Антон Метла

***

– Имя и фамилия?

– Владек Златич, – и таможенник рассматривает мой паспорт, сличая фотографию в нем с моей сербской рожей. Если что-то ему не понравится – меня попросят пройти со службой охраны в дальнее помещение. Известная практика. Если же и им что-то не понравится – меня отмудохают на чистеньком белом полу прямо там, не дав попытки объясниться.

– Цель прибытия в страну? – служба таможни, как всегда, не церемонится и на пустую болтовню своего времени не тратит.

– Туризм, – чтобы не было лишних вопросов, какого беса ради очередной эмигрантский выродок решил пристроиться поудобнее сзади к самой свободе в обличии пятидесяти объединенных штатов, и зачем им кормить очередного паразита. Умолчал и добавил доброжелательную улыбку.

– Пожалуйста, пройдите в ту комнату. Сотрудники охраны проводят вас и принесут ваши документы, – и ему что-то не понравилось…

Уютное помещение. Стол. Два стула с одной стороны. Один с другой. Несколько ламп дневного света. Зеркало над умывальником. Вот и все внутренности. И я – инородное тело. И два моих чемодана. Черный, коричневый.

Еще пара вопросов. Очень недолгий диалог – и им тоже что-то не понравилось… Попытался разбавить все шуткой.

Лежу. Держусь за ребра. Спрашиваю, где бы я мог купить такие же прекрасные ботинки.

Силюсь встать с асфальта, чтобы начать собирать свои вещи, валяющиеся на тротуаре:

– Спасибо, что помогли донести чемоданы! – бросаю я на прощание.

Это был 1979 год. И так встретила меня моя американская мечта.

 

 

***

Итак, на дворе был 1979 год. Президент Форд уже ушел в отставку, а президент Рейган еще не пришел. Всеми парадами командовал Джимми Картер. Была лишь середина января. Люди уже отошли от праздников и еще не пришли к мартовской трагедии на атомной станции Три-Майл-Айленд. Устранять последствия будут больше десяти лет, и это влетит в кругленькую сумму.

Еле-как разобравшись с маршрутами автобусов, получилось пристроить свою задницу в многоквартирный дом, от которого за пару верст разило безнадегой и дешевым спиртным. Это был Бойл-Хайтс – входные ворота с прибежищем для чужеродных объектов на территории Соединенных Штатов. Словом, настоящие трущобы. Дом, изношенный, как моя куртка – место, где я сливался с толпой людей такого же пошиба. Ко всему, я еще и делил свою комнату со Стариком. Тот полжизни провел в цехе с доменными печами, плавящими металл. Он, как и почти все из нового окружения, звали меня Владом. И коверкали мою фамилию. Было что-то такое у них в языке, что не давало правильно им произнести ее, и получалось – Златик.

 

***

– Златик! В сортире бумага кончилась, принеси, – орал Старик, сидя на толчке. И почему-то только тогда я осознал, что все звали его Стариком. Не потому что он был единственным стариком в этом месте. Здесь их было около половины от всех жителей. И я понял, что не знаю, почему именно его так называют.

– Слушай, а почему все называют тебя Стариком?

– Потому что я старый, сербский болван. Принеси бумагу! Мне что здесь вечно сидеть?! Во мне нет столько дерьма.

– Но у нас больше нет бумаги.

– Газету какую-нибудь… только не с кроссвордом...

– Что, боишься, что твоя задница окажется умнее тебя?

– Очень смешно. С таким скверным чувством юмора я точно еще переживу тебя, мозгляк, – на этом он получил какую-то газету через щель из приоткрытой двери сортира.

– Что за шелест? Ты решил перечитать ее полностью?

– Пытаюсь сделать листы помягче. Несмотря на возраст, мой зад слишком нежен и не готов к таким испытаниям.

 

***

Это было только началом знакомства со Стариком и принципами великой страны.

Открывая окно, я каждый раз проводил какое-то время, просто таращась на то, что было вокруг.

Очень старые здания. Старик говорил, что им уже не один год угрожают сносом с одной стороны, а с другой – никто не хочет возиться с этим и с теми, кто здесь живет. Он неизменно носил удобные мягкие брюки и рубашку.

Не лучший это район.

Чумазые дети гоняются друг за другом и за собакой со скатавшейся шерстью.

Женщины, доступные сразу после того, как угостишь их выпивкой.

Мужчины, возвращающиеся с самых грязных и низкооплачиваемых работ.

