Павел Недоступов

Посвятить текст близкому человеку, пусть даже и мёртвому, боязно. Возможно, он мёртв здесь, а где-нибудь в другом месте жив. Ест обеды, ходит с новыми друзьями в кафе, гуляет в парках. Нет гарантий, что он оценит попытку почтить его память недостойным рассказом. Если мертвый значим сильно, то могут ли буквы сравниться с ним? Стать символами моей безудержной необходимости в его обществе. Но эта осторожность, кажется, растёт из эгоистичной трусости быть отвергнутым его посмертным недовольством. Поэтому, перешагивая малодушие, я все же посвящаю историю любимому В. В. В. 

 

*** 

            — Марин, ну там, а где же ещё? Я индоутку хотела на рынке взять, а свекровь Наташкина, ну ты помнишь её, гуся из Непряевки притащила. Я с ним замудохалась. Он, видать, хорошо пожил. Кабы не своей смертью помер, а то траванемся. 

            Это по телефону разговаривала вахтерша в кинотеатре «Художественный». На самом деле я не знал – вахтерша она, билетерша или гардеробщица. Неизвестная должность, закутанная в серый пуховый платок, делилась с кем-то праздничными хлопотами. Я терпеливо ждал, разглядывая сначала план эвакуации, а после — новенький пожарный щит. В кинотеатре, напротив центрального входа, на прямоугольнике, сбитом из кривых досок, краснел спасательный инвентарь. 

            — Всё. Я говорю всеее-оо. Потом перезвоню, — лязгнула трубка стационарного аппарата. — Что хотели, молодой человек? 

            — Доброе утро! Один на «Спрут», пожалуйста. 

 

*** 

            Я любил «DURU», и всякий раз с ностальгической привязанностью отыскивал его на магазинных полках. Разноцветный волнистый дизайн турецкого мыла закрепился в застенках подростковой памяти — там, где в сокамерниках числились «Элен и ребята», Танита Тикарам и бессмертная мультипликационная фраза: «Властью серого черепа!». Сочный и свежий запах нового, только что распечатанного бруска, даже напевное название, словно бы выдохнутое талантливыми лёгкими из волшебной флейты — гнали мысли прочь из Ульяновска. Дуу-ррууу-ру-ру-ру. Это не мыло. Это лёгкий сезонный бриз, это обласканное солнцем побережье Бискайского залива, это весенний Ле-Вердон-сюр-Мер. 

            Ещё любил запах зажженной и тут же потушенной спички. Такой дым кисленько свербел в носу, почти как щекотка перед чихом. 

            Но больше мыла и спичек мне хотелось свободы. Я выиграл грант, ушёл из института и решал гипотезу Римана. Со временем, знакомые отшелушились и перестали меня доставать. Это потому, что люди редко прощают чужую самостоятельность. Отринув социальное, я, как следствие, счастливо отрёкся и от праздников.

 

            Нельзя столько времени уделять второстепенному герою, но приходится. Ведь необходимо же объяснить, почему в десять утра первого января я оказался один на один с женщиной, чья зрелость убывала, перетекая в старость, а телеса прибывали, как пухнущее от жары тесто. 

            Советский кинотеатр, с колоннами, лепниной, балконами и гранитом, когда-то принадлежал заводу уникальных станков. Теперь отданное муниципалитету монументальное здание медленно ветшало. Тогда как в его  кинозале в новогодние каникулы крутили уже отжившие сериалы. Сегодня — последние два эпизода мафиозного детектива. 

            — Проходите, верхнюю одежду не снимайте. В зале прохладно. 

           Я взял билетик — по виду совсем автобусный. За спиной (в старом здании отличная акустика) толстый палец, вращая диск, набирал номер. 

           — Марин, а холодец-то доели?

*** 

            Смотреть дома и смотреть в здоровенном зале совсем не равнозначные вещи. Я сидел в центре, в окружении пустот — ячеек, приготовленных для других, но не востребованных. Время летело, беспощадное к уже известной судьбе комиссара. 

            Каттани расстреляли одиноко и музыкально. На его убийство потратили уйму  магазинов. Гильзы, вытолкнувшие пули, падали на асфальт сицилийского города. Стреляные гильзы на экране и пустые кресла вокруг. И я один. Осечка. 

            Титры прятались под потолком. Я встал, застегнул пуховик и надел вязаную шапку, достал из кармана перчатки. Включили свет. За спиной раздался голос. 

            — Мужчина, вы что, бомж? 

            — Нет, — я ответил машинально, не принял вопрос за оскорбление. Девочка лет тринадцати подошла по проходу. Смотрела на меня смело, но без вызова. Без наглости. 

            — Простите, я подумала, вы погреться хотели. Вам что же, нравится фильм? 

            — Да. А тебе?

            — Мне нравится грудь у той актрисы. 

            — Завтра тогда не приходи. В «Бангкок-хилтон» у Кидман нет ничего выдающегося. 

            — А я завтра приду ради молодого Элронда, — девочка повязала на голову  ворсистый бордовый шарф и первой прошла к выходу. 

            Когда мы покинули кинотеатр «Художественный», в арьергарде осталось неумолкающее вахтенное тесто. 

            На улице я закурил, а девочка достала смартфон и, что-то бормоча, читала с экрана.

           Напротив, через дорогу, разбивая пьяными ногами комья снега, с песнями катилась толпа. Чтобы разобрать слова, пришлось снять шапку. 

           Тоненький мужской голос с противными блатными интонациями фальшиво выкрикивал памятные по девяностым куплеты. 

            Кроме похмельной компашки вокруг лишь туманная спящая тишина. 

            Девочка убрала телефон, нагнулась и завязала шнурок на огромном чёрном ботинке. Обтянутые камуфлированными узкими джинсами ноги, как две исхудавшие сироты, прятались в безразмерном бежевом пальто. Водолазочный воротник джемпера укрывал худую шею до подбородка. 

            — Давай я тебя провожу, девочка? 

            — Чего это? 

            — Слышишь, — я кивнул на загульных. Они продолжали петь.

 

            А мы в пещере тёмной

            Нашли источник водки,

            И комарик жареный

            Лежал на сковородке.

            Хватит нам водки,

            Хватит нам закуски,

            Это ведь по-нашему,

            Это ведь по-русски.

            Хватит нам водки.

           Хватит нам закуски-водки.

 

           Девочка нахмурилась и огляделась по сторонам. Затем неожиданно хлопнула в ладоши и весело на меня посмотрела. 

            — Проводите, но сначала представьтесь. 

           Я назвал имя. 

            — А я Лала. У меня имя хорошее, равноделимое. В каждом слоге по две буквы, да ещё одинаковые. Это, считай, вообще высший класс. 

            — Пойдём, Лала. В какую тебе сторону? 

            Всю дорогу девочка молчала. У подъезда она меня вежливо поблагодарила. Сказала, что надеется на встречу завтра. Я обещал быть. Уже открывая домофон, она обернулась и спросила: 

            — Как вы думаете, моё тело когда-нибудь сможет отрастить такую же достойную грудь, как у той итальянской актрисы? 

            Её зелёные глаза смотрели поверх моей головы, в свое счастливое грудастое будущее. 

 

*** 

            Вечером я вышел во двор покурить. Старенький сосед, дядя Юра, чистил снег. Подъездная дорога уже была убрана. Увидев меня, дядя Юра подошёл.

 

             С прошлого лета между нами возник молчаливый ритуал. Я угощал старика сигаретой, мы садились на скамейку. Курили, тушили бычки и выкидывали в урну. Я уходил, а дядя Юра оставался. Летом он подметал, зимой разгребал сугробы. Не за деньги, а для себя. 

            — Ты сегодня другой. Решил, что ли? 

            — Нет, — сказал я, — женщину в кино встретил. 

            Такое нарушение режима тишины мы себе позволяли. 

            Засыпал я, пытаясь вспомнить, когда сам в последний раз чистил снег. По всему выходило, что в армии. Бесконечный полковой плац. 

 

*** 

            На следующий день, второго числа, после сеанса я мог не провожать Лалу. Людей на улице прибавилось, погода стояла морозная и ясная. Но мы все равно пошли вместе. Девочка сказалась голодной, и я пригласил её в кафе. 

            Официантка, хоть и выглядела уставшей, но заказ приняла с улыбкой. Лала выбрала картошку-фри и креветки в кляре. Я взял то же самое и пиво. 

           — Как тебе в школе? Нравится, успеваешь? 

           — Уроки хорошие, учителя некоторые восхищают. Но одноклассники невыносимы. Просто невыносимы.            — Лала складывала бумажную салфетку. Уголок к уголку. Пополам. Уголок к уголку. В четыре слоя. 

           — Что не устраивает? 

           — Девочки все тухлячки. А мальчишки дразнятся. Меня обзывают Балалайкой. А у самих беда с гигиеной рта. Невыносимые дети. 

           Сдержать улыбку помогла подоспевшая еда, но вместо креветки Лала взяла телефон. 

            — Когда у вас день рождения? 

            — Шестого марта, — сказал я. 

            Девочка проворно чиркала большим пальцем по экрану. Я ждал. 

            — В этот день родились: Микеланджело и Габриэль Гарсия Маркес. Случились: последняя проповедь Мухаммада и битва при Аламо. Шестое марта это шестьдесят шестой день високосного года. Международный день зубного врача в России. Именины у Евстафия, Захария, Ольги и Павла. 

            — Нравится Википедия? 

            — Нравится все знать. Тяжело, наверное, каждый год рождаться в такой недооценный день. Рядом же восьмое. 

            — Давай есть. 

           И мы стали есть. 

            В белый соус макали попеременно то креветки, то картошку. Лала довольно жмурилась. Несмотря на огромные порции, нам захотелось ещё, и мы заказали одну на двоих. Только креветки, без картошки. 

            — Объедение. Мой папа очень любил эту королевскую вкуснятину. 

            — А ты живёшь с мамой? 

            Лала вздохнула, взяла новую салфетку. Вытерла губы. Капелька соуса белела на подбородке. Она её не заметила. 

            — Юридически с мамой, да. Когда та в городе. Сейчас, на праздники, она укатила в Мадрид. С каким-то дурацким фотохудожником из Турции. 

            — Может быть он талантливый? 

            — Может и так. Если присобачивание ослиным туловищам человеческих голов считать за искусство. 

            Лала рассмеялась. 

            — Так ты совсем одна? 

            — Нет. За мной приглядывает двоюродная бабушка. Мать моей тётки. Она таких, как мама, называет шлёндрами. Смешное слово. 

            Покончив с креветками, мы ещё взяли по большому молочному коктейлю. Я выбрал ванильный, а Лала с шоколадной крошкой. Перед тем как поймать губами трубочку, девочка предупредила: 

            — Учтите, после молочного коктейля бывает жуткое молочное похмелье. Как говорит бабушка — эта гадость бьёт по шарам.

 

             Когда я проводил Лалу домой, когда вернулся к себе, вечер уже совсем загустел. Новогодняя луна застыла на небе в немом зевке. Мороз отступил, и пошёл снег. Неспешный и лёгкий, как дыхание спокойного здорового человека. Дядя Юра чистил парковку. Я помахал ему рукой и достал пачку сигарет. 

            Сегодня в перерывах между затяжками старик вздыхал чаще обычного. 

            — Что с вами? 

            — Знаешь, мне очень не нравится время. А снег я, наоборот, люблю. Он все прибывает и прибывает. Прибывает и прибывает. 

 

*** 

            Пятого числа, сославшись на неотложные дела в бабушкиной аптеке, Лала выбежала из кинотеатра. Но мы успели обменяться телефонами.

 

            Я шёл сквозь город под перекрестными взглядами незрячих окон. Очередной день очередного года сыпал с блеклого неба деликатным снегом. Невесомыми касаниями он ощупывал моё лицо, на всю улицу только моё. Изредка, по дорогам сгущенного цвета проплывали неуместные автомобили, как плоскодонки по молочной реке. Праздничная иллюминация, потерявшая флёр ночной фееричности, прикидывалась непричастной и случайной. Я шёл и шёл, пока не свернул во двор. Там, в квадрате панельных домов, костлявые деревья в белом меху, там опасные искристые сосульки, там густой человеческий выдох, там снежная баба, похожая на одну знакомую вахтершу, там неуклюжий цветной комочек двухлетки на маленькой горке. Там, как и везде, зима беременная летом. Она, как и женщина в положении, по-бытовому неудобна, но метафизически прекрасна. Там славный старик дядя Юра. Там я. Там я. 

 

*** 

            Лала объявилась тем же вечером. Неожиданно и тревожно. Ближе к десяти  раздался звонок. Девочка спросила номер квартиры. Я дождался сигнала и открыл домофон. 

            Когда Лала вошла, я первым делом поинтересовался, откуда она знает мой адрес. Как дурак, нет бы для начала узнать, что случилось. 

            — Проследила, конечно. Ещё тогда, первого. Вдруг вы бомж замышляющий. 

            Я отвёл её в зал и усадил в кресло, сел на пуфик и стал ждать. 

            — Бабушке я сказала, что ночую в квартире мамы. Но мне сегодня совсем не хочется домой. Можно остаться у вас? 

            — Можно, если обещаешь потом не клеветать на меня в суде. 

            — Вы что, дурак? 

            — Ладно, — сказал я, — Сиди, грейся, я пойду чайник поставлю. 

 

 

           Потом мы пили чай с творожными конвертиками. Лала налегала на ежевичные. Я их тоже любил, но благородно довольствовался малиновыми. 

            — У вас много книг. 

            — Штук шестьсот. Нормально. 

            — Можно сказать, что у вас на полках стоят шестьсот человек. Целая армия. А вы их по одному вызываете. Рядовой Достоевский, ко мне. Ефрейтор Фаулз, выйти из строя. 

            — Да, что-то вроде. 

            — А среди них есть про любовь? 

            — Каждая про любовь. Так или иначе. 

            — А что такое «любовь»? 

            — Это человеческая способность простить Бога за все совершенное им дерьмо. 

            — Кто это сказал? 

            — Микеланджело или Маркес. Точно не помню. 

            — Нееет. Это вы придумали. По глазам вижу. 

            — Мой друг, дядя Юра, говорит, что любовь – это слышать как твой ребёнок смеётся во сне. 

            — А у вас любовь была? 

            — Лала, у тебя есть сверхспособность. Ты удивительно внятно говоришь с полным ртом. 

            — Ла-ла-ла. Так была или нет? 

            — Была. 

            — И как? 

            — Нормально. 

            — И у вас, знаете, есть сверхспособность. Вы сверхзануда. 

 

 

            В половине двенадцатого я постелил свежие простыни и отправил Лалу в спальню, сам лёг в зале на диван. Она крикнула мне очень громкое «спокойной ночи» так, чтобы в суде соседи стали свидетелями.

 

 

*** 

            Меня разбудил давно не слышанный звук. Это был девичий плач. Я зашёл в спальню и присел на край кровати. И Лала тут же бросилась ко мне, обняла за талию. Я молчал. Только, едва касаясь, гладил её по вздрагивающему плечу. Сквозь рыдания, сквозь глубокие всхлипы тринадцатилетняя девочка признавалась мне в ненависти к матери. 

            — Она украла меня у отца. Украла... Он же ей доверял. Он вложил в неё мою жизнь. Понимаете... Он меня поместил в эту... В эту шлёндру... в эту суку. А она... сбежала и похитила. Сукааа... 

            Плечо вздрагивало, горячие руки не отпускали, слезы лились. Но слова стихали. Справедливые и гневные детские слова. Прав был дядя Юра. Когда есть ребёнок, на Бога плевать. 

            Прошло больше часа, прежде чем Лала успокоилась и уснула. Я вернулся в зал и посмотрел на часы. Без четверти шесть. Включил торшер и сказал: «Капитан Грасс, ко мне».

 

 

*** 

            На завтрак был омлет. Салат из огурцов с помидорами. Кофе с молоком. Бутерброды с маслом и сыром. Настроение Лалы заметно улучшилось. За столом она напевала что-то из битлов. На мои предостережения о возможности смертельного поперхновения отмахивалась. Прошлая ночь будто исчезла вместе с очередным оборотом Земли. Солнце взошло — счётчик обнулился.

            — О чем ты мечтаешь? Я вот совершенно забыл, о чем мечтал в тринадцать. 

            — Я и вовсе не мечтаю. Не хочу повзрослеть и понять, что мечты несбыточны. Я смогу мечтать, только когда буду твёрдо уверена в способности воплотить желаемое в жизнь. 

             — Это же очень безрадостно — так жить.

             — Нормально, — она ехидно улыбнулась и прищелкнула языком, — я не мечтаю, зато много фантазирую. 

             Я глотнул кофе, достал из вазочки конфету «Версаль» и протянул Лале. 

             — Спасибо. Например, я напишу роман. Это будет очень жалостливый триллер. Про неудачливого киллера. Только он не сразу станет киллером. Сначала, как и вы, он будет неудачливым математиком. Десять лет будущий убийца потратит на бесплодные попытки доказать гипотезу Римана. А когда ему все осточертеет, он постучится в двери государственного учреждения по найму киллеров, и его возьмут на работу. Ой, вкусная какая.

             — Разве киллеры работают на государство? 

             — Конечно. Дайте ещё одну. Давно известно, что все убийцы — бюджетники. Спасибо. Ну и вот, поступает нашему герою первый заказ. Он выслеживает клиента, вырабатывает план, сидит на крыше, готовый к выстрелу, клиент выходит из банка и... И падает замертво. Все вокруг суетятся и кричат. Что такое? Что такое? Доктора! Скорую! Но в самом большом шоке наш герой, ведь он-то и не стрелял. Клиент умер своей смертью. Инфаркт. Но начальство довольно. Все на работе думают, что он так искусно подстроил жертве случайную смерть. Но наш герой знает правду и бесится от своей бесполезности и на этом поприще. Дальше – больше. Ему поступают новые заказы, убийца берётся за их выполнение, но результат всегда один. Все его предполагаемые жертвы гибнут сами. Кому-то на темечко свалилась сосулька, у кого-то отказали тормоза, у некоторых отрывались тромбы. Тромбы и аневризмы. Эти самые частые. И вот наш герой знаменит. Но совершенно несчастен. В финале я покажу сцену, где неудачнику киллеру доверяют убить Путина на параде. Он готов как никогда. Целится с беспилотника прямо в сердце президенту. Всё дистанционно, естественно. Но неожиданно трибуна с Путиным и другими шишками рушится из-за взрыва баллонов под высоким давлением. Смертельно раненый Владимир Владимирович полз... 

             — Погоди, а откуда баллоны? 

             — М? Ну... Так праздник... шарики надували. И вот... Ползёт к мавзолею, протягивая обескровленные руки к вечной надписи «ЛЕНИН». 

             — Здорово. А продолжение будет? 

             — Да. Второй том. Там киллеру заказывают убийство самого себя. Но это экзистенциальная драма. 

 

 

             Перед уходом, стоя в дверях, Лала пригласила меня на ужин. Ответить добром на добро. Готовить умеет. К девятнадцати ноль ноль, и чтоб без опозданий. 

            В пять часов мне удалось вспомнить, о чем я мечтал в тринадцать. Больше всего на свете двадцать три года назад мне хотелось сбегать по лестнице. Перепрыгивать через три-четыре ступеньки. Упираясь в перила, перемахивать через площадку. Мне хотелось мчаться вниз по бесконечной лестнице.

 

 

*** 

             Без пятнадцати семь я в Лалиной прихожей протягивал ей букет жирных алых пионов. Слюда хрустела, как и улыбки на наших лицах. 

             Девочка попросила обождать минутку и, не снимая обуви, пройти в комнату, которая по коридору справа. Я послушно ждал, уперевшись взглядом в приоткрытую кухонную дверь. Едой не пахло. Подумалось про сюрприз, про детскую изобретательность. 

