Александр Воронин

История этого искусства своими корнями глубоко буравит грунт письменности. Так глубоко, что здешним автохтонам при одной только мысли опуститься так низко, сразу подташнивало, мутило в глазах, и они срочно отправлялись в пивную. И вот это уже история реальных предпосылок хип-хоповского изобразительного творчества в околотке.

Подойдя к пивной, но уже с обратной стороны, мужички, уткнувшись лбами в забор, сливали только что закачанную живую жидкость. Обязательно на забор. Среди них, щелбанутые Музой промеж глаз, даже во хмелю изливали на полотна ограждений своё творчество … Параболы, гиперболы… Преимущественно, графика несуществующих графиков и прочая абстракция. Зимой, некоторым из них нравилось ещё и снежные холсты расписывать нерукотворными вензелями. Когда в деревню завезли маркеры, в общественных уборных ими стало легче писать всю правду-мать. Правда, свою… горькую правду, правдушку, правдинушку. А с появлением аэрозольных красок, руки узников творческих подворотен по всей стране развязались по полной... и развязных тоже.

 

Наконец-то граффити добралось и до нашей деревни. Урожаем на таланты, правда, земля не часто щедра. На того самого творца год выпал как раз неурожайным. На длинном жестяном коричневом заборе этот местный одержимый белой краской напшикал короткое слово из трёх букв, причём одна из них икс. Причём, написано совсем не на латинице. Причём, оно напоминало знакомую уже нам историческую синусоиду.

– Надо сделать так, чтобы этот «ЛОХ» исчез! Совсем! Понятно?! – возмутилось начальство и таким образом отдало приказ.

Клин вышибают клином. Я вооружился таким же красочным баллончиком и отправился на ликвидацию лоха. Иду неброско. Навстречу – мужчина… Как показалось… Хмурый, даже сердитый. В чёрном пиджаке, серых брюках. И только два небольших конусообразных бугорка на груди предательски выдавали её, женщину… Далее по пути моего следования, одну из припаркованных скамеек насиживала полусонная от своих телефонов мелкая детвора. Перед ними, как павлин перед курами, кружил лет восьми обладатель новенького велосипеда со спидометром. Сидя верхом и уткнувшись носом в руль, его кудахтанье походило больше на восхищение:

– Пацаны, ух ты-ы!!! Я еду… три-и километра в ча-а-а-ссс!!! Тр-ри-и-и!!! Четы-ы-ы-ы-ре-е!!!

– Ну ты и де-би-и-ил!!! – протяжно, но равнодушно кукарекнуло с импровизированного насеста.

«Вот и подрастает новое поколение», – невольно подумалось. И тут я оказался около своего объекта. Вот он передо мной – ЛОХ». Я оглянулся: не хотел, чтобы дальнейшее увидело неокрепшее подрастающее поколение! Коротким штрихом вплотную подчеркнул букву «Л» и впереди дописал «С». Всё!

– Ну, что там ЛОХ? – Допрашивало начальство.

– Всё!

– Точнее.

– ЛОХ – СДОХ

– Ну вот и прекрасно! Спасибо за службу! Можешь же Родине помочь, когда захочу!

А я подумал: «Да!» – и расплылся в улыбке. И мне тотчас захотелось ещё сделать что-нибудь прекрасное на этой планете!

 

В детстве почти у каждого были наставники. Нет, не те, которые ровесники родителям, а те, которые учились в школе постарше.

Юрка, по прозвищу Эллипс, учил нас играть на гитаре, курить и ругаться матом. Жили мы тогда на одной улице. Разница в возрасте была лет пять. У него у первого появлялись музыкальные новинки, фантастические трафареты с Аллой Пугачёвой и «Ну, погоди!» Он умел плавать и здорово играл в футбол! Он не хитрил и был добрым.

По соседству с ним из шлакобетона был выстроен дом. Ставшая уже старой новостройка была не огорожена и никем не охранялась. И поэтому всегда была в нашем распоряжении в роли творческой мастерской. Отсутствие окон и дверей было, скорее, даже плюсом. Не было волнения за вторжение на чужую территорию, и расширялись возможности в подвижных играх. Но главное была крыша!

Здесь мы учились писать, переписывая песни; рисовать, копируя иероглифы аккордов и эстетически оформляя песенники; считать, суммируя шестёрки, десятки, тузы… и художественному (но не очень) слову.

