Алексей Курганов

Саша, толстенький розовощекий мальчик восьми с небольшим лет, ученик второго класса обычной средней школы номер два, открыл подъездную дверь и вышел на улицу. На улице было тихо, относительно пустынно, относительно прохладно и по-утреннему солнечно. На лавочке, справа от двери, сидел Сашин знакомый по имени Володя. Володя употреблял наркотики, и сейчас его лицо выражало одновременно и душевные, и физические страдания.
— Здравствуйте, Володя, — вежливо поздоровался Саша. Володя, прекратив раскачиваться и непонятно мычать, медленно поднял на него тоскливый взгляд.
— Скока время? — спросил он хриплым голосом.
— Девять часов, — ответил Саша.
— Щас сдохну, — пообещал Володя и, обессилено закрыв глаза, откинулся на спинку скамейки.
— До свидания, — так же вежливо попрощался Саша и пошел к песочнице, около которой сидела и сыто жмурилась всегда беременная маленькими котятками кошка Мыра. Мыра приветливо посмотрела на Сашу, перевела взгляд на опять начавшего раскачиваться и мычать Володю, сладко зевнула и потянулась всем своим толстым, с котятками, телом.
— Здравствуй, Мыра, — поздоровался Саша и, присев, щекотно почесал кошку между ушами. Мыра мурлыкнула: и тебе, Сашок, не кашлять.
— А я тебе рыбу принес. Жареную.
— Это хорошо, — сказала Мыра и, прищурившись, многозначительно посмотрела на карман Сашиной куртки. Он вынул оттуда полиэтиленовый пакет и, развернув, положил перед ней.
— Вот. Приятного аппетита.
— И тебе того же и чтобы много раз. 

 

От расположенной рядом с домом фруктово-овощной палатки, которую все почему-то называли «сеткой» или «обезьянником», послышались знакомые визгливые крики. Это палаточный продавец Ахмед ругался с очередной покупательницей, которая успела вовремя заметить, что Ахмед пытается ее обмануть.
— На целых десять рублей! — возмущенно размахивала толстыми руками тетка, обращаясь за неимением слушателей к внимательно смотрящим в ее сторону Саше и Мыре.
— Понаехали тут и безобразничают! Я в торгинспекцию позвоню, они у тебя лицензию-то моментом отберут!
— Зачем инспекция? — делал в ответ испуганные глаза Ахмед. — Не нада инспекция! Вах, женщина, чуть-чуть виноват! Чуть-чуть гирька туда-сюда! Не нада инспекция, лучше сразу руби мне голова! Восемь братьев и сестер, все кушать хотят, дома работа нету, здесь работа! Пожалей, красавица!
— Жулик, — довольно сказала тетка (Саша понял: ей понравилось, что Ахмед обозвал ее красавицей. Её, наверно, больше никто так не обзывал.). — Ладно, взвесь мне еще вон того винограду. И смотри! — и показала ему жирный кулак. Ахмед, притворно испугавшись, закрыл глаза.
— Здравствуйте, Ахмед, — поздоровался Саша, когда тетка отошла от палатки.
— Здравствуйте, Саша, — наклонил голову Ахмед и протянул ему небольшое румяное яблоко.
— Спасибо, — поблагодарил Саша и, прижимая к груди левой рукой Мыру, правой взял предложенный фрукт.
— И тебе рахмат, — еще раз поклонился Ахмед. Ему нужно было постоянно всем кланяться, потому что он жил в их городе, как сказала однажды мама, на каких-то птичьих правах. — Как вы, Саша, поживаете?
— Культурно, — ответил Саша. — Я сейчас гуляю, а потом пойду уроки учить. Вы, наверно, тоже, когда учились, уроки учили?
— Какой у нас в кишлак уроки? — горестно вздохнул Ахмед. — У нас — овцы. Много овец. Когда их считаешь — вот и вся арифметика.
— Овцы — это хорошо, — кивнул Саша. — Это животный мир. Мы про него тоже в школе проходим. До свидания. 

 

На площади перед гастрономом стояла толпа пожилых и не очень, но все равно очень взрослых людей. Толпа ходила из стороны в стороны, грызла семечки и кушала мороженое, а также слушала выступавших, которые по очереди подходили к микрофону, стоявшему на возвышении бывшего памятника вождю. Выступавшие кричали в микрофон «долой» и «продажный режим», и вообще выражали своё, как говорил дядя ведущий по телевизору, глубоко негативное мнение. Саша знал, что эти люди у микрофона — политические, и от них нужно держаться подальше на всякий случай. Так ему говорил дедушка, а вот почему подальше и на случай — не объяснял. Он, наверно, думал, что Саша и так поймёт, без объяснений.
Тем не менее, Саша, прижимая к груди меланхоличную Мыру, подошел ближе. У микрофона в это время появился его сосед по подъезду и вообще знакомый, товарищ Павел Герасимович Кокосов. Саша однажды слышал, как папа рассказывал маме, что товарищ Кокосов в своё время был очень ответственным сотрудником городской администрации, но в один из ответственных моментов не успел к разделу какого-то пирога, и поэтому вынужден был из администрации уйти с каким-то скандалом и стать каким-то воинствующим оппозиционером. А какой пирог был, спросил тогда Саша. Яблочный или сливочный? Папа на этот его, казалось бы, совершенно невинный вопрос почему-то горестно вздохнул и, погладив Сашу по голове, ответил, что нет, не яблочный. Медовый на хрену. И вообще, чего ты здесь подслушиваешь взрослые разговоры? Иди лучше уроки делай! 