Инвалид на коляске, продающий сигареты и чинящий обувь.

Никакой молодежи. Либо совсем дети, либо нацелены в старость.

Даже при этом всем, небо здесь было каким-то более цветным. И свет от солнца более яркий. И несмотря на то, что в нашем большом доме с поражающей частотой наводила порядки полиция или кто-то умирал, даже так Сербия выглядела более мрачной. Там все было каким-то серым и угрюмым, убогим и угловатым.

– Какого… Златик, да убери свои сраные чемоданы! Я же себе шею сверну, запнувшись об них. И тогда некому будет прийти к тебе на похороны, сербский болван, – это оживление оторвало меня от окна.

– Ладно, ладно, не ворчи, – я запнул их куда-то в другой угол комнаты.

 

***

В этой дурной самобытности, где-то между постоянных разговоров со Стариком и спорах о каких-то совершенно странных вещах, я ходил на работу. Мыл полы в университете Вудбери. Затем возвращался домой. Что-то ели, со Стариком же. Потом пили.

Здесь все пили.

Мы – поздно вечером, передавая бутылку друг другу, вместо пожелания доброй ночи. Насчет остальных… мне кажется, они пили круглосуточно. Пили оттого, что нечего было вспомнить или много нужно было забыть. Казалось, заливали в себя алкоголь тоннами. Пили, разучившись пьянеть от количеств, которые, по всей логике, должны были убить обыкновенного человека.

Но, тем не менее, еще получалось просыпаться по утрам.

Здесь не завтракали. «Будешь завтракать? – вопрос новичка», – так говорил один ветеран алкогольных шествий в домашних тапочках, который обменял тонкость пальцев пианиста на мудрость со дна бутылки. Абсолютная истина, крепостью более сорока градусов, позволяющая смириться с тем, что мудаки вокруг никогда и никуда не пропадут.

 

***

– Знаешь, в чем твоя проблема, Златик? – спрашивал Старик, прикладываясь к бутылке, после чего довольно крякал и сам же отвечал на свой вопрос, – ты не берешь выпить с собой на работу. Так бы ты рассуждал по-другому. Вот, я. Возьмем, к примеру, меня. Если бы в свое время я не брал выпить с собой и не прикладывался с самого утра – я бы сошел с ума, Златик, и мы бы сейчас здесь не сидели. Подумай над этим… Мир, что за этой дверью – слишком дурное и сумасшедшее место, чтобы выходить в него трезвым. Пока мы сидим внутри этого здания, которое то ли снесут ночью, пока мы спим, то ли оно само рухнет прямо на наши головы – мы все равно в большей безопасности, чем там, за чертой… – и он мутным взглядом и нетрезвым броском руки указал на входную дверь. – Да, нам дали мнимую занятость, какую-то работу, глупые обязанности. Если нас лишить этого – мы же полезем на потолок и начнем убивать друг друга. А так, мы куда-то идем и что-то делаем, и у каждого свой чемодан за спиной, и мы все равно не знаем, как с этим разъебаться, – взяв долгую паузу, он молча смотрел в окно, было слишком темно, чтобы что-то разглядывать, и смотрел он куда-то вверх, затем сам же и продолжил. – Мне нравятся звезды. Звезды и космос. Они далеко. Очень далеко. Они не будут приставать к тебе просто так. Они никого не убивают и не делают никому плохо… Да что ты смотришь на меня, сербский болван?! Вон, лучше найди себе женщину и убери свои чемоданы! Иначе я подожгу их, пока ты будешь спать… И, Златик, иногда очень важно, чтобы было кому сказать: «Знаешь, я так боюсь тебя потерять…», – это окончание его диалога, казалось, вообще ни с чем не состыковывается, но завалилось мне в память очень надолго. – А ну тебя на хер, в твоей голове слишком много мусора… – и отправился спать.

В таком тоскливом сюре из алкогольных паров и разговоров возле окна проходила концовка почти каждого дня. Мы вливали в себя много. Затем много говорили. Глоток за глотком. Слово за словом. Старик проклинал политиков и правительство, он вспоминал годы своей работы, своих женщин, звал меня сербским болваном. Проклятия и бутылки летели в стены, оставляя на них подтеки, похожие на пятна Роршаха. Надо сказать, что стены были словно из серых листов картона. И утро удивляло тем, что в них нет сквозной дыры от наших стеклянных снарядов.