 

Обучая меня ругаться матом, Эллипс говорил:

– Вот теперь ты знаешь основной набор. Дома обязательно тренируйся, повторяй! Чтобы не забыть…

Дома о тренировке я совсем забыл, хотя был один. Вечером, пока мама всё еще была на дежурстве, сестра, вернувшись с волейбольной секции, попросила меня загнать в сарай уток. Как назло (а может, наоборот), в этот раз они вели себя неоправданно глупо. Их водоворот на одном месте стал и меня закручивать. Я постепенно раскалялся. С моего лица можно было смело рисовать футуристический Марс. И тут я вспомнил о тренировке! Вот как раз случай и представился. Вначале робко, потом смелея, я выдавал классический отборный мат. И тут крякающий ручеёк нащупал своё русло и поплыл. Проходя мимо крыльца, я увидел в двух метрах от себя сидящую пригнувшись на скамье сестру. Её улыбка показалась мне ехидной. Глаза точно были округлёнными. Я побледнел… На Марсе наступил ледниковый период… Маманька так ничего и не узнала! Только радовалась, что у меня иногда всё-таки просыпается сознательность, и я сам изъявляю желание две недели подряд подметать и мыть полы в доме.

 

Щедро осыпая нас пшёнкой своих познаний, Эллипс был убеждён, что музыка – это для избранных, в ком скрыт потенциал (я – избранный! И мой потенциал до сих пор надёжно придавлен глыбой бесталанности).

Курение – для души. Курить я так и не научился, но он успокаивал: «Не переживай! Просто, видимо, у тебя нет души…»

А владеть матом необходимо абсолютно каждому! Я подумал: «Вдруг, правда, пригодится?!» И были случаи – пригодилось.

У меня перед домом радовала глаз большая красивая лужайка. Бывает же такое – никто не ухаживает, а она сама по себе всегда ухоженная. Ничего на ней нет, а и не надо. Глаза – как два бездонных озера, шёлковые локоны… Ой, отвлекся. Однажды иду с работы, а мою любимую лужайку, как свиную тушу разделывает одна сухая мелкокалиберная потрошительница. Сама даже не с соседней улицы, а дальше. Замерло всё внутри!.. До сих пор не свыкся…

Вот так прижопилась энергетическая язва перед носом и стала расширяться. Вырубила по соседству взращённые нами сирень, орех, барбарис, мирный воздух. Терплю. Вырабатываю терпимость. Но когда временно я ссыпал глину, она в очередной раз стала нудить, как комар около уха:

– Зачем сыпешь?

– Я временно.

– У меня здесь огород.

– До него ещё три метра.

– Ну и что!

– Ну… и что?

– Зачем сыпешь?

Полчаса она выносила мозг, испытывая моё терпение. Наконец, я сдался. Но моё воспитание не позволило мне оскорбить человека, поэтому я ей так сказал:

– У меня совсем нет желания посылать Вас на х…й! Я и не буду этого делать, хотя Вы провоцируете!

Был ещё как-то один полуподворотный случай, но то было чисто для тренировки…

 

Около творческой мастерской паслась живность. Одна коза оторвалась и пришла с нами бодаться. Кому-то из пацанов досталось даже пару метров на рогах проехать. Мы вокруг дома, она за нами. Мы в дом, она по пятам. Запрыгнули на окна в надежде отсидеться-переждать, для неё и это – не барьер! Одна в осаде весь дом держала! Звук блеющей козы воспринимался тигриным рыком и вызывал ужас.

Тогда Эллипс говорит:

– Пацаны, я её отвлеку на другую сторону дома, а вы тикайте в условленное место.

– А ты как?

– Не ссыте, я справлюсь…

Так и сделали. Вскоре прибежал Эллипс. Цел и невредим. Это было авторитетно.

Пришли к Сашке на скамейку. А у него всегда дома были какие-нибудь сладости. Эллипс спрашивает:

– У тебя родители дома?

– Не-а.

– Тогда притащи чего-нибудь сладенького…

– Конфет нет, но немного варёной сгущёнки оставалось…

– О, классно! Я люблю!