 

Товарищ Кокосов тем временем раскрыл перед микрофоном свой решительный рот, словно собирался этот самый микрофон или откусить, или прокусить, и сразу же начал грозить непонятно кому, что «не позволим!» и «история рассудит». Так Павел Герасимович кричал минут пять, потом вытер носовым платком вспотевший лоб и увидел Сашу с Мырой. Саша на его взгляд вежливо кивнул. Мыра опять зевнула. Она, наверное, не выспалась.
— И мы никогда не поверим продажным политиканам и ворам-олигархам! — победно пообещал товарищ Кокосов и вытянул руку в направлении Саши и Мыры. — И молодежь разделяет наши убеждения!
Толпа, оставив на время семечки и мороженое, посмотрела на Сашу и Мыру, одобрительно загудела и захлопала в ладони. Какой-то улыбающийся, сморщенный старичок в красной бейсболке с синей надписью «Газпром» протянул Саше красный бумажный флажок на бумажной палочке.
— Спасибо, — сказал Саша. Мыра на всякий случай понюхала флажок (вдруг съедобный?), после чего презрительно фыркнула.
— Я, можно сказать, потомственный шахтер! — опять закричал товарищ Кокосов и зачем-то положил сверху на свою голову непонятно откуда взявшуюся у него строительную каску. Каска товарищу Кокосову была мала в размере окружности головы, и ему пришлось придерживать ее рукой. — Я, можно сказать, всю жизнь в забое!
— Оно и видно! — крикнул кто-то из толпы. — С такой-то мордой!
Толпа весело-ехидно засмеялась. Товарищ Кокосов покраснел, набычился и почему-то с ненавистью посмотрел на стоявшего перед постаментом молодого плешивого человека, который застенчиво улыбался непонятно чему и совершенно ничего не кричал.
— А шахтер, он как ребенок: его всякий обидеть может! — продолжил товарищ Кокосов и почесал правый кулак. Каска, воспользовавшись моментом, свалилась с его головы и, громко стукаясь об асфальт, закатилась под какой-то здоровенный черный ящик. Товарищ Кокосов покраснел еще больше. Толпа засмеялась еще сильнее. Можно сказать — заржала, а это некультурно — ржать. Так говорила бабушка и мама с папой. Дедушка так не говорил, потому что он был хотя и культурный, но не совсем как положено. Саша пожал плечами и, не отпуская Мыру, пошел назад.
Справа и чуть в стороне от митингующих, там, где проспект имени Октябрьской революции соединялся с улицей Николая Романова, бывшей третьего Интернационала, прямо на рельсах сидели четверо мужиков и пили из темно-коричневых бутылок пиво «жигулевское», семнадцать рублей пятьдесят копеек — одна бутылка. На мужиках были надеты рабочие куртки ярко-апельсинового цвета. Саша понял, что они, наверное, ремонтируют здешние трамвайные пути, и у них, наверное, очередной рабочий перерыв, потому что именно сейчас они ничего не ремонтировали, а оживленно спорили о какой-то колбасе, которая продавалась в загадочном тринадцатом номере.
— А я вам, дундукам, еще раз говорю: нету в ней никакой сои! — горячился молодой черноволосый мужчина в очень красивых очках в блестящей металлической оправе. «Он, наверное, ученый, если такие очки», — уважительно подумал Саша и вопросительно посмотрел на Мыру. — «Ага, — усмехнулась Мыра, — ученый. Ученей не бывает. Видала я таких академиков. Они только и умеют, что по-учёному камнями кидаться в разных беззащитных животных».
— Да мне Люська сама сказала, что нету! — кипятился ученый, — А она не какая-нибудь, а замдиректора!
— Значит, сои там нет, мяса тоже нет. Ничего нет, — спокойно сказал толстый усатый мужик, что сидел справа от ученого. — Одна химия. От которой синяя.
Похоже, он сказал какую-то неприличность, потому что ремонтные мужики громко и некультурно заржали. Ученый шмыгнул носом и сплюнул.
— Здравствуйте, — сказал Саша. Мыра прищурила глаза. Работяги посмотрели на него и Мыру и вяло кивнули.
— Здоров! — и ближайший к ним ремонтник дружески протянул Саше руку. У ремонтника была широкая грудь, маленькая голова, усы и родинка на щеке. — Пиво будешь? — и кивнул на Мыру. — Это у тебя кто? Обезьяна?
— Это Мыра, — пояснил Саша. — Кошка такая.
— А я обрадовался! Думал — обезьяна! — расплылся в улыбке мужик и весело засмеялся, показывая железные зубы. Мыра посмотрела на него презрительно и высунула язык.
— И сколько нам лет? — продолжал спрашивать железнозубый. Ему было скучно, и он не хотел говорить про колбасу.
— Восемь, — ответил Саша. — С половиной. Почти.
— В школу ходишь?
— Хожу. Во второй класс.
— А сейчас чего? Прогуливаешь?
— Нет. Я во вторую.
— А живешь где? — не унимался мужик. Может, у него тоже был такой сын, вот поэтому он и интересовался. А, может, в свободное от работы время он воровал по квартирам и сейчас спрашивал его, Сашу, на предмет своего послерабочего увлечения.
— Пиво будешь?
— Нет, — сказал Саша. Он ещё раз посмотрел на железнозубого и решил, что он вряд ли лазает по чужим квартирам. Лазают те, кого показывают в криминальной хронике по телевизору, а этот на них совершенно непохож.
— А живу я вон в том доме, — и Саша кивнул на дом, выглядывающий углом из-за сквера перед площадью. — В третьем подъезде. Квартира номер шестьдесят четыре.
— Ты всем-то не рассказывай! — строго предупредил мужик и поставил бутылку на землю. — А то нарвешься на какого-нибудь урку… в кожаной тужурке. Придет и обчистит. Как два пальца. Может, махнешь пивка-то?
— Спасибо, — вежливо отказался Саша. — А вы трамвай, что ли, ремонтируете?
— Путя, — поправил его мужик. — Рельса лопнула. Коррозия металла.
— И когда отремонтируете?
— А кто его знает, — и мужик равнодушно пожал плечами. — Нам, главное, чтобы счетчик щелкал и зарплата шла. А ремонтировать можно хоть до самого до заговенья. Нам лично не к спеху.
— А если кто торопится? — спросил Саша. Сам он никуда не торопился, а спрашивал просто из чистого интереса.
— А кому невтерпеж, пусть на такси ездиит! — ничуть не смутился мужик и поднял вверх указательный палец.
— Спешка нужна только когда? — неожиданно спросил он Сашу.
Саша пожал плечами.
— Когда трамвай сломается…
— Неправильный ответ! — довольно сказал мужик. — Спешка нужна только при ловле блох! И чему вас, пионеров, только в школе учат?
— До свидания, — сказал Саша. Мыра мурлыкнула.
— Ну, бывай! — и мужик протянул ему руку. — Ты заходи! Пивка попьем, о жизни нашей скорбной покалякаем! Мы здесь, может, надолго!
Саша кивнул: ладно, зайду. И пошел ближе к дому. 