Часто мы хватали лишнего. Он все говорил про своих женщин. Я рассказывал ему про Сербию, что как-то попал там в толпу митингующих. Выбираться уже было бесполезно, хоть многие и пытались. Намечалось очередное гражданское выступление против власти и, конечно же, обязано было свершиться какое-то насилие. Затем прибыли службы правопорядка для подавления уличного бунта. Кто-то в толпе запалил самодельную взрывчатку. Шестеро человек погибло. Около двадцати раненых.

Затем мы молча допивали все, что осталось.

 

***

Через пару дней Старик притащил мне небольшую старую фляжку. Она была помятой, повидавшей жизнь и наполнена каким-то крепким пойлом сомнительного происхождения.

Так я принялся потихоньку лакать эту бурду и прямо на работе, в университете. В этот же день, вечером, в большом актовом зале, который я недавно отмыл, кстати, делал я это, спустя рукава, должны были проходить литературные чтения. Решил остаться. Присел на последних рядах, прямо в рабочем комбинезоне. Досасывая остатки на дне фляжки. Кичливого вида мужчина представлял поэзию «нового мира», как он сказал. На вид излишне жеманен. Но читал хорошо и с расстановкой. Другое дело было, что стихи его – дерьмо. И вообще на поэзию не походили. Так он зачитывал:

 

«И я один брел по улице,

В руках неся книгу,

Мое вечернее времяпрепровождение.

А за мною шел грузовик.

Он посигналил,

И я отстранился.

И грузовик прошел рядом.

А перед ним сидел голубь,

Не собираясь двигаться.

Глупая птица, мне тебя жалко.

Отвратительный блин…»

 

Наверное, я ничего не понимаю в поэзии и «новом мире», так как где-то впереди говорили, что это полнилось скрытым смыслом и еще кучей всего. Поэтому я пошел в ближайший магазинчик, взял дешевенький портвейн и пива для старика. За пару кварталов до дома запустил опустевшую бутылку высоко вверх, ожидая падения и звука разбитого стекла.

Запершись дома, я поставил купленное на стол, и мы, вдвоем, начали хлебать то, что отберет у нас воспоминания.

Где-то в середине ночи нам приспичило избавиться от чемоданов, и они глухо выпали из окна.

А к утру их уже не было.

 

1

Глядя на ее ноги в квадрате лунного света, я думал, что говорю ей: «Зачем ты красишься? И так все хорошо». Она отвечает: «Чтобы было еще лучше».

Все хотят примерять на себя красивые вещи, краски, улыбки. Никто же не пытается примерить на себя что-то плохое, проблемы других. Никто не задумывается всерьез, что бы делал, если бы завтра у него обнаружили рак. Или ваш любимый человек ушел за сигаретами и не вернулся.

Середина ночи. А сон как будто снесло ветром с улицы. Пришлось встать и пройтись на кухню, чтобы покурить в форточку. Взгляду не на чем задержаться. За окном все слишком неприметное – домишки, как будто их делали под копирку. Высота в пять этажей уже давно не кажется хоть каплю большой. Крыши – будто все их ровнял под один и тот же горшок военный парикмахер. Даже мусорные бачки везде одинаковые.

Только у фонаря фокусировка прямо на кухню, отчего я стою в мягком свете и чуть щурюсь, глядя из окна.

Пока я курил, луна через не задернутые шторы уже полностью освещала растянувшуюся на кровати Кэт. Так крепко спавшую. Освещала прожектором, ярким фонарем, держа комнату в перекрестье своего прицела, выбрав себе подконтрольную зону.

Я прилег обратно, не опасаясь потревожить фигуру, погруженную в сон. И зная, что сам еще долго не усну. Поэтому и шторы трогать не стал. Белый шар высвечивал все изъяны комнаты, на которые, с годами, мы уже перестали обращать внимание. И освещал все прелести расположившегося рядом со мной человека. Это была настолько причудливая иллюминация, что я видел на полу даже тень от её ресниц.

Мы с Кэт живём вместе уже лет шесть. За это время я понял, что, находясь рядом друг с другом, женщина взрослеет, а мужчина стареет. Но оба сохраняют большую долю ребячества, которая не даёт им перебить друг друга во время выходных.

Бережно уложив руку между ямочек над её бедрами, я пытался представить, как же завтра все будет выглядеть. Зная уже наверняка, что выспаться не удастся, мне хотелось найти какие-то ответы о завтрашнем дне в разглядывании каштановых волос, которые обволакивали плечи моей второй половинки и устилали пространство рядом с подушкой.