Я впервые узнал, что сгущёнка бывает варёной. А Сашка рассказал, как первая банка взорвалась, продемонстрировав воочию на потолке пещерные сталактиты. В отличие от рассказа, варёная сгуха меня не впечатлила. К тому же без хлеба я ничего не ел. Сейчас-то уже могу что-то и без хлеба, например, макароны с сахаром…

Всё содержимое, а было там треть банки, Эллипс навернул секунд в двадцать. Это при том, что вместо ложки орудовал указательным пальцем. Насухо вылизывая палец, спросил:

– Есть ещё?

– Там пустые банки. Может, на дне что-то осталось…

– Тащи!

Ещё в трех банках дно выскабливалось уже без посредника пальца, напрямую – языком.

Тут чьи-то родители крикнули, что по телеку начинаются мультики. Все разбежались по домам. В этот раз показывали про Карлсона.

 

Разучив на гитаре полтора аккорда, Эллипс говорит:

– Пора группешник сколачивать. Так как у тебя пока нет гитары, будешь на барабанах играть.

– Ух ты! Но барабанов тоже нет!..

– Но дома же есть старые кастрюли!

Задрав голову к небу и бросив её вниз, я кивнул, сияя от счастья – как легко был решён вопрос!

Но эту мелкую идею мы перешагнули, не спотыкаясь, потому что в Никулинском клубе были настоящие музыкальные инструменты! Ходьбы туда километров пять. Болтовня в дороге скрадывает время и усталость.

– Я сегодня еле выспался…

– Что значит еле? Либо ты выспался, либо не выспался…

– Пацаны, а у вас было так противно, когда засыпая, только начинаешь дремать, и в этот момент неприятно сильно дёргается нога… Какое-то шоковое пробуждение, и опять лежишь, баранов считаешь.

– Кстати, дед Баранов, у вас там на улице живёт… Наглый такой – везде без очереди лезет. Он, видите ли, участник войны.

– Какой, на хрен, участник?! Он предателем был. Полицаем. Наших в деревне вырезал! Дай воды глоточек, сушняк давит…

– Не соврал. Он же, действительно, участник войны. Только никому не объясняет, с какой стороны участник…

– А я вчера бабульку свою проведывал. Она меня «для аппетита» самогоночкой угощала! Прохожу по двору, смотрю: дверь в курятнике открыта. Куры сидят на насесте, рядом с ними, там же наверху, дремлет кошка… Тихо. Удивился. Пригляделся: а под насестом по полу ходит белая голубка. Она прибилась уже недели три как, и не захотела улетать. Вот так и живут дружно! Так и ночуют частенько вместе в курятнике: и голубь, и кошка с ними. Обалдел, интеллектуально выражаясь!

– Такая дружба, что любовь!

– Когда-то у меня была Любовь… Я ей свою любовь выразил на дереве. Выразил – вырезал. Как смог. Глаза б мои не видели, зато от души! Она тогда не оценила ни мою любовь, ни моё художество. Потом дерево стало сохнуть. Потом она по мне, вроде, тоже. Потом засохшее дерево срубили. От сушняка надо избавляться… Дай ещё хлебнуть…

 

Пришли в клуб. Вот оно всё! Настоящее! Гитары бренчали, барабаны гремели, и была «Ионика»! Славка играл на ней, будто учился печатать на пишущей машинке: одним пальцем одной правой. Звук блеющей козы воспринимался тигриным рыком и вызывал дикий восторг!

 

Позже, когда я стал изучать геометрию, я узнал, что эллипс не относится к совершенным фигурам, в отличие от круга. И кто бы мне ни говорил, что эллипс – это приплюснутый круг, я всегда считал, что эллипс – это круг в перспективе. Была такая вот фигура на улице моего детства…

 

На заднем дворе в старой большой кастрюле, приспособленной для сжигания мусора, языки пламени с жадностью ловили лузгать старые газеты и документы, периодически сплёвывая вверх шелуху. Денис скармливал им как избавление от хлама и ознаменование придуманного себе начала нового этапа жизни. Кидая в огонь уже ненужную историю, он старался, чтобы листы сразу охватывались пламенем, тогда они, как магнитом, притягивались к очагу, и любопытствующий ветер уже, практически, не мог их вырвать и пуститься с ними, точно озорной подросток, наутёк, на ходу косясь одним глазом в бумагу, удовлетворяя неуёмное любопытство.

