Ксения Терновых

Денёк выдался пасмурный и холодный. Небо пытались окутать пыльные и серые ошмётки. Да нет, я это не про депрессию. Я про то, что вижу на самом деле. Вообще люблю осень и мой город. Мой город наполнен клубками воспоминаний. Клубки начинают разматываться, когда я касаюсь ладонью старой лавочки в парке. Когда смотрю на сосну у нашего старого дома.

 

Мама с папой бежали за мной, а я была совсем маленькая тогда — три годика, наверное, но я это помню. Бежали за мной и кричали: «Ну, куда, куда бежишь-то?». А я сама бегу от них, быстро-быстро  маленькими ножками перебираю, и мне так смешно, и я хохочу, кажется, никто меня не догонит, и так смешно-то, аж живот болит, и я смеюсь ещё больше и бегу, бегу, до сосны добежала, стою, кричу: «Я сё!». А папа идёт неспешно и улыбается, а я устала и мне всё равно смешно. Мне двадцать два сейчас, а сосна на месте стоит до сих пор. И клубочек мой разматывается, и я вижу всё это, то, что было со мной. Так хорошо, что это со мной было. Вот сейчас маме с папой позвоню, скажу: «А давайте вы приедете, прямо сейчас сюда, а я убегать от вас буду и хохотать, добегу до сосны…». Только они подумают, что у меня совсем с головой не то…

 

Вон там мы впятером с друзьями собирались на Венце у чёрного чугунного забора. Одноклассник горланил песни из группы «Кино», мы думали, поедем все в Питер, будем учиться вместе, писать стихи, устраивать квартирники со стихами и песнями, танцевать джайв и под Элвиса.

 

А вон там листья скручиваются и улетают далеко-далеко, и асфальт так и не поменяли — земля всё такая же, в буграх и трещинках. В трещинках, в бугорках муравьи доедают остатки лета.

 

Дорога уходит далеко. Листья ярко-жёлтые. Ветер дунет, и все они летят, поднимаются, укрывают бесконечную аллею, а я пинаю листья, и сказочный шорох раздаётся. Тут я нашла кота рыжего. Смотрю, а он сидит под деревом и с листочком играет.

 

Во дворе до сих пор стоят качели, на которых я лет в пять каталась. Раскатаюсь, что попа подпрыгивает, а бабушка мне: «Улетишь, Карин!», а я гогочу. Сейчас днём, если дома, слышу, вдруг скрип, такой громкий заливает весь двор. Это кто-то на «моих» качелях катается. Это ещё один клубочек разматывается.

 

А на другом берегу этого города парк есть огромный с елями и соснами. Не хочу там осенью появляться, потому что это мой летний парк. С бабушкой приходили в это место, и она меня спрашивала:

— Ну что, лесом пойдём или парком к Волге?

— Лесом, — отвечала я.

И мы шли лесом. В лесу пахнет хвоей, опилками, водой и жарой. Сосны качаются, поскрипывая, как рассохшаяся дверь. Поднимаешь голову, а они задумчиво качаются, и ничего их не заботит, и дальше они будут качаться ещё лет двести. Войны начнутся, войны закончатся, люди поссорятся и перемирятся, парень обнимет девушку у этой сосны, скажет ей: «Я никогда не оставлю тебя». Старушка пойдёт через этот лес, прислонится к сосне передохнуть. Пьяница побежит, куда глаза глядят, грохнется у сосны, перемажется в грязи, захлюпает носом и заплачет, сам не зная отчего. Я обниму сосну, и ещё много людей обнимут эту сосну, остановятся около неё и дальше пойдут. А что если сосны — это ушедшие люди? Люди умирают и становятся соснами, качаются, дышат на нас спокойно хвоей, скрипят.

Земля мягкая в лесу. Кажется, ступишь ещё ногой, и хвойная земля запеленает тебя, провалишься в этот запах и опилки и уснёшь, накрывшись колючим тёплым игольным одеялом. Мох расползается на пеньках, а по мху бегут красные «солдатики». Мох мягкий, я боюсь его тронуть и повредить, поглажу его, как пугливого зверя.

Подойдём к большим колодцам. Не знаю, зачем они здесь. Крикну в колодец, и мне отзывается эхо. В колодце не видно дна, там темно, слышен гул, непонятный шорох, страшно.