             Минута истекла, я сделал несколько шагов и толкнул нужную дверь. 

             Лала стояла в темноте, у окна. Сквозь лёгкий тюль фонарный свет блестел на каком-то предмете в поднятой девичьей руке. Я нашарил выключатель. Зажглась люстра. Это была опасная бритва. В руке у моего тринадцатилетнего друга сверкала сталью опасная бритва. А справа от худых Лалиных ног, привязанная к батарее медицинскими жгутами, сидела женщина. Её бессознательный, наркотический взгляд напрочь обезобразил симпатичное лицо. Заляпанная засохшей рвотой футболка была порвана на левом плече и груди. Спортивные брюки изодраны у щиколоток. Женщина молчала. 

             Лала снова, как тогда у подъезда, смотрела поверх моей головы. Смотрела и говорила: 

             — Это моя мать, похитившая меня у отца. Это мой свидетель, — девочка указала свободной рукой на меня, — А это я, совершающая правосудие. 

             Лала шагнула к матери, схватила её за волосы и дёрнула голову вверх. Рука метнулась в змеином броске — бритва полоснула по горлу. Окровавленная женщина засеменила ногами, словно пыталась отползти назад, за стену, за квартиру, за жизнь. 

             Я не шелохнулся. 

 

*** 

             Примерно через час, отмытую и переодетую Лалу я отвёз на такси к бабушке. Наказал ей сидеть тихо и ждать моего звонка. Ключи от маминой квартиры забрал себе. Лала обняла меня очень крепко и шепнула на ухо: 

             — Жаль, у нас в Волге совсем не водятся королевские креветки.

 

             Вернувшись домой, я первым делом включил ноутбук, открыл браузер и напечатал запрос: «Как избавиться от тела?». 

             Ещё через час я вышел к подъезду. Отдал дяде Юре сигареты и спички. Взял у него лопату и пошёл чистить снег. 

 Ночь. 

           — Кто на этот раз? 

           Я не знал, что ответить. Кто? Мы, наверное. Наверное, мы. 

           Я сказал: 

           — Мы. На этот раз, мы. 

            Она долго молчала. Дольше, чем я мог позволить. Её путаные волосы, впитавшие темноту, прятали лицо. Угадывался только кончик длинного носа. На такой хорошо взгромоздиться бабочкой и уснуть безмятежно. Кончик блестел пойманным светом скупых звёзд. Словно отполированный пастой ГОИ. Давным-давно я полировал ею бляху ремня. Отрезал полосочку от старой шинели, намазывал зелёным комком ворсистый материал. В золотом сиянии бляхи отражалась вся доблесть, отпущенная нам Марсом. 

           — Значит, мы вернёмся и снова станем людьми? 

            После ночи приходит утро, и призраков сменяют люди. 

           — Расскажи ещё что-нибудь о своей жизни до меня. 

           Она все еще думала, что до неё у меня была какая-то внятная жизнь. 

 

           — У летчиков отпуск всегда в «...бре». Мы лето видим из кабины вертолета. Не видим даже. Лишь замечаем вскользь. Из всех летних удовольствий самое ощутимое для нас и самое сомнительное — жара. На борту температура порой поднимается до пятидесяти. В конце семичасовой смены парашют в чашке хоть выжимай. Про элтэо я и не говорю. Спасали только душевые, понатыканные на лётном поле. Вода в выкрашенных черным цистернах нагревалась за день. Мы ополаскивались и шли в учебные классы на разбор полётов. 

            В такое вот лето мы скинулись и купили старенькую «шестерку». На ней, в редкие выходные, выезжали за город. А после полётов, уже ночью, навещали старый городской пляж. Артём, Вова с Дианой и я. В багажнике лежали гитара и мешок угля. Диана прихватывала с собой сосиски, огурцы, помидоры, хлеб. По дороге покупали водку. 

            Раскалённый песок остывал, мы раздевались и остывали вместе с ним. Разводили огонь, нанизывали на прутики сосиски, Диана, под светом налобного фонарика, нарезала салат. Пока Артём настраивал гитару, мы выпивали и смотрели на Волгу. После полуночи комары куда-то испарялись, ветер прятался в высоком небе и к нам не спускался, трудолюбивая Луна мостила серебряной плиткой неверную рябую тропинку от себя к нам. Артём начинал петь. Мы все выпивали ещё по рюмке, а я шёл к воде. Сначала осторожно ступал на самый краешек слабых волн. Прислушивался к сердцебиению, а когда оно выравнивалось с деликатным шелестом реки, я смело заходил по грудь и нырял в отраженный космос. Нырял с открытыми глазами. Ночью можно было осязать тьму. Она мягко окутывала тело, заполняя собой все складки и морщинки, все поры, обволакивала каждый волосок. Сливалась с тобой, открывала потайные шлюзы. Я подплывал к буйку. Цеплялся за его шершавые бока. Видел, как в воду заходит Диана. Её белый купальник напоминал издалека созвездие. Тогда я снова нырял. И видел там, в неразгаданной глубокой тишине, тебя, ещё не встреченную, но предсказанную, обещанную. 

            Потом приходил дождь. Спокойный, уверенный в себе. Он лил без истерик, ровно, надежно. Мы встречал его как старого друга. 

            Я замолчал. Приподнял её волосы и поцеловал в шею. Взял за руку. Провёл указательным пальцем от сгиба локтя до центра ладошки. 

           — Это карта. Найдёшь меня? 

           — Ничего не могу обещать. 

           Этого было достаточно. Этого должно хватить. 

 

            Утро. А времени всё нет и нет. Оно инвариантно и абсолютно. Мы сделали его таким. Времени нет. Нам просто понадобилась еще одна условная единица. Разменная монета жизни. Множим сущности и носимся с ними как с чем-то важным.

             В утреннем небе ржавеют звезды. Скоро над укутанным дымкой горизонтом закудрявится рассвет, пунктуальное солнце покажет свой идеальный горб. А мы так и будем шептать друг другу обездоленными губами. На память оставлять истории о себе. Какими мы были когда-то. 

            Эстетично курим. Крутим пальцами зажигалки. Цепочки слов ждут свободы. Заложники сдавленного горла, мечтают вырваться на волю, прозвучать, стать волнами и угаснуть в разлитой тишине. Выпасть осадками, пустить кривые корни и тянуться виноградными лозами, карабкаясь, хватаясь, цепляясь. Дать в итоге плоды. 

            Дым её сигареты пах иначе. И струился не так густо. Изящнее и тоньше. Мой же вился голодными клубами, заполняя собой, копируя себя. Алчный, требовательный, предвзятый. 

           — Я однажды чуть не утонула. Какая-то женщина спасла. Так страшно было. 

           «Теперь-то чего бояться?» — думаю я. Теперь смерть не страшна. Теперь опаснее то, что ей предшествует.

 

            Весна стремительно ширилась, крепла и набирала силу. А мне хотелось осени. Той, в которую приятно выходить. Хотелось её запахов и оттенков, её коротких, но наполненных дней, её застывших в янтаре очертаний. Хотелось леса, затянутого тонкой искрящейся паутиной, чтобы, фыркая, убирать её с лица. Хотелось знакомого мягкого шороха под ногами, сухого треска костра, сизых предгрозовых туч. Хотелось затяжного дождя и ленивого рикошета капель. 

            Но осени не было. Было стылое утро с простым завтраком на двоих. И с прощанием. Своим для каждого.

 

            — В детстве я любил ходить в школу пешком. Родители редко меня провожали. Отца часто не было дома. Он возил в Москву грецкие орехи. Уезжал месяца на два-три, пока все не продаст. Мама много работала. Оставляла мне монетки на трамвай, но я ходил пешком. Потому что несколько раз проезжал свою остановку. Взрослые набивались темной гурьбой, и, как я ни старался держаться ближе к дверям, меня всегда оттесняли вглубь вагона. Из-за маленького роста я не видел, где мы проезжаем, а голос из динамиков не всегда разборчиво объявлял остановку. Я чувствовал, что скоро выходить, но страх мешал попросить, чтобы дали пройти. И я покорно ехал дальше. Выходил вместе с толпой галдящих мужиков у проходной какого-то завода и опрометью бежал назад. Второй класс. Зинаида Владимировна. Я жутко боялся её упреков и осуждения. А ещё была девочка. Я знал её со средней группы садика. Красивая армяночка. Рита Касян. Разве мог я опоздать и опозориться перед ней? 

            Поэтому ходил пешком по бесконечно длинной улице Зелёный яр. Но тут тоже случались неприятности. Где-то на полпути к школе стояло несколько цыганских домов. Цыганята не учились. Они с утра до ночи шатались по округе. И каждый раз я ловил на себе их насмешливые взгляды. Слышал непонятные грубые слова. Каждый раз готовился к драке. Но трамвая боялся больше. И выбирал цыган. 

 

            У всех во дворах тогда росли абрикосы и черешня. И груша, и каштаны. И, конечно, шелковица. Её темный сок выкрашивал тротуары на всю длину, будто раненая ночь, пробегая, оставила кровавый след. 

            На уроках английского, в лингафонном кабинете, мы заучивали смешные стишки.

 

           «Window — door,

            Ceiling — floor»

 

            Из школы я всегда торопился домой. Там меня ждал щенок Флинт и сто тридцать семь вкладышей от жвачек в обувной коробке. А ещё детективы Энид Блайтон. А может быть и папа. Он всегда что-то привозил для меня и для мамы. Мне — ковбойский пластмассовый карабин странно-синего цвета, маме — огромную хрустальную люстру. Мне — настольный баскетбол, маме — шикарный набор косметики в виде бордового сундучка с кучей выдвигающихся полочек. А однажды отец подарил мне электронную игру «Полет на Марс». Я жал на кнопки, и мигающий огонёк торпеды нёсся через черноту космоса к звездному кораблю. Когда огромная батарейка садилась, я ещё полгода мог спокойно лизать её оттопыренные контакты и щипать язык. Лучшие друзья знали, что у меня всегда есть такая роскошь. Они просили ущипнуться, и я щедро их угощал.

 

           — У тебя все просто. Ты знаешь, чего хочешь. А у меня «просто» никогда не бывает. И в голове сумятица. 

           «У всех всё просто. У всех всё сложно», — думаю я.

           Она смотрит на балконные окна, тушит сигарету и говорит: 

           — Надо бы их отмыть. Все в разводах и пятнах.

 

            Я безразлично киваю. Слова бессмысленны и пусты. Это не наш балкон и не наш дом. Снятая на трое суток квартира забудет нас, как распоясавшаяся весна забывает недавнюю зиму.

 

           — Пойдём завтракать. 

 Перед прогулкой мы захотели накормиться. Сын так и сказал:

            — Давай накормимся!

            Ему пять, и он тот ещё едок. Мясо никак, рыбу никак, курицу никак. Я пошёл на обман. С маленькими коварство необходимо. Выгнал сына из кухни — отправил в зал к мультикам. Оставшись один, стараясь не шуметь, вытащил из холодильника полкило фарша в прозрачном пластике, вскрыл упаковку, вытряхнул содержимое на разделочную доску. Фарш немножко блестел. Он был квадратным куском, сверху волнистые толстые макаронины. Я стал шинковать его, работая ножом часто и быстро. Прошёлся по всему квадрату, развернул доску, прошёлся ещё раз. И снова развернул, и опять поработал ножом. Подмороженный фарш превратился в гору красных неровных бусинок.

            Пока разогревалась сковорода, я набрал в кастрюлю воды и поставил её на огонь. Достал крупный помидор, нарезал мелкими кубиками. Достал укроп и петрушку, их стебли были ещё пружинистыми, а листья бодрыми. Я ополоснул зелень в холодной воде и нарубил в две кучки. Потом вывалил фарш на сковородку. Яростно зашипело, распределил по площади, равномерно. Немного обождал, пока обжарится с одной стороны, шумовкой перевернул на другую. Зашипело, но без агрессии, примирительно. Полез за солью в шкаф. Кинул щепотки в кастрюлю, кинул в сковородку. Под сковородкой убавил огонь и прикрыл её крышкой. Стало тише, и, прислушиваясь, я опознал в коридоре звуки мультфильмов.

            Осталось развести с водой томатную пасту и вылить смесь в фарш. И ещё отварить спагетти. Мой сын пока не ел ничего с мясным соусом, но помидоры любил. Я его обману. А перед смертью открою правду.

 

***

            Осторожным взглядом разведчика мой сын осматривал дымящуюся тарелку.

            — Что это с вермишелью такое?

            Я протянул ему вилку и поставил на стол блюдце с огуречными кружочками.

            — Это не вермишель, а спагетти. С ними все в порядке. Я добавил помидоров и зелени. Так вкуснее.

            — Здесь нет мяса?

            — Нет. У нас дома мяса вообще нет. Так откуда же ему в тарелке взяться?

            — И ты не дашь мне сосиску?

            — Сегодня обойдёмся. Ты же хорошо себя вёл.

            Маленькие ноздри сына казались недоверчивыми. Они двигались вверх-вниз вместе с кончиком носа.

            — Хлеб нужен?

            — Да, корочка.

            Первая вилка медленно погрузилась в сынин рот. Он всегда очень долго пережевывал еду, между вилками могли пройти минуты. Я задержал дыхание. Глаза сына сверкали в июльском свете, струившемся с балкона. Наконец, когда он проглотил первую порцию и снова потянулся к тарелке, я выдохнул и сказал:

            — Давай, с огурцом вприкуску.

            Я смотрел в стену и не знал о чем бы подумать (пока сын жевал, я успел и поесть, и вымыть свою тарелку со сковородкой). Было просто хорошо. Этим летом, вдвоём. Мы постоянно куда-то ходили: в батутный центр, в аквапарк, на рыбалку, на стадион. Вечером читали сказки из «Городка в табакерке» и бились насмерть динозаврами. Побеждал непременно сыновий дунклеостей. В сказках не было динозавров, а в динозаврах не было сказки — настолько детальными были игрушки. Я смотрел в стену и думал, что современное детство съедает фантазию.

            Сын доел, а я почувствовал разочарование: слишком гладким было моё вранье, обошедшееся без длительных убеждений.

 

 ***

            — Ты горячий, температуры нет? — я завязывал шнурок на уличных шортах и потрогал тугое сыновье пузо. Прикоснулся губами ко лбу.

            — Разве её может не быть? Она у меня замечательная.

            — Куда пойдём? Куда ты хочешь?

            — Хочу клад найти! — это значило, что мы обойдем все песочницы в округе.

            — Пошли. Обувайся.

            — И тётя с нами?

            — Пошли. Я уже говорил, что тётя тебе снится. Она не всамделешняя.

            Сын вспоминал почти еженедельно какую-то женщину. Он говорил, что у неё много динозавров и других «всякостей-какостей». Он ждал, что она придёт гулять с нами. Наверное, и я в детстве воображал что-то в таком роде, только забыл об этом.

            На улице сияло совершенно счастливое солнце. Будто оно сидело с нами за одним столом и накармливалось спагетти, и, сытое, вышло гулять. Искать клад. Сын почувствовал это солнечное счастье. Он вдруг встал, едва отошёл от подъезда и уставился в небо. Он так никогда не делал. Да и вообще вверх смотрел редко, чаще пинал камешки и высматривал интересные ветки. А сейчас вот стоял, запрокинув голову. Его волосы, уже темнеющие, но ещё русые, немного трепетали под горячим ветром. Ветер был таким, что почти становился водой — медленной, уютной. Вей ветер июля. Вей ветер лета. Вей неземной ветер, рождённый на солнце, остудившийся в пути. Вей ветер-чертенок. К ночи он разыграется. Успокаивать его примчится гроза. Утешать его спустится дождь.

            Мы пошли в соседский двор с этим небом, с этим солнцем за плечами, с этим попутным ветром. И мы шли от песочницы к песочнице, перешагивали деревянный бортик, ковырялись палочкой и руками, вздыхали отчаянно, не обнаружив клад, хоронили пустые жуковые панцири, карабкались по турникам и лестницам, визжали на качелях, не скользили на глупых горках, вспоминали детский сад (он нас утомляет), брались за руки на переходах и вырывались в конце зебры. И небо над нами, и солнце над горизонтом, и ветер в каштанах.

            Из предпоследней песчаной коробки, какая оставалась на маршруте, нам не удалось выбраться просто так. В неё забрался мальчик с машинкой. Его мать стояла метрах в пяти и смотрела мимо нас. У меня чуть не вырвалось «Здравствуйте», но раз она смотрела мимо, то и не вырвалось. А мальчик с машинкой был очень активным и дружелюбным. Нас с сыном насторожила такая избыточность. Мальчик с машинкой представился Тёмой, опустил свой синий автомобиль в песок и принялся хороводить им у наших ног. Я вновь посмотрел на хозяйку ребёнка. Она обязана была принять меры, чтобы пресечь дружелюбие. Но женщина вытянула из холщовой сумки лопатку, раздумывая о чем-то. Смотрела по-прежнему мимо. Я проследил этот взгляд. Ну, кусты там. Сирень там, шиповник, рябина в палисаднике и бархотки в шинах. А здесь мы и её бесцеремонный отпрыск.

            Сын встал у моей ноги, вцепился в ладонь и потянул на себя, и когда я наклонился, он тихо сказал:

            — Лучше бы остались дома и съели ещё вермишели с мясом.

            Я посмотрел в серо-голубые глаза.

            — Это спагетти с мясом, а не вермишель.

            Тем временем Тёма сбегал к своей женщине, отнял у неё лопатку и вернулся к нам.

            — Вы ищете клад? Я первый его найду, — мальчишкин синий автомобиль валялся в песке.

           «Какашку ты найдешь», — сказал я про себя и глянул на женщину. Она смотрела теперь на крышу и теребила бахрому на своих джинсовых шортах. Мы все вчетвером были в шортах. Со стороны, как семья шортофилов.

            Тёма ушёл в угол песочницы и трудолюбиво копал лопаткой нору. Мы остались на месте, но отдавать клад нахальному автолюбителю не собирались. В запасе у меня имелась хитрость. Запас — это старинная монета. Две копейки серебром. Тяжёлая и тёмная. Мы с сыном опустились на корточки.

            — Тут попробуй расковырять, — я указал на небольшой холмик, а сам незаметно вытащил из заднего кармана монету и воткнул её, и присыпал тремя горстями песка.

            — Теперь тут пробуй, — я указал на нужное место, куда запрятал монету.

            Сын послушно довернулся, не меняя позы. Опустил руки в песок и стал рыть.

            Клад мы нашли, но не монету. Я по запаху понял. Сын раскопал какашку, а две копейки серебром почему-то не раскопал. Завоняло на весь двор. Какашку (она была похожа на рыбьи кишки, как если бы их запанировали в толченых сухарях) я выбросил из песочницы. Аромат все же заставил женщину посмотреть на нас. И я посмотрел на неё, а потом крикнул:

            — Ну чего стоите-то? Чего стоите-то? Давайте сюда скорее ваши треклятые салфетки!

            Женщина почти подпрыгнула от таких требований, но стрелой бросилась помогать. Пока она бежала к нам, бахрома её шорт даже не шелохнулась.

            Чистить руки моему сыну она мне не доверила, но я смог выпросить душистую и мокрую салфетку для своих ладоней. Вытертый женщиной сын, как сбитый лётчик, обречённо смотрел на небо.

            — Скажи тёте спасибо.

            — Тётя, спасибо!

            — Пожалуйста! Скажи папе, что у кладоискателей должна быть лопатка.

            Мы ушли и не попрощались с Тёмой. При должном везении ему светила старинная монета, которую я украл в гостях у одноклассника двадцать лет назад.

 

***

              Позорное фиаско не отвратило моего сына от мечты. Его решительность посетить последнюю песочницу восхищала. Этот двор, разбитый и ветхий, в квадрате двухэтажных сталинок, словно уже умирал. Вместо деревьев — широкие пни, одинокая ржавая качель без сидушки, косая серая лавочка и гора речного песка.