Несмотря на то, что Денис рос послушным ребёнком, его мать всегда находила повод угрожающе призвать: «Иди-ка сюда!» Этой интонации он боялся больше, чем ночной грозы, испытывающей на прочность ушные перепонки и выжигающей своим неземным гигантским разрядом весь мрак заштрихованного бездонным дождём пространства… Когда идёшь один… Иногда укрываясь под навесом случайного подъезда, иногда непроизвольно пригибаясь от мощнейшего раската. Но небесная гроза не оставляла в его сердце ровно ничего!

Всё уже давно позади: и что-то не так понятое, не так сказанное, не так сделанное, не сделанное, не выученное; и разборки после школьных родительских собраний, когда выявлялось, что как прилежно себя не веди, обязательно где-то окажется примятой травинка, растущая за пределами тропы назиданий; но вбитое чувство виноватости пролетело неосознаваемой вибрацией из прошлого века в его нынешний смартфон. Понимая, что, хотя и нет повода, всё равно каждый раз, на мелодию входящего звонка в своём телефоне, Денис реагировал почти как тогда подростком, заслышав кремирующее зародыш самодостаточности: «Иди-ка сюда!»

Не успели ещё истлеть последние бумаги, как в это время в мышцах правого бедра с внешней стороны стала ощущаться лёгкая судорога. Денис постоянно носил телефон в правом кармане штанов. И это чудо технологий в прошлом, а ныне – просто повседневность, схватывая на лету намерения кого-то связаться со своим хозяином, создавало эти ощущения. Мышечное дребезжание ноги моментально заставило вздрогнуть сердце. Видимо, сложно вот так в одночасье перестроить свои чувства… Но главное было перестроить вначале мысли. И именно поэтому только что полыхал костёр перерождения. «Что с собой принёс этот сигнал?» – невольно по старой привычке, поначалу насторожился Денис. Хотя поводов так думать давно уже не было. Он всегда относился к своей работе по-настоящему добросовестно и всегда с трепетом и волнением перешагивал очередную финишную черту.

«В труде отслеживается совесть человека. А удовлетворение от заработанных денег, – иногда предавался размышлениям Денис, – является показателем баланса между собственным адекватным представлением о зарплате и тем, насколько в твоих услугах или товаре, то есть в тебе, нуждаются другие или даже само(!) государство. Нет, конечно же, существуют где-то в мире воры и вымогатели, но это тема совсем по другим понятиям». Официально в данный момент Денис не был трудящимся, он был фрилансером. Для того чтобы задержаться в штате какой-нибудь организации, необходим, по его мнению, хотя бы один веский повод из трёх, которые он же и сформулировал:

1.Зарплата, которая вполне устраивает

2.Коллектив, с которым не хочется расставаться

3.Сама деятельность, без которой невозможно представить своё дальнейшее существование.

Так как пока ничего подобного не сложилось, приходилось самому придумывать деятельность, без которой пока «невозможно представить своё дальнейшее существование». И вот оно, судорожное предвестие!

– Алло! Здравствуйте! Мне нужен Денис.

– Здравствуйте! Это я.

– Мне о Вас рассказали очень много хорошего…

– Очень хорошо, – подумал Денис, – что рассказали!

– Я бы хотел с Вами встретиться и обо всём договориться.

 

Два противоположных чувства внутри всё-таки мутузили друг друга. Они, то тяжело грохались куда-то вниз, то впиваясь когтями в стенки сосудов, снова карабкались вверх. С одной стороны, Денис точно знал, это показывал многолетний опыт, что несмотря на трудности в поисках решений неясностей, которые нагло хотят оказаться с тобой по ту сторону черты, он отлично справится с заданием. С другой стороны, он просто произносил как молитву: «Господи, помоги, чтобы всё получилось хорошо!»

Договорившись о встрече, первой встрече на новом этапе перестраивающегося сознания, он улыбнулся и поспешил в дом. Через минуту Денис вышел с листком бумаги, на котором только что написал два слова. Он спокойно скомкал листок и кинул в плещущий тлеющими огнями остаток костра. От жара комок стал ёрзать и раскрываться, и затем резко вспыхнул. И сквозь пламя читалось не такое уже зловещее «Иди-ка сюда!» И с каждой секундой, чем больше темнела бумага, тем светлее становилось на душе у Дениса.