Лес — это мой клубочек.

 

Так вот, сегодня обычный день, и я всегда ношу с собой свои клубочки. Осень шуршит солнечными зайками в паутине. Она оставляет шлейф из шуршащих листьев. Такая сумасшедшая рыжая и золотистая, улыбается кошачьими зелёными глазами, схватит за руку и убежит. В этот раз она другая. В маленьком палисаднике заспешил снег. Он покрывал ещё зелёную траву и высокие зелёные кустарники. Это было похоже на опадание одинокой сакуры в заброшенном саду где-то далеко отсюда.

 

Зачем-то мы собрались в Сером доме не то чай попить, не то время, типа, лишнее скоротать. Мне там в последнее время ужасно неуютно, да не в самом доме, а в кругу людей, говорящих там о политике, о проблемах насущных, беспокоящих их разум, о Революции и Эволюции, о том, какой у нас или у них плохой президент, плохие устои у нас, «женщины-давалки» и «недавалки». В основном, в такой полемике участвовали мужчины, они перебивали друг друга, спорили, их лица изображали белизну измученных простыней. Это происходило в небольшом зале. Посередине стоял стол с вазой и бело-сиреневыми хризантемками. Они так мило освежали тяжёлую обстановку. В беседе участвовать у меня не было никакого желания, я и не поняла, о чём они все говорят, и не хотела понимать. Мой взгляд упал на эти хризантемки. Они были так свежи. Мне почему-то вспомнились ярко-сиреневые цветы, которые вдоль забора протягивались в Турецком городе Кемере. Мне вспомнились голубые горы, возвышающиеся над маленькими домами, запах хрустящего хлеба и пронзающая жара. Мне вспомнились люди, улыбающиеся, как солнце над этим городом, смешной говор этих людей, чёрный сладкий чай в прозрачных овальных стаканчиках-бардаках. Кажется, я уже не слышала этот базар и пустую болтологию в зале, пока меня не отвлекла какая-то женщина и не спросила, есть ли мне что сказать. Мне нечего было сказать. Мне было хорошо с моими хризантемками.

Во мне развязался ещё один светло-сиреневый клубочек.

 

Внезапно, именно внезапно все начали читать свои рассказы, стихи. Я тоже прочитала один свой небольшой рассказик про девушку с кипящим снегом внутри. Наверное, сегодня после этой полемики у меня тоже кипел снег. Незаметно во время прочтения рассказа какой-то парень снова завёл разговор о несправедливости и хаосе «в нашей» стране. Жаль, не было хризантемок. За столом сидело несколько девушек с пасмурно-бледными лицами, не меняющими своей мимики. Взгляд мне посему некуда было положить, если только на невысокий потолок.

 

Вдруг я услышала, со второго этажа доносились звуки рояля, так звонко и мелодично. Я тихо предупредила всех, что я скоро вернусь. Я пошла на звуки рояля. За роялем сидела женщина невысокого роста с круглыми подведёнными голубыми глазами. Рядом с роялем стояли мужчина и женщина, видимо, вахтёры. Её тонкие белые руки быстро бегали по клавишам, создавая тысячи гармонично связанных звуков. Женщина мило улыбалась, она была такая лёгкая, летящая, со смешинкой в глазах. Её милые морщинки придавали ей шарм и какую-то необъяснимую красоту, хотя она не была красивая. На плечи спадали мелкие рыжеватые кудряшки. Всё вокруг неё было окружено ясностью, добротой, чем-то смешным и звенящим. И сама она была такая. Я не слышала таких песен никогда и никогда не слышала, чтобы так играли на рояле про любовь. Она добавила смешным голосом: «А я сегодня в хорошем настроении!». Она точно влюбилась в кого-то.

Она была счастлива.

 

С третьего этажа раздавались басовитые голоса несчастных неудовлетворённых политикой мужчин.

«А если это так, то, что есть красота,

И почему её обожествляют люди?

Сосуд она, в котором пустота,

Или огонь, мерцающий в сосуде?»

Н. Заболоцкий

Город покрывала зима.

Падали острые снежинки на землю. Они скалывались и приобретали неровную форму на моей побагровевшей куртке. Было тепло. Просто начало марта. Число шестое. Два дня до милейшего праздника – восьмое марта.