            — Я покурю, а ты ковыряйся.

            Он попрыгал к горе, я прошаркал до лавочки. Достал сигарету, прикурил и уселся спиной к сыну, к несуществующему кладу, к давнишней краже. Мне стоило серьёзно обдумать свою способность к коварству.

            И солнце, и небо, и ветер присели на перекур. Их зной, их цвет, их дыхание касались моего затылка, временно воплощаясь в воспоминания. Я наклонился, чтобы подобрать с земли веточку, изогнутую восьмеркой. Отдам сыну. Я затоптал окурок и повернулся к песку. Сына не было. Скрипела ржавая качель. На горе стояла женщина. Не та, которая мать Тёмы. Совершенно незнакомая. Я встал и пошёл к ней. Она спрыгнула с горки, зеленый её сарафан заметался волной. Мы встретились у широкого пня. Незнакомка протянула навстречу раскрытую ладонь. В ней темнела моя-не-моя монета.

            Я смотрел на ладонь и вспоминал, как называется такой вот маникюр с розовым лаком и белым кантом. Французский, вроде.

            — Где мой сын? Скажи, ради Бога!

            Женщина сухо усмехнулась. Она сказала:

            — Открою вам тайну. Бог ещё не решил, стоит ли ему существовать.

 

  ***

            Подвох всегда есть. Слишком большим было это лето. Необъятное лето. В него умещалось приятное множество «всякостей-какостей». Столько картинок, столько несуществующих красок, столько бесплатного спокойствия — хоть обернись им как бесконечным одеялом тысячи и тысячи раз. И этого неба много умещалось, и мультиков полно, и динозавров. Но каким бы огромным ни получилось теперешнее лето, оно не умещало нас с сыном. По одному, пожалуйста. Но не вместе. Это мне объяснила женщина в сарафане. Женщина-бог. Она очень хорошо всё рассказала. Настоящий просветитель-профессионал. Ещё и внимательная такая. Видно — сопереживает.

            Мы на лавочке косой сидели. Она говорила и говорила, я сразу догадался, что женщина эта та самая. Из снов сына. Солнце успело коснуться линии горизонта и расплавиться на ней розовым парафином. Ветер улетел на восток. Через степи, к горам.

            — Вы поймите меня правильно, я устала всем и каждому докладывать, что Бог не Тимошка, что суперпозиция, что нельзя просто так взять и в игольное ушко, что самим надо творчеством заниматься. Тот нумизмат, кстати, у которого вы монету спёрли. Да. Так я его, как и вашего сына. Ну да. Это нормально. Так есть хочется. Обед пропустила.

            Я пригласил женщину в зелёном сарафане к себе на ужин.

 

             Она сидела на кухне и сверкала отраженным закатным светом, пока я разогревал еду, нарезал огурец, цедил из банки вишнёвый компот. Из коридора доносился звук мультиков. Про опилки в голове, которые не беда.

            Когда я ставил перед женщиной тарелку красноватых квантовозапутанных спагетти, в глазах, по-божески зелёных (как сарафан), плескалась теплота, знакомая до чёртиков. Женщина инстинктивно принюхалась, дернулись крылья носа, отчетливее обозначились носогубные складки.

            — Вы мне простите... Не сочтите за хамство. Я мясо не ем.

            — Здесь нет мяса. Я добавил помидоров и зелени. Так вкуснее.

            Успокоенная гостья взялась за вилку, блеснув лунными кончиками ногтей.

            Я смотрел в стену и не знал, о чем бы подумать. Было просто.

– Ты точно знаешь, где это? – в очередной раз спросила Анжела. Машина стояла в пробке на одной из центральных улиц столицы. Воздух вокруг буквально гудел от напряжения нервов водителей сотен автомобилей. Кондиционер не справлялся с сорокаградусной жарой, и к тому же в салон просачивался едкий, разламывающий голову запах горючего, разогретого асфальта и выхлопных газов. В такие минуты Анжела жалела, что пять лет назад уехала из Ростова в погоне за столичной мечтой. Но сейчас больше всего молодую журналистку бесил водитель их съемочной группы Василий Петрович. Ей казалось, что он понятия не имеет, как добраться до Второй Красноярской. Его презрительное отношение к ней и снисходительная улыбка, которой он отвечал на все вопросы и советы, все бесило молодую женщину. Её раздражало то, что она никак не могла подпортить жизнь пожилому Василию Петровичу, он ей не подчинялся. За неимением лучшего она стала злиться на всю ситуацию в целом.

– Какое мне вообще дело до отставного писаки. Он же вот уже двадцать лет ничего популярного не написал, да и непопулярного тоже. И что на уме у Илюшина? Тоже мне главред. Звезду канала отправить на запись интервью с унылым говнописателем какого-то там пыльного века! – во время монолога Анжела гламурно морщила носик и стильно закатывала глазки. Андрей, совсем молодой оператор, работавший с телезвездой впервые, попытался как-то оправдать Илюшина.

– Леонид Беркер лауреат нобелевской премии шестьдесят четвертого года. Нобелевскими лауреатами в тридцать три года становится далеко не всякие «говнописатели». Завтра Леониду Ивановичу исполняется восемьдесят, так что Илюшин довольно своевременно вспомнил о нем. Крайнее видеоинтервью у Беркера брали в девяносто первом. В свое время критики называли его «последним из могикан серебряного века» и «эхом Булгакова», а это, Анжела, кое-чего да стоит.

Журналистка повернулась к оператору с переднего сиденья и с гадливой улыбочкой осведомилась:

– И чем же старик заслужил столь лестную похвалу? А премии в те времена раздавали исключительно по политическим соображениям, я знаю. Сванидзе об этом говорил.

– Заслужил тем, что его пьесы были совершенством. Их ставили во всех мировых театрах. Но перестройка сотворила с его поколением что-то ужасное, и мало кто смог найти себя в наши дни. И он не смог, – как-то неуверенно проговорил Андрей.

– Значит он слабый и не такой уж талантливый, раз не смог подстроиться под меняющийся мир, – самодовольно закончила Анжела.

Тем временем молчаливый Василий Петрович по каким то улочкам и переулкам вырулил на свободную дорогу и спустя десять минут припарковался около одного из подъездов свежеотреставрированной «сталинки».

– Вторая Красноярская, тринадцать, – с неизменной полуулыбкой пробормотал водитель.

– Неужели! Ждите здесь, – фыркнула девушка и первой выбралась из машины. 

 

На красивом, но каком-то шаблонном лице Анжелы светилась вежливая улыбка. Она умело расточала похвалы Леониду Ивановичу, играя привычную лицемерную роль.

– Дорогой Вы наш, ну куда же вы пропали? Без Вас драматургия до сих пор в коме. Целых двадцать лет мы ждали и надеялись. Как Вам не стыдно, – журналистка игриво погрозила пальчиком писателю, открывшему дверь.

Леонид Иванович Беркер, без пяти минут восьмидесятилетний старик, удивлял своей моложавостью. Она выражалась не во внешности, которая, надо признаться, вполне соответствовала возрасту. Моложавость пожилого писателя проявлялась в его манере держаться, в его осанке и одежде, в его взгляде и речи. Темно-синие джинсы и черная водолазка не только хорошо смотрелись с седым ежиком на голове писателя, но и скидывали десяток лет.

– А вы, милочка, сильно-то не балабольте. У меня уже не работает орган, так что мне ваш фасад не страшен. Проходите, и разуться не забудьте. Тапки в корзине, слева от двери.

Беркер развернулся и прошел в комнату, не глядя на гостей, и Анжела тут же зашептала в ухо Андрею:

– Вот извращенец! Орган у него не работает, я вообще удивлена, как у него все остальное работает. Ты готовь камеру и микрофон, а я уж постараюсь вывести этого старика на чистую воду.

Андрей прошел вслед за писателем, а Анжела задержалась перед зеркалом, поправила челку и про себя проговорила:

– Задам я тебе жару, хренов Булгаков!

В зале было чисто убрано, со вкусом, но скромно подобранная мебель соответствовала внешности Леонида Ивановича. Удивляло отсутствие запаха, характерного для жилища стариков и больных. Складывалось ощущение, что квартиру только что проветривали. Хозяин усадил журналистку в кресло напротив себя, поставив на журнальный столик пару бокалов белого вина. Анжела, подозрительно оглядевшись, произнесла:

– Леонид Иванович, пока оператор готовит аппаратуру, я бы хотела уточнить пару вопросов относительно предстоящей беседы, во-первых…

– Можете спрашивать что угодно, я буду отвечать на всё. Напрягаться стану не я от ваших вопросов, а вы от моих ответов, уж это-то я вам обещаю, – старик крякнул и поудобней уселся в кресле. Анжела, немного смутившись после такого начала, тут же вернула себе самообладание и приготовилась к драке. Как и любая молодая особа, испытавшая прелести легкого успеха, замешанного на подвешенном языке, унаследованной от мамы женской хитрости и наполовину искусственной сексуальности, девушка была уверена в себе. Её не пугали ни возраст писателя, ни его многочисленные заслуги и звания. Она видела впереди лишь цель, видела ее подсознательно и стремилась к ее достижению интуитивно. Главным было доказать во что бы то ни стало состоятельность своего образа жизни и состоятельность самой себя как личности. Лицо Леонида Ивановича оставалось невозмутимо, тогда как глаза тонко, иронично улыбались, цепко следя за Анжелой. Девушке явно не хватало опыта общения с взрослыми людьми. За свою недолгую, но стремительную карьеру она не успела познакомиться с действительно стоящими личностями, общаясь лишь с марионетками продюсеров, по сути, такими же, как она, баловнями судьбы, чьи речи были пропитаны наставлениями пиар-специалистов и полны заученных фраз. И, тем не менее, не отдавая себе отчета, она решилась на схватку с противником, о силах которого даже не догадывалась. Для Анжелы Беркер был своего рода пришельцем из далеких времен. И если и был у неё интерес к старику, то только как к посланнику прошлых эпох, которого она считала почти таким же разумным как пещерных дикарей. Она искренне удивлялась, как современный, пусть даже и восьмидесятилетний человек, живущий в одно с ней время, может одеваться в вещи явно китайского производства, пусть чистые и опрятные, но совершенно не кошерные. Она наивно полагала, не заметив в квартире писателя плазмы на полстены, что жизнь проходит мимо старика-извращенца, и уж конечно она была до глубины души возмущена словами Беркера о неработающем органе. Ей-то казалось, что ее сексуальность безраздельно властвует над всем живым миром от котят до эвкалиптов. Вызов был брошен, и девушка без колебаний приняла его.

– Ну… – протянула девушка, – раз так, дождемся пока Андрей все подготовит и начнем.

Анжела достала из сумочки планшетник и принялась сосредоточенно в нем копаться. Леонид Иванович понимающе улыбнулся краешком губ и мечтательно прикрыл глаза.

 

– У меня все готово. Анжела, мы можем начинать. – Андрей закончил возиться с камерой и светом и ждал команды от напарницы.

– Леонид, – обратилась к писателю журналистка, – вы готовы? Если вам нужна минутка чтобы собраться с мыслями, не стесняйтесь…

– Вот уж обо мне беспокоиться не стоит. Начинайте, а там посмотрим, кому нужно будет мысли в кучу собирать.

 

– Итак, Андрей, Леонид Иванович, мы записываем, – в такие мгновения в Анжеле просыпалось то немногое настоящее, что пока в ней сохранилось. Даже сейчас, начиная интервью с самым никчемным и безынтересным по ее мнению собеседником, журналистка была довольна. Довольна своей работой, своим положением в городе, довольна всем. В такие минуты она была счастлива. Этот ее редкий дар уметь быть счастливой, разговаривая с людьми и задавая им вопросы, и сделал Анжелу знаменитой. Семнадцатилетней девочкой, не блиставшей ни умом, ни из ряда вон выходящей внешностью не заинтересовался ни один вуз. С ее тройками по основным предметам и родителями-работягами путь к знаниям был наглухо закрыт стальной стеной и обнесен тремя рядами колючей проволоки. Сначала Анжела пустилась во все тяжкие. Попробовала практически все запрещенные вещества, но решила вернуться к алкоголю. Как-то ночью, опустошая вторую бутылку мартини, Анжела отдыхала в одном популярном клубе родного Ростова. Изрядно захмелев, она впоследствии не могла вспомнить, как познакомилась со своим будущим главным редактором. Сначала Илюшин просто захотел развлечься и по-легкому снять девочку. Но пока он слушал Анжелу в такси по пути в гостиницу и отвечал на ее неожиданно интересные вопросы, у медиамагната сексуальное желание сменилось желанием заработать на этой провинциалке. Природное чутье не обмануло Илюшина, врожденный талант у Анжелы был. Вот только ему стоило сначала выучить девочку в приличном институте, а уж потом пускать ее в море московских акул. Но жажда скорой наживы и сны о бешеных рейтингах возобладали над здравым смыслом, и уже через полгода на столичном медианебосклоне засверкала новая недозвездочка, в недалеком прошлом рядовая ростовская «золушка». Беда Анжелы не в том, что она не хотела стать образованной, беда в том, что она не понимала, как сильно ей это необходимо. Ведь ее жизнь превратилась в сказку. И она, вполне возможно что и справедливо, опасалась поговорки и продолжала иметь журавля, пока долбанная синица летает к дождю, как сама иногда выражалась звезда прайм-тайм. Ее вполне устраивало брать интервью у звезд. Ведь они никогда не кончались. Умирают одни, очередь двигается – приходят другие. И публике нравилось. В восемь часов вечера чуть ли не половина психически здорового населения страны, уютно жующая перед экранами свои вкусные ужины, быстренько глотала все недожеванное и с замиранием сердца (или того, что у психически здоровых его заменяет) прислушивалась к позывным вечернего выпуска «Гости с…» с Анжелой. Первый год пролетел счастливо и беззаботно. Анжела наслаждалась свалившимся успехом и снова почти поверила в Деда Мороза. Она надарила кучу подарков родителям и подругам, сделала себе грудь и губы, сменила нескольких любовников. Но прошло время, и в ней проснулось новое чувство. Она не знала, что столичная жизнь со временем превращает здоровые амбиции в тщеславие, любовь к жизни в жажду славы, а честолюбие в корысть. Теперь девочка сама захотела стать звездой. И начала сама себя съедать, кусочек, и без того не жирной души, за кусочком. Депрессии сменяли одна другую, нервы сдавали. Анжела начала огрызаться на знакомых и коллег, не в силах пережить свои комплексы. Последней каплей был легкий южный акцент, от которого, как ни старалась журналистка, избавиться не сумела. Как ни убеждал ее Илюшин, что именно из-за него она так мила зрителю, Анжела не верила. Настроение стало влиять на работу, и вот уже главный редактор начал подумывать, а не совершить ли ему еще один вояж по стране в поисках талантов. Беркер был своего рода местью Илюшина за сорванный Анжелой прием по случаю десятого дня рождения их телеканала.

 

С таким настроением девушка обратилась к писателю с первым вопросом:

– Леонид Иванович, расскажите нам, почему вы решили стать писателем, вам наверное захотелось денег и славы?

Секунду помолчав, Беркер стал громко хохотать, но приступ почти мгновенно сменился озлобленным взглядом, заставившим Анжелу повыше поднять перед собой планшетник, будто он мог ее защитить.

– Девочка, ты знаешь, что тебя зря называют лучшим интервьюером нашей страны? Во времена, когда я начинал заниматься литературой, чтобы заработать или прославиться, надо было идти на завод или в летное училище. А я просто не мог не писать, одно время пытался, но, как видишь, ничего не вышло.

Журналистка решила быстренько сменить тему, пока неадекватный писатель не кинулся на нее с кулаками.

– А кем бы вы стали, если бы профессии писателя в природе не существовало?

– Это уже лучше, – Беркер позволил себе легкую улыбку, – мне кажется, что повернись история таким образом, меня бы на свете не было. Ведь не мы же, в самом деле, рождаем литературу, наоборот, она рождает писателей. Вы спросите, а кто родил первого писателя, тогда, когда еще ничего не было написано? Литература это дух. Дух нашей жизни и сознания, дух нашего языка и времени.

– А какая литература родила вас? Как писателя? Когда вы начали свою карьеру? – Анжела мало что поняла, но, решив не раздражать Леонида Ивановича, зацепилась за единственные понятные слова.

– В двадцать лет я прочел Кафку. Все, что смог найти, и крепко задумался. Он ведь подошел очень близко к тайне литературы. Кафка писал нечто неподдающееся классификации. Не пьесы, но очень театральные, не романы, но с глубоким смыслом, не комедии, но до абсурда смешные, не зарисовки, но меткие и точные. Я долго размышлял над тем, с чем же я все-таки столкнулся. И однажды понял. Видишь ли, Кафка пытался создать абсолютное произведение. Произведение, описывающее жизнь и вселенную, всю целиком, без остатка. Произведение, которое объясняло бы все. Это как универсальный физический закон, описывающий все процессы, происходящие с материей и временем. Своего рода утопия, но я в нее верю. Кафке не хватило одного шага, для того чтобы нащупать верный путь. А я его нащупал. Я прошел тот же путь, что и великий Австриец, и остановился там же, где и он, чтобы перевести дыхание. Роман, за который я получил нобелевскую премию, и есть моя остановка, мой «Процесс». Пьесы, которыми так восхищались тупоголовые критики всего мира, я писал только ради денег, чтобы в комфортных условиях творить свой философский камень. И спустя двадцать лет я поднялся на следующую ступень. Но страх остановил меня. Я почувствовал себя Франкенштейном, я открыл ящик Пандоры. Я создал величайшее произведение, я написал заклинание. Это был рассказ. И он исполнял самые сокровенные желания читателя. Магия, божественное чудо, назовите как угодно. Произведение-заклинание. Это последняя ступень, на следующей меня ждал абсолют, но шагнуть на нее я так и не решился. Я старый человек, многое видел, о многом знаю, многое помню. Я хорошо представляю, что может сделать с миром это знание. Я сжег рассказ и почти год не прикасался к бумаге. Я надеялся, что время лишит меня способности творить. И вот, дрожащий перед неизвестностью, я написал еще один рассказ. Увы, он тоже стал заклинанием. Я сжег и его. После этого я перестал писать. Совсем.

Леонид Иванович отпил большой глоток из бокала, перевел дыхание и вопросительно уставился на моргающую ничего не понимающими глазами Анжелу. Немая сцена длилась секунд десять. Анжела, наконец-то, пришла в себя, тряхнула головой и с издевкой спросила Беркера:

– Смеетесь, вам уже о том свете пора думать, а вы мне тут сказками голову морочите. Не хотите давать интервью, скажите прямо, у меня особого желания слушать старого импотента нет. Или вы просто так отмазались, наверняка исписались, не смогли найти себя в новой динамичной стране, а теперь оправдываетесь, скармливая простакам бородатые сказки.

– Значит, не веришь? – хитро улыбнувшись, спросил писатель.

– Вот ни единому словечку!

– Проверить хочешь? Скажи, о чем мечтаешь, а я напишу для тебя рассказ-заклинание, и ты убедишься на себе!

– Ну как же, сказала! А вы потом будете перед смертью вспоминать меня и смеяться над моей наивностью и глупостью. Не дождетесь. – Анжела договорила и состроила скучающую гримасу.

– Можешь и не говорить, – спокойно ответил Беркер, – у тебя же в глазах все читается.

Анжела хотела съязвить, но не успела ничего произнести. Леонид Иванович с удивительной для его возраста легкостью вскочил с места и, бросив через плечо: – Пять минут, и можете уходить, – скрылся в соседней комнате.

Как только он вышел, журналистка зашипела на Андрея:

– Чего ты стоишь, остолоп? Не видишь, твой Булгаков спятил. Камеру в охапку и ходу отсюда. Ну, я Илюшину такое устрою.