Здесь больше никого не было. Она, вся такая пухленькая, гладенькая, в белоснежном наряде аккуратно взобралась на высокий стул у барной стойки. На тонкой длинной шейке, то слегка наклонив в одну сторону и следом в другую, то просто по сторонам, вертелась маленькая головка. Ярко-оранжевые её уста, вытянувшись «уточкой» — этот бич не миновал и эту особу, а с другой стороны, какие ещё могут у Утки быть уста? — разинулись рупором, и оттуда громким противным человеческим голосом прозвучал заказ бармену:

— Стакан помоев и порцию мидий.

Я, опешенный увиденным, подошёл к ним. И только навострив локти вперёд, прокатился ими по глянцевой столешнице, как Утка повернулась ко мне и, точно мы знакомы сто лет, спросила:

— Что это ты ходишь в полуприсядку, тут же не скользко?

— Привык уже за эти три недели… — невольно, вместо оторопи, которую вполне логично должна была навести говорящая утка, слетел ответ.

— Вот Ваш чай, — бармен, обратившись к моей собеседнице, машинально прикрыл крышку вазочки нашего с ней диалога. — С ракушками зимой проблематично. Прорубь успевает схватываться, пока их по дну ищешь. Я чуть один раз не околел, пока головой выход нашёл. Но я могу Вам предложить очень вкусную красную икру из желатина, будете?

— Нет, давай лучше «Гусиные лапки» или «Ути фрути», что там у тебя есть? — она, видимо, со всеми общалась запанибратски.

— Этого ничего, к сожалению, нет, — не очень опечаленно произнёс бармен.

— Тогда давай просто скибку батона. Он крошится у тебя хорошо?

— Да, вчерашний — прекрасно.

— А я вместо чая, пожалуй, кофе возьму, — привыкая и приходя в сознание, наконец и сам заказал капучино и пиццу, зачем, собственно, и заглянул сюда.

— Так что там про три недели? — решительно сняла крышку необычная болтушка.

— Солнце разыгралось и превратило снег в воду, а воду в лёд. Но прежде чем закончились выкрутасы со льдом, его плавило, коробило, наслаивало, пучило и осаживало. И вот уже как три недели наш посёлок полностью залит покоробленными ледовыми дорожками. Чтобы пытаться передвигаться, приходится идти на полусогнутых ногах, — снова неслось из моих уст. Спросить, кто она такая, я понял, не удастся. Это, как бывает, хочешь чихнуть, но так и не можешь.

— «Уточкой».

— Что? — не понял я.

— На полусогнутых, мелкими шажками — «уточкой», — пояснила она.

— Да, да, да…

Я лёгким перекатом развернул левую руку к себе. Бармен заметил этот жест и сказал: «Через минуту Ваш кофе будет готов». Я никуда не торопился, а просто посмотрел положение стрелок на циферблате. Они почему-то испугались меня: маленькая спряталась за большую, а та вытянулась по стойке «Смирно!»

«Ровно в полночь уточка превратится в красавицу», — мелькнула дурацкая мысль. Ничего, естественно, не произошло. Лишь, получив свои заказы (кофе был, к сожалению, одноразовый…), Утка сама поведала мне немного о себе и своём путешествии от дома до кафе:

— Я Утка не простая, ты это уже понял. Если кто возьмёт меня на ручки, головная боль…

— Обеспечена, — вырвалось нечаянно.

— Наоборот, — игнорировала шутку она, — моментально проходит. Вчера ночью к моему хозяину, пока он спал, депресняк пробрался. Вижу сегодня, целый день мутный сидит. Я ему говорю: «Возьми меня на ручки». А он бедненький нервничает, психует, отвечает: «Уточка, сходи, купи мне антидепрессантов. Я ведь тебя редко о чём прошу. За прошедший год ещё ни разу». Ну вот я и сжалилась над ним. Знаешь, леченье — это такая нуднятина. Хочется иногда альтернативного антидепрессанта. В этот раз он скромно: коньячку с шоколадом. Ни шопингов, ни Дубаев… Выхожу из дома, красота! Ночь звездатая! Фонари не мешают взирать на небо, ведь их нет. Но только ступила на ледовую дорожку, ни тебе неба, ни грациозной походки, ни вдохновений. Лишь высматривание под ногами мерзкой дороги, походка «уточкой», не иначе, мысли только: «Как бы не разможжиться!» Лёд нигде не среза́лся. Песком ни одной дорожки не посыпалось. Даже около вашего сельсовета. Они думают, что я их песок с дорожек слизывать буду?! У меня дома всё есть. Меня хозяин кормит «на убой»! Шучу, шучу. Я волшебная. Я им по наследству уже второе столетие передаюсь. Сама удивляюсь, как такая красота когда-то уродилась! — тут Утка с прихрюкиванием рассмеялась своим рупором до звона стекляшек в кафе. Бармен, на глазах превратившись в многорукого Шиву, не дал ни одной упасть с полок.