Ответы не приходили. Честно сказать, я и вопросы-то смутно себе представлял. Вообще никаких идей не было. Поэтому я еще раз прошел на кухню, чтобы выкурить сигарету.

Ветер за окном гнал облака так быстро, что они становились похожими на дым, который я выпускал из окна. На улице, пересекая дорогу по диагонали, плетется старик. Пальто, шапка, пакетик в руках. Он идет как-то беспокойно. Останавливается. Будто раздумывает, не повернуть ли обратно. Продолжает движение. Через несколько шагов снова останавливается. Еще пара таких остановок, и он уходит, так и не решившись на что-то. Кто знает, о чем он думал, когда вставал на месте.

Надо заставить себя немного поспать.

 

2

Утро. Раннее. Слишком раннее для всего.

Поспать еще немного. Вообще не вставать. Не просыпаться. Нет. Только не сегодня.

Я не готов сегодня. Мне нечего сказать. Ничего нового.

Не сдвинуться.

Не хочу выпускать её из своих рук. Не хочу отпускать. Нужда прикасаться к живому, теплому… Не хочу убирать руку из-под ее волос… Не хочу соскальзывать по её спине и проваливаться в никуда.

Придётся оставить.

Завтрак в меня не полезет.

Умыться. Надо поплескать холодной водой в лицо. Должно стать неприятно. Вся липкость сна должна упасть на пол. Немного воды попало на шторку душа и растеклось контуром ссутулившегося человечка. Будто жизнь с самого раннего утра решила согнуть его своей тяжестью, как школьника тянет к земле огромным ранцем.

Синеватые тени всегда под глазами. Проспи я десять суток подряд, или же наоборот, проходи неделю сомнамбулой, не смыкая их, они никуда не денутся.

Быстро одеться и идти.

Прикурить. Затянуться. Не хочется выдыхать. Лучше задохнуться в бумажном дыму. Время замедляется. А я – нет.

Тени прохожих. Легко обгоняю.

Жду автобус. На остановке лишь один человек, кроме меня. Не знаю, почему плачет девушка на остановке в начале седьмого. Я стою чуть сзади и сбоку от нее. Я выше, поэтому получается, что смотря вдаль в поисках общественного транспорта, заглядываю ей через плечо. Слезы прямо капают с её лица, вбирая в себя тушь с ресниц, на листок бумаги у нее в руках, смешиваясь с чернилами на нём, оставляя вначале муть, а затем разъезжаясь в тоскливые подтеки.

Хотите узнать, как это выглядит – попросите вашу благоверную накраситься и ударьте ей по лицу. Только не со всей силы. Цвет крови может изменить представление об оригинале.

Выглядит это и впрямь пасмурно. Как и серое небо, отпускающее последние остатки снега со своей высоты. Он прогибается под ногами, не издавая никаких звуков. Никакого последнего слова. Никаких финальных напутствий.

Я даже решаю пойти пешком, пытаясь сбежать от грусти и слез той девушки.

Сигарета истлела до самого фильтра. Даже не дымится. Пальцы зябнут в ожидании, пока я зашвырну куда-нибудь окурок.

После ухода с остановки меня преследует ощущение чего-то за спиной. Чего-то, что не имеет к тебе отношения. Но если ты обернешься, то оно заставит сожалеть и ловить презрительный взгляд в зеркале.

Пройдя метров двести, я замер, прямо как тот старик ночью. Развернулся назад. Потом обратно. Потом опять назад. И решил вернуться к остановке.

Не знаю, почему, но я надеялся, что девушка все ещё будет стоять там. И когда я приду, то она уже успокоится, выкинет свой листок бумаги, сядет на какой-нибудь маршрут и уедет. Я очень хочу не найти её, стоящей на прежнем месте. Совершенно не так мне прошлой ночью представлялся день сегодняшний.

Пусть её не будет. Просто никто не заслуживает начинать свои шесть утра со слёз…

Если же она всё ещё там, то лучшее, что я придумал – это сказать: «Никогда не думали, что мопсов кто-то кидает в стену? Именно поэтому у них такие морды». И мне не совсем понятно, как это может помочь вообще хоть кому-то.