Но сбежать им не удалось, пока они возились в прихожей, натягивая обувь, появился Леонид Иванович с листком в руках.

– Не забудьте мой подарок, – он сунул листок в руку Анжеле, – прочитайте перед сном, и вы поверите мне.

Анжела в ответ быстро-быстро закивала и, захлопывая дверь, сказала напоследок:

– Конечно, прочитаю. Всенепременно, придурок чокнутый.

Прислушиваясь к звуку удаляющихся шагов, Беркер довольно пробормотал:

– Лучший интервьюер страны, н-да… – и пошел пить чай.

 

Вернувшись в офис, Анжела устроила Илюшину форменную истерику. Шеф, привыкший к постоянным капризам и нервным срывам своей подопечной, философски отнесся к излияниям журналистки. Выслушав ее рассказ и отсмотрев материал, он велел сдать его в архив, а Анжеле посоветовал посетить спа-салон или сходить по магазинам, чтобы успокоить нервы. Молодая звезда сделала и то и другое. Дома она выпила два бокала шампанского и приняла ванну. Ее мысли были уже далеко от случившегося днем, но доставая из сумочки телефон, она заметила листок – прощальный подарок Леонида Беркера. Брезгливо держа его двумя пальцами, девушка собиралась уже выкинуть рассказ-заклинание, но врожденное любопытство, присущее всем женщинам, предательски заставило руку остановиться на полпути к урне. «Посмотрим, на что ты все-таки способен, товарищ Беркер», – подумала Анжела.

Нырнув под одеяло, девушка потянулась, дернула шнурок светильника и, развернув листок, принялась читать.

Два абзаца она, казалось, читала вечность. Красивые слова складывались в красивые фразы. Она бы не смогла, прочитай текст даже сто раз, сказать, о чем именно он был. Но в момент прочтения, она точно знала, что этот текст – совершенство. Всей отпущенной природой интуицией, всей своей душой, Анжела верила в то, что читала. Она одновременно была и поражена открытием (в голове пролетела мысль «а старик-то не обманул») и удивлена происходящими с ней переменами.

Это ощущение длилось не больше минуты, но Анжела точно знала – она уже не та, какой была раньше. Мгновение, и девушка все поняла. Это было так ясно и просто, и в тоже время так немыслимо. Ее мечта исполнилась. Вдруг, кто-то выключил и вновь включил свет.

 

Свет. Красота. Повсюду свет и красота. Она купалась в лучах света и сама была красотой. Как же это было прекрасно. Мечта сбылась, и старик не обманул. Анжела готова была расцеловать вздорного сумасшедшего за то, что он подарил ей ни с чем не сравнимое счастье. Когда зрение привыкло к ослепляющему свету, она заметила внизу сотни красивых людей. Она почувствовала их мысли. Они восхищались. Восхищались окружающей их красотой и ее великолепием. Её совершенством. Триумф Анжелы видели все. Она дарила свет людям. Дарила им счастье видеть себя и наслаждаться своей красотой. Чистая, веселая и сумасбродная радость заполнила все существо Анжелы. Она стала звездой. Стала ярче всех окружающих, и все смотрели на нее снизу вверх. Смотрели и не могли отвести взгляд. Она светила и блистала. Она была на вершине блаженства, когда старые воспоминания стали пробиваться сквозь пелену новых впечатлений. Она узнавала место, в котором собрались все эти люди, те, кому она дарила свет и красоту. Те, кого она наблюдала внизу. Анжела не успела почувствовать ужас, подступавший к ее сознанию. Она только уловила его холодное дуновение, когда осознание пришло, ее личность угасла. Но напоследок молодая ростовская «золушка» вспыхнула ослепительно ярко. Вспыхнула и погасла.

На открытии Большого театра гости особенно восхищались Анжелой. Люстра в этот вечер блистала ярче любой звезды. Люстра, которая раньше была человеком.

 

Все истины, которые я хочу вам изложить, — гнусная ложь.

Курт Воннегут. «Колыбель для кошки».

Ночь принесла прохладу. Ночь принесла покой. Широким саваном она накрыла землю, скрыв от взгляда очертания далеких гор. Вместе с ней пришла тишина. Лишь шорохи нарушали её. Изредка раздавался вой одинокого шакала или шуршание полевки. Запахи стали ярче. Ароматы оливы и акаций острее щекотали нос.

Он сидел на земле перед своей хижиной и вглядывался в черную ткань неба, а может быть, пытался заглянуть в свое прошлое. Вечером светло-голубое, выжженное солнцем почти до белизны, небо было ясным. Ариэль не понимал, почему теперь он не видел на нем звезд. Человек перевел взгляд на пальмовую рощу. Придет зима, и ее не станет. Жители селения вырубят рощу, чтобы согреть свои дома. Все исчезает. Он хорошо это знал. За неполных семьдесят лет Ариэль потерял слишком многое. То, что было, проходит. Всегда. А может быть, звезды – это глаза Бога, и ему просто надоело смотреть на нас. Возможно, и его божественному терпению пришел конец. Задумавшись, старик снова поднял глаза к небу, в надежде разглядеть хоть одну, пусть даже и самую тусклую звезду. Небо ответило пустотой. И только огромная рыжая луна давила на память, выжимая по каплям горький концентрат прожитых лет. Ариэль вспоминал день, когда жизнь его закончилась. Тогда, сорок девять лет назад, он не мог этого понять. Но становясь старше, проживая год за годом, теряя по крупице себя самого, он все сильнее убеждался, что бывают жизни, которые сводятся к одному единственному дню. И этот день определяет все оставшееся существование. Тысячи раз он видел этот день в своем прошлом. Такая же невыносимая жара упала на побережье Иордана, и такие же беззвездные ночи накрывали его. Ариэль вышел из дома рано утром, чтобы успеть насладиться остывшим за ночь воздухом и прогуляться вдоль ручья в тени виноградной лозы… 

2

Он очнулся в темноте. Ощупав руками стены, мужчина понял, что находится в темнице. Каменный мешок, в котором его заточили, едва позволял встать во весь рост. Шершавая поверхность стены упиралась в низкую массивную дверь. Исследуя свою тюрьму, он наткнулся на кувшин. В нем была вода. Утолив жажду, пленник сел на сухой песчаный пол и попытался собраться с мыслями.

Он вспомнил вечер в доме своей любовницы. Кубки, наполненные вином, отблеск факелов на серебре зеркал, голые юные тела окружали его. Они были повсюду: на коврах, покрывающих мраморный пол; на покрытом леопардовыми шкурами ложе; в креслах напротив заставленного яствами стола. Блестящие от пота, они извивались подобно клубку змей пытающихся согреться. Девушки и юноши предавались любви. Жадные языки сплетались в поцелуях, плоть сливалась с плотью, срывая с юных губ похотливые стоны. Жар очага, смешиваясь с жаром оргии, дурманил и без того затуманенный ум. Запахи вина, дыма и женских соков превращали реальность в сон. Он вспоминал себя в этом действе. На мягких подушках он ел сочный персик пока юноша с бархатистыми, как ночь волосами ублажал его. Он вспомнил имя этого красивого человека. Его звали Ариэль, сын Лота. Мужчина встретил его за два дня до этого вечера на берегу ручья в тени виноградной лозы. Юноша был один и, не замечая незнакомца, пел, соревнуясь с ручьем в звонкости и чистоте звука. Мальчик по сравнению с ним. Соблазнить его не стоило труда. Немного лести и похвалы, немного таинственности и напускной доброты. И вот девственный юноша уже его раб, раб любви, которую он ему внушил. В этот богатый город он пришел из Адмы. Последний город пятиградья легко покорился ему. Самые невинные девушки и юноши уже были с ним. На следующий день он хотел уйти. Его ждали другие города. Но планы нарушила десятка стражников. Они ворвались в дом, когда пресытившиеся утехами и вином молодые люди лениво ласкали друг друга. Он не успел даже встать и перед тем как провалиться в забытье увидел прекрасные глаза Ариэля.

Мужчину звали Хейлель Ха-Элохим. Наверное, не нашлось бы на свете женщины, посчитавшей его некрасивым. Тридцать прожитых лет не оставили заметных следов на его лице. Оно было по-юношески свежим. И только солнце выкрасило кожу в приятный бронзовый цвет. Темные волосы чуть ниже плеч гармонично дополняли умные, цепкие карие глаза. Острые скулы смягчала ироничная полуулыбка, не покидавшая лица даже в моменты задумчивости. Рост, ширина плеч, мышцы, угадывающиеся под нехитрой одеждой, все говорило о силе и стати Хейлеля. Несмотря на свое пленение, он был спокоен. Дотронувшись до головы, он убедился, что кровь успела высохнуть. Сделав еще пару глотков из кувшина, облокотился о стену и вновь погрузился в воспоминания, перебирая их в своей памяти как драгоценные камни...

 

Это утро встретило Лота нестерпимой жарой. Горячий южный ветер швырял ему в лицо пригоршни песка. Воздух, наполненный солевыми испарениями, щипал глаза. Платок, которым Лот прикрывался, не мог защитить все лицо и слезы из раздраженных красных глаз застилали его взор. На узкой торговой улочке, заполненной истеричными криками торговцев, он постоянно натыкался на прохожих. Сегодня его раздражало все. Дети, вертящиеся под ногами, запахи пряностей и рыбы с торговых рядов, собственное неуклюжее толстое тело. Он чувствовал, что воняет потом, и злился еще сильнее. Причиной такого настроения главы совета старейшин города был позор. Позор Ариэля. Позор, который теперь станет позором всей семьи. Но прежде всего, косые взгляды, ухмылки и шепотки навлечет на себя он. Шестьдесят лет он прожил в этом городе, зарабатывая себе репутацию уважаемого человека. Практичного и осторожного старейшину год назад выбрали главой совета. Наконец, его мечта сбылась, но не успел он насладиться плодами своей победы, как его сын за одну только ночь перечеркнул все его старания, всю его работу. Накануне его дом посетил начальник стражи и поведал ему о странном незнакомце, третьего дня прибывшем в город пешком со стороны Адмы. Он рассказал о том, как его люди заметили незнакомца в компании Ариэля и двух молодых нищенок. Рассказал о том, что выследили их в доме вдовы торговца сукном с площади Бен-Амми. Припугнув служанку, им удалось узнать, что творится в доме. Сначала Лот не поверил. Он хорошо знал своего сына. Скромный застенчивый юноша сторонился людей, предпочитая им общество птиц и зверушек на берегу ручья за северными воротами города. Но начальник стражи говорил убедительно. Тогда Лот попросил вернуть сына домой, а незнакомца тайно убить. Но начальник стражи объяснил ему, что убивать путешественника опасно. Его могут начать искать родные или покровители. Случиться могло всякое, и для начала они решили заключить его в тюрьму и допросить.

Стоит ли говорить, что прошедшей ночью Лот не сомкнул глаз. Глава совета надеялся решить проблему до возвращения в город царя Бера. И таким образом скрыть от него свой позор. Он все рассказал жене, обвинив ее в поступке сына. Сорвав на ней свое негодование и страх огласки, глава старейшин немного успокоился и стал дожидаться вестей от начальника стражи. – Вот увидишь, мы убьем негодяя, и концы в воду. Никто ничего не узнает, – говорил он супруге. Через три часа после рассвета в дом вошел посыльный и вручил Лоту письмо.

Жадным взглядом он прочел его:

«Дорогой друг. Наш знакомый пришел в себя и полон желания побеседовать с нами. Жду тебя через час.

Моав.»

 

Взяв платок и накидку, Лот бросился прочь из дома, а встревоженная жена спустя пару мгновений тоже куда-то засобиралась.

 

Дом Начальника стражи, как и здание совета, располагался на единственной площади в городе. Кроме них площадь окружали дома знатных торговцев и высоких армейских чинов. Увидев приветственно улыбающегося Моава на ступенях крыльца, Лот все же взял себя в руки. Надежда на удачный исход дела оставалась. И надежда весомая. Все же Моав своей должностью начальника стражи обязан именно ему, а значит, сделает все для сохранения тайны. Обнявшись, двое мужей вошли в дом, уединились в просторной комнате и уселись за стол. Пригубив холодного вина, Моав тихим спокойным голосом произнес:

– Лот, друг мой! Чтобы сохранить твою тайну и не покрыть твое имя позором, мы должны действовать быстро. Не узнав достаточно о пленнике, нельзя лишать его жизни. Он может оказаться кем угодно. Не будем рисковать, допросим его вдвоем. Если он мелкий никчемный человек – наша проблема решена. Убьем его и забудем это досадное недоразумение. Если же он окажется знатным вельможей или крупным торговцем из другого города, извинимся и отпустим...

Услышав последние слова, Лот вскочил с места и собрался было кричать, но начальник стражи жестами успокоил его и призвал сесть на место.

– Итак, друг мой, мы извинимся и отпустим его и даже заплатим за принесенное оскорбление. Но выйдя из моего дома, он не проживет и часа как с ним случится какая-нибудь смертельная неприятность.

Хитрая улыбка на лице Моава выражала самодовольство и уверенность в своей правоте. Рассудив, Лот нашел идею друга более чем разумной и, согласившись, пожал ему руку.

- Тогда немедленно отправимся туда, где ты его прячешь. Пока не решен этот вопрос, я даже дышать нормально не могу, – глава совета в подтверждение своих слов шумно вздохнул и выдохнул.

На что невозмутимый начальник стражи с ехидной улыбкой ответил:

– Не надо никуда идти. Он у меня в подвале. Сейчас его приведут, а пока выпей вина. Бояться должен он, а не ты.

 

Хейлеля ввели двое крепких стражников с короткими мечами наголо и усадили напротив хозяина дома и Лота.

Один из стражников добротно связал пленнику ноги и руки.

– Выйдите за дверь и оставайтесь там. К нам никого не пускать и по первому зову сразу сюда, – скомандовал Моав.

Хейлель с интересом рассматривал своих пленителей, но видимо быстро охладев к ним, принялся блуждать взглядом по убранству комнаты. Лота такое поведение озадачило, а Моава, напротив, воодушевило. Первого по причине осторожности, второго – самоуверенности.

– Итак, – властным тоном начал Моав, – расскажи мне и главе совета кто ты и что делаешь в нашем городе?

– Меня зовут Хейлель Ха-Элохим. Я путешественник и к вам прибыл из Адмы, – спокойно, не опуская гордой головы, отвечал пленник, – и если бы не ваши молодцы, я бы уже был на пути в Иерихон.

Лоту понравилась сговорчивость Хейлеля и его готовность отвечать. Моав, наоборот, расстроился, рассчитывая заставить отвечать пленника силой своего авторитета, он потерял прекрасную возможность блеснуть собой перед покровителем.

Заметив нерешительность начальника стражи, Хейлель спросил:

– Так мне объяснят все-таки, за какой проступок я схвачен помимо своей воли?

Снова взяв себя в руки, Моав решил все же узнать о своем противнике больше.

– Это успеется. Расскажи вначале о себе. Откуда ты родом? Кто твои родители? Чем занимался на родине, перед тем как стать скитальцем?

Хейлель невозмутимо ответил:

– Мой отец живет далеко отсюда. И его имя вам ничего не скажет. Своей матери я не знал вовсе. Когда то давно я был воином, но это в прошлом.

«Замечательно, – подумал Моав, – теперь он мертвец». «Я спасен, – вздохнул Лот, – труп никому ничего не расскажет» Впервые за вечер их мысли вторили друг другу. Бросив лукавый и довольный взгляд на Лота, Моав обратился к пленнику уже без какого-либо намека на уважение:

– Этот добрый человек, – кивок в сторону главы совета, – обвиняет тебя в преступной связи с его чадом – Ариэлем. Я как ревнитель порядка в городе обвиняю тебя в бродяжничестве и нарушении мирной, богоугодной жизни его жителей, в нарушении душевного спокойствия порядочных людей. Ты не только соблазнил молодых девушек и юношей, но и предавался разврату в доме вдовы Лилит на этой площади. Рядом с храмом и зданием совета старейшин. Это серьезнейшее преступление, требующее соответствующего жестокого наказания. Есть тебе что ответить?

Моав смотрел с вызовом, но Хейлель тем же ровным тоном с улыбкой на лице ответил ему:

– Никого, не принуждая силой, я предавался любви. Я любил их в тот вечер. И люблю их сейчас. Разве любовь не богоугодное дело? И разве не все равно, где любить друг друга, рядом с храмом или вдали от него?

Лот не выдержал и бросил в лицо пленника несколько жарких, гневных фраз:

– Что знаешь ты о любви, бродяга? Бог против разврата между мужчинами! Мой сын никогда бы не полюбил тебя! Ты его опоил! Опоил!!! Нельзя любить и вдову, и шлюх, и моего сына! Нельзя!!!

– Можно, – пристально глядя в глаза Лоту проговорил Хейлель, – и будь вы поумнее, я полюбил бы и вас!

От такой наглости Лот покраснел, и Моав, от греха подальше, позвал стражу, чтобы та, подождав десять минут, увела пленника обратно в подвал. А сам начальник стражи достал из кошелька маленький пузырек с мутной желтой жидкостью и показал его Лоту. Тот понимающе улыбнулся. Все было решено. Они убьют этого наглеца и вывезут тело за город. Моаву предстояло все устроить, а Лоту не мешало отдохнуть и успокоиться. Все обсудив, глава совета и начальник стражи расстались до вечера.

 

Пока происходил этот разговор, жена Лота, Мария, встретилась со своей сестрой – женой Моава и узнала у нее все подробности случившегося. Обе они уже долго были замужем и имели свои тайны, как и способы их добыть. Мария, женщина богобоязненная и по-своему добрая, не могла спокойно воспринять новость о готовящемся тайном убийстве чужеземца. Какие бы чувства она ни питала к нему, она понимала, что в грехе виноват, кроме него, и ее сын. И уж тем более она не хотела, чтобы ее муж был причастен к такому постыдному заговору и убийству. Поразмыслив и обсудив дело с сестрой, она приняла единственное доступное ей решение – предупредить пленника. Написав несколько строк, она отдала пергамент сестре, взяв с нее обещание лично передать его Хейлелю.

 

Вот как получилось что, вернувшись в темницу, он обнаружил под кувшином с водой пергамент с наскоро начертанными словами:

 

«Чужеземец, тебя убьют. Если можешь – беги, если нет – прости меня и сына моего, Ариэля.

Мария, жена Лота»

 

Несколько мгновений красивое лицо Хейлеля оставалось бесстрастным. Но в следующую секунду взгляд его просиял и он звонко, по-детски рассмеялся.

 

Попытка Марии спасти пленника была обречена. Дверь и стены темницы не имели изъяна, да и никто не входил к нему с ножом или мечом. После допроса правая рука Моава плеснул в кувшин несколько капель яда, и красивый Хейлель Ха-Элохим уснул, с тем, чтобы больше не встать.

 

3

Ночь принесла прохладу. Ночь принесла покой. В окрестностях города у подножия холма соленый морской ветерок легко дразнил молодой кустарник. Его несмелые порывы то поднимали, то опускали кусок грубой ткани, которым было накрыто мертвое, успевшее остыть тело Хейлеля. Полная луна светила ярко, выхватывая из темноты все еще красивое лицо путешественника. В нем не изменилось ничего. И только неестественная поза, в которой он лежал, напоминала о смерти.

Неожиданно ветер стих, и все вокруг замерло, словно решив умереть вместе с Хейлелем. Но тут в вершину холма, затмевая яркостью луну, ударили сразу две молнии. И моментально превратились в фигуры людей. Ослепляя сиянием склоны холма, фигуры плавно спускались к подножию. Свет, исходящий от них, по мере приближения к телу мужчины становился все мягче, и когда они оказались подле него, практически иссяк, угадываясь только в глазах и в цвете длинных прямых волос. Одна из фигур наклонилась к Хейлелю и, что-то прошептав тому на ухо, отошла назад. В ту же секунду тело мужчины дрогнуло, он открыл глаза и легко поднялся с земли, будто очнувшись от здорового целительного сна. Хейлель Ха-Элохим улыбнулся и произнес:

– Здравствуй, брат Уриил. Здравствуй, брат Михаил.