 

На повороте, у помойки он встретил тетю Жанну. Тетя Жанна была красивой, всегда веселой и, как говорила мама, аморальной женщиной, потому что работала проституткой. Сейчас она шла по асфальтовой дорожке, легкомысленно размахивала полиэтиленовой сумкой и непонятно чему улыбалась.
— Здравствуйте, тетя проститутка Жанна, — вежливо поздоровался Саша. Тетя Жанна остановилась, посмотрела на Сашу, открыла было рот… Потом вздохнула, сказала неизвестно кому «уже и ребенка научили, сволочи…» и протянула Саше конфетку в ярком фантике и с написанными на нем иностранными буквами. Потом потрепала его по голове и пошла дальше, красиво покачивая из стороны в сторону верхними задними частями ног. Саше это её покачивание очень нравилось. Он даже пытался дома, перед зеркалом повторить эти её волнующие его движения, но у него не хватало поворота головы, что наблюдать себя сзади. Когда же он поворачивался к зеркалу лицом, то зад в это же самое время непроизвольно поворачивался боком, что сразу же мешало наблюдать. А без полноценного наблюдения было неинтересно и вообще непонятно, получается у него или нет. 

 

У подъезда все в той же унылой позе сидел наркоман Володя. На его бледном лбу блестели крупные капли пота, которые он даже не вытирал.
— Здравствуйте, — сказал Саша и опустил на землю Мыру.
— Козел обдолбаный, — презрительно фыркнула Мыра. — Вот он, настоящий пример для современной молодежи. И зачем только таких на улицу выпускают?
И на всякий случай отошла подальше к песочнице.
Володя, прекратив раскачиваться и непонятно мычать, поднял на Сашу тоскливый взгляд.
— Скока время? — спросил он хриплым голосом.
— Не знаю, — пожал плечами Саша. — Наверно, уже десять часов.
— Щас сдохну, — пообещал Володя и, обессилено закрыв глаза, откинулся на спинку скамейки.
— До свидания, — вежливо попрощался Саша и пошел домой.

 

Оказавшись в квартире, он первым делом вымыл руки, потом вместе с бабушкой сделал уроки по арифметике, нарисовал в альбоме для урока рисования кошку Мыру и, высунув от усердия свой большой розовый, похожий на кусок колбасы по сто двадцать рублей за килограмм язык, красиво написал сверху красным фломастером «Эта кожка мыра». После чего подумал и дописал уже зелёным фломастером, чтобы было красиво и всем понятно, слово «жывотныя». Потом посмотрел мультяшку про Тома и Джерри, потом пообедал супом, яичницей с двумя кусками хлеба и компотом из бабушкисадовых сушёных яблок, которые — и яблоки, и сад — папа называл очень неприличным словом. Потом надел школьную форму и пошел в школу овладевать знаниями. Жизнь продолжала оставаться прекрасной и удивительной.

Ивана Махоркина, спокойного по характеру, пузатого мужика сорока восьми лет отроду, супруга его, Шура, просто-таки достала до самого ливера своей неутомимой заботой о его, ивановом, драгоценном здоровье. С одной стороны, её можно понять: супруг занимает ответственную должность (он в железнодорожном депо топливным складом заведует), работа ответственная, с материальными ценностями, посадить могут запросто… А с другой стороны – чего такого-то? Столько лет отработал, сколько всяких проверок пережил – и ничего, пока на свободе. Опять же, сокращать пока вроде бы не собираются, так что поводов для волнения нет. Да и должность, если уж начистоту, хорошая, даже замечательная, позволяющая иметь устойчивый материальный достаток. Но есть недостаток – откровенно нервная: этому скажи, этому укажи, этому подскажи, а этого вообще на… пошли, чтобы хавалку свою поганую без спроса не распахивал и вообще больше к складу на пушечный выстрел не подкатывался. Опять же за подчинёнными надо постоянно следить, за этими очень приятными и очень честными с виду людьми. Потому что соляру постоянно воруют, а если все будут её воровать, то чего же тогда ему, Ивану, останется? Сидеть на голимом окладе, без всякого левого приварка? Не, ребята, это не дело! Ну, как тут не разнервничаешься!

Понятно, что у него, Ивана, и так забот – полон рот, а тут ещё Шура с этими своими оздоровительными заботами. Нет, баба она, конечно, нормальная, в том смысле, что понимающая. Тоже всю жизнь здесь, на «железке», в малярах прокантовалась. Опять же хозяйка справная, и вообще… Но при всей этой сплошной «положительности» имеет одно тоскливое, совершенно раздражающее Ивана увлечение: очень любит в выходные и прочее свободное время смотреть по телевизору разные передачи на медицинско-оздоровительные темы. С её неугасимой страстью к трезвому и здоровому образу жизни ей надо было в доктора идти или, в крайнем случае, в поликлинической регистратуре сидеть за раздачей талонов, а не малярничать. Какая всё-таки несправедливая эта штука – жизнь! Вот и получается, что Шура на нём, Иване, за эту вопиющую несправедливость и отыгрывается.