Я ненавижу этот праздник. Этот день можно было бы назвать самым несчастным днём в году. Этот день повторялся каждый год. Именно в этот день происходят все самые нелепые случаи со мной и с окружающими. Никаких цветов. Никаких конфет. Обычный скандал или кто-то умирает.

Кто-то скажет мне, что это не мой праздник. Кто-то скажет, что на цветы у него аллергия и что всё это бессмысленно, что снова астма и гулять по улице нет смысла. Холодно, а летом слишком жарко, а осенью слишком скользко. А дома слишком хорошо обнимать яркий экран компьютера пустой наполненности.

 

Снова концерт. Снова танец, в котором я могу немного отдохнуть. У меня сильно подведены глаза чёрным, сильно накрашены ресницы и губы. У меня большая юбка-солнце. Волосы гладко собраны в хвост. Волосы спускаются волнами по спине. Бордовая кофта, бордовая длинная юбка. Я могу закрыться ей и ничего не видеть. Я могу ей взмахнуть, и всё исчезнет.

Выход на сцену. Было бы хорошо, если бы в зале никого не было. Просто музыка и просто моя юбка. Но их было много, они переговаривались, шептались, хлопали. Они метались по залу между сидений. Артист должен любить своих зрителей. Нет, артист ничего никому не должен.

Музыка. Всё тихо. Они смотрят на меня. Я ощущаю каждый взгляд и каждого, кто отвернулся или отвлёкся. Я знаю, что все замолчали. Я кружусь и незаметно улыбаюсь.  

Музыка кончилась. Все хлопают. Я улыбаюсь им. Я ухожу. Иду в раздевалку. Сижу. Нормальные люди начинают сразу переодеваться, но я нет. Я ещё посижу, поразглядываю свои туфли, долго буду их снимать, долго буду стягивать черный капрон c ног. Буду изображать из них рогатку, если случайно порву, доплетусь босиком до мусорки в раздевалке, выкину. Ещё посижу, посмотрю в стену, ну всё, я, наконец-то, переоделась.  

Звонок по телефону.

– Ну, ты где там?

– Я здесь, – ответила я, пиная туфлю на полу.

– Ааа, ну где здесь? – спросил он раздражённо.

– Здесь.

– Чё ты опять придуряешься, невменяемая? У тебя там всё закончилось с выступлением? Давай, приезжай!

– Ага, – снова равнодушно ответила я и положила трубку.

Мне нравится быть невменяемой. Делать дурь. Заниматься ерундой и ничего не делать вообще. Я люблю спать. Я не хочу никуда идти. И я никого не люблю. Я жестокая мррр-разь. Или нет?.. Да какая разница. Я просто не хочу никуда идти.

Я куплю себе эклеры у Нины Григорьевны в магазине, сяду на подтаявший снег на лавочке, вся перемажусь и съем их. Сладкий жирный вкус крема во рту, слоёные, падающие крошки. Я съем их одна. Я приду домой, кину сумку у порога. Я достану из холодильника суп и буду есть из кастрюли, потому что я не люблю горячее и не люблю мыть посуду. Я лягу спать, перед этим написав пару смешных строк о чём-нибудь или ни о чём. Я выключу этот звонок и телефон. Но есть ещё и звонок в дверь. Как-то отдалённо я услышала противные залпы этого звонка. Встала, лениво поплелась открыть дверь. Там появился тот, который назвал меня невменяемой.

– Блин, ну ты чё – совсем охренела? Я те звоню, звоню, ты не отвечаешь. Телефон ещё выключила.

– У меня прост разрядился… – равнодушно произнесла я.

– Ты научишься заряжать его или нет, а?! Опять дрыхнешь?

– Опять… Нет, не научусь. На хер ты пришёл учить меня снова? Я не заряжаю телефон – и хочу спать. И не порть настроение мне, а! Я спать хочу.

– Ты чё пьяная, шалава? Шалавка, шалавка, шала…

– Да не пьяная я! Я просто спать хочу и всё! Я устала! Шалава и шалава.

– Ладно, понятно всё с тобой. Я пошёл тогда.

– Ну, иди.