– Здравствуй и ты, брат Сатанаил, – в один голос произнесли ангелы, но лица их оставались серьезны.

– Слушай меня, Сатанаил, – продолжил Михаил, – Отец наш прощает тебе непослушание. Ты снова будешь служить ему, но уже здесь, на земле. Ты будешь опять искать грешников, соблазнять их и забирать к себе в чертоги, исполняя волю Его. Милостью своей он возвращает тебе всю дарованную от рождения силу. На противоположном берегу Мертвого моря тебя ждет Гавриил. Он объяснит остальное. А нам надо закончить здесь. За то, что посмели убить сына Его, города пятиградья будут стерты с лица земли. А теперь ступай, брат.

Сатанаил, помолчав немного, обратился к Михаилу:

– В Содоме живет юноша, его зовут Ариэль...

– Он грешник, – прервал Михаил.

– Он очень красивый грешник, – мягко улыбаясь, поправил его брат.

– Хорошо. Он спасется. Теперь иди.

– И еще передай Отцу, что я ненавижу его.

– За что?

– За то, что у меня не было матери.

Закрыв на секунду глаза, Денница вспомнил свои крылья, и вот они уже уносили его прочь от Содомы навстречу Мертвому морю.

 

Спустя несколько минут Сатанаил наблюдал с высокого скалистого берега, как вдали полыхают Содом, Гоммора, Адма и Севоим. Он вздохнул совсем по-человечески и, расправив крылья, слетел вниз. Впереди его ждала не очень приятная, но такая нужная работа…

Отмучился и износился апрель. Пришёл май с его праздниками, влюблёнными парочками и короткими ночами. Я снова был один. Острая, болезненная фаза миновала. Своё положение я воспринимал только как факт. Высота Джомолунгмы 8848 метров – факт. Я снова один – факт. Ничего больше. Сухая констатация. Данность, с которой бессмысленно спорить. Нужно принять и идти дальше. Поменять сношенные набойки и двигаться вперёд. Даже если там ничего не ждёт. Имеет значение лишь движение. Иначе стагнация, агония, сумасшествие. И я старался идти. Коряво и неумело, но я шёл. 

 

Месяцем раньше не стало кота. Он умер очень тихо. Так же, как жил. Ясным субботним утром я нашёл его лежащим в углу комнаты. Он смотрел на меня и его глаза светились каким-то всепрощающим пониманием. Вот безгрешная душа. За неполные четыре года никому не причинял зла и никому его не желал. Был неприхотлив и ласков. Прожил простую, непритязательную жизнь. И теперь умирал, лёжа на дешёвом линолеуме в углу комнаты съёмной квартиры. Домашний кот, он никогда не видел других животных. Только меланхолично наблюдал из окна за скандальными воронами во дворе. Вполне возможно его доконала тоска.

Он всё смотрел и смотрел на меня. Эти чёртовы глаза явно что-то знали. Знали и понимали больше всех. Очень глубокий последний вздох поставил точку. Так наверное дышат горы.

Странная и ненужная смерть. С людьми так тоже бывает. 

 

Иногда я видел этот бар. Старый. Стены обшиты деревянными панелями. Свет приглушён. За барной стойкой симпатичная добрая девушка. За столиками все, кто ушёл из моей жизни. Мужчины и женщины. Те, кого я любил. Нескольких уже нет в живых. Но большинству просто оказалось не по пути со мной. Здесь ещё много свободных мест. Но я знал — к финалу будет аншлаг. Все, кто должен здесь быть, придут. А я появлюсь последним. Они веселы и разговорчивы, курят и выпивают. Славная музыка разбавляет негромкую речь. Мой кот теперь тоже здесь. Симпатичная добрая барменша кормит его варёной курицей. Я очень хочу присоединиться к ним. Но ещё рано. 

 

 Первое время я банально и прозаично кирял. Благо, график работы (день — ночь — отсыпной — выходной) позволял скрывать от коллег мою синьку. Пить одному особое и сложное удовольствие. Здесь важен и правильный настрой, и подходящий фон, и способность удержаться от выхода на улицу. Отработав ночную, я заходил в магазин. Продавщице я примелькался, и она улыбалась мне приветливо-сочувственно. Как инвалиду.

Дома я выгружал добычу. Ноль семь водки, ноль пять коньяка, шесть банок пива, два литра колы и полкило пельменей. Учитывая предыдущую бессонную ночь, на два дня мне хватало.

Я принимал душ и завтракал. Включал ноут. Справа от него водка и лимонад, слева — пепельница и сигареты.

Я пробовал бухать под музыку, пробовал в тишине, пробовал под боевики и комедии. Пока не вспомнил детство. Старые сериалы. Вот отличная терапия.

«Детективное агентство «Лунный свет», «Вавилон 5», «Твин Пикс». То, что доктор прописал.

Три недели алкогольного затмения сделали своё дело. Планеты выстроились в ряд. Путь был ясен и прост. Дорога, вымощенная стеклом, вела к закату. И пройти её я был обязан. С крестом на спине. В конце концов, это удел каждого разумного индивида Общества Развитого Капитализма. Пройти её и уступить следующему.

«Вавилон 5». Как давно это было. Скоро и из него сделают безвкусную высокобюджетную полнометражку. 

 

Впервые настоящую красоту я распознал в две тысячи третьем  году. Тогда я служил в армии. Случилась драка с гордым представителем кавказского народа. Мы оба получили своё. Ему достался перелом носовой перегородки, я довольствовался рассечением под левым глазом. В восемнадцать лет ещё переживаешь за свою внешность. Если не зашивать, рана шириной в палец оставит уродливый шрам. Пришлось отправляться в санчасть.

Полночь. В процедурной меня осмотрел дежурный врач. Будем шить.

Серьёзная, чуть холодная и высокомерная медицинская сестра — высокая, стройная женщина, лет тридцати пяти — строго на меня посмотрела.

— Обезболить мы тебя не сможем. Кожа вокруг глаз очень нежная и чувствительная. Придётся потерпеть. Справишься?

А я уже забыл о рассечении, потому что смотрел в её карие пропасти.

— Ложись, — сестра указала на кушетку, а сама встала у изголовья.

Я лёг. Врач с кривой иглой подошёл и ободряюще улыбнулся. Сестра положила свои прохладные ладони на мои виски и начала медленно массировать.

— Расслабься и смотри на меня, — её голос немного потеплел.

Это и была истинная красота. Лучшая анестезия от любой боли. Мгновенный снимок озарения. Откровенное и интимное чувство. Сиюминутный абсолют. Две прохладные ладони. Острая игла. Карие зрачки. И запах больницы.

Напоследок врач сказал:

— Юноша, глаза то у вас два, два уха, две почки, но берегите непарные органы!

Спустя четырнадцать лет окошко тайны приоткрылось вновь. Тогда она ещё была моей женщиной. В её внешности и поведении, в манере речи и жестах сквозила какая-то первобытность. Щепотка дикости и грубости в наш цивилизованный век. Мне нравилось. Я любил за ней наблюдать. То была не моментальная вспышка, как в две тысячи третьем. Её красота осязаемая, бытовая. Красота на каждый день, но оттого более близкая и родная. Она не покидала её. Когда та мыла посуду и сушила волосы, когда заправляла постель и курила на балконе, когда выходила из автобуса и делала покупки. Тотальна красота.

В две тысячи третьем умерла Кэтрин Хепбёрн. И Нина Симон. Красота смертна. 

 

В выходной я позвонил хозяйке и попросил разрешения выкинуть её старый диван. Моя бедная спина больше не могла терпеть еженощные пытки. Болело всё: лопатки; поясница; ребра.

В магазине «Мир сна» настырный продавец пытался впарить мне некую чудо-кровать, заменяющую и личного психолога, и жену, и укол феназепама. А судя по лукавому взгляду улыбчивого паренька, следующая модель этой фирмы сможет излечивать рак. Из кармана пиджака я вынул небольшую фляжку и демонстративно глотнул коньяка. Продавец смутился и отошёл к конторке. Я мог спокойно прогуляться по рядам белоснежных матрасов. К чёрту кровать, просто возьму матрас потолще и положу на пол. Разницы никакой. Эстетика в данном случае не моя проблема. Я оплатил покупку и договорился о доставке.

Трудно представить, насколько сложно в наше просвещённое время найти комплект белого постельного белья. Пошлые узоры, цветочки, облака заполонили всё. После четвёртого магазина нервы мои были на пределе. И всё же я с честью выполнил роль покупателя.

В семь вечера привезли матрас. Я застелил его темно-синей простыней, воткнул подушку в наволочку. Оставалось приготовить еду на завтра. Питаться я старался хорошо. По возможности. К тридцати трём годам понимаешь, что своё тело нужно любить и заботиться о нём. Ещё бы объяснить это моему алкоголизму. В полдесятого я рухнул на обновку. Непростое это дело — участвовать в экономической жизни страны. Непростое и бессмысленное. Спина согласна загудела, но на утро была благодарна. 

 

А тем временем мир продолжал пылать. Он горел и сочился кровью, выблёвывая из себя всё новые порции кошмара. Жажда власти, денег и религиозного экстаза выражалась в тротиловом эквиваленте, отливалась в пули, заливалась в баки автомобилей. Люди не хотели покоя. На всех континентах, в столицах и провинции. Естественных причин смерти уже не хватало. Её подстёгивали и торопили, всаживая шпоры в бока. Швыряли в топку человеческие поленья. Какой-то парень в каком-то городе держал транспарант «Хватит убивать людей, еб***е ублюдки!». Он знал, завтра и его могут вывести из игры. И найти фрагментарно в вагоне метро. 

 

Купить себе пару молчаливых друзей вместе с новым домом и средой обитания проще простого. Посетите зоомагазин. Я стал счастливым обладателем маленького аквариума со всеми прибамбасами (свет, компрессор и т. д.) и двух одинаковых рыбок. Два маленьких неоновых светлячка теперь мерцали в темноте моей конуры, совершая своё бесконечное броуновское движение. Рыбки. Почти одноклеточные. Их жизнь понятна и однозначна. Как лезвие хорошо заточенного ножа. Как точка.

Я дал им имена. Эдмунд-1 и Эдмунд-2. То были рыбки Шрёдингера. В любой момент времени каждая из них была одновременно и Эдмундом Первым и Эдмундом Вторым. 

От смерти рыбок отделяло лишь тонкое стекло. Разбей его, и они умрут. Точно так же, разбивая границы привычного мира людей, мы убиваем их, даже оставляя в живых.

Рыбки. В этих тварях что хорошо? Умирая, они не смогут смотреть на тебя всепрощающим понимающим взглядом. 

 

Мы здорово умели заводить друг друга. Ночь плавилась, как сыр, а наши игры нагнетали в комнату жар.

— Да в меня уже и втыкать ничего не надо!

Мы смеялись и продолжали. Это уже был не секс. Что-то за гранью, потустороннее, из другой реальности. Мир делился на «до» и «после». Мы выносили себя за скобки и забывали о том, что придётся вернуться в контекст.

Я лежал сверху и целовал её ключицы, словно дотрагивался до ядра галактики. Эти две косточки казались мне самым уязвимым местом на свете.

Она засыпала. В такие моменты отчаянно хотелось верить. Как жаль, что я никогда не умел себе врать. 

 

Прошло восемь месяцев. Несмотря на санкции, экологические проблемы и социальную несправедливость Эдмунды ещё жили. Я тоже был на плаву. Скрупулёзно, механически точно, я выполнял предначертанное — готовил омлет по рецепту отца.

Зазвонил телефон. На дисплее её имя. Я растеряно огляделся. Неужели она что-то забыла у меня в квартире? Какую-нибудь вещь. Мелкую, но в некоторых моментах совершенно необходимую. Непарный орган забился быстрее. В надежде на то, что забыли меня, я потянулся к трубке.

— Алло.

Молчание.

— Говори, раз позвонила. Я слушаю.

— Ой... блин, извини. Номером ошиблась.

Отбой.

Надо бы законодательно запретить бывшим ошибаться номерами. И ввести за это смертную казнь.

 Омлет у меня всегда получался что надо. Я впервые за очень долгое время включил телевизор. Хотелось услышать человеческую речь. Диктор новостей с тревожной интонацией что-то говорил. Я прибавил громкость и перестал жевать. Вот и выход. Выход всегда есть. Пусть и неприятный, но всегда.

«...всеобщая мобилизация. Всем военнообязанным надлежит самостоятельно явиться в отдел военного комиссариата по месту жительства для...» 

1

Мы удобно расположились на диване, и девушка тут же водрузила мне на колени свои ножки тридцатьшкольного размера. Я нажал ''Play'', и она жадными глазами впилась в экран. Она всё делала жадно. Говорила, дружила, жила.

Майя Владимировна работала секретарём городского суда, и её стол скорее напоминал пункт приёма макулатуры, чем рабочее место. Объём перерабатываемых ею документов ввергал меня в ужас. Я пару раз бывал у неё и видел этот бумажный Эверест. Но природная любовь к порядку и титаническая усидчивость сделали Майю незаменимым помощником. Не думаю, что ей нравилась работа. Скорее успокаивала. Вносила в её бестолковую внутреннюю жизнь иллюзию логики и дисциплины.

В своей параллельной реальности, никак не связанной с юриспруденцией, Майка писала стихи. Она не тешила себя пустыми надеждами о «великом поэтическом будущем», однако справедливо признавала за собой некоторую оригинальность и свойственный только ей стиль.

Едва доставая макушкой мне до груди, энергоёмкостью и энтузиазмом Майка могла переплюнуть любого.

Ни разу в жизни не сидела она ни на какой диете. Ела много и с удовольствием. И при этом обладала очень ладной фигуркой, хотя и несколько миниатюрной. На аккуратном, строго очерченном высокими скулами лице в обрамлении прямых каштановых волос царствовали огромные глазища. Два карих гипнотизёра. Маленький прямой носик со слегка хищными крыльями ноздрей говорил о спящем внутри буйном нраве.

Во Франции, в небольшом городке Севр, что в предместьях Парижа, располагается Международное бюро мер и весов. Помимо всего прочего, в его зданиях хранятся платиново-иридиевы эталоны килограмма и метра. Рядом с ними должен быть эталон улыбки. Улыбки Майи. Чтобы все человечество имело возможность сравнить свою улыбку с эталоном и устыдиться. Такая это была улыбка.                                                             

2

Я часто смотрю на своё отражение в зеркале. Часть моего мозга работает совершенно нормально. Этой частью я вполне адекватно осознаю: «Да. Это моё лицо. Это мои брови и глаза, мой нос и мои губы, мой лоб и мой подбородок. Так я выгляжу. Таким меня видят другие. Это и есть я». Но другая часть только тихо посмеивается из своего тёмного, холодного закутка. Тогда я начинаю сомневаться — а моё ли это лицо? И отчётливо понимаю — конечно, нет.

Представьте себя голого в примерочной. Какой-то безликий продавец подаёт через шторку вешалки. На них одежда. Всё, что полагается: трусы, носки, брюки, сорочка, свитер.

«Одеваемся. Молча. Без возражений», – слышите вы приказной тон. Вы наряжаетесь. Вся одежда вашего размера. Идеально сидит. Как влитая. Вот только вам не нравится цвет брюк. И рубашку вы хотели не в полоску, а в мелкую клетку. И свитера-то вы любите не с круглыми вырезами, а с треугольными. Вы смотрите на себя и думаете: «Нет. Не моё». Но сделать ничего нельзя. Продавец неумолим. Да и нет его нигде.

Вы выходите на улицу, и все видят вас таким. Надо бы крикнуть, чтобы знали: «Это всё не моё. Я не такой. Мне всучили. Я не выбирал». Но разве кто поймёт? Конечно, нет.

И вы ходите по улицам в чужом выборе. Он ни на гран не соответствует тому, что у вас внутри. А потом приходит понимание – окружающие тоже одевались в том магазине. Их обслуживал тот же неумолимый безликий продавец. И вам остаётся одно. Носить эти вещи аккуратно. Вовремя стирать, хорошо отутюживать. Беречь от грязи и моли. Других ведь не будет. Никогда.

Такие мысли будило во мне отражение. Что ни говори, а радостного в них мало.

 

3 

Майка во что бы то ни стало решила праздновать мой 29 день рождения. Уговорить меня на выход в свет ей не удалось, но я согласился на скромный домашний ужин и праздничный просмотр фильма.

Большие продуктовые супермаркеты всегда меня угнетали. В отличие от Майки. Пока я еле волочил ноги, угрюмо толкая перед собой тележку, полтора метра Майки мелькали то в одном, то в другом углу, возвращались ко мне с добычей, сгружали её и вновь уносились в толпу покупателей. Один раз я даже немного испугался за неё. Из холодильника с заморозкой торчали подозрительно знакомые пятки. Я молча потянул за одну. Отфыркиваясь, она выбралась наружу и с победоносным видом повертела передо мной пакетом креветок.

— Снизу самые свежие.

Она стряхнула с волос налипшие льдинки и, смеясь, добавила:

— На кассу, дядечка, на кассу.

Нагруженные покупками мы присели перекурить на лавочку у моего подъезда, по зимнему времени свободную от патриархов нашего дома. Два облачка сигаретного дыма шустро поднимались к голым ветвям большого старого тополя.

— Странно, — я подошёл к дереву. Пальцы нащупали на коре вырезанные кем-то буквы. – Эм. Эм. Эм. Я тебя так иногда называю. Моя мелкая Майка.

Надо же, курю здесь каждый день почти, а только сегодня заметил. Майя поднялась с лавочки и внимательно изучила буквы.

— Их давно вырезали. Смотри, дерево потемнело, и буквы уже наполовину заросли. Совпадение.

Она пристально посмотрела на меня и несильно ударила по плечу смешным маленьким кулачком.

— Значит, прозвища мне придумываешь втихаря! 

 

4 

            Среди моих мыслей мало радостных. Не складывается у меня с оптимизмом. Бывают люди с врождённым пороком сердца. А у меня, видимо,  врождённый порок души. Ведь душа это и есть мысли. Если вдуматься. Кто даст гарантию, что моя голова работает как надо? Может, я сумасшедший? Нет никаких видимых отклонений от нормы? Так я хитрый псих. Вижу, как ведёт себя большинство. Копирую, подстраиваюсь, растворяюсь в толпе. Но внутри мыслеобразование происходит совершенно по другим законам. И если цепочка ассоциаций у нормальных людей одна, то мои мысли цепляются друг за друга совсем по-иному. Как проверить и узнать? Записать мой мыслительный процесс в виде зрительных образов, а потом сравнить с выборкой записей контрольной группы. Убеждён, вскроется явный порок души. Но технологии пока этого не позволяют. И при моей мнительности я медленно, но верно скатываюсь в паранойю. Забавно будет сойти с ума из-за навязчивой идеи о том, что я, возможно, псих. Замкнутый круг. Значит, надо его разорвать. Резко отупеть, чтобы перестать думать. Что там у нас по этой части? Алкоголь – долго. Травка — долго. Кокаин — нет денег. Ну, думаю, дезоморфин быстро уладит эту проблему. И создаст кучу других. Куда бежать, где прятаться? Непонятно. Ещё бы. От мыслей, от души не убежать. Продать её? Да кому она, на хрен, нужна. И с доплатой не возьмут. А всё-таки живу. Худо-бедно. С чужим лицом и пороком души и (вот удивительное дело) даже, бывает, получаю удовольствие. 

