судьба Осипа Мандельштама.

 

***

Наши пиалы были давно пусты. Пузатый расписной чайник остыл. Супруга с нежностью посмотрела на меня и тихо спросила:

— А тебе книги этого Бородина нравятся?

— Ты знаешь, да. Чего греха таить — интересно написаны. В своё время читал их с большим удовольствием, — ничуть не лукавя, ответил я. Так бывает в жизни — талант и подлость вполне могут уживаться в одном человеке. Так уж мы, люди, устроены.

 От автора 

Я закончил писать о первом и самом удачном самозванце в истории России, о «Первом из проклятых» – Лжедмитрии. Вытер трудовой пот со лба и собирался вернуться к приключениям моей неугомонной Маргариты Сергеевны Крулевской, но не тут-то было. Читатели с завидным упорством присылали письма с одним вопросом или просьбой. «А, дальше». Видит Бог, я не хотел писать о самой жуткой казни в истории Государства Российского, но просьба читателей – для меня закон. (Сами напросились!)

 Глава 1 

За долгие годы Смутного времени жители государства российского привыкли ко всяким зверствам, тем не менее, казнь, имевшая место быть холодным декабрьским днем, стала для столичных обывателей из ряда вон выходящей. 

Удивительное было время. Вся Москва видела, как его растерзали, тело сожгли. После чего зарядили в пушку и выстрелили тем, что осталось от Лжедмитрия 1-го. Но уже через несколько дней и по столичному граду, и по Руси-матушке вновь поползли слухи о «чудесном спасении». Скоро, скоро возвратится царь-батюшка, вновь соберет войско да и погонит супостатов и кровопийц.

Столичные жители очень скоро сами собой разделились на два лагеря — выпивающие за смерть самозванца. В кабаках они все еще обсуждали среди прочих его прегрешений – женитьбу на «поганой полячке» и вкушение блюд при помощи заморской вилки поганой, что уж точно никак не соответствовало статусу русского царя.

Здесь после хорошей порции самогона можно было услышать следующие утверждения 

– Слышь, Мыкола, в народе гутарят, что в сапоге Лжедмитрия якобы нашли нательный крестик, на который нечистивец подло ступал при каждом своем шаге. 

Однако были и те, кто жалел свергнутого царя. В соседнем кабаке слышались иные разговоры. 

– Вот те крест даю. Точно тебе говорю, удалось молодому царю избежать смерти лютой и убежать от «лихих бояр», а вместо него казнили жуткой казнью совсем иного человека. Вот как дело-то было. 

– Митьтка, хоть суда. На, хлебни чуток из моей кружки, уж не побрезгуй. Слыхивал ли, маска на убитом не позволила рассмотреть лицо-то. Да и волосы евонные, и ногти убитого вроде бы были чересчур длинными. А ведь известно было, что молодой царь постригся совсем коротко в канун своей свадьбы. Двойника — Петра Борковского бояре извели, точно двойника! Вот попомнишь мои слова. 

Я сам лично слыхивал, как отставной царский секретарь прилюдно говаривал, что на теле покойного не нашлось приметного знака под левой грудью. А уж он то хорошо разглядел царя, так как неоднократно мылся с царем в бане.

Спустя неделю после гибели «расстриги» в столице стали ходить из рук в руки «подметные грамоты», писанные якобы избежавшим лютой смерти царем. Некоторые листки лихие люди прибивали даже к воротам боярских хором! В этих бумагах было писано, что «царь Дмитрий» благодаря заступничеству господа нашего «ушел от убийства изменниками престола».

Глава 2 

А человек, позже ставший Лжедмитрием вторым, находился в польском городке Пропойске, и сидел в местном остроге, так как был арестован в качестве российского лазутчика.

Недолго думая, он стал выдавать себя за никогда не существовавшего дядю покойного царя Дмитрия. Говорил он столь убедительно, что с ним решили не связываться и отпустили восвояси.

Собрав небольшой отряд, он появился в городе Стародубе.