Ему не удалось меня достать, у меня внутри кипел снег. Он расстроился и ушёл. Странная какая-то любовь. Долго это было. Но дело не в этом, меня разбудили, и это куда хуже, чем все эти размышления о том, что это такое и почему всё так происходит. Я снова похлебала суп из кастрюли. Опять этот звонок.

– Ыыы! Привет, чё делаешь? – пришла Лерка со школы.

Лерка шебутная. Она тоже кинула сумку в прихожей. С громким топотом пошагала в комнату:

– Так, в общем… Мне сейчас надо, надо…Тааак, ё-моё, опять у меня бардак на столе. Аааааа, кот, уйди!

Кот развалился на столе, вытянул лапы и всё, что на столе находилось, полетело на пол.

– Ааааа, ну, уйди, кот! Кот, ну уйди! – Она стала пихать его, пыталась подвинуть, но он только ещё раз потянулся, зевнул и положил морду снова на стол. – В общем, этот жирдяй всё снова скинул… Блин, я убраться не успею. Мне надо сейчас, это… Накраситься и я гулять. А чё у тебя с лицом, Карин?

– Ммм…Чё у меня с лицом?.. – озадаченно переспросила я.

Я подошла к зеркалу, смотрю, а у меня подводка размазана и ресницы склеились. Я немного похожа на панду. Смешно. Зато хвост сохранился.

– Ну ты бы хоть пришла, косметику, что ли, смыла. А то я шла сейчас, встретила этого твоего, видимо, вы поссорились опять. Ну ты как-то это…  Косметику бы смыла, а то он, по ходу, испугался…

– Смыла… Какой пугливый. Плевать, не нравится, извините. Сам бы мне её смыл.

– Даа… Ясненько, ясненько. Кстати Зинаиду Геннадьевну видела. Сказала она, что ей понравилось твоё выступление. Мне тож. Прикольно.

– Спасибо. Мне приятно, а он не видел… – улыбнулась и растеряно сказала я.

– Да ладно тебе, потом увидит. Ты ещё выступишь, он увидит.

– Выступлю, наверное, но он не придёт.  Ему насрать.

– Ну не расстраивайся, ты хорошая. А я побегу сейчас, ты поможешь убраться, м? – Лерка обняла меня. Лерка – моя сестра.

– Да, уберусь.

Хорошо, когда она есть. Сестра. Хоть и шебутная. Печально было бы без неё. Она не принимает всё близко к сердцу, «не парится по всякой фигне», «не развозит сопли». У неё всегда всё легко, а у меня всегда всё сложно. Мы разные.

На столе у неё бардак, но не из учебников, тетрадей. Разбросаны карандаши, листы бумаги, странные смешные рисунки. Полно пудрениц, теней, пятно от подводки, полно кусочков бумаги с размазанной тушью, стружки от карандашей, много коробочек с румянами, кисточки, спонжики, ватки, фантики, шоколадки, бутылочки с лаком, кружка с остывшим сладким чаем.

Я пью её чай. На языке почувствовала непонятное что-то. Смотрю в кружку, там пепел. Курит? Звоню ей:

– Лерк, ты куришь, что ли? Ну пепел-то хоть в кружку с чаем не стряхивай.

– Даа, вот, блин, забыла.

– Да ты не кури, не бросишь ведь потом ни фига.

– Да брошу, брошу, лан те.

– Ладно, ток недолго гуляй.

– Лан, лан. Я недолго сегодня. Давай, пока.

– Пока.

Мне самой надо было собираться. На английский. Я вспомнила, что забыла нашкрябать эссе. Я никак не могла найти тетрадь с пометкой «For Essay» (для эссе).

На столе у меня тоже был бардак, только на английском, клочки бумаги, ручки, замазки, английские учебники и книжки. Ну где эта грёбаная тетрадь?

Я немного прибралась на Леркином столе, на моём убраться уже времени не было. На моём столе времени нет.

Я так и не нашла тетрадь. Вырвала листок и быстро накалякала что-то на нём кинула всё в рюкзак. Умылась. Переоделась, вышла из дома. По дороге всё повторяла про себя пересказ. Постоянно забывала слова. Сбивалась. Начинала сначала. Поэтому мне всегда так плохо запоминается концовка. Я всегда повторяю всё сначала.

 

Пришла. Позвонила в дверь.

– Я могу войти? – спросила я по-английски Татьяну Витальевну.

– Да, проходи, – ответила она также по-английски.