 

Вот, допустим, сходит он в баню (в ванной мыться не любит) и на обратном пути обязательно в тридцатый заворачивает, за чекушкой. После бани водочкой освежиться, кишочки алкоголем прополоснуть – святое дело! Придёт домой румяный, распаренный, Шура ему тарелку щей нальёт, Иван пробку с чекушки сковырнёт, нальёт сразу полный стакан (у него характер такой – не любит мелочиться), даже крякнет в сладостном предвкушении – а Шура напротив усядется и жалостливо так на него своими малярными гляделками смотрит, смотрит, смотрит…

─ Чего? ─ сразу начинает заводиться Иван.

─ Ничего, ─ пожимает она сдобными плечами и как будто нечаянно, как будто просто так, без всякого тайного умысла, горестно вздыхает. Дескать, эх, Ваня-Ваня! Как был ты Ваней с топливного склада – таким и … Вот выпьёшь сейчас её, проклятую, а даже и не знаешь, что эта самая водочка запросто может спровоцировать у тебя в организме развитие воспаления печени с переходом в скоротечный алкогольный цирроз с последующими в результате этого цирроза картонными тапочками, кутьёй и поминальным компотом для скорбящих родственников, друзей и коллег по топливному складу.

Ивана, понятно, такая картонно-компотная перспектива совсем не устраивает. Поэтому он начинает раздражённо надувать щёки, пыхтеть, буреть и вообще серчать.

─ Я чего, уже и чекушку выпить после бани не имею права? – спрашивает он пока ещё вежливо, но крепясь из последних душевных сил.

─ Да имеешь, Вань, имеешь, чего ты.., ─ и следом раздаётся очередной скорбно-поминальный коровий вздох.

─ Отвернись! – рявкает Иван, а сам уже чуть ли не трясётся. Шура, конечно, отворачивается (она вообще очень послушная женщина и совершенно порядочная супруга), но момент упущен и выпивательное настроение уже совершенно не то! Да чего там не то: нет уже его, этого выпивательного! Совершенно! «Телевизор, что ли, этот грёбаный в окно выкинуть с его познавательно-медицинскими программами, ─ задумывается в этот момент Иван. ─ Пусть его вороны на помойке смотрят! Может, здоровее будут! Хотя куда уж здоровее-то!»

 

Вообще же, что касается водки, то он к ней всегда относился спокойно, даже равнодушно: есть она – хорошо, можно и выпить, нет – тоже не катастрофа мирового значения, могу и трезвый походить, как дурак какой. Его ни её наличие, ни отсутствие как-то совершенно не колыхало. А насчёт выпивания послебанной чекушки, так это было не столько желание, сколько традиция, этакий старинный негласный ритуал. «После бани последние портянки продай, но выпей!». Иван однажды так и Шуре сказал, этой своей единственно любимой женщине, но только она всё поняла, как всегда, по-своему, по-бабьему – и опять как-то не так, опять в чисто оздоровительном, медицинском смысле.

 ─ А тебе, Вань, если всё равно чего выпивать, то ты лучше в магазине водчики себе какой-нибудь покупай, ─ посоветовала простодушно. – Какого-нибудь боржому с пузырикими.

Услышав такое дикое предложение, Иван округлил глаза.

─ Как? Какого ещё, тра-та-та, боржому?

─ А чего ты сразу лаяться-то? – тут же обиделась горячо любимая супруга. – Я ничего такого не сказала. Я же как лучше хочу. Ты же передачи не смотришь.

Вот теперь и подумайте, пораскиньте мозгами: как с такой вот ду…Шурой можно о чём-нибудь серьёзном разговаривать? Совершенно невозможно! Так что лучше помалкивай, разлюбезная моя супруженция, и смотри свой разлюбезный телевизор, пока я его действительно в окошко не выкинул! И вороны эти ещё, как на грех, раскаркались, твари!

 

А тут в субботу зашла к ним в гости сватья, Раиса Степановна. Райка, то есть, какая ещё Степановна! Слишком жирно для неё будет Степановной-то называться… Но она не любила, когда её так простонародно называли. Ну, конечно, заведующей в привокзальном буфете сколько лет работала, привыкла, чтобы ей все в рот заглядывали и халву туда чистыми руками клали! Какая ещё Райка! Раиска Степановна – и никак больше! Задрыга чёртова!

Так вот эта самая Райка-Раиса тоже была большой любительницей и неугомонной пропагандисткой трезво-здорового образа жизни. Но, в отличие от Шуры, эти медицинские передачи смотрела нерегулярно, отличалась откровенной придурью и, к тому же, была, как говорится, «слаба на передок». Пока пребывал в добром здравии супруг её и их, стало быть, сват, достопочтенный Сергей Прохорыч, она взбрыкивать побаивалась (кулаки у Прохорыча серьёзные были, умели сходу внушить высокую нравственность морального поведения). Поэтому дальше загородного садового участка свой нос не совала, а если на юга ездила, то только под бдительным присмотром всё того же горячо любимого и любящего супруга. А как умер Прохорыч, царство ему небесное, то сразу хвост задрала и начала в путешествия кататься. И не куда-нибудь, а обязательно по заграницам! Нет, если у людей деньги есть (а чего им не быть, если всю жизнь в привокзальном буфете!), то чего мир не посмотреть! Всё понятно, всё логично, никаких вопросов! Но как-то уж очень подозрительно все совпало, не особо и маскируясь: и кончина свата, и внезапно проснувшаяся страсть к дальним вояжам. С чего это, интересно знать, её припёрло так далеко кататься? Иван подумал-подумал и понял: мужика себе ищет. Заграничного. Чтобы весь был в коже и дымчатых очках. Чтобы был достойным заменителем покойного Сергея Прохорыча, который всю свою жизнь проходил в чесучовом костюме, о кожаном никогда даже и не заикался, и очки носил простые, без всякого затемнения.