— Ну если ты волшебная, а хозяин щедрый, то рраз!.. и чудеса, не выходя из дома!

— Бог даёт каждой птице червя, но не бросает его в гнездо, — сходу выдала она пословицу, которую я раньше не слышал. Чувствовалось, что это её коронная заготовка. Тут под «птицей» она, несомненно, подразумевала себя, а под «червём», по-видимому, хозяина.

— Иду дальше. Страшно… — продолжает она. — Сзади рывками тюнькающий шорох нарастает. И это «тюнь, тюнь» всё ближе и ближе… Сердце замирать начало! Оказался одиночка-подросток, на ногах катился. Над шиферным коньком сельсовета обмяк чёрный флаг. Ночью он выглядит именно таким, ведь улицы без фонарей темны. Прямо перед крыльцом, на невольно создавшемся, но усердно не устраняющемся катке, какой-то автомобиль нагадил огромной тёпло-бурой какашкой снега и скрылся в неизвестном направлении. Вдруг фасадная стена вспыхнула пожаром, и на меня оттуда чёрная фигура чудища выскочила. Я инстинктивно отвернулась, а с обратной стороны лава раскалённая ползёт, уже почти у самых лап, ног, по-вашему. Красная светодиодная вывеска на магазине, напротив, погасла, и лава тотчас потемнела и стала прежним льдом, зловеще поблёскивающим от света недремлющих окон. Стенка стала прежней. Не успела бы вывеска погаснуть, — не ручаюсь, что не появилась бы вторая подобная куча. Мне вообще-то, что до того, но думаю, — она многозначительно приподняла одну бровь, — неоднозначным крестом сошлись здесь ледяные дорожки. Это значит, чтобы ступивший на эту скользкую тропу с вопросами, жалобами или предложениями к главе прежде десять раз подумал, стоит ли идти.

Утка покрошила весь кусочек батона в чай и отхлебнула. Для неё он был всё ещё горячий. Она попросила бармена подать лёд… А если не может сбить сосульку с крыши, то хотя бы снежок пусть сляпает!

—Иду дальше, — продолжила. — Вижу зрением, едва высветляющим полный мрак: силуэт, как будто человек навстречу идёт. И вдруг, на моих глазах этого человека начинает разносить вширь. Я онемела и чуть не оцепенела. Выручила на помощь прилетевшая успокоительная мысль: может, это двое шли, один отстал за другим и теперь приноравливается сбоку. Но нет! Силуэт всё шире и шире. Точно плечом к плечу их идёт уже трое, четверо… Всё ближе и ближе каблуками по льду грякают. Ужас! Куда бежать?! Прикинуться комком сугроба? Это ниже моего достоинства! Да и я выделялась бы своей белизной! Быть так нелепо застигнутой посреди дороги с обилием крепких, не сонных ещё домов… Лошадь — ммм, это была лошадь! — свернула вправо от меня, перешла на снежную обочину и одна одинёшенька обречённо продолжила свой путь в сторону центра. Не успела я оправиться от этого потрясения, как впереди на дороге труп замаячил. Послышалось шипение…

— Ночью чётко под землей слышна канализация, — аккуратно встрял я.

— Я это потом уже поняла… Не доходя до трупа, ещё звук какой-то, как будто кто горло хрюканьем чешет и синим глазом мигает. А труп в это время ползти начал! Ветер дунул мне в морду, лицо, по-вашему, и чёрный пакет с мусором оказался около меня. А хрюкало под капотом машины, засыпанной снегом. Видно, аккумулятор сдыхал. Видишь, трупачком всё-таки попахивало! Она же и сигнализацией пугала. — Утка наклонилась над чашкой и, мелко-мелко семеня челюстями (клювом, по-ихнему), вылакала чайную похлёбку.

Бармен, не обращая на нас внимания — он тут всякого навидался! — продолжал натирать стаканчики, красиво расставлять всё на полочках.

Я, допивая кофе, окончательно согрелся. Утка не забыла, что пришла купить коньяк и шоколад. И мы вместе вышли на улицу, оставив бармена одного.