С этого начиналось каждое занятие. Ни слова по-русски. Мне это нравилось, даже если я не знала, как сказать, я пыталась подобрать слова. Я достала учебники и тетради.

Татьяна Витальевна – строгая, требовательная женщина. Она бегло говорит по-английски, без акцента. У неё глубокие зелёные глаза и коротко постриженные вьющиеся волосы. Она женщина без возраста. Всё расставлено по местам, каждая книга. Каждая страница в книге на месте. На любую ошибку в нашей речи и предложениях у неё находится чёткое объяснение в этих книгах. И ни одной лишней книги.

– Татьяна Витальевна! Ну почему неправильно? Я же…Я же… – растеряно запиналась я.

– Ты… Ты… Всё у тебя «правильно». Так… Страница 128 учебника… Сейчас найду. – Она живо встаёт со стула, подходит к полке и быстро находит нужную книгу. Открывает передо мной.

– Вооот! Смотри, время у тебя до запятой одно, а потом другое. Всё должно быть в одном времени, в одном контексте, понимаешь? И что ты начиркала тут? Бред какой-то, ну бред собачий, ну ей-богу! Дурь какая-то! Не то всё, не то!

И так происходит всегда. Я рада, что есть человек, который адекватно оценит мои старания. Даже если всё не то.

– Так, ну где этот бездарь? – она нервно взглянула на часы. – Вы понимаете, ребятушки, вот вы не цените ни моё, ни своё время! Опять опаздывает.

Бездарь – это Игорь. Английский даётся мне тяжело, ему ещё тяжелее. Намного.

Звонок.

– Ну наконеец-то, – вздохнула она. У неё внутри кипел снег.

Она даёт правила и объяснения на английском. Мы записываем их и потом учим наизусть и рассказываем Татьяне Витальевне. Игорь запнулся и вздрогнул:

– Я забыл. Эхх!.. Никак вспомнить не могу.

– Как, вспомнить не можешь? Ты и половины не выдал мне. Карин, что там дальше? Подскажи ему. О, ещё одна history with mystery (история с мечторией)! – Она меня так называла. Я засмотрелась в окно, и когда она обратилась ко мне, я вздрогнула и не поняла, о чём вообще речь идёт. Я начала судорожно шелестеть тетрадью.

– Хмм… – хмыкнула я.

– Ооох, опять двадцать пять, бестолковые вы у меня оба! – и она дорассказала правило за него. – Два тебе, Игорюш, два! И матери позвоню сегодня, или пусть зайдёт ко мне. Ты ужасно готовишься в последнее время.

– Да что такое?! Зачем вообще эти правила учить на английском? На русском бы я рассказал и всё… Вам!

– Что ты сказал? – грозно переспросила Татьяна Витальевна.

– Ничего, извините, пожалуйста, Татьян Витальн…

– Так, вещи сейчас свои собираешь и выходишь.

– Ну не надо, я не хотел, просто сложно очень… Ещё по начерталке там учить надо было полно…

– Сложно тебе? Пошёл вон!

Игорь собрал учебники в рюкзак и поплёлся к выходу. Татьяна Витальевна закрыла за ним дверь.

– Так, продолжаем, – спокойно продолжила она.

Честно, было бы лучше, если бы я занималась у неё одна. Она мне успевает больше объяснить, а Игорь не задаёт вопросов, которые её выводят. Она отказывается заниматься с теми, кому сложно. Я не хочу огорчать и злить её. Поэтому мне всегда легко. Я молчу на её замечания, потому что они справедливы, но иногда бывает обидно. Я не люблю учителей. Одно слово «учитель» вызывает у меня агрессию. Татьяна Витальевна не учитель. Нет такого слова к её профессии. Она не разукрашивает знания, не облепляет знания картинками и цветной бумагой. Есть белый лист, есть буквы, и если это не нравится, значит, не надо. Мне интересно, и мне надо.

 

– Зачем тебе этот английский тупой, а?! Ты что, уезжаешь куда?! Зачем он вообще нужен?! У тебя даже загранки нет! И как ты деньги будешь делать, в какой универ ты с этим английским и со своим рюкзаком потащишься?! – ухмылялся назвавший меня невменяемой.