И тут мои мысли прервала собака, сидящая на моём пути. Вновь повернув от остановки, я решил забыть о девушке, о клочке у неё в руках, о том, что смог бы сесть на автобус. Через собаку я не пойду. Нет. Поэтому буду мирно удаляться и развлекать ноги пешей прогулкой.

Бояться собак я стал лет с двух. Самого момента я не помню. Только рассказы родителей, объясняющие моё отношение к блохастым тварям. По их словам я играл в песочнице. Затем на меня бежит огромный дог. Он лает. Я плачу. Родители где-то вдалеке. Собачница не следит за своим животным. И неожиданная развязка – рядом на скамейке пьют пиво какие-то парни. Встают. Двигаются ко мне. Один из них подбирает обломок кирпича или камень, угрожает собаке и её хозяйке. Затем дожидаются, пока она уберётся вместе с животным.

Больше с собаками я ничего общего иметь не хочу. Даже с маленькими. Несмотря на то, что я могу запустить их пинком куда-нибудь подальше, приятнее они для меня не становятся.

Ладно, слезам помочь бы у меня всё равно не получилось, а транспорт я и не люблю. Спешить мне тоже некуда. Шёл я и врал себе.

 

3

Добравшись до места и уладив всё, что было нужно за какие-то полчаса, я понял, что у меня есть масса времени до вечера и можно было бы провести его, заполнив чем-то полезным. Можно было бы вернуться домой к Кэт. Или сходить куда-то, куда не хватало времени в другие дни.

Так я решил осмотреть здание, где нахожусь. Это было заведение вроде уютного кафе – много столиков, барная стойка, за ней была спрятанная дверьми кухня. И здесь была сцена. Пустующая поутру. В общем, мне нравилось то, что я видел.

Не увидев в баре в такую рань людей, я стал бродить по всем помещениям, чтобы найти хоть кого-то. Даже охрана, кажется, ещё не заступила на свой пост. Все, с кем я обсуждал бумажные проволочки, тоже куда-то испарились.

Тогда, посчитав себя гостем, которому предложили чувствовать себя как дома, я зашел в бар и выудил пачку сигарет с полочки, так как мои подошли к концу. Обслужить себя стаканом пива не получилось, его запасы утром ещё не были восполнены. Я подергал оба кранчика, которые не отозвались никаким звуком. Рядом стояла куча разных бутылок, но вот как-то ничего крепче пива сейчас не хотелось.

Подняв и просмотрев верхнее меню из стопки, я прошел на кухню и начал подбирать себе завтрак из того, что не нужно было готовить. Меню было темно-коричневым и полнилось разными блюдами и напитками, а кухонный же зал поражал прохладной белизной, как операционное отделение. Раздобыв ещё и немного кофе, я вышел в основной зал. Никого не было, поэтому сел в серединке. Поставил перед собой чашку с кофе и тарелку с бутербродом из холодного стейка между двумя кусками хлеба.

Прожевав это и опустошив чашку, я начал вертеть головой в поисках пепельницы. Со вчера всё было тщательно убрано, и пришлось вновь прогуляться до бара. Взяв стеклянное блюдце с выемками, на которые можно укладывать сигареты, я вернулся к столику и рассматривал зал. Столики были так мирно разбросаны, что хотелось посидеть за каждым. Пол на сцене вроде бы был обит чем-то мягким. Освещение было ненавязчивым, надеюсь, вечером и на сцену не направят прожектора, лишающего зрения. Бар подсвечивался откуда-то снизу приятным синим.

Оставив в пепельнице пару окурков, я пошел за сцену. Среди служебных помещений было что-то вроде гримёрки. Главное, что там был диванчик. И я решил восполнить недостаток сна за эту ночь, сбросив ботинки и пристроив пиджак на спинку стула.

 

4

Проспав часа четыре, я уже оказался в месте, где всюду снуют люди.

Меня совершенно не беспокоило, что рубашка могла помяться на мне за время сна, что несколько раз я стряхивал пепел прямо себе на джинсы. Такие мелочи вообще никого не должны беспокоить.

Кажется, все мне здесь рады. Все готовятся к вечеру. Я поговорил о чём-то с охранником, пока курил. Зашёл на кухню, где пообещали вскоре приготовить и снабдить меня горячим обедом. Прошёл в бар, сказал, что взял сигареты, на что получил ответ, что мне можно. Ещё послонялся по залу. Садился за разные столики, прикидывая, кто и что видит со своих мест. Поднялся на сцену и попросил дать свет на меня. Вначале освещение больно ударило по глазам. После небольшой регулировки я даже перестал замечать его наличие над собой. А из зала было прекрасно видно сценический подиум. Попросил приглушить свет в зале. Посмотрел оттуда, поднялся на сцену. Немного добавили яркости. Да, так хорошо, теперь и в зале достаточно света.