 

Ну, значит, пришла. Как всегда, горластая, расфуфыренная и совершенно заграничная.

─ Здорово, господа-товарищи! – весело-беззаботно гаркнула прямо с порога, яростно сверкнув своими накрашенными глазищами. Да, очень энергичная женщина, очень! Морда – кровь с молоком! И как это она умудрилась Прохорыча ещё в молодости своим бешеным темпераментом не ухайдакать? Дозволила дострадать до его инфарктных шестидесяти восьми лет?

─ Как дела, Ванюш? – поинтересовалась вроде бы участливо, а на самом деле – для проформы и подкола. Как будто не знала, что Иван этого «Ванюшу» терпеть не может. Специально так назвала, чтобы позлить. Она же теперь из заграницев не вылезает, а там известная вольность нравов. Почти такая же, как сейчас у нас.

─ Водку-то по-прежнему пьёшь?

─ А ты мне наливаешь? – не стерпел такого хамства Иван. Вот ведь старая проститутка! Довела до греха, сорвался!

─ А чего ты сразу в бутылку-то лезешь? – сделал она вид, что удивилась. – Нервы, что ли? Ты береги себя, Ванюш! – и похлопала по плечу. – А то помрёшь ненароком, будем тогда на пару с твоей Шурочкой по заграницам путешествовать! Мир смотреть! Не всё же всю жизнь нам в нашем г..вне сидеть!

У Ивана от такой беспардонной откровенности свело скулы.

─ Ну, ладно-ладно.., ─ сбавила обороты Раиса. – Вот я в Париже была – какая же красотища! Везде статуи стоят, некоторые очень даже неприличные. Художники всякие, натюрморты, монмартры… Церковь эта ихней Матери… там ещё горбатый мужик одну девку удавил… А вы вот сидите здесь, как пни… Так и помрёте.

─ Ага, – охотно согласился Иван. – Как сват.

─ А причём тут он? – моментально насторожилась любительница путешествий. – Ты чего имеешь в виду?

─ Я не имею. Я констатирую.

─ А не надо было ему вот это.., ─ и неожиданно звонко щёлкнула себя по горлу, ─… злоупотреблять. И был бы сейчас совершенно живой.

─ Ага, ─ повторил Иван. – Конечно. С тобой по парижам бы ездил. Статуи смотреть. Которые с горбатыми девками, ─ и добавил ещё одно слово, совсем уже неприличное.

─ Вань! – тут же тявкнула Шура.

─ Чего?

─ Ты чего материшься?

─ Я не матерюсь. Я опять констатирую.

─ Законстатировал уже! Чтоб я больше не слышала! Давай-давай, Рай, рассказывай!

─ Да! – не обиделась сватья. – А чего их не смотреть, если они для этого специально поставлены? Эх, беднота наша духовная! Необразованность и вообще.., ─ и неожиданно замолчала.

 

─ Мы когда в музей там, в Париже ездили, то мужик один, из тамбовских, в автобусе песню пел, ─ сказала Раиса уже за столом. – Хорошая песня, я её в каком-то кине слышала. Там про бабу одну, которая просит, чтобы мужик её с собой взял. А мужик ей отвечает, что не может, ─ и запела:

 

─ Миленький ты мой,

Возьми меня с собой.

Там, в краю далёком

Буду тебе женой…

 

Спела, вдруг сморщилась, подбородок у неё мелко задрожал…

─ Да ладно, Райк, чего ты… ─ забормотал Иван. Он вообще слёз не выносил, что женских, что детских. Они его душевно расстраивали, и в этот момент он готов был простить всех и вся. Даже эту похотливую кобылу Райку.

─ Ты не обижайся, Рай, если я чего…

─ Серёньку жалко, ─ пробормотала она. – Хороший был. Смирный. Всё говорил: дура ты, Райка, дура… Вот помру – вспомнишь, и не раз…

─ Да, царство ему небесное, ─ вздохнул Иван, неожиданно успокаиваясь. – Хороший был мужик. Невредный. Давайте помянем, что ли?

 

─ Шур, а чего она приходила-то? – спросил он жену уже вечером.

─ А чего не прийти? – вроде даже удивилась та. ─ Не чужие люди… Думаешь, легко одной-то?

─ Это когда она одна оставалась? – хмыкнул Иван. – Вокруг неё мужики всю жизнь вертелись, как мухи над этим самым… И как Прохорыч терпел? Я бы ей башку давно снёс.

─ Как это снёс? – тут же разинула рот простая женщина Шура.

─ Просто. Топором.

─ Дурак.

─ Зато ты умная. Двое умных в семье – это уже перебор.

 

Он вышел на балкон, закурил. Внизу, в песочнице, играли детишки, рядом, у кустов сирени, мирно выпивали алкоголики. По шоссейке проехала машина с надписью «Молоко». От речки, разговаривая о чём-то своём, неторопливо шли двое мужиков с удочками. Солнце клонилось к закату, над полоской леса собирались тучи. Тишь да гладь, божья благодать. Картина, достойная кисти Рембрандта. Ивану вдруг до того стало жалко и себя, и Шуру, и эту задрыгу Райку, и игравших в песочнице детишек, и сиреневых алкоголиков, и рыбаков, и всех, всех, всех, что он поневоле зажмурился. Как-то не так мы живём, вспыхнула у него в голове неожиданная, совершенно ниоткуда мысль. Злобно как-то. Лишь бы ущипнуть, толкнуть, задеть. Друг друга не слышим и слышать не хотим. Почему злобно, почему не слышим? Живём как все… Или по-другому надо? А как?