5 

Иногда я задумываюсь о том, какая сила держала нас вместе. Всё-таки я был на пять лет старше. Не занимался творчеством и вёл вполне себе приземлённую, прозаическую жизнь. Считал себя скучным, малопривлекательным субъектом. Тем более, странной выглядела наша привязанность. Майка редко говорила о себе, а я не расспрашивал. Захочет — расскажет сама. Но и этих крох, обрывков разговоров было достаточно, чтобы догадаться. Дело в том, что я от неё ничего не требовал. Не пытался изменить или исправить, подчинить или руководить. Я принимал её целиком и полностью. Такой, какая есть. Без оговорок и условий.

Майя искала этого всю жизнь. Тихой гавани, где она могла быть собой. Казалось бы, человеку для спокойствия необходима такая малость — всего-то возможность не притворяться кем-то другим. Но эту малость не купишь «даже за сто тыщ мильонов».

Стоит ли говорить о том, что я любил Майку?

Стоит ли говорить о том, что я её хотел?

Правильно. Не стоит. Я молчал. Но с удивлением отметил, что молчание не тяготит меня. Ни душевных страданий, ни безумных поступков, ими вызванных, у пациента не наблюдалось. Мы и так были вместе. Мы и так были нужны друг другу. В разговорах ни я, ни Майка никогда не пытались как-то определить наши отношения. Дать им название. Нас обоих устраивал статус-кво. Случайно встретившись на дороге, мы взялись за руки и двинулись дальше вместе. Пока нам было по пути. Честно говоря, я до одури боялся потерять Майку. Риск лишиться светлой радости, которую я приобрёл с её приходом, перевешивал сомнительные приобретения признания.

6

Удовольствия бывают разными. Можно составить классификацию, поделить на группы и подгруппы. Наверняка найдётся на свете человек, который уже потратил на это время. Нас, психов, много. Грубо говоря, существует три больших класса удовольствий. Низкие, высокие и комплексные.

Низкие обусловлены простыми инстинктами, присущими почти всем живым существам. В этом плане человечество шагает в ногу с братьями своими меньшими. Мы получаем удовольствие, удовлетворяя инстинкты. Эти удовольствия кратковременны, зато практически ежедневны. В основном, именно на этот класс рассчитана вся существующая реклама. Мы кайфуем, когда трахаемся, когда вкусно едим, когда в жару пьём прохладный напиток, когда облегчаемся в сортире, когда, уставшие, ложимся спать.

Ничего постыдного в этом нет. Против природы не попрёшь. Удовлетворение инстинктов сопровождается получением удовольствия для стимулирования роста популяции. Если бы мы не получали удовольствие от секса, разве стали бы мы просто так совершать эти нелепые телодвижения? То-то же. Тут бы и пришёл нам трындец.

Второй класс — удовольствия «высокие».

Тут всё несколько сложнее. Качество удовольствий этого класса напрямую зависит от уровня интеллекта и глубины внутреннего мира, от широты взглядов и интересов. Прямо пропорциональная зависимость. Физик-теоретик, решивший трудную математическую задачу, музыкант-виртуоз,  исполнивший сложнейшее симфоническое сочинение, ценитель живописи, посетивший выставку работ Караваджо — все они получают колоссальное удовольствие высочайшего уровня. Это случается относительно редко, однако наслаждение длится значительно дольше. Но здесь кроется некоторое противоречие. Я вполне допускаю, что быдло-гопник после выступления «Бутырки» примерно так же счастлив, как и утончённый сноб после концерта органной музыки. И только всё понимающие поклонницы Стаса Михайлова снисходительно улыбаются в сторонке. Уж они-то знают толк в «высоких» удовольствиях.

Последний класс — комплексный.

Вечер пятницы. Ты встречаешь любимую девушку и ведёшь в ресторан, где вы угощаетесь сёмгой гриль под кисло-сладким соусом, а затем наслаждаетесь шедевром культового режиссёра в удобных креслах кинотеатра. Вы молоды и красивы. Дома ждёт полная страсти сладкая ночь.

Итого: весь вечер в комплексе — одно сплошное удовольствие.

Можно выделить целую плеяду удовольствий (творческие, спортивные, тщеславные, экстремальные, альтруистические и т. д.) однако все они, так или иначе, входя в эти три класса.

Я употребил слово «удовольствие» 12 раз. Именно такое количество людей каждый час, по данным Всемирной Организации Здравоохранения, кончают жизнь самоубийством в Южной Америке.

 

7 

-  … и напоследок курьёзный случай на радиостанции Екатеринбурга. Ведущий дневного шоу 36 раз подряд пустил в эфир песню группы Pink Floyd “Hey you”. Сотрудникам радиостанции не удалось проникнуть в студию, поскольку ведущий забаррикадировался изнутри. На все уговоры открыть дверь и угрозы увольнения он отвечал громкими выкриками – «No pasaran!» и «Никого нету дома!». Ей богу, с таким человеком я бы сумел подружиться. Это были все новости к этому часу. Я напоминаю, что вы слушаете радио «Беверли». Радио «Беверли» – вперед, за мечтой! Наш эфир продолжает нестареющий хит 95 года от певицы Жени Ланской.

 

К югу от границы

В небе две птицы

С одним на двоих

Крылом .

 

На запад от солнца

Стена в два оконца

С одним на двоих

Крыльцом...

 

8 

С детства любил географию. Столько разных разностей таит наш шарик. Климатические пояса, горные страны, моря и океаны, водопады и вулканы, пустыни и джунгли, острова и озёра. А что видел я? Несколько городов России и стран СНГ. Чёрное море и Уральские горы. Всё. Не густо. По большому счёту, надо бы взять и отменить границы. Человек — гражданин планеты Земля. Я, опять же, не выбирал, где родиться. Как-то странно. Самые важные, определяющие в жизни вещи мы не вольны выбирать. Угнетает, знаете ли. Хотя все эти утопические взгляды ни к чему хорошему не приведут. Есть реальность, с которой приходится мириться. Не сумеешь и пополнишь собой статистику ВОЗ. Станешь циферкой в печальной графе.

Одно могу сказать: доведись мне выбирать время рождения, я определённо остановился бы на эпохе Великих географических открытий. Когда на земле было ещё достаточно белых пятен — мест, где не ступала нога человека. Сейчас таких практически нет, а нога моя всё равно мало где ступала. Всероссийский центр изучения общественного мнения любит опрашивать людей. Это их работа. Только постоянно не о том они спрашивают. Лично мне чрезвычайно интересно было бы узнать, какой процент населения нашей страны за свою жизнь побывал на всех материках Земли (пусть без Антарктиды). Чутьё подсказывает, что не очень большой.

Вы знали, что в Южном полушарии другое небо? Там вы не увидите Большую медведицу и Полярную звезду. Другие созвездия, другие миры. Временами у меня появляется желание убежать из заснеженной страны, встать и, подняв голову к небу, увидеть Южный крест, свет которого шёл ко мне тысячи лет.

А большинство из нас всю свою жизнь видит лишь половину неба.

В конституции должна быть примерно такая статья: «Каждый гражданин РФ в возрасте от 14 до 60 лет имеет право на недельное бесплатное путешествие (включая сопутствующие расходы) в любую страну Южного полушария Земли по выбору, дабы сполна насладиться видами нездешних звёзд». За кандидата в президенты, который предложит внести такую поправку в основной закон страны, я готов рвать глотку на всех митингах и шествиях без разбора. Пусть он хоть секретаршам наваливает прямо в рабочем кабинете, хоть бухой в стельку падает с трибуны.

Но, видимо, именно для того, чтобы мы не задумывались о южных созвездиях, чиновники решили отменить в школах изучение астрономии. Зато ввели изучение религии. Приоритеты определены, цели поставлены. Вперёд, товарищи.

Я искренне верю, что есть в наших учреждениях честные, неравнодушные, умные чиновники. Однако мне попадались обычные. Пожалуй, о чиновниках ничего больше не скажу. О них как о мёртвых — либо хорошо, либо ничего. 

9 

— Мне кажется, я немного лесбиянка.

Я отвернулся от телевизора и посмотрел на Майку. Шутит? Не похоже. На лице виноватая улыбка. Пальцы нервно покручивают простенькое серебряное колечко. Я нажал на паузу, и Натали Портман застыла в нелепой балетной позе.

— Рассказывай, Даррен Аронофски подождёт.

— Я влюбилась в незнакомую мёртвую женщину! — испуганно выпалила Майка. А я увидел, как в её глазах ярко блеснула солёная искорка.

— Ты. Влюбилась. В женщину. В мёртвую женщину. – Повторил я для себя. Раздельно и с выражением. Чтобы дать время мыслям прийти в порядок.

— В незнакомую ещё, – жалостливо добавила она. Лёд тронулся, и я стал вспоминать, есть ли у меня чистый платок.

 

Впервые страна услышала Женю Ланскую осенью 94 года. Девятнадцатилетняя певица сама писала музыку и тексты для своих песен. Критики отметили самобытность и яркую образность музыкального материала. В стихах угадывался глубокий философский смысл. Голос Жени выгодно отличался от бесцветных кричалок вульгарных поп-принцесс девяностых. Сильный, но вкрадчивый, мелодичный, но с интригующей, чуть надтреснутой хрипотцой, он сразу завоевал сердца неравнодушных слушателей. Певице прочили прекрасное будущее, а рок-тусовка готовилась сделать её своим кумиром. Женя успела записать альбом и дать один сольный концерт.

20 июля 1995 года, сжимая в руке раскрытый зонтик, Женя Ланская шагнула из окна своей квартиры на 16 этаже. Приехавшие на место специалисты аккуратно упаковали 49 килограмм костей и мяса в непрозрачные полиэтиленовые пакеты. Дворник кооперативного дома два часа отмывал кровь с асфальта. Судмедэксперт не обнаружил следов алкоголя или наркотиков. 27 июля состоялись скромные похороны. Шёл дождь. Мать Жени Ланской стояла у могилы дочери под тем самым зонтом, который абсолютно не пострадал при падении. Майе Владимировне шёл пятый год.                                                             

 

– Я услышала её песню по радио. – Майка сумела унять слёзы, и лишь подрагивающие плечи напоминали о недавней истерике. – Ну и как водится, нашла всю информацию о ней в Интернете. Её не так уж много. Любительская запись концерта. Два десятка фотографий и короткая биография. Родился, вырос, жил и умер. Типа того. Скачала песни единственного альбома. Нашла на "Озоне" диск. Понятно – подержанный, зато оригинальный. Скоро должна получить. Но запись я смотрела раз пятнадцать. Ну и влюбилась как дура. Сама не заметила. Когда опомнилась,  было уже поздно. Накрыло меня с головой. Теперь вот ощущаю себя инфантильной идиоткой. Разве я не понимаю, как это всё глупо! Но ничего не могу с собой поделать. Ничегошеньки.

Мы сидели на кухне и курили. 

– У тебя водка есть? – спросила вдруг Майка.

Я кивнул и полез в холодильник. Разлил по рюмкам успокоительное, поставил в микроволновку приготовленные накануне ёжики, нарезал огурцы, хлеб и несколько кругляшей сливочной колбасы. На миг задержав дыхание, Майка бабахнула рюмку и тут же затянулась. Докурив, она подцепила вилкой ёжик и с отсутствующим взглядом принялась жевать.

– Два дня назад я была в квартире,  где она жила, в той, что на 16 этаже. Мама Жени устроила там музей. Я не удержалась и украла книгу. Сняла её с полки над письменным столом и незаметно сунула в сумку. Как подумаю, что она её читала, листала те же страницы — волоски на руках поднимаются. Это «Затерянный мир» Конан Дойля.

Я вздохнул. С какой стороны ни смотри — совершенно безвыходная ситуация. В начале двенадцатого Майка засобиралась домой. Я вызвал такси, и она уехала, подарив мне на прощание поцелуй в щеку и терпкое ощущение беспомощности.

После этого Майка исчезла. Так же бесследно, как дым от её сигареты.

Но об этом я узнал только через четыре дня. Склонность к неожиданному затворничеству была нормальным агрегатным состоянием Майки, поэтому я не особенно удивлялся,  слушая равнодушные гудки телефона. Тревогу забила её старшая сестра Лариса, когда Майка не пришла к ней на юбилей. Дома Ларисе никто не открыл. Она отправилась в городской суд, но там сообщили, что Майя Владимировна уже три дня не появлялась на службе. Тогда Лариса позвонила мне. Мы сидели в кафе около дома,  где Майка снимала квартиру.

– Я сообщила в полицию. Тебе, наверное, надо будет сходить к ним. Формальности, понимаешь?

– Я всё сделаю, не переживай.

– Сестра дала мне вторые ключи от квартиры, на всякий случай. Ты сходишь со мной? Надо убедиться, что её нет там.

Я понимал, чего боялась Лариса. И тоже не хотел обнаружить холодное тело Майки. Но квартира была пуста. Порядок, который Майя старательно поддерживала дома, только усиливал чувство потери и обречённости. На маленьком столике рядом с торшером лежал «Затерянный мир» Конан Дойля. Тот самый. Я взял его себе. На улице я молча обнял Ларису, и мы расстались.

 

10

У каждого свои мертвецы. Так устроен мир. Если сейчас у вас нет своего мертвеца, то в будущем он обязательно появится. Будь уверен. Это так же неизбежно, как ветрянка .

Мой случился почти 10 лет назад. В мае 2005 ему исполнился двадцать один год, а в августе его закопали в землю на высоком берегу Волги.

Несчастный случай. Дурацкое словосочетание. Несчастный случай – это когда ты поскользнулся и разбил коленку. А когда ты попадаешь под поезд и тебя хоронят в закрытом гробу — это грёбанная ужасная трагедия. Для мамы, для жены, для друзей. Да плевать на них. В первую очередь это трагедия для тебя. Для здорового, красивого, жизнерадостного парня. Потому что ты вдруг перестал быть. Я очень хочу поверить, что ты где-то есть. Там, куда бородатый дядька отправляет хороших людей. Я пытаюсь поверить и не могу. Слишком часто случалось плохое, когда ждал хорошего. Жизнь исчерпала свой кредит доверия. И если лет через тридцать мы встретимся, то я буду приятно удивлён.

Ничего не изменилось с твоим уходом. Всё так же сменяют друг друга времена года, люди как были идиотами, так ими и остались. И лишь Земля вращается теперь чуточку медленнее. Потому, что ты перестал по ней ходить.

 

11

Прошёл уже месяц как Майка исчезла. Как-то я жил всё это время. Моё тело ходило на работу, готовило еду, принимало душ, брилось, одевалось. Рот отвечал на обращённые ко мне вопросы — это мозг услужливо подсовывал давно заученные, стандартные фразы. И никто в целом мире не замечал, что меня там нет. В этом чужом, ненужном теле. Я словно воздушный шарик, привязанный к нему длинной ниткой, болтался где-то позади и отстранённо раскачивался при ходьбе.

Завели уголовное дело по факту пропажи человека. Один раз звонила Лариса. Просила о встрече. Но смотреть в заплаканные, уставшие глаза этой женщины было выше моих сил. Каждый день я с содроганием следил за выпусками криминальных новостей и каждый день с облегчением благодарил судьбу за то, что у моей надежды будет «завтра». Я включал сборник Dire Straits и медленно падал в ненадёжный, зыбкий сон.

Меня разбудил глухой звук. Я открыл глаза и непонимающе уставился на зашторенное окно. Вроде, что-то упало... Я посмотрел вниз. На линолеуме лежал «Затерянный мир». Подняв книгу,  я заметил, что между страниц торчит краешек какой-то плотной бумаги. Это был старый пожелтевший конверт. И на нём знакомым до боли почерком аккуратно написано моё имя.

 «Привет. Если ты читаешь это письмо, значит (запятая) догадался забрать книгу, и я всё рассчитала правильно. У тебя, наверное, куча вопросов, и ты весь извёлся, переживая за меня. Но и у меня самой больше вопросов, чем ответов. А эпистолярный жанр даётся мне с большим трудом. Скажу только, что это шестое письмо, которое я пытаюсь тебе написать. В тот день, когда вернулась от тебя, я сразу уснула. Так была вымотана. Проснулась я уже здесь. Догадываешься? В квартире Ланской 11 июня 1995 года. Тут на стене отрывной календарь висит. Странно, но я сразу поверила — всё происходит на самом деле. Не было ни шока, ни удивления. Только холодное осознание реальности. Я попала в прошлое. Куда так стремилась. Дура. Меня никто не видит. Но я не какой-то там дух, сквозь стены проходить не получается. Пробовала. Просто меня здесь быть не должно, потому и не видят. Повисла между двух пространств. Не тут и не там, у вас. Вечно я вляпаюсь. Зато влюблённость как рукой сняло. Понаблюдала я за этой певицей. Пустая она, как старый высохший колодец в казахских степях. Помнишь те буквы на большом тополе? Это я их вырезала, в тот же день, как здесь очутилась. Взяла кухонный нож, пришла к твоему дому и вырезала. Я пока не могу вернуться. Я словно воздушный шарик, привязанный к Ланской длинной ниткой, болтаюсь где-то позади и отстранённо за всем наблюдаю. Что-то держит меня рядом с ней. Все закончится, когда она умрёт. Она расшибётся в лепёшку, ниточка оборвётся, и воздушный шарик станет свободным. Если она вдруг передумает прыгать, я сама подам ей зонт и вытолкаю в окно. Пусть полетает, чёртова Мэри Поппинс.     Сегодня 12 июля, через неделю я вернусь. К тебе. Только ты очень жди. Жалко, что наша связь односторонняя. Прошлому не пишут писем. Прошлому не дать пинка. Ты, главное, жди. Потому что я очень по тебе скучаю.

МММ»

 

Я бережно сложил письмо, убрал его в конверт и вернул книгу на полку. Сел в кресло и положил руки на колени. Я приготовился ждать.

Было начало осени две тысячи восьмого года. Я шел по проспекту, отмеряя стуком каблуков свою одинокую жизнь. Светло серое небо, умытое недавним дождем, радовало глаз. Дышалось легко, словно я только что вышел из склепа с застоявшимся кислым воздухом в еловый лес. Я улыбался. Совсем чуть-чуть, кончиками губ, но улыбался. Осень. Такая долгожданная и понятная. Осень, милая сердцу и душе. Таким как я лето не приносит радости. Летом одинокие становятся одиноки вдвойне. Для нас лето не маленькая жизнь, а маленькая смерть. И лишь осень намекает на правду, смывает налет бессмысленности с окружающей реальности, убирает с улиц лишних людей, дает возможность вздохнуть и умиротворенно оглядеться вокруг. Она делает мою жизнь настоящей. 

И я выхожу из дома, оградившись от шума города наушниками плеера. Прохожу квартал за кварталом. Гуляю без цели, просто так. Иду и слушаю любимые песни, вспоминаю друзей, события прошлого, смотрю на дома и деревья, кутаюсь в любимое серое пальто, пытаясь защититься от порыва прохладного северо-западного ветра. Вдоволь набродившись, я оставляю темный от дождя асфальт дожидаться меня в одиночестве и захожу в одно из излюбленных мною кафе выпить чашку кофе и почитать любимую книгу. Согревшись, я выкуриваю пару сигарет и возвращаюсь домой. Дома готовлю что-нибудь и ужинаю перед телевизором, выбрав какой-нибудь хороший фильм из своей подборки. Так обычно проходит мой выходной, но в этом году на сентябрь пришелся отпуск, так что я исчерпал все запасы книг и сегодня решил отправиться за покупками.

Когда одиночество наносит особенно сильный удар, я все же выбираюсь в люди. Довольно редко, но такое случается, тогда я покупаю в метро билет в театр и смотрю какую-нибудь вещь или иду в кино, или на пару ночей становлюсь обитателем рок бара, где мешаю алкоголь и музыку. Но чаще всего я посещаю эти огромные торговые центры и брожу там часами. Вот и сегодня я направляюсь в один из таких муравейников. Громадина торгового центра, безвкусное стеклобетонное чудище, давила и угнетала. Обклеенная со всех сторон придурочными рекламными плакатами, она походила на дом спятившего миллионера. Я остановился у крыльца и закурил, обдумывая, куда надо зайти в первую очередь. В итоге решил начать с книг, затем музыка и, наконец, фильмы.