– Мне он нужен. Мне нравится. Загранку потом сделаю, что-нибудь придумаю. А тебе нафига эти игры твои компьютерные. Деньги ты на них зарабатываешь, ага, ага. Помолчи лучше! – отвечала я.

– Ой, ну ты тупая баба, Карин, а! Это кибер-спорт.  Я развиваюсь, потом в Штаты поедем на турнир. И ах, да… ты будешь моим переводчиком!

– Угу… Буду…

Плевала я на эту всю кибернетику. Не хотелось мне о ней ничего знать, как и ему о моём английском.

Поначалу я ненавидела этот английский язык. Мать кидала в меня учебниками и кричала: «Нет, ты будешь учить! И учи! Это твой хлеб! Ты больше ничего не можешь и ничего не умеешь!». Я кидалась учебниками в ответ и орала, что уеду жить в Лондон и её с собой не возьму.

Последнее время все книги, которые я читала, были на английском. Бабушка возмущалась, что я не читаю на русском и скоро совсем читать разучусь. 

У меня кипел снег внутри.

 

Число шестое. Я шла с занятий домой. Скоро восьмое марта. Меня встретил с занятий называющий меня невменяемой:

– Ну ты посмотри на себя! Ты устала! Бледная всё время, руки у тебя вечно, как будто из Освенцима вышла. Этот, мля, английский-английский…

– Да что он тебе дался-то? Хочу и занимаюсь, скоро экзамены. Это ты ничего не делаешь.  На свою химию вон не ходишь! Хирургом он стать хочет. Ничё не помнишь уже.

– Рот свой закрыла, шкура!

Приближение восьмого марта так и висело в воздухе.

– Ты просто дура невменяемая! Овца ты! Чё я с тобой вообще связался?!

Он толкнул меня. Я упала на спину. Он нагнулся надо мной и ширнул ножом мне по горлу.

– Ну что, довыпендривалась, сука!

Мне было трудно дышать. Я хватала воздух ртом. Пыталась закрыть рукой шею – и видела, как по моим пальцам текло бордовое. Спине было горячо. Я увидела себя со стороны, жалкое зрелище – вспоротый кусок мяса, застёгнутый одеждой. Я сливалась с цветом снега. Снег и я почти стали целым. Я и снег закипели. Зазвонил мой телефон песней Whitney Huston  «Without you». Мама моя звонила.

– Что я наделал?! Блллиииин! – схватился он за голову.

– Ничего, – улыбнулась я. – Ты убил кипящий снег…

 

«Бордовая кофта, бордовая длинная юбка. Я могу закрыться ей и ничего не видеть. Я могу ей взмахнуть, и всё исчезнет. Вот, смотри!

...Всё. Исчезла»…

 Мы шли медленно в огромном вагоне маршрутного метро. Вагон этот не заканчивался. Мой крепко держал мою руку. Внутри нас находилось огромное тепло и добро. Везде шумели люди – маленькие, крошнечные. Тепла и добра внутри нас находилось намного больше вагона маршрутного метро, поэтому мы не замечали крошнечных людей, а они не замечали нас. Они смотрели прямо, шевеля губами, издавая тысячи разных звуков в половину секунды. Мы смотрели друг на друга и просто ничего не говорили, а улыбались. К счастью, люди в нас врезались на небольшой скорости, но не на такой крошнечной, как они сами. Мы назвали их люди-трамваи. Люди-трамваи скрежетали, останавливались вдоль и поперёк, влетали в наши плечи, падали, ломались, чинились и снова набирали скорость.