— Ты меня любишь?
— Я тебя люблю.
— А как ты меня любишь?
— Я люблю тебя крепко.
— А теперь спроси меня, как я тебя люблю.
— Как ты меня любишь?
— Я тебя люблю сильно. А что лучше — сильно или крепко?
— Один хрен.
— Ты меня совсем не любишь…
— Да иди ты со своей любовью!

 

Сергей Степанович Горбунков, полный гладковыбритый мужчина средних лет с тяжёлым затылком и грустными бараньими глазами, отвёл взгляд от телевизора, по которому с самого утра передавали ставшую уже привычной любовно-сериальную киномерзость, тяжело поднялся с кресла и вышел на балкон. Была суббота, и в небе висело утреннее, пока ещё сонное солнце. Сергей Степанович хотел посмотреть на него, но вместо солнца увидел пузатого мужика на балконе шестого этажа в доме напротив. Мужик, пыхтя и отдуваясь, с трудом занимался утренней оздоровительной гимнастикой. Даже издалека было видно, как на его лысой голове сверкали капли тяжёлого физкультурного пота. Сергей Степанович вздохнул, отвернулся и плюнул в пролетавшую мимо растрёпанную помоечную ворону. И, конечно, не попал, потому что с самого детства страдал сильной близорукостью, благодаря которой ему в своё время удалось успешно откосить от исполнения священного гражданского долга в виде прохождения армейской службы в рядах непобедимых и легендарных Вооружённых Сил тогда ещё Союза ССР. Ворона испуганно шарахнулась в сторону от пролетевшего мимо слюневого снаряда, мерзко каркнула и уселась на крыше «грибка», торчавшего над детской песочницей во дворе. «А мы ещё говорим, что всё лучшее — детям», — подумал Сергей Степанович, неприязненно и даже брезгливо глядя на ворону. Больше плевать было не в кого, и он опять посмотрел на физкультурного мужика. Тот прекратил махать руками и теперь делал окончательные приседательные движения. Его потное темечко мелькало над балконным заграждением как ныряющий поплавок, который собирался утонуть, но снова выныривал, чтобы в каждый следующий раз утонуть уже окончательно и бесповоротно. «Да, до этого самоубийцы просто так не доплюнешь, — решил Сергей Степанович и досадливо искривил свои толстые губы. — Пива, что ли, пойти попить?» Солнце сладко потянулось и неожиданно брызнуло на их микрорайон ярким легкомысленным светом. Гидрометеоцентр вчера в программе новостей пообещал, что с погодой сегодня будет всё «о, кей», а вот в Гондурасе пройдут проливные дожди и кого-нибудь обязательно смоет. А как же? Это так положено — при проливании обязательно смывать.

 

Сергей Степанович вышел в прихожую и надел сандалии прямо на голые ступни, без носков. Пива, честно говоря, не очень-то и хотелось, но пялиться в телевизор на фальшиво-любовные страсти какого-нибудь Хуана Барбосы де Пидросы было уже совсем невмоготу.

 

На выходе из подъезда он повстречал соседа по имени Арнольд. Его фамилии Сергей Степанович не знал, не хотел знать, да это было и не к чему. Арнольд в своё время работал конструктором на местном оборонном заводе, производившем секретные ракеты средней и мелкой дальности, а сейчас торговал на привокзальном рынке китайскими деревянными ложками и деревянными же половыми членами, которые — и ложки, и члены — пытался выдавать за самую настоящую хохлому. Одновременно он пытался приторговывать и магазинным луком, про который говорил, что это — элитный мячковский, и ни у кого из рыночных продавцов такого нет. Арнольд наивно и глубоко ошибался: все вокруг тоже торговали только элитным, и только мячковским, и тоже горячо уверяли посетителей рынка, в душе считая их сплошь легковерными дураками, что ни у кого на рынке такого замечательного лука нет, а если есть, то это туфта и гнусный обман. Из-за такой повальной продавцовой честности никто это псевдомячковское говно не покупал, ложки с членами тоже спросом не пользовались, поэтому экс-конструктор Арнольд постоянно злобился и из-за этого постоянно злоупотреблял.
— Сегодня День Парижской Коммуны? — спросил он Сергея Степановича вместо приветствия и с многозначительной надеждой.
— Нет, сегодня не день Парижской Коммуны, — вежливо ответил ему Сергей Степанович. — Сегодня день Большого Попугая.
— Нет такого праздника! — решительно и почему-то радостно возразил Арнольд. Он был одет в тренировочные штаны «Адидас» с пузырями на коленях и был, как всегда, неудовлетворённо нетрезв.
— Есть, — сказал Сергей Степанович сухо. — В Гондурасе.
Он лгал, потому что и сам не знал, существует такой праздник или нет, а про Гондурас вспомнил из-за вчерашней дождливой сводки погоды.
— Там сейчас проливные дожди, — добавил со значением.
— Значит, кого-нибудь смоет, — сказал прозорливый Арнольд. — Да, всё всех смывает, смывает… Займи пару червонцев! — круто переменил он тему разговора и, подумав, уточнил. — На хлеб и сырок пониженной жирности.
— Могу дать только десять, — подумав, согласился Сергей Степанович. — А водкой теперь, вроде бы, торгуют только с одиннадцати?
— Так я же к Маньке! — оживившись, пояснил Арнольд и, получив просимое, резво побежал в соседний дом, где жительница первого этажа, розовощёкая матершинница Манька, круглосуточно торговала самогонным напитком прямо через окно, чтобы не пускать жаждущих в свою культурную квартиру. Сергей Степанович не одобрял чрезмерного увлечения Арнольдом алкогольными изделиями, но уважал как бывшего конструктора военных ракет средней и мелкой дальности. «Всё суета, — подумал он, выходя на проспект. — Кому они нужны, эти ракеты? Впрочем, деревянные ложки с членами тоже не нужны. Сейчас у всех железные, алюминиевые или из сексуальных озабоченных магазинов».