Докурив, я щелчком отправил окурок в урну и, конечно же, промахнулся. Автоматические двери с тихим шелестом пропустили меня в этот уездный филиал Вавилона, а толпа потребления тут же равнодушно приняла нового голодного собрата, приняла, и я безропотно позволил ей донести меня до эскалатора.

На большинство проплывающих мимо людей смотреть было страшно. Их совершенно пустой взгляд пугал меня до чертиков. Так должно быть смотрят убийцы маньяки, когда им выносят приговор, но и у них, наверняка, что-то плещется во взгляде. Глаза окружавших меня были пусты абсолютно. Словно все их чувства вымели метлой.

Зато во взглядах людей спускавшихся по соседней лесенке вниз поселилось спокойствие. Больное спокойствие насытившихся вампиров. Это царство зомби разбавляла лишь молодежь. Задумчивые, веселые, грустные, заплаканные молодые люди были еще живы. Их живые души как бальзам на сердце. Мы еще повоюем. 

На нужном этаже народу было немного. Видимо, ювелирные украшения, кожгалантерея и книги не пользовались особой популярностью, первые – по причине дороговизны, последние – по причине… Даже не знаю, может, по причине вымирания читающих как класса.

Я обожаю книжные магазины, я прощаю им все: засилье ширпотреба типа «Как вести себя так, чтобы тебе было хорошо, а другим еще хуже»; десятки гарри поттеров на стеллаже «Самые популярные книги месяца»; Минаева, Робски и Собчак в дорогом издании под надписью «Современная русская проза». Главное, что там есть Литература и атмосфера счастья. Атмосфера настоящей человеческой радости, которая не мешает никому жить, покоя, который не претендует на весь мир, покоя, к которому ты пришел сам, счастья, не внушенного тебе телевизором, но выбранного и найденного сознательно и самостоятельно.

Я выключил плеер, аккуратно, чтобы не запутались, свернул наушники и убрал в карман.

В магазине было не больше шести человек, учитывая его огромную площадь, это просто смешно. Пара невнятных студенток с корзинами в руках не далеко от входа, усердно сопя, запасались канцтоварами. Ручки, наборы простых и цветных карандашей, скотч, ластики и точилки, степлеры с запасными обоймами, скрепки и клей, файлы и папки, блокноты и бумага для принтера и все это в количествах, способных обеспечить средних размеров армию офисных трудяг на пару лет. Зря я все-таки не смотрю новости, может, там объявили о катастрофическом неурожае канцелярских изделий в этом году.

Чуть дальше, у полок с пособиями по здоровому питанию, в нерешительности стояла девочка сорока с лишним лет и с таким же весом. Почему-то я решил, что она сыроед, и еще пара месяцев здорового питания сделают свое дело. В противоположном конце зала два парня искали что-то среди учебников по различным видам права, тихо перешептываясь. Вообще, книжные магазины как и библиотеки действуют на людей волшебно. Только стоит человеку переступить их порог, как тут же рукоятка громкости уходит в крайнее левое положение и даже отъявленные хулиганы, забредя в них по какой-то случайности, умолкают или разговаривают шепотом.

Напротив «Зарубежной прозы» я остановился, краем глаза заметив довольно милую девушку в черном берете. На вид я дал бы ей лет пятнадцать. Наверное, выбирает книги по школьной программе. Я стал рассматривать полки, прикидывая, сколько книг стоит сегодня купить. Я брал книги одну за другой, взвешивал их в руке и наслаждался приятной тяжестью. Открывал, перелистывал, вдыхая аромат свеженапечатанных историй. Их запах сродни запаху жареного мяса, если ты не ел неделю, он такой же волнующий, зовущий и желанный.

Потоптавшись около стеллажа минут десять, я остановился на трех книгах: «Улисс» Джеймса Джойса, много о нем слышал и давно хотел прочесть; «Синайский гобелен» Эдварда Уитмора и сборник рассказов Эдгара По. Я уже собирался идти на кассу, в последний раз окидывая взглядом полки, как почувствовал легкое неуверенное прикосновение к своему локтю. Повернувшись, я увидел перед собой ту самую, симпатичную девушку в черном берете.

– Простите, вы не могли бы мне помочь, – тихим чувственным голосом произнесла она, – мне так неловко, утром я забыла надеть линзы, а в этой книге очень мелкий шрифт. Прочитайте мне аннотацию, пожалуйста.

Девушка протянула мне том в темно-синем переплете и смущенно опустила глаза.

Я взял книгу, перевернул титульный лист и прочел:

– «Роман, который многие критики называли и называют "главной книгой Олдоса Хаксли".

Холодно, блистательно и безжалостно изложенная история интеллектуала в Англии тридцатых годов прошлого века – трагедия непонимания, нелюбви, неосознанности душевных порывов и духовных прозрений.

Человек, не похожий на других, по мнению Хаксли, одинок и унижен, словно поверженный и ослепленный библейский герой Самсон, покорно вращающий мельничные жернова в филистимлянской Газе.

Однако Самсону была дарована последняя победа, ценой которой стала его собственная жизнь.

Рискнет ли новый "слепец в Газе" повторить его самоубийственный подвиг? И чем обернется его бунт?» 

Я вернул книгу.

– А вы читали? – внимательно выслушав, девушка подняла на меня глаза.

– Именно эту его книгу – нет, но он мастер, и я уверен, что она хороша. Можете смело ее брать. А если вдруг вам не понравится, я верну деньги, – шутка вышла корявой, но черный берет очень искренне улыбнулась, и я успокоился.

– Как же вы меня найдете, если даже не знаете моего имени? – в ее пепельно-карих глазах заплясали веселые чертики.

Я немного смутился, но тут же нашелся:

– А вот я сейчас угощу вас чем-нибудь, и вы как порядочная девушка оставите мне номер вашего телефона!

– Меня зовут Аннушка, – не переставая улыбаться, она взяла меня под руку и повела к выходу.

Расплатившись, мы направились в местный общепит. 

За едой Аня молчала, лишь изредка, чуть наклонив голову на бок, с интересом поглядывала на меня. Первые впечатления схлынули, и теперь я никак не мог взять в толк, что я здесь делаю, и как я тут оказался. Пока мы покупали пиццу и молочный коктейль, Аня рассказала, что учится на втором курсе философского факультета, что незнакомые люди постоянно ошибаются в ее возрасте, что причиной этому, видимо, служит ее небольшой рост – всего 160 сантиметров – и миниатюрное телосложение.

Тем временем я смог более подробно рассмотреть ее. Без берета и пальто Аня выглядела еще трогательнее. Черные, ниже плеч, волосы красиво и свободно струились, обрамляя почти детское круглое лицо с наивно распахнутыми озорными глазами, совсем маленький носик, чувственный рот и подбородок с едва заметной милой ямочкой. Портрет дополняла кокетливая родинка над верхней губой у правого уголка рта.

– Значит, тебя зовут Олег, ты в отпуске, тебе двадцать пять и твое хобби угощать незнакомых девушек пиццей, – она смешно вытянула губы и, прикончив свою порцию маргариты, тянула из трубочки молочный напиток.

– В точку, – мне нравилось ее слушать. Ее голос, очень музыкальный и спокойный, интриговал. В нем чувствовалась тайна и присущая только молодым девушкам особенная, почти мистическая сила.

– Ты не похож на любителя книг.

– По-твоему, парни, которые любят читать, это всегда долговязые, сутулые, длинноволосые, прыщавые и неопрятные подростки?

Аня рассмеялась.

– В точку.

– Тогда спешу тебя разочаровать. Я читаю с пяти лет и бросать это дело не собираюсь, а прическа… я может и не стригся бы под полубокс, но мои волосы решили, что им будет лучше расти в разные стороны, поэтому, когда они отрастают больше сантиметра, я начинаю выглядеть слегка нелепо.

– Ты смешной, – Аня вдруг встала из-за стола, подошла и поцеловала меня в щеку.

Я замер и, наверное, покраснел. Совершенно не представляю, как вести себя в подобных случаях. Но Аня сама пришла мне на выручку, и я был ей за это благодарен.

– Не напрягайся, я такой человек. Если чувствую что-то – не могу удержаться. Мне захотелось тебя поцеловать, и я поцеловала. Не расстреляют же меня за это.

Мы разговаривали о книгах и музыке, о театре и кино. Пару раз поспорили, но в основном наши мнения совпадали. Аня часто шутила и смеялась, иногда надолго задумывалась над моей фразой, а потом отвечала умно и содержательно. Я не заметил, как пролетело полтора часа, зато успел поймать себя на мысли, что мне не хочется ее отпускать. Так уютно мне давно ни с кем не было. Да и ей, похоже, нравилось наше общение.

– Выпьешь еще что-нибудь, – у меня пересохло во рту от долгого разговора и хотелось пить.

– То же, что и ты, – Аня едва заметно улыбнулась и, взяв сумочку, стала что-то искать.

Очередь была не слишком большой, и минут через семь я с двумя стаканами легкого пива стоял у нашего столика, только там уже никого не было… Не было Ани, не было ее пальто, и уборщица уже успела убрать со стола, лишь пакет с тремя книгами сиротливо пристроился на стуле.

Я расстроился, не понимал, что случилось, почему она ушла, почему не сказала ни слова?

Я присел за стол, поставил пиво и начал массировать виски. Когда болела голова, этот массаж мне неизменно помогал. Но сегодня все манипуляции были зря. А может, и не было никакой Аннушки? Может быть, мне все привиделось? Мало ли что творится в голове, что-то перепуталось, и слабенький электрический импульс пришел не туда, куда должен был. Я стал озираться в поисках зеркала. На противоположенной стене отыскалось одно. Я вскочил и подбежал к нему. Чуть ли не прислонил к нему свою левую щеку и скосил на него взгляд. На коже чуть заметно, но все-таки виднелись следы ее помады. Хорошо хоть не спятил. Еще бы понять, отчего она сбежала.

Негромко играла музыка. «Song to say goodbye» лилась из динамиков, вынося приговор моему образу жизни и мировоззрению. Когда грустно я всегда слушал Placebo, то ли для того, чтобы мне стало еще печальнее, то ли чтобы знать, что кому-то тоже бывает хреново.

Я сидел в кресле под светильником, пил неразбавленный ром, а в пепельнице дымилась недокуренная сигарета. Весь вечер я размышлял о своем неожиданном знакомстве с Аней и об ее внезапном исчезновении. Черт возьми. Я так старательно отгораживался от окружающего мира, а какая-то юная пигалица за неполные два часа разрушила все мои оборонительные редуты и забрала покой.

Перебрав все возможные варианты, я признал правдоподобным лишь один – ей было скучно, и когда я ее пригласил, она подумала «почему бы и нет», но потом я ей надоел и чтобы не утруждать себя объяснениями, Аня решила уйти по-английски. Ладно. Не больно-то и хотелось. Я допил ром, докурил и, чтобы окончательно успокоиться, решил прочитать один из рассказов мистера По. Взял книгу открыл и на форзаце прочел:

«Пройдет неделя, и если ты все еще будешь хотеть меня видеть, встретимся у станции метро ГЕОЛОГИЧЕСКАЯ ровно в шесть вечера.

Аннушка.

P.S. Ты гладко выбрит, мне нравится».

Я улыбался. Совсем чуть-чуть, кончиками губ, но улыбался.

– А тебе не говорили, что рисовать в книгах – дурной тон? – я сразу узнал Аню. Она стояла ко мне спиной и не заметила, как я подошел. Одета девушка, как я и ожидал, была просто, но со вкусом: белые туфли на каблуке средней высоты; светло-голубое платье чуть ниже колен; короткая шерстяная курточка, выгодно подчеркивающая осиную талию и, завершавший образ, длинный вязаный шарф. Аня будто бы создавала вокруг себя некое пространство. Пространство, абсолютно не связанное с настоящим, не привязанное ни к месту, где мы находились, ни ко времени. Это был ее личный пятачок рая, в котором она безусловна была Евой. Нет, не Евой, а более загадочной и непонятой Лилит. Первой после Бога. Куда бы она ни шла, чтобы ни делала, ее постоянно окружал кусочек нездешнего, но прекрасного мира. Казалось, зайди в него, и его благодать станет для тебя откровением, защитит и укроет от проблем и невзгод враждебного и чуждого душе мира. Но я все равно боялся осквернить этот чудесный радужный мыльный пузырь своей неуклюжей поступью. Ветер, спускавшийся сверху, нежно играл с ее волосами, вплетаясь в них струями-лентами, словно желая заплести косу, спускался ниже, теребил подол платья и, наконец, поднимал вихрь багряных листьев, заставляя их танцевать хоровод вокруг стройных ножек в белоснежных туфлях. Так, наверное, танцевали древние забытые племена вокруг костра или идола своего божества. Такой я увидел Аннушку спустя неделю после нашего знакомства. Она медленно повернулась и с неизменной улыбкой произнесла:

– Считай это памятной надписью. Дряхлым старичком будешь меня вспоминать.

– Может быть, пока я не стал дряхлым старичком, пойдем, прогуляемся?

Аня молча взяла меня за руку, делясь теплом своей ладошки. Мы перешли через дорогу, спустились по небольшой каменной лестнице и оказались на красивой аллее, усаженной липами. Аллея тянулась вдоль берега небольшого канала. Деревья, сомкнувшись медно-золотыми кронами, превратили ее в сказочный коридор. Мы не спеша шли по асфальтовой дорожке, словно морщинками испещренной мелкими трещинами. Солнце уже совсем не грело, завершая свой путь по бледно-голубому небу, но воздух еще хранил тепло. Мимо нас то и дело проходили парочки и проезжали велосипедисты, и каждый раз Аня теснее прижималась ко мне, словно боясь потеряться в потоке людей. Мне нравилось чувствовать ее рядом, нравилось идти молча, не размениваясь на пустые фразы, не задавая глупых вопросов. Ее присутствие почему-то успокаивало. Как будто сейчас зима, кругом, до горизонта, снег, а я сижу в доме у камина, укрытый клетчатым пледом. Когда я был один, где-то внутри меня, на периферии постоянно жила тревога. Причина этой тревоги мне неизвестна, но с Аней она исчезала. Таких людей в моей жизни было мало. Я их очень ценил и дорожил ими как мог. Всю неделю я не находил себе места, выкуривая по тысячи сигарет в день. Не мог спать и читать, не мог слушать музыку и выйти на улицу. Не мог понять, чем же меня зацепила девушка в черном берете. Только теперь я сумел опознать давно забытое чувство, неожиданно разбуженное Аней. Но я все еще боялся признаться себе в этом, не смел поверить, что так быстро смогу полюбить. Внутренний голос твердил прописные истины, о том что я ее совсем не знаю, о том что это поверхностное увлечение, спровоцированное долгим отсутствием женского внимания, но с каждой минутой, проведенной с ней, он звучал все тише и тише, становился слабым и немощным. С каждым шагом по этой аллее я все яснее понимал, что хочу проводить с ней все свое свободное время, понимал, что не хочу, чтобы сегодняшний вечер заканчивался.

– Эй! О чем ты там думаешь в своей голове? – Аня внимательно смотрела в мои глаза.

– О тревоге и клетчатом пледе, – почти не соврал я.

– Хм. А я подумала, ты размышляешь, как минимум, о нанотехнологиях. Наморщил лоб, брови сдвинул к переносице. Больше так не делай, я слышала, от этого кожа на затылке может треснуть. Давай где-нибудь сядем, жутко курить хочется. 

Мы расположились на первой попавшейся свободной скамейке. Аня присела на краешек в пол-оборота ко мне, а я облокотился на спинку. Достав из кармашка куртки мятую пачку и вытащив сигарету, она стала задумчиво стучать фильтром о ноготок большого пальца. Я закурил. 

– Чувствуешь это? – Аня тоже прикурила и неглубоко затянулась.

– Что? – не понял я.

– Осенних листьев горько-сладкий дым, – девушка подняла голову, будто принюхиваясь.

– Наверное, недалеко жгут листву, хотя у меня нос заложен. Ничего не чувствую.

– А я чувствую, и это так здорово. Пахнет беспечностью, детством. Когда уже вечер и мама зовет домой, а ты еще вдоволь не нагулялась и не хочешь уходить со двора, потому что боишься, что завтра будет не так хорошо как сегодня, – Аня вздохнула и улыбнулась, – у тебя же было детство? Ведь было?

– Конечно. Наверное.

Я совсем не люблю курящих девушек, но, наблюдая, как курит Аня, я получал эстетическое удовольствие. У нее выходило это очень органично. Не вульгарно и не пижонски. У них с сигаретой получалась гармония. Наверное, есть такой тип людей, которым идет курить, как некоторым идут очки, и в них они выглядят красивее и интереснее.

– Ты давно куришь? – я сделал последнюю затяжку и направил окурок в урну.

Аня на мгновение задумалась, легким движением пальчика стряхивая пепел.

– С полгода, наверное. Я начала курить, когда посмотрела фильм Джармуша «Кофе и сигареты». Потом решила бросить, но передумала.

– Почему?

– Ну, во-первых, мне нравится, а, во-вторых, должно же что-то связывать меня с реальностью. Сигареты это такая тоненькая ниточка, не будет ее, и воздушный шарик оторвется и улетит высоко, высоко. Попробуй его потом поймать.

Я посмотрел на нее и со всей серьезностью произнес:

– Я бы тебя ни за что не отпустил.

Аня сжала мою ладонь и, подвинувшись ближе, прикоснулась своей щекой к моей. А губы ее чуть слышно прошептали «Спасибо, Олег». Я ничего не ответил, а только крепко обнял ее за плечи. По темнеющему небу проплывали редкие, почти прозрачные облака. Вдалеке послышался вой сирены. Наверное, где-то случился пожар или кого-то убили, или у кого-то прихватило сердце, а мы просто сидели, обнявшись, отгороженные от реальности теплом друг друга. Я уже не мог вспомнить, когда в последний раз сидел с девушкой на скамейке. Словно моя память погребена в чемодане на чердаке неизвестного мне дома под ворохом ветхих одеял и матрасов. Как случилось, что я стал забывать себя? Как случилось, что я превратился в отшельника? Как случилось, что я стал бояться действительности? Ответов у меня не было. Ни одного. Но рядом сидела Аннушка. Мой билет обратно. И я во что бы то ни стало должен успеть запрыгнуть на подножку уходящего поезда. Поезда, который вернет меня к жизни.

Небо стремительно темнело. А улицы, наоборот, наполнялись светом. Дома, получив возможность покрасоваться, наряжались в огни всевозможных цветов. Памятники и скверы, проспекты и бульвары – все включались в эту игру. От обилия света разнообразных оттенков немного рябило в глазах. Но это было красиво. Наступит утро и все уснет. Проснутся люди и начнут другую жизнь. Не такую красивую, но такую предсказуемую. 

Я вызвался проводить Аню до дома, но она позволила лишь посадить ее в метро. Перед входом в подземный переход я попросил ее номер телефона. 

– Давай лучше я запишу твой! Так будет надежнее, тем более, у меня нет сотового, – ответила Аня, выуживая из кармашка пачку сигарет и огрызок простого карандаша, неизвестно как оказавшегося у нее в куртке. 

– Как нет сотового? – опешил я, – даже у меня есть!

– Вот нету и все тут! Он был, конечно, но сломался. Я хотела отдать его в ремонт, потом забегалась с курсовой и забыла. Первый месяц было совсем плохо, ломка такая, наверное. А потом отпустило и все пришло в норму. Жили же мы как-то раньше без них. 