Всё ещё сожалея, что выпустил утром Кэт из своих рук, я начал попутно набрасывать в голове, что буду говорить.

Ещё раз осмотрев пространство, я взял стул и пронёс на сцену. Поставил сбоку. И водрузил на него пепельницу, с улыбкой поднесенную мне милой девушкой-официанткой, которая до этого о чём-то переговаривалась с барменом, в отсутствие работы. Он приложил еще пачку сигарет к пепельнице и махнул рукой. Снова оставил пиджак на спинке. И спустился в зал.

Бармен был такой коренастый, что походил, скорее, на охранника. Длинные волосы сзади, а спереди всё коротко. В тёмной футболке, он ловко орудовал всем, что попадало в его руки.

А вот мелькавшая по работе туда-сюда официантка казалось странно знакомой. Изящный силуэт, русые волосы, собранные в хвост. Опять же тёмная футболка и джинсы, которые, видимо, должны были помогать растворяться в темноте зала.

 

5

Не знаю, как с другими, а со мной всегда одно и то же – меня встречает микрофонная стойка. Я выхожу, и она услужливо дожидается меня. Как и сейчас. При включении микрофон огласил зал резким свистом. Дальше последовала короткая настройка звука.

Время шло, и до начала оставалось часа полтора. Я сел за столик в самом конце зала в углу. Всегда выбираю такие места. Там тихо.

Если вдуматься, то первое моё выступление перед публикой проходило в больнице. Перед кабинетом стоматолога. Этого я тоже не помню. Мама говорила, что мне тогда было года четыре. Сидя с ней в очереди, я рассказывал какие-то стишки и что-то ещё смешное, и взрослые рядом смотрели на меня с умилением. А потом я как-то растерял всю готовность и расплакался в кабинете у врача в ожидании боли. Та сказала, что если я успокоюсь, то получу машинку от мамы. Маме пришлось покупать машинку после.

Пожалуй, это тоже доказывает, что чем ты смешнее на сцене, тем ты печальнее в жизни.

Легко оставаться простым, сложно принимать жизнь, во всей её прямоте, без горькой иронии. Поэтому шутки часто кажутся злыми сверх нормы. Или слишком пошлыми. А это просто не нужно принимать близко к сердцу. Всё это для того, чтобы посмеяться над тем, как глупо мы порой выглядим и устраиваем всё в своей жизни. Это просто попытка не пропасть в огромной луже скуки. Ведь если не смеяться, мы не вылезем из тоски.

Так сложилось, что мне повезло теперь получать деньги за то, что я произношу вслух то, что думаю. Конечно, иногда я зарываюсь и перегибаю палку. Но это всего лишь ирония.

Незадолго до начала прошу официантку поднести бокал пива на сцену. А она просит совместную фотографию. Понимаю, что сегодня ей одной придётся обслуживать все столики. И что это она была на остановке. Беру её блокнот для заказов и быстро пишу: «Никогда не думали, что мопсов кто-то кидает в стену? Именно поэтому у них такие морды». Оставляю автограф, говорю, чтобы больше не плакала на остановках. И удаляюсь за сцену. Она растерянно смотрит мне в спину. А после убегает на зов из-за столика рядом.

 

6

Выходя вразвалку на сцену, я закуриваю и надеваю пиджак. Снимаю микрофон со стойки – каждый раз это походит на то, что я заряжаю ружьё, направленное мне же в лицо. Отставив стойку в сторону, я начинаю говорить.

– Добрый вечер. Добрый вечер. Всем добрый вечер. Рад приветствовать вас на сегодняшнем вечере стендап-комедии. И, да, я слишком много раз произнес «вечер». Всё потому, что это не первое моё пиво сегодня, – отпивая глоток из бокала, делаю с приветствием пробный выстрел в зал, который отзывается смешками и хлопаньем. Всё идет, как надо. – Может быть, у вас есть какие-то вопросы ко мне?

– Вы – еврей? – после нескольких секунд молчания раздаётся из зала.