 

В рюмочной, где торговали пивом в разлив, Сергей Степанович увидел всё того же физкультурного мужика, что с балкона напротив. Физкультурник, устало отдуваясь, досасывал уже вторую кружку, потому что одна стояла перед ним совершенно пустая. «Экий насос», —  почему-то с неприязнью подумал Степан Сергеевич, но на мужика посмотрел уважительно. Физкультурник мощным глотком добил эту вторую и, культурно икнув в поднесённую ко рту ладошку, пошёл к пивной стойке за третьей. «Серьёзный мужик, — сформировалась в голове новая мысль. — Вызывает уважение».
Сергей Степанович взял сто грамм, кружку «жигулёвского», бутерброд с селёдкой и луком и подошёл к физкультурному столику.
— Разрешите? — вежливо спросил он.
— Пожалуйста, — радушно разрешил физкультурник. Третью кружку он высасывал уже не спеша, с чувством собственного достоинства. Было понятно — начинает насыщаться.
— Физкультурой занимаетесь? — спросил Сергей Степанович и объяснил. — Я вас на балконе регулярно вижу. С гимнастическими движениями.
— Момон растёт, — вздохнул физкультурник и похлопал себя по выпирающему животу. — Надо лишнее сбросить. Вот и занимаюсь от безвыходного положения.
— А я футболом увлекаюсь, — похвастался Сергей Степанович. — По телевизору. Скоро наши с «Арсеналом» будут играть. В четвертьфинале.
— Опять проиграют, — согласно кивнул физкультурник. — Англичане сильные. Да… У них всё ещё Венгер тренером-то?
— Он, — подтвердил Сергей Степанович. — Скоро на пенсию отправят. Из информированных источников.
— А у португальцев выиграл, — показал свою футбольную осведомлённость собеседник. — Сегодня праздник, что ли, какой? Только что вон там, в углу, драка была. И вообще народу больно много. Вы не знаете какой?
— Кажется, День Парижской Коммуны, — ответил Сергей Степанович.
— Ну, если Парижской, то конечно! — уважительно отозвался пивосос. — А пиво всё-таки лучше у немцев, чем у англичан. Более качественный продукт.
— Известные мастера! — похвалил немецких пивоваров Сергей Степанович. — Только дорогое.
— На здоровье экономить нельзя! — очень логично возразил физкультурник. — Здоровье ни за какие деньги не купишь. Потому что врут. Да… На днях одну бабку по рекламе показывали. Ей уже восемьдесят восемь, у неё уже ноги не ходят, голова отваливается, и родственники ей уже место на кладбище давно прикупили. А она, дура старая, вдруг весёлая такая стала и вообще ожила! Таблеток, говорит, наглоталась — и по телевизору пачку показывает, с лекарством — и теперь летаю как коза. Может, скоро замуж выйду. Ну не маразм, а? Хоть бы людей постеснялась, дура!
— Замуж это хорошо, — согласился Сергей Степановичи и подхалимски хихикнул. — Самое время. А то так в девках и засохнет. В восемьдесят-то восемь лет.
— Да нет, — сказал физкультурник. — У неё, сказала, дети есть. Сын и дочь, уже взрослые. Сын помер, а дочь того и гляди. Потому что тех таблеток не пьёт. Нет, прямо уже внаглую дурят народ с этим своим здравоохранением!
— Медицина сейчас бурно развивается, — констатировал Сергей Степанович. — И разное там здравоохранение. А водочку, значит, не употребляете?
— Нет, — решительно отказался физкультурник. — Но, признаюсь, одно время увлекался. Я тогда на руководящей должности трудился, по продовольственной части. Сами понимаете — услуги, банкеты, подношения разные за оказанную любезность. А как же? Без этого в торговле нельзя, хотя и постоянная беспощадная борьба с коррупцией. Да… А сейчас ушёл. По семейным обстоятельствам. Теперь в школе шахматы преподаю, в младших классах. А с детьми разве выпьешь как следует? С ними нельзя, они пока ещё маленькие. Ничего не понимают в этой жизни. Им только конфетки подавай. С пряниками, — и он почему-то брезгливо поморщился.
— С младшими конечно, — опять согласился Сергей Степанович. — Младших надо беречь. Они наше будущее. Я, пожалуй, ещё соточку возьму. Приятно поговорить с интересным собеседником.
— Михаил Аркадьевич, — сказал физкультурник и протянул руку для пожатия.
— Сергей Степанович, — пожал руку Сергей Степанович. — Вы скажите, чтобы не занимали за столиком. Я сейчас. Вам пива взять?
— Ну, если только со знакомством, — охотно согласился физкультурник и протянул деньги.
— А у меня зять фотографом работает, — сказал Сергей Степанович, вернувшись со своей соточкой и физкультурниковым пивом. — Самая, говорит, нужная профессия. Потому что человек помрёт, а его фотография у родственников останется, — и фыркнул несерьёзно. — Нужна она им, родственникам, его фотография! А по новым годам Дедом Морозом подрабатывает. В бюро добрых услуг.
— Знал я одного Деда Мороза, — иронично хмыкнул собеседник и сделал очередной мощный засос из кружки. — Тот ещё жулик оказался! Мы его культурно, ничего не подозревая, по телефону внуку заказали. Он пришёл, подарок отдал, спел-сплясал, фужер водки выпил и ушёл. А утром смотрим: книга пропала. О вкусной и здоровой пище. Вот интересно: зачем ему понадобилась эта здоровая пища? У него и так, без всяких книг, морда о-го-го!
— Всё-то у нас перепутано, — скептически хмыкнул Сергей Степанович. — Деды морозы книги воруют, зятья фотографами работают… Прямо беда!
— Ладно, пойду! — сказал физкультурник и стал выбираться из-за стола. Выбирание было тяжёлым из-за его чрезмерно раздувшегося физкультурного живота.
— Пора сыну завтрак готовить. Гречневая крупа опять подорожала. Вот ведь гадство! И чего делают, чего делают! Главное, всё кризисом объясняют! Своего ума-то нету… Да… — физкультурник вздохнул и от этого вздоха стал очень похож на группенфюрера Мюллера, этого кровожадного гитлеровского палача из всенародно любимого кинофильма «Семнадцать мгновений весны».
— Он гречневую кашу очень любит. С говяжьей тушёнкой. Ещё с детства. Как усядется за стол — и пошёл молотить! Я прямо даже удивляюсь, куда в него столько влазит! Да… — физкультурник опять о чём-то задумался, но тут же встрепенулся и кивнул так приветливо, что у Сергея Степановича удивительно потеплело на душе.
— Счастливо оставаться! Приятно было познакомиться!
— И мне, — кивнул Сергей Степанович. — Может, встретимся ещё. Я здесь по выходным регулярно бываю.
— Обязательно! — согласился новый знакомец. — Как не встретиться! С большим удовольствием! Всего доброго!