– Хм, может тоже попробовать. Все равно звонить особо некому. Ладно, записывай, – я продиктовал номер. А девушка, стянув целлофан с пачки, быстро записала. Протянула мне, я проверил и вернул обратно.

Я мялся. Хотел спросить, когда она позвонит, но Аня, видимо, все поняла и, ободряюще улыбнувшись, сказала:

– Не переживай, я завтра обязательно позвоню. Так что будь начеку, – она улыбнулась и добавила – Пойдем кое-что покажу.

Схватив за руку, Аня потащила меня в переход. Я понятия не имел, что там может быть интересного и поэтому поспешил за ней.

В переходе почти не было людей. Будний день, вечер, осень. Все разбежались по домам. Спустившись по лестнице, мы оказались на небольшой площадке перед следующими ступеньками, уводящими вправо вниз. У стены, метрах в трех друг от друга, стояли два человека. Ближе к нам находился парень с золотой серьгой в левом ухе с гитарой в руках. Опрятный, в чистом джинсовом комбинезоне, он мне сразу понравился. Второй был его антиподом. Грязный, нечесаный, в заляпанной когда-то черной косухе, он был жалок. Лишь одна деталь привлекла мое внимание. На одном из ремней, державших на его плечах аккордеон, виднелась надпись. Я заметил лишь ее краешек. Светло-зеленые буквы складывались в слова: «SIC TRANSIT GLO…»

Пока я его разглядывал, Аня подошла к парню с гитарой и что-то прошептала ему на ухо. Гитарист кивнул, улыбнулся и, коснувшись струн, запел. – Слушай!- ткнув меня локтем в бок, с придыханием сказала Аня. Я замер. Его голос, тронутый легкой хрипотцой, с нервом, с надрывом говорил о любви. Даже не вслушиваясь в слова это было понятно. Любовь и печаль. Печаль и любовь. Короткими, хлесткими автоматными очередями они проносились в каждой строчке этой песни. Били наотмашь, целясь в сердце. И попадали. Гитарные аккорды что-то терзали внутри меня, так что я не смел пошевелиться, боясь, ненароком, спугнуть это чудо. Боковым зрением я увидел Аню. Она впитывала музыку, казалось, всем телом. Ее лицо было очень ясным, но в тоже время в нем чувствовалась какая-то непоколебимая решимость. Она вся превратилась в натянутую тетиву, так похожую на струны гитары.

Знакомые слова песни просились на волю, но подпевать я не мог. 

 

«I know, 

You love the song but not the singer

I know, 

You've got me wrapped around your finger

I know, 

You want the sin without the sinner

I know

I know…»

 

Хотелось, чтобы песня не заканчивалась. Чтобы она всегда была с нами. Так пел этот парень в джинсовом комбинезоне. Сразу чувствовалось, насколько он понимал и любил жизнь. Аннушка подошла к парню, вынула из кармана горсть свернутых банкнот и, присев, положила их в футляр от гитары, лежавший перед ним. Я взглянул в него. Аня только что отдала парню не меньше четырех тысяч. Я тут же залез в карман, намереваясь тоже вознаградить музыканта, но девушка перехватила мою руку.

– Оставь! Считай эту песню моим подарком, – я взял ее за руку, и мы пошли к входу в метро.

– Эй, ребятки! Коль вы такие богатые, подайте и мне тыщенку, – тип с аккордеоном внезапно догнал нас и вцепился в мою руку, – а я вам, так и быть, мурку сыграю!

Я резко развернулся, убирая Аню левой рукой за спину, и спокойно, но твердо произнес:

– Извини, но не сегодня!

Пару секунд он смотрел на меня, а потом, что-то бурча себе под нос, направился к выходу. Я повернулся к Ане и только хотел сказать что-то успокаивающее, как она кинулась мне на шею и начала целовать. Целовала глаза и шею, щеки и лоб, волосы и уши. Я только крепче прижал ее к себе и ждал, когда она успокоится. Аня зарылась лицом в мое пальто и уткнулась носом в свитер. А я как можно нежнее прошептал:

– Не бойся, я с тобой!

Я шел домой пешком. В голове не было мыслей. В голове звучали строчки песни. Ударяясь о стенки черепа, они эхом множились и повторялись, вызывая в памяти образ Аннушки. И я был счастлив. Я знаю это определенно. В тот вечер, впервые за много лет, я был счастлив…

 

«… I know, 

You cut me loose in contradiction

I know, 

I'm all wrapped up in sweet attrition

I know, 

It's asking for your benediction

I know

I know…»

Пустынный в это время года городской пляж приютил нас безветренным сентябрьским днем. Мы сидели у кромки воды и пили пиво из алюминиевых банок. Песок из-за недостатка солнечных лучей выглядел серым, а река, вдумчиво несущая свои воды к далекому морю, почти черной. Воде, которую мы видели сейчас, не долго суждено оставаться такой. Через несколько дней она станет частью чего-то большего. Вольется, смешается и станет другой. Она еще ничего не знает об этом. Не знает своей судьбы, но безропотно идет ей навстречу.

– У тебя есть мечта? – Аня, подтянув к себе колени, смотрела на противоположенный берег, пытаясь там что-то разглядеть. Я сделал глоток и постарался ответить.

– Я не могу высказать ее словами. В привычном понимании у меня мечты нет. Обычно люди имеют в виду нечто материальное. Не знаю… Скажем, стать рок звездой или выиграть миллион. Понимаешь о чем я?

– Не совсем, – девушка на секунду задумалась, пытаясь сформулировать свою мысль, – тогда скажи мне, что, по твоему, такое – мечта?

Тут уж пришлось задуматься мне. Я достал сигарету, повертел в руках спички. Закурил.

– Не уверен, что смогу правильно объяснить. По мне, мечта это такое состояние души, когда ты, не обманывая себя, можешь сказать «Я счастлив!».

– Господи, ну и наворотил. Просто сказал бы, что мечтаешь быть счастливым, – Аня недовольно фыркнула и стала правой ножкой ковыряться в песке.

– Не все так просто, юная леди. Счастье счастью рознь. Бывает счастье мгновенное, а бывает долгоиграющее.

– Это как? – она с интересом посмотрела на меня.

Обычно когда на меня смотрят, я стараюсь отвести взгляд, но сейчас, в надежде на понимание, я искал в ее глазах что-то близкое и родное.

– Мгновенное – это когда ты, допустим, увидела талантливый фильм и ходишь под впечатлением целый день или дождливым вечером подобрала на улице промокшего котенка. Принесла домой, обогрела, накормила, а он, уютно посапывая, уснул у тебя на груди. Счастье долгоиграющее это как раз состояние души, которое так быстро не проходит. Мне показалось, что глаза Ани вспыхнули, и в их темноте промелькнула так желанная мной искорка надежды. – Разве так бывает?

– Хочется верить, что бывает, иначе наша жизнь всего лишь большая глупость длинною в несколько десятков лет.

Аня встала и принялась собирать камушки, выбирая только плоские.

– Знаешь, я ведь тебя обманула, когда сказала, что не могу прочитать аннотацию в той книге. Просто нужен был повод познакомиться. Ты мне понравился. Очень.

– Пожалуй, я не стану обижаться на тебя за этот обман. – Аня, чуть наклоняясь, пускала «лягушек» вдоль поверхности воды. Получалось у нее здорово. Каждый камень, прежде чем исчезнуть в реке, не меньше пяти раз подпрыгивал. У меня так никогда не выходило. – Я рад нашему знакомству.

– Тогда поделись со мной своими планами на будущее? – девушка оттряхнула руки и присела на прежнее место.

Сколько раз я сам себе задавал тот же вопрос и, в очередной раз не отыскав ответа, прятал его на самую высокую и пыльную антресоль своего сознания.

– Не знаю… Я не знаю, что тебе сказать. Всегда жил по принципу «война план покажет».

– Странно. Я думала, что все люди чего-то хотят. Я хочу преподавать. Мне кажется, из меня выйдет отличный преподаватель, – неожиданный порыв ветра швырнул на нас пригоршню песка. Аня зажмурилась и ладошками закрыла лицо.

Отряхнувшись, я сказал:

– Я как вода в реке. Плыву по намеченному руслу, особо не задумываясь о завтрашнем дне. Наверное, это неправильно. Но по-другому не получается.

Когда мы уходили с пляжа, я заметил, как большая жирная чайка с черной кляксой на крыле взгромоздилась на ветку ивы, росшую у самой воды. Откуда здесь чайки? Хотя в наше время лучше ничему не удивляться, не то обязательно будешь выглядеть глупо.

– Ты непременно станешь замечательным преподавателем! – я взял девушку под руку и помог подняться на лестницу, уводившую нас на набережную. Аня благодарно улыбнулась.

Старый красный трамвай, осколок советского прошлого, вез нас в центр города. Аня сидела у окна, пальчиками издеваясь над несчастным билетом. Мы медленно, но верно продирались через забитые машинами улицы. За окном пошел дождь. Он методично поливал стекло под загадочной надписью «запасный выход». Был бы такой в жизни. Но его нет. Поэтому прежде чем куда-то войти, стоит сто раз подумать, сможешь ли потом выйти через ту же дверь или придется ломать стены.

– Где ты живешь? – девушка прервала мои размышления.

– Совсем рядом, через остановку. На Оденской улице. А почему ты вдруг спросила? – людей в вагоне было много, да и сам трамвай полнился каким-то жужжанием и электрическим треском, так что приходилось наклоняться к самому уху Ани, чтобы та что-то услышала.

– Я вот думаю, догадаешься ты меня пригласить в гости или мы будем круги по рельсам наворачивать? – Я не нашелся что ответить, но Аня с лукавой улыбкой продолжила: – Каждая порядочная девушка к исходу третьего свидания уже для себя решила – готова она заняться любовью со своим ухажером или нет. А если кто-то тебе скажет, что это не так, знай – она ханжа. Это тебе для общего развития.

Вот и поделом мне. Совсем отвык общаться с девушками.

До моей квартиры мы добрались промокшими насквозь. Я велел Ане снять все мокрое, вручил ей полотенце и отправил в ванную сушить волосы, а сам принялся организовывать ужин. По дороге мы забежали в магазин, где приобрели бутылку сухого белого вина и сыр. В холодильнике отыскалось филе морского языка. Я бросил его в раковину размораживаться и стал готовить тесто для кляра. Тем временем моя гостья закончила приводить в порядок свою прическу и принялась осматривать мое нехитрое жилище. Двухкомнатная квартира досталась мне от родителей. Я сделал ремонт и поддерживал в ней порядок. Если занимаешься этим регулярно, то уборка не отнимает много сил и времени. В одной комнате расположился удобный темно-коричневый диван с парой кресел, компьютер, аудиосистема и книжный шкаф. На темно-зеленых стенах жались друг к другу фотографии и картины в рамках всевозможных размеров и оттенков, с паспорту и без. В другой – только кровать с толстенным матрасом и одежный шкаф.

– Ты меня приятно удивил! Ты действительно такой чистоплотный, или сегодня утром была обязательная полугодовая уборка? – Аня бесцеремонно отодвинула меня от плиты и заглянула под крышку сковородки, наверняка скептически оценивая мои кулинарные таланты. Я скрестил руки на груди и про себя усмехнулся. Что-что, а рыбу я готовить умею.

Мы сидели на диване и доедали морского языка. На журнальном столике приютились тарелка с сыром, бокалы с вином и гроздь винограда в конфетной вазе на высокой ножке. До этого Аня задернула шторы и включила светильник. Выбрала музыку, и комната наполнилась невыразимо легким манящим джазом. «Так-то лучше!» –- и она одарила меня самой проникновенной из своих улыбок. Я смотрел на нее и понимал, как дорог мне этот человек. Смотрел, как она отпивала глоток из бокала и на ее губах застывала мерцающая на свету капелька вина. Все в ней было знакомо и до мурашек близко, но я все равно боялся. Боялся, что когда в осеннем небе появится луна, она скажет «Прощай!» и уйдет. Вернется на свою звезду, а я останусь один. Наедине с недопитым вином и ставшим почему-то неуместным джазом. Джаз закончился, и Элвис затянул «Can’t Help Falling in Love». Мы обнялись и в полголоса стали подпевать королю. Аня похлопывала правой ладошкой по моему колену в такт музыки, а я наслаждался нежданной радостью. Песня закончилась, но мы еще раз спели третий куплет.

– О чем ты думаешь? – спросила Аня.

– Осень, вино, старый рок-н-ролл, до чертиков красивая девушка. Что еще нужно? Вот о чем. А ты?

Отсмеявшись, она тихо произнесла:

– А я о том, как образно и красиво на английском звучит простое слово влюбиться. Fall in love. Упасть в любовь. Здорово они придумали. Словно сорвался с края и падаешь в глубокий колодец. Падаешь и падаешь, а на самом дне тебя ждет любовь. С тобой случалось такое?

– По-моему, я уже на дне самого глубокого колодца.

Потом был, как сотни ледников холодный, горячий как тысячи вулканов, нежный до боли в сердце и страстный до ломоты в зубах, поцелуй. Потом была любовь. Были крики и мольбы. Были обещания и клятвы. Потом свет ночника золотил персиковый пушок на плечах любимой. Потом она уснула, а я, лежа с закрытыми глазами, вдыхал врывавшийся в открытую форточку воздух ночной осени. Сон пришел ко мне, когда к нашим окнам подкрался рассвет.

Аня растолкала меня ни свет ни заря. Я пытался сопротивляться, но девушка сунула мне под нос часы. Я с трудом сопоставил в уме стрелки с цифрами напротив и понял, что уже полдевятого. Видимо Аня проснулась намного раньше. Она была одета и наносила последние штрихи макияжа. Я встал, натянул джинсы, подошел к ней и обнял. Мы смотрели в зеркало и молча улыбались. Я вдыхал аромат ее волос, их запах убедил меня, что все случившееся не плод моего воображения, а самая приятная реальность.

– Позвонишь сегодня? – я крепче прижал ее к себе.

Аня повернулась, чмокнула меня в губы и в нос.

– Конечно. Не хочу уходить, но должна. Мне к первой паре. Позвоню не раньше восьми. Сходим в кино? Сегодня в «Космосе» повторяют «Залечь на дно в Брюгге».

– Конечно, сходим!

– Все, тогда до вечера. Мы поцеловались еще раз, и она ушла.

Но Аня не позвонила. Ни в восемь, ни в десять. А в полночь раздался звонок. Я взял трубку.

– Алло, это Олег? – незнакомый уставший голос.

– Да. Здравствуйте. А кто вы?

– Вы меня не знаете, я Анина тетя. Она мне рассказывала о вас.

– Что с ней? Почему вы звоните? – нехорошее предчувствие сдавило виски.

– Послушайте, сегодня около девяти часов вечера Аню убили! – голос прервался на всхлипывания и рыдания, но мне было все равно. Я держал трубку, не находя в себе сил нажать клавишу сброса. Сделай я это и просто дикие и ужасные слова станут реальностью…

Не помню, как пережил ту ночь. Где был и что делал. На ботинках была грязь. Видимо шок погнал меня на улицу. Я очнулся одетый у себя в кресле. Все вокруг было пустым, холодным и ненужным, пустячным и жалким. Мир съежился до размеров кухни, где дым десятков сигарет помогал мне собраться с мыслями. Я взял сотовый и, набрав последний входящий номер, договорился с Аниной тетей о встрече. Вот что я от нее узнал. Аню нашли в подворотне, в квартале от станции метро в десять часов вечера. Милиция предполагает обычное ограбление. Ее ударили сзади. Смерть, скорее всего, наступила мгновенно. И никаких следов найти не удалось. Ни отпечатков, ни орудия убийства, ни следов борьбы. Ничего. Только в паре метров от тела девушки обнаружили ремень со странной зеленой надписью «SIC TRANSIT GLORIA MUNDI». Но в милиции сказали, что потерять его мог кто угодно и вряд ли убийца знаток латинских выражений. Следователь объяснил тете, что на скорый результат надежды нет, что такие преступления вообще плохо раскрываются. Выслушав рассказ женщины, я вернулся домой. В голове набатным звоном гудела мысль: «Её больше нет». Я сел за компьютер и в поисковике набрал латинское выражение, которое услышал от Аниной тети. Почему-то захотелось узнать, что оно означает. Послушная программа выдала ответ – «Так проходит земная слава». Полминуты я пустыми глазами смотрел на эти четыре слова и слышал, как внутри меня сердце-метроном отбивает привычный, неизменный ритм. И вдруг меня накрыла ледяная волна воспоминания. Грязный, взлохмаченный баянист хватает меня за руку и просит денег, а на его плече тот самый ремень. Так проходит земная слава… Решение созрело мгновенно, оставалось дождаться вечера.

Рукоятка короткого охотничьего ножа холодила и оттягивала ладонь, придавая решимости и уверенности. Я не знал, как именно убью его. Мне было плевать. Выследить и воткнуть нож в спину или сделать это на глазах толпы. Главное, просто убить. Лишить эту тварь возможности ходить, дышать, спать, улыбаться, думать. Лишить его возможности быть. Это не было злобой. Холодное осознанное решение уничтожить ненужный сорняк. Выдернуть с корнем и вышвырнуть в кучу таких же паразитов. Улица сузилась до ширины моих плеч, а в ее конце горела моя цель – большая белая буква «М». Никто не попался мне по дороге или я уже не мог ничего видеть. Неважно. После Аннушки все стало неважным. Люди, события, судьбы. Все стало пеплом и тленом. Лишь буква «М» призывно горела белым мертвецким огнем. Я уже подходил, не сомневаясь, что найду его там. И я оказался прав. Он стоял на прежнем месте, только сегодня с ним рядом не было талантливого паренька в джинсовом комбинезоне. Был лишь он. В грязной косухе и в драных штанах. Я встал перед ним. Молча смотрел в его осоловевшие от алкоголя глаза. Хотел, чтобы он меня вспомнил и догадался, зачем я здесь. И он вспомнил. Влажные поросячьи глазки спустя пару секунд наполнились пониманием и страхом. Он стал пятиться к стене. Я улыбнулся и шагнул к нему, вынимая из кармана нож и … и резко развернулся от неожиданности, услышав знакомый голос: 

 

«I know, 

You love the song but not the singer

I know, 

You've got me wrapped around your finger

I know, 

You want the sin without the sinner

I know

I know…»

 

Пока я смотрел на убийцу Ани, пришел тот парень и, узнав меня, решил спеть песню, которая так понравилась нам в прошлый раз. Я словно обмяк. Мужик в косухе все еще со страхом смотрел на меня. Он не пытался убежать, не пытался кричать. Он ждал. На бетонном полу перед ним лежала коробка с мелкими монетами. Я опять полез в карман, а мужик вжался в стену еще сильнее. Я вытащил бумажник и бросил его в коробку. Кивнул парню с гитарой и направился к выходу, а слезы, скатываясь по щекам, солью обжигали губы…

Я не знал, что будет со мной дальше. Упаду ли я в самый глубокий колодец еще раз или, словно поверженный и ослепленный Самсон, буду покорно вращать мельничные жернова. Но одно я знал точно. Так закончилась моя осень и наступила зима. 

Текст песни в рассказе принадлежит группе «PLACEBO». 

Вячеслав(Суббота, 15 Ноябрь 2014 14:44)

Добрый день Павел!

Прочел Ваши рассказы с удовольствием, но одновременно возникло несколько вопросов, хотел бы задать их хотя бы через почту - aster25@km.ru

 

#2

Павел(Понедельник, 26 Май 2014 21:38)

Спасибо за отзыв.

 

#1

СА(Среда, 07 Май 2014 07:22)

Хороший рассказ про Мск. Через год переезда в столицу сердце черствеет, и добродетель, радость и любовь постепенно из душевного и невесомого состояния обретают вес, который гнет все ближе и ближе к земле. Душа материализуется. Власть, деньги, плотские желания и утехи заменяют душу.

Спасибо за рассказ.