Не успел я сделать пару шагов, как Земля накатилась на нас всей своей масштабностью. Как человек, пивший с леди за одним столом, я должен был спасти Утку. Но красиво! Я отбил Землю головой, как футбольный мяч, и это было ярко! Настолько, что очнулся, услышав в чёрно-белом плазмообразно-мерцающем космосе: «Слабак!» Приоткрыв глаза, я сказал:

— Я не слабак…

— Заговорил, а то молчал, как партизан! — сказал один в белом халате.

— Слаб, слаб ещё, — снова повторил другой, от которого мне слышалось «слабак». — Пусть до завтра в травмпункте побудет, а там посмотрим. Это у нас какое-то «Ледовое побоище» в этом году!

У меня страшно болела голова, и я попросил:

— Дайте мне Утку…

— Сейчас, сейчас. Медсестра, принесите больному «утку».

— Нет, не эту, — сообразил я, — а с которой только что разговаривал.

— Вы точно с уткой разговаривали, не с «белочкой»? — уточнил врач, в халате таком же белоснежном, как наряд моей собеседницы.

— Точно. Она сказала, что если взять её на руки, то головная боль моментально проходит.

— Хорошо, хорошо! Вы только не волнуйтесь! А «уточку» вам медсестра всё же под кровать поставит, пусть стоит на всякий случай, — ответил он и вышел из палаты.

10.02.2016

Она совсем не героиня этого рассказа. Просто она, читая очередную главу (хотя делала это не смакуя), вдруг закрыла книжку и, легко сорвавшись с потрёпанного, болезненно кряхтящего диванчика (ещё динозаврами переброшенного через Мезозои и Кайнозои к ней во двор, и удачно тут приткнутого в закутке под навесом) — где в тайне от солнца этим и занималась, — оставила несвежий брикет в сто тысяч слов на тут же сколоченном столике. После чего была внезапно поглощена чёрной дырой галактики своего дома.

 