 

У подъезда Сергей Степанович снова увидел Арнольда. Тот уже успел отметиться у оконной самогонщицы и теперь сидел на лавочке и вкусно курил дешёвую сигарету. На дорогие у него никогда не хватало денег.
— Сегодня праздник, что ли, какой? — спросил он Сергея Степановича.
— Праздник, — ответил тот.
— Какой?
— День Большого Попугая.
— А я думал — Парижской Коммуны! — обрадовался неизвестно чему Арнольд. — Тогда надо ещё за хлебом сходить. Обязательно.
— Денег больше нету, — понял наглый намёк Сергей Степанович. — Уже поистратился.
— Ну, дык домой сходи, а я здесь, на скамейке подожду! — простодушно предложил Арнольд. — А?
— Хорошего — понемножку, — сурово отказал Сергей Степанович. Иногда он был беспощадно крут, но, впрочем, и глубоко справедлив. — Каждому овощу — своя доза.
Арнольд тут же обиделся и надулся. Очень уж он обидчивый! Прямо как Большой гондурасский попугай! И как он только ракеты конструировал с таким легкоранимым характером?

 

Сергей Степанович вернулся в квартиру и выглянул в окно. На балконе физкультурника стоял молодой мордастый парень и глубоко затягивался сигаретой. Наверно, тоже физкультурник, уважительно подумал Сергей Степанович. Вон морда-то какая с тушёной гречневой каши! Он прошёл в комнату и включил телевизор.
— Ты меня любишь? — спросил в телевизоре скучным голосом Хуан Барбоса и вытер руки о своё, похожее на колесо от КАМАЗА, сомбреро.
— Я тебя люблю, — ответила донна Хермунда и, кажется, зевнула.
— А как ты меня любишь?
На «фазенду», что ли, завтра съездить, подумал Сергей Степанович. Посадить там какой-нибудь поганый лук. Или щавеля нарвать. Он, говорят, в виде щей хорошо помогает от сердца. Всё равно делать нечего.
Выключив телевизор, он задёрнул штору и пошёл поспать. А что такого? Сегодня же суббота. Выходной день. Так что имеет полное право. Не книжки же ему читать, если телевизор имеется. С достопочтенными Барбосой и Хермундом.

─ Алло!

─ Алло! Это я.

─ Понял. Тебе делать не хрена?

─ Почему это «не хрена»? Очень даже «до хрена»!

─ Потому что время ─ полвторого!

─ Полвторого чего?

─ Того самого Взял, понимаешь, моду ─ по ночам звонить. Чего тебе?

─ А ничего. Угадай с трёх раз, где я сейчас?

─ Понятно. Потрендеть захотелось. Как выжрешь – слаще мёда потрендеть. А то, что совершенно трезвый человек, между прочим, спал ─ это тебе по…!

─ Ну, так где?

─ Где… Известно где! В «Ахтамаре», где!

─ Не угадал.

─ Тогда в «Трёх поросятах», где…

─ Опять мимо. Третья попытка.

─ Тогда в «Привокзальном». Больше негде.

─ И опять пролёт фанеры… У Ритки.

─ У какой Ритки? Сам же говорил, что её запретили по ночам торговать.

─ А она кому надо дала – и теперь опять круглосуточная.

─ Ага. Дала… И кто же, интересно, на такую страхогрёбину соблазнился, если прям дала и прям тут же взяли?

─ Она не в этом смысле. Она – деньгами.

─ С чем её и … Сколько принял-то?

─ Сто пятьдесят.

─ Врёшь.

─ Сто пятьдесят.

─ Врёшь.

─ И ещё сто. На круг – четыреста.

─ Ого! Вызываешь уважение! А голос как будто только сто пятьдесят.

─ Ага. Помнишь, как Мышлаевский отвечал Лариосику? «Достигается упражнениями!». Классика!

─ И ты, конечно же, достиг!

─ Чего?

─ Мастерства упражнений.

─ Можешь поздравить.

─ Поздравляю. От души рад! Гад!

─ И с этим не спорю. Конечно, гад. Разбудил тебя, как совершенно трезвого дурака, в пол-второго. Дня. Ну, чего? Ты скоро подойдёшь-то?

─ Чего? Куда? Зачем? Накой?

─ Накой…Освежиться, накой! Ну?

В ответ – молчание.

─ Ну?

Молчание.

─ Опять уснул, что ли? Придавил сладостно подушку?

─ Уснёшь с тобой… Одеваюсь! Какой же ты всё-таки гад, Костя Федотов!