Заиграла режущая слух полифоническая мелодия чьего-то мобильника. «Алёё!!! Cлышь, да? Меня слышно? А ну ладно... Слушай, мне тут это сказали, непонятно ничё у меня. Сказали какие-то анализы сдавать, а не сдам если – врачи мне не скажут, что к уху прикладывать. СтОят они много зелёных, у нас столько деревьев в городе нет, чтобы столько зелени за эти проклятые анализы отдать. У тебя там это пальмы есть, достань, пожалуйста, мне пару листочков с пальмы... Ну, сама знаешь, ваш листик пальмовый равен тысячам нашим. Поможи, есь смож, а... А то издохну ведь, кто читать с тобой будет... Да нихтоо! Ой, ну вот опят ничо слышать не могу....ААААаа, ну ладно, поняла... Спасибо тебе». Женщина нажала на кнопку мобильника, вздохнула и улыбнулась. Если у человека тяжёлый недуг, и ему осталось жить недели две, и он хочет пожить подольше, нужно заплатить. Женщина засмеялась. В вагон зашёл особенный мужчина, мужчина – не трамвай, а корабль. Кажется, скоро он станет обладателем премии Чарли Чаплина. Большому кораблю большое плаванье. Этот корабль рухнул на два сидения сразу, на оставшееся место кинул свой маленький саквояж. Он потянулся за банкой, лежащей в саквояже, открыл банку. Из неё вырвалась вонючая пенная вода с лавой. Мужчина обжог руки. Видимо, пиво не удалось в этот раз, спалилось, палёное оказалось. Мужчина вспыхнул от ярости и разочарования от палёнки и превратился в песок. Из сидения выскочил толстозадый слон с чёрным хоботом и засосал песок, оставшийся от бывшего кандидата Чаплинской премии. «Мы рады предоставить Вам уникальное новшество XXXXX века. Теперь Вам не придётся выметать умерших, Вы можете их запылесосить легко и быстро. Наше ритуальное агентство «Слон» к Вашим услугам». Слон с чёрным хоботом раздавал визитки людям. Мы посмотрели на него. Почему-то он начал быстро моргать и превратился в такой же песок. Песок сдуло Сквозняком. Сквозняк шёл с нами. Он ненавидел ритуальных слонов и решил просто сдуть слона.

 

*** 

Стало холодно. Мой накрыл меня своей курткой. Он улыбался, как не улыбался никто. Он берёг меня от слонов, от трамваев и кораблей и сдувал с меня пепел прошедших сигарет.

Я снова была не здесь, а значит, счастлива. Главное, что я находилась в себе и могла адекватно реагировать на происходящее вокруг. Когда Моего не было, мне не хотелось выходить из дома. Особенно я не любила маршрутное метро. Там как раз скапливались эти крошнечные сумбурные люди-трамваи. Они давили меня, давили друг друга, давились чёрным ароматным ржаным хлебом, плевались им и бросали себе под ноги, давя шпильками крошки.

Это всё сплошная матрёшка. Вагон маршрутного метро, в нём люди-трамваи-корабли, в них саквояжи, в саквояжах зелёные, в зелёных жизнь людей. Моя жизнь была в Моём и его глазах. Он мог защитить нас от всего.

 

*** 

– Э, ну вы там двое, передавать-то будете за прогулку по вагону, аль вас выкинуть? Я чё бесплатно, што ле, таскаюсь туды сюда по кругу, по кругу, одно и то же, одно и то же, тот же маршрут, тот же маршрут, а где же, где же мои зелёные... Всё из-за таких, как вы, рагвызданные балбесы! Ну чё, будете платить, аль нет?! Аль вас вышвырнуть отсюдавы? Тьфу, да што за чоооррт...!

Ну да, чем тот самый «чорт» не шутит...

Содержимое маршрутки покатилось по направлению к водителю. Трамваи, корабли; из саквояжей покатились звенящие монеты, покрытые мхом и ржавчиной. Всё это звенело шумело, ругалось шахом и матом, лаяло, рычало, тявкало, Ыкало.

Мой обнимал меня крепко-крепко. Он так же улыбался мне, так же спокойно стоял, когда всё покатилось вверх дном и вниз руками, так же меня любил. Мы подошли к окну, вылезли и забрались на крышу вагона. Город залило синим, на бордюрах выросли васильки. Пришёл вечер.

Мы были счастливы.

 

«Разукрашены трамваи в синий цвет,

В синих платьях по аллеям ходят дамы,

и прекраснее на свете нет неба, сотканного синими листами...»

– Знаешь... Я устал.

– Почему?

– Ты мне не нравишься. Мне не нравится этот пластиковый балкон, эти пластиковые окна, белые пластиковые тарелки... И ты, самое ужасное, ты опять постирала мою карту. Нам теперь нечего есть... Это ты виновата во всём!!! – закипел он. – Ээээ!!!! Тест на присутствие!

Он пощёлкал огромными длинными пальцами перед её лицом, похлопал большими ладонями. Калида вздрогнула.