Идея выдавать себя за кого-то из царской фамилии пришлась ему по душе. Где только можно, он и его люди твердили, что царь Дмитрий жив и находится где-то совсем близко от их городка.

Ушлый народ сообразил, что на этом можно кое-что заработать. Горожане быстренько «заставили» его сознаться в том, что он и есть тот самый чудом спасшийся царь.

Поляки, как могли, поддерживали эти слухи. Им, ой как хотелось, реванша и новой войны с Россией.

В маленький город потянулись польские отряды и русские шайки, состоящие из откровенных грабителей и бывших приближённых Лжедмитрия I. Прибыло и несколько казацких отрядов. В начале осени это разношерстное войско двинулось в поход.

Случилось невероятное. Они смогли разбить регулярную армию Василия Шуйского и уже к лету подойти к окраинам самой Москвы.

Штурм столицы захлебнулся. Началась осада города. Лагерь захватчиков был организован в селе Тушино – именно поэтому уже позже Лжедмитрия второго в народе стали называть не иначе как «Тушинский вор». Целых восемнадцать месяцев сборное войско осаждало Москву, но захватить столицу так и не смогло. Как и следовало ожидать, в Тушинском лагере начались распри. Лжедмитрий второй практически лишился всякой власти и уехал или, точнее сказать, бежал в Калугу. Здесь он собирался создать новую армию, повсюду вербуя своих сторонников. Теперь он хотел действовать самостоятельно, без оглядки на польских воевод и казацких атаманов. 

Еще во время пребывания Лжедмитрия в Тушине к его людям попала в плен сама Марина Мнишек, законная, супруга самого Лжедмитрия первого. Желание скорейшего возвращения в московский кремль заставила ее без особого промедления признать очередного Лжедмитрия своим мужем. Их даже тайно обвенчали, для того чтобы совесть не мучила.

Разумеется, данный факт лишний раз подтвердил статус самозванца в глазах окружающих. Спустя год у этой удивительной супружеской четы родился мальчик.

Мать ребёнка, конечно же, могла вместе с младенцем уехать в свою родную Польшу. Однако этой авантюристке уж больно хотелось по-прежнему оставаться русской царицей.

Всевышнему было угодно сделать так, чтобы отец не смог увидеть своего первенца. Ребенок появился на свет спустя месяц после его смерти. 

Касимовский хан Ураз-Мухаммед и Лжедмитрий в очередной раз сильно повздорили. Однако на этот раз за касимовского правителя вступился его родственник. Этим родственником был ни кто иной как начальник стражи самого Лжедмитрия, крещёный татарин Пётр Урусов. Тем не менее, хан в результате этой дворцовой «разборки» погиб. Урусова наказали по тем временам не сильно. Его посадили всего-то на 6 недель в местную тюрьму. И уже по выходу из неё восстановили в должности. Именно этот факт и стал роковым для самозванца.

В тот день Лжедмитрий выехал за пределы Калуги. Сопровождала его только татарская стража да несколько приближенных бояр. Тут надо сказать, что Пётр Урусов обид не прощал никогда и никому.

Подскочив к роскошным саням, он рассек Лжедмитрия саблей. Его младший брат для верности отсек царственную руку.

Место захоронения Лжедмитрия неизвестно. Одно время в народе ходили слухи, что его похоронили в одной из Калужских церквей. 

Вдова горевала совсем недолго. У нее на руках был маленький сын, наследник. Марина Мнишек мечтала стать при нем законной регентшей.

У женщины почти сразу появился верный и преданный ухажер — Иван Мартынович Заруцкий, атаман казачьего войска. Лихой предводитель первого народного ополчения.

 Глава 3 

А что же молодой царь из новой династии? Как он реагировал на все происходящее?

Михаил Романов и его приближенные делали все возможное, чтобы как можно скорее избавиться от атамана Заруцкого, Марины Мнишек и, главное, от ее сына, косвенного претендента на царский престол.