– Еврей ли я… Знаете, Адольф Гитлер обычно начинал все свои новые знакомства с этой фразы, – и развожу руки в стороны с лицом, будто бы я и не причастен к хохоту зала. – И к чему это всё привело – его убил тот же человек, что расчёсывал ему усы, – новый смех и аплодисменты.

– Как жизнь? – ещё один выкрик из зала.

– Да всё хорошо. Спасибо, что спросил. Вот пивка зашёл попить сюда. А тут вы такие сидите все и ждёте, что сейчас что-то смешное будет. А я, как и ты, пришёл просто о жизни поговорить. Если кому-то не нравится – можете уйти, деньги за билет вам всё равно не вернут, – и зал реагирует улыбками.

Если вы думаете, что в такие минуты человек на сцене полностью сосредоточен на себе и том, что он делает, то вы крупно ошибаетесь. В эти мгновения ты просто растворяешься во всём, что окружает тебя и замечаешь всё это.

– Так вот, – продолжаю я, – истории из жизни… Был у меня один знакомый. Он очень рано научился ходить. Действительно очень рано. Не знаю, когда точно, но значительно раньше, чем другие. Все потому, что… он был так уродлив, что собственная мать не хотела носить его на руках, – не знаю, почему, но люди всегда взрываются смехом на этом моменте. Может, им так легче – они понимают, что могло было быть хуже, чем есть. – А потом ему пришлось научиться рано говорить, – я заговорщицки подмигиваю бровями, мол, подождите, что сейчас будет. – Ему приходилось кричать соседям сверху, чтобы они сбросили ему на балкон немного собачьей еды, так как мать не хотела и близко подпускать его к своей груди.

Такие злобные шутки полезны. Люди в это время делают какой-то выбор в голове: принять иронию и отпустить то, что накопилось у них в какой-нибудь тяжёлый вечер, или не принять и всё равно сделаться чуть мягче, сопереживая ситуации.

Выступление идёт. Люди довольны. Я изредка отпиваю из бокала. Закуривая новую сигарету, замечаю, как какой-то толстяк на повышенных тонах что-то говорит официантке.

– Надеюсь, эта штука меня прикончит, – говорю я, помахивая сигаретой в воздухе. – Не, серьёзно. Я не хочу, чтобы кто-то показал на меня, как на того парня, – указывая на толстяка, испускающего оскорбления, – и сказал: «А нельзя ли мне стейк? Жирный, как джентльмен вон за тем столиком». Да, да, я о тебе. Открою секрет – у меня есть дар. Я могу управлять мудаками. Так что если ты не сменишь тон, то весь вечер пройдет в издевательствах над одышкой, которую ты испытываешь, нагибаясь за выпавшим у тебя из кармана эклером.

Это было небольшим внеплановым отступлением, со смехом воспринятым аудиторией и даже самим толстяком, похоже, признавшим свою неправоту, и с благодарностью официанткой.

– Ладно. На чём мы остановились… А, да! Хотел сказать, что я тут, буквально за сценой вздремнул немножко недавно. И мне снился чудесный сон: там всё было так солнечно, люди и зверята, они все были такие радостные и были в гармонии друг с другом. А знаете, почему? Потому что перед этим был дождь. А потом появилась радуга. И нет, с неё не спустился лепрекон. Почему-то с неё строем спускались политиканы в своих дорогих костюмах. И они предложили честно испортить одно желание избирателей. И люди думали, а потом из толпы вышел маленький мальчик и сказал: «Сделайте нас счастливыми». Тогда все они вернулись на радугу и сиганули вниз – кровища, кишки, месиво… Ведь главное – счастливые избиратели. Пусть и ценой загубленной детской психики, – отпиваю ещё немного из бокала. – Господи, что ж у меня в голове… – как бы удивляясь самому себе и издавая вздох. Все любят издевки над политикой.

Полуторачасовое выступление подошло к концу довольно быстро, я отошёл назад, взял стойку и установил на неё микрофон.

– Рад был всех вас видеть. Не забудьте оставить хорошие чаевые тем, кто обслуживал вас сегодня в зале и в баре. Даже если вы ничего не заказывали, – этим дополнением вызываю улыбки и смешки. – Помните, на халяву питаться здесь могу только я, – ещё немного довольных лиц. – Спасибо, что пришли, Вы – отличная публика! Всем доброй ночи.

И я ухожу в глубину сцены и исчезаю за ней, оставляя после себя довольные лица и стойку, на которую вновь вернулся микрофон – сегодня ружьё не стало стрелять в меня. Может быть, в другой раз…