– А... кажется, у меня есть ещё одна. Я сейчас тебе её дам. Только сам приготовь что-нибудь, а то я ухожу, я потом поем.

Она достала из кармана задних джинс пластиковую карту, подкинула и пнула как мяч.

Завирал подхватил карту.

Калида спрыгнула с кресла на диван и накинула на себя одеяло из разноцветных лоскутков.

Калида всегда делала так, когда Завирал закипал.

Под одеялом у неё был другой дом: цветные обручи, которые она крутила на всех пальцах сразу. Штук пятьдесят мешочков с цветным порошком, ими она красила лоскутки одеяла. Но самым любимым был стаканчик. Какой? Конечно же, пластиковый, с толстым дном – и дощечка. Она стучала стенкой, дном стакана и создавала ритм для музыки. Пела она на непонятном языке, но музыки такой я ещё не слышала. Мимо неё проходили мы – маленькие не то люди, не то причудливые гуманоиды и слушали внимательно эти ритмы. Мы отдавали ей пластиковые карты. Зачем? Она сказала, что они съедобные.

– Ээээ!!! Ну скоро ты там вернёшься?? Я же жду тебя, ты не СЛЫШИШь меня? Давай ешь, я уже приготовил? – завопил Завирал.

Калида в момент появилась на кресле.

– Что у нас сегодня? – спросила она.

– Чё...чё..Чё, – вот приготовил, то и жри.

Он швырнул ей пластиковую тарелку с вариллой. Сам взял белую пластмассовую ложку и захрустел какими-то кусочками.

Калида засмеялась:

– Ты что – ложку, что ли, лопаешь?

– Да иди ты... вкусно же! Чё, не нравится? Да нет, не ложку, карту-фель. Почему… тебе не нравится то, что я готовлю? Я люблю эти карты, люблю этот запах поваренной пластмассы, эти золотистые циферки на картах... Я просто обожаю вариллу. Что бы мы делали без них. Я ЛЮБЛЮ ЭТОТ МИР.

И он погрузился в этот мир, в пластик. Он погрузился в тарелку. Его большие ладони стали крошечными, как и он сам. Он утонул. В тарелке. Завирал стал счастливым как всегда. На дне тарелки плавала золотистая цифра 9.

Калида нашла свою карту, вытканную из множества звуков, шелеста, пения, капель и цветов. Растворилась в одеяле. И они были счастливы.

Это повторялось каждый день и повторится всегда.

Бабушка спала в кресле. Как обычно, громко включенное радио...

Сын смеялся над ней.

Она всем рассказывала много раз одни и те же истории из своей жизни.

Она приносила нам суп, мне он очень нравился, а им нет. Они говорили, да она с солью не дружит...

Нина Даниловна… Иногда она звала меня к себе выполнить какое-нибудь «пионерское» задание, это означало вкрутить лампочку, или вставить нитку в иголку. Я редко видела, чтобы она улыбалась, если только коту, ну и мне, и я пыталась запечатлеть в своей памяти эту редкую искреннюю улыбку. Мы вместе готовили салаты, кот обычно сидел слева от меня на табуретке за столом и внимательно следил за процессом. Утром кот пил с ней чай.

Нина Даниловна рассказывала, как однажды ее мать тянула корову из реки зимой. Есть такое место, где река не замерзает. Ей пришлось снимать валенки и идти по колено в ледяной воде. Вечером их маму увезли в больницу, она умерла от воспаления легких.

Нина Даниловна думала, что мы плохо едим, и когда внук отказывался от ее кастрюли супа, она вспоминала: «Я в институте упала в обморок. Никогда не забуду слова доктора – ничего особенного, голодный обморок. Это тогда было ничего особенного!»

Мне нравилось заходить к ней в комнату, она всегда что-то рассказывала. Моя прабабушка умерла очень давно, она мне не успела ничего рассказать. А их прабабушка жива, но они слушать ее не хотят, говорят, слышали мы это все уже по сто раз. А я просто хочу послушать ее, с ней никто не разговаривает.

Так много людей, но она одинока.

Нина Даниловна спала в кресле. Как обычно, громко включенное радио... Его сын подошел к ней, чтобы снова поиздеваться: «Что-то она не двигается! Надо так крепко спать?!» Но Нина Даниловна больше не просыпалась...

Как обычно громко включенное радио...