Разбитые части повстанцев преследовали по всей стране. Атаман Заруцкий вынужден был покинуть даже далекую Астрахань, так как к ней стремительно приближались хорошо оснащенные и превосходящие по численности регулярные царские войска.

Один из сподвижников атамана – Треня Ус решил пробиваться на реку Яик. Дружба, как говорится, дружбой, но своя шкурка ближе к телу. Ус, отвлекая наседающие войска от своего отряда, отправил надежного человека к противнику с весточкой, указывающей, где именно укрывается атаман Заруцкий, Марина Мнишек и ее сын. Это предательство позволило Трене Усу уйти от погони и скрыться. 

Атамана Заруцкого пытали долго и люто. После чего подвергли ужасной казни, уподобившись степным варварам, посадили на кол. 

На Москве реке вьюга крутила снежные вихри. Промерзшие насквозь Боровицкие ворота Кремля раскрывались медленно. Их половинки скрипели на все лады, с трудом преодолевая бешеное сопротивление ледяного декабрьского ветра. Наконец, с десяток всадников смогли выехать и, не мешкая, помчались вниз по спуску к Москве-реке.

После чего из ворот вышла странная процессия. Во главе ее шел высокий широкоплечий мужчина. Несмотря на лютую стужу, овчинный полушубок на нем был распахнут, из-под него виднелась ярко-красная рубаха. «Палач», – охнули немногочисленные зеваки, стоявшие поодаль.Мужик нес на руках ребенка. Пронзительный ветер и снег били мальчику в лицо. Длинные русые волосы, подчиняясь порывам ветра, колыхались из стороны в сторону.

Толпа придвинулась ближе к процессии. На мгновение ветер стих, и было слышно, как малыш сквозь приступы плача, захлебываясь, спросил

– Куда вы несете меня? Мне очень холодно, укутайте меня, пожалуйста.

Палач молчал. Только гладил ребенка по голове.

Шагавший рядом с ним хмурый человек вдруг стал уговаривать ребенка не плакать и еще немножко потерпеть. 

Процессия и всевозрастающая людская толпа, наконец, перешли через замерзшую реку и подошли к виселице, сооруженной у почти рушенных городских ворот.

Не произнеся ни слова, палач просунул маленькую головку в петлю и сильно дернул за веревку.

Ребенок почти ничего не весил, а сплетенная из мочал веревка рассчитывалась на вес взрослого узника. Массы хрупкого тельца не хватило, чтобы удавка быстро сделала своё чёрное дело.

Невесть откуда взявшиеся всадники стали кнутами разгонять толпу.

Полуживого мальчишку оставили умирать. На ветру и морозе он провисел до темноты. Еле слышно зовя маму. Наконец умер – то ли замерзнув, то ли задохнувшись. Ему было всего четыре года. Все звали его Ваней.

Для некоторых он был «Ивашкой-проклятым», а для других — царевичем Иваном Дмитриевичем, законным претендентом на русский престол и весьма серьёзным конкурентом царя Михаила Романова. 

Польское посольство при царском дворе официально обратилось к государю с просьбой прояснить судьбу ясновельможной пани Марины Мнишек, на что по всей форме того времени был дан исчерпывающий ответ.

Марина Мнишек умерла в Москве, в тюрьме, от болезни и «с тоски и по своей воле».

 

Дорогой мой читатель, я позволю себе усомниться, что 26-летняя авантюристка, проведя в тюрьме менее полугода, взяла да и скончалась исключительно от тоски. Не такого склада была эта женщина, и не то это было время, чтобы уходить в мир иной «от тоски».

 Глава 4 

Прошло чуть более трехсот лет. Завершилось правление династии Романовых. 

Дорогой мой читатель, давай теперь мы с тобой сопоставим известные факты. 

В далеком 1612 году, сразу после изгнания польских войск из Москвы, молодой Михаил Федорович Романов взял да и уехал в Кострому, и ни куда-нибудь, а в Ипатьевский монастырь. 

Летом 1918 года царская семья Романовых была расстреляна в подвале дома Ипатьева в Екатеринбурге. 

И еще одно жуткое совпадение. Правление династии Романовых началось с чудовищного убийства четырехлетнего ребенка, а закончилось убийством четырнадцатилетнего сына государя-императора.

В город вошли красные. Мимо окон кого-то повели одетые во все кожаное люди, то ли в тюрьму, то ли сразу на расстрел. Пелагея перепугалась, схватила маленькую Валечку и вместе с сыном Виктором спряталась под кровать. В дверь постучали настойчиво и сильно. Женщина боялась вылезать из своего убежища и молила бога, чтобы дети не заплакали. Входная дверь была крепкая, дубовая, сработанная на совесть. Она выдержала удары прикладов и кованых сапог. Наступила тишина. Дочка тихо хныкала, прося грудь. Сын, несмотря на все передряги, уснул, укрывшись пыльным прикроватным ковриком, связанным из старых женских чулок и лоскутков ткани.

Пелагея приготовила суп из свёклы и картошки, больше в доме ничего не нашлось. Но супруг не пришёл ни в этот день, ни в следующий, вообще не пришёл никогда.

 

Красных выбили из города Деникинцы. По улицам, как и раньше, стали прогуливаться барышни в длинных кружевных перчатках, крутя ажурные зонтики от солнца. Дореволюционные вывески вернулись на свои места. Но ненадолго. Спустя несколько месяцев власть опять поменялась, уже навсегда. Пелагея перебивалась как могла. Стирала соседям белье, когда дочка спала, бежала мыть полы в какое-то учреждение. Продавала мебель и мужнины вещи. Исхудала сильно, но детям умереть не дала.

Местные власти записали её как вдову паровозного машиниста, то есть пролетария, оставили женщину в покое, только отобрали часть дома и, на удивление, даже выплатили мизерную компенсацию. В отобранной части дома поселились эмигранты из Чехословакии, семья Карлсонов, Бажена Алозиевна, её сын, невестка и их дети. В общем дворе все жили бедно, но дружно, помогали друг другу, чем могли. Вместе растили детей, вместе отмечали новые революционные праздники. 

Время текло быстро. Отгремела гражданская война, начался и быстро закончился НЭП. Виктора приняли в Фабрично-заводское училище, по моде тех лет именуемое в народе ФЗУ. Валечка уже бегала в школу, располагавшуюся в соседнем дворе.

Виктор приходил домой важный, гордо, по-мужски, показывал измазанные соляркой руки, доставал из-за пазухи продуктовую пайку – четвертушку хлеба и пару черноморских скумбрий.

Мать аккуратно принимала паек, приговаривала:

— Чой-то сам не съел. Поди, целый день голодный, — и отправляла сына мыть руки.

— Нам там ещё чай давали и целых два куска сахару, мне хватило. Ещё по дороге в сквере орехов насшибал, так что сыт я, ты лучше сеструху покорми и сама поешь. Я вот скоро гальванщиком стану, знаешь, какая нужная профессия. На любом заводе с руками оторвут, вот тогда заживем по-барски.

— Это что ж за должность така — «гальванщик», я про такую и не слыхала никогда.

Это что выходит, начальником будешь али как?

— Нет, мать, не начальником, рабочим я буду! Специалистом! Вот, к примеру, кровать у нас имеется, хорошая — панцерная, а боковины у неё какие? Крашеные. Краска слезет и все, дальше ржавчина полезет, так ведь. А я их поникелирую, будут блестящие, красивые и служить будут долго, еще твоим внукам достанутся. Поняла?

Прибежала из школы Валечка, размахивая тряпичным мешочком с книжками. И тут же встряла в разговор.

— А я когда вырасту, обязательно врачом стану, буду детей лечить и животных всяких, лошадей там, коз. А то вон у нас на школьном дворе лошадь есть. Её у белых отбили и к нам определили для школьных нужд. Так она хромая, в нее снаряд попал, только не убил, а поранил. Вот я вырасту и вылечу лошадку, чтобы хорошо бегала и в скачках участвовала, призы брала. И мальчишек соседских лечить буду, когда они простывать станут.

Пелагея украдкой смахнула слезу.

«Растут детки. Жаль, отец этого не видит». А вслух произнесла:

— Разговорами вашими сыт не будешь, мойте руки и за стол. Я сегодня свекольник сделала, так что пировать будем. И хлебушек Витя принёс, и рыбку.

 

*** 

Как-то неожиданно пришёл срок идти служить в армию Виктору Щурову.

— Мать, ну не плачь ты так. Это всего лишь на три года, сестрёнка как раз медучилище закончит, и будем вместе ее замуж выдавать, — успокаивал, как мог, бравый юноша свою разом постаревшую мать. — Все мои друзья пошли служить, а я что — хуже. Других вообще в морфлот берут, это целых пять лет. А меня в пехоту. Весной сорок первого уже буду дома.

«Человек предполагает, а всевышний располагает», — гласит народная мудрость. 

Вернулся Виктор не в сорок первом, а в сорок третьем, приехал долечиваться домой после тяжёлого ранения, а тут как раз немцы в город вошли. Остался он в оккупации. Отрастил бороду, ходил на костылях, врачи хотели ногу отнять, но он не дался. Мать день и ночь лечила различными травами и настойками. Старые знакомые снабдили другими документами, связался с подпольем. Опыт фронтового разведчика пригодился и в тылу.

По ночам выводили из строя машины — душегубки, засыпали дефицитный сахар в баки с бензином. Из типографии крали шрифты, тем самым не давая оккупантам печатать свои указы и постановления. Что там скрывать, приходилось также карать предателей. Были среди горожан и такие. Рука раненого солдата в эти минуты не дрожала. Особенно если приходилось лишать жизни полицаев. А вот с подрывами железнодорожных полотен получалось плохо. Почти все ушедшие на задание назад не возвращались.

Но самая главная задача Виктора состояла в том, чтобы анализировать поступающую из разных источников информацию, обрабатывать её и передавать через верных людей в штаб Красной Армии. По ночам над городом пролетали «Ночные ведьмы».

«По моей наводке пошли, — размышлял Виктор. — Значит, будут заводы и порт в Новороссе бомбить».

Мать с некоторым укором, но и с пониманием смотрела на сына. Она догадывалась о его отлучках в город, но молчала. Как могла меняла повязку на ноге сына, обрабатывая рану, чем придётся. Никаких медикаментов у неё не было, да и достать их в оккупированном городе было практически невозможно.

 

*** 

От сестрёнки никаких вестей не было. После училища ушла служить в медсанчасть. Да и какие письма могли прийти в оккупированный город. Фашисты впервые применили в городе своё изуверское изобретение — машины-душегубки. Устраивали на базарах и в других людных местах облавы. Загоняли людей в машины, выхлопная труба которых была заведена в герметичную будку. Пока машина ехала за город к вырытому в лесополосе рву, все погибали в страшных муках. Однажды попал в такую облаву и Виктор. У него была назначена встреча со связным на Сенном базаре. Убежал бы, конечно, но куда убежишь с развороченной взрывом ногой. Однако выжил. Видать не вышел срок помирать ему. Полумертвый, вылез уже ночью из чуть присыпанного землёй рва и к утру, хромая, вернулся домой к матери. А спустя несколько месяцев город был освобождён, и бравый сержант Щуров, ещё не совсем здоровый, был откомандирован в распоряжение разведроты N-ского полка. Писать Виктор не любил, но деваться некуда, слово дал матери, что будет писать хотя бы раз в неделю. Слово данное старался держать, ведь от сестрёнки Валечки вестей не было совсем. Писал просто, без затей, по-рабочему.

Ходил, мол, туда, привёл кого надо, за это и наградили.

А как ещё мог написать старшина-разведчик, почти каждую ночь пересекавший линию фронта и добывавший нужного и важного «языка» или минировавший важные фашистские коммуникации.