А он транзитом проскочил ряд городов и чью-то свиноферму, с трудом преодолел бермудские поляны и несколько кордонов посадок, легко перемахнул через посапывающий забор и наконец, оказался у неё во дворе. Его случайный визит был неожиданно приятно встречен, что было подмечено тонким выражением радости и заметным оживлением. Кувшин на штакетнике начал приплясывать, глухо цокая своему хитровыдуманному танцу, летний душ замахал занавеской, а припаркованный где попало детский велосипед вообще завалился от счастья в траву, прыснув пару раз заливистым звоном. Оглядевшись вокруг, он увидел сразу за домом рядком в шеренгу растщие пирамидальные тополя, бритые с затылков вечной тенью северной стороны. Вокруг яблони, отошедшей в затишье поближе к сараю, как на невидимых колышущихся паутинках, подвешены мелкие фруктовые мушки. Весь двор в зелени райского спорыша. Только дорожки, выложенные пластушником — этими большими бесформенными слитками — к калитке и сараям, бесполезно местами удобрены курами, выпущенными сюда для ухода за газоном-самородком. Большое разновозрастное семейство зелёных велюровых ёжиков забралось на тёмные крыши сараев и, не испытывая неудобств, отсыпалось на солнцепёке. Самозваному визитёру захотелось в непричёсанную эстетику внести немного порядка на свой вкус. Поэтому он хорошенько встряхнул здесь пыль, пнул со скамейки давно забытый потрескавшийся мяч, который, шмякнувшись с полуметровой высоты, печально выдохнул, сделал попытку отскока и, обессиленный, обнял землю, прикрыл, но затем снова распахнул дверь в сарае, а прислонившийся к нему сгнивший трап, жутко напоминающий деревянный крест с прямыми и внизу наклонными поперечинами, уложил вдоль стены. Заметив на бельевой верёвке маящийся постиранный пакет-маечку, после небольшого надувательства высвободил на волю. Теперь можно расслабиться и, сидя вот на том диванчике, полюбоваться из надёжного укрытия своей работой. Любое существо в природе нуждается в покое. Это только акулы, как парящие планеры, остановившись на мгновение, сразу идут ко дну и погибают. Мимоходом, он шмякнул входной дверью местной галактики с наигранной досадой, что не успел молодой девушке шаловливо задрать юбку и, по-ребячески лихо, прыгнул в неостывший ещё диванчик. Прямо перед ним, на крепко сколоченном столе с давно обновлённой умбристым пластиком крышкой млела от жары вновь початая книга. Разделив на неравные части (верхняя была тоньше), из неё торчал розовый квадратный язык. Полистал её: так, дамский бульварный роман. В нём даже каждый лист имел по две страницы одновременно. И хотелось его уже захлопнуть, как взгляд притянуло то, что служило закладкой. Это была обыкновенная промокашка, которую, пожалуй, сейчас и не встретишь. А как красиво, умиляюще звучит, настраивая на романтичный, утрированно нежный тон это слово — Промокашка… На ней было нежно выведено: «Ты самая, самая, самая…» и далее весь квадрат стороны — фиолетовая мужская рукопись. И хотя она стала отворачиваться от него и прятаться за шелестом беспокойных страниц, смутно, размазано, но он успел сфотографировать взглядом, чтобы когда-нибудь попытаться расшифровать. А пока так даже интереснее! Пусть эта загадка останется на потом. Может, она будет по одному новому словечку считываться с оригинала в течение всей жизни. Увиденные слова соотносились только с образом этой нежно-розовой, нежно-бархатной, чувственной скромницы, и Ветер незамедлительно предложил ей показать весь мир, страсть скорости и высоту полёта. «Ты могуществен, но всё-таки прозрачен настолько, что призрачен!» — колебалась она. «Видеть меня я не пожелал бы и врагу!» — объяснял он природу своей таинственности. Промокашка в нерешительности долго ещё трепыхалась, удерживаемая толщей листов, и всё-таки, медленно подобравшись к самому краю, в отличие от сплющенного мяча, испытала реальность антигравитационного полёта. А он закрыл книгу и хорошенько встряс. Гулко все слова перемешались внутри. Вот это будет шутка! И подхватив татуированную нежную спутницу, они помчались быстро прочь, как пацанва, нашкодившая ночью в чужом дворе. Но не успев взлететь высоко, Промокашка влипла в стенку обветшалого сарая с плешивой макушкой, парой усталых мутных окон и расшагаканной дверкой, с повисшим там на одном гвоздике маленьким засовом. И не то чтобы этого ей хотелось, но и оторваться уже не могла. Его рябая поверхность проступила и через неё. День резко нахмурился, и астрономическое множество жидких хлопков загромыхало во всей округе. Солнце на всякий случай решило отсидеться за ширмой. Дождь холодными полосами жиганул плоть, которая с испугу мгновенно стала прозрачной, оставив на стене лишь фиолетовые чернильные строки. И сразу же несколько жёстких ударов ливня рассекли в нескольких местах тонкое беззащитное существо, случайно попавшее в эту мясорубку. Подлетевшая стая пираний в считанные минуты разлохматила беспомощное тело, зверски выдирая клоки кровожадными хапальниками. Молча, ни на кого не ропща, оно покидало этот совсем не отведанный мир, пока наконец, было проглочено всё до последнего волокна, до последней запятой. Не задерживаясь, победным маршем под внушаемую барабанную дробь, мокрый полк продолжил свой не знающий отклонений парад преображения прямиком по другим местам, даже и не заметив, как навсегда только что уничтожена была чья-то радость. Пусть даже одного единственного, может быть даже, одна единственная.

 

Как ни в чём не бывало, высунулось солнышко. В это же время вернулся запыхавшийся Ветер. Чёрная дыра впервые выплюнула — пожалела такую красотку — девушку, которая вернулась к своему ненадолго прерванному чтению, чтобы быстрее ознакомиться, что ещё там есть интересного и, не затягивая, вернуть подруге её книгу. Она несколько удивилась, не обнаружив чужой закладки, но примерно раскрыв разворот, поймала знакомые места. Дальше было такое впечатление, словно это она уже читала. Ветру было безразлично, что фокус не удался, что в этой книге слова как не тасуй, ничего особенно не менялось. Он моментально высушил все мокрые дела, но Промокашку так и не нашёл. С тех пор он одиноко носится по свету, иногда скуля, иногда завывая и буяня, и уже почти не озорничая. Лишь изредка встречающиеся на лету разрозненные слова он благоговейно собирает, понимая, что, сумев восстановить тот самый текст, сможет долго хранить в себе её розовый образ. Несколько из них ему уже встретилось. «… самая… очень сожалею, что…»

21.02.2016 

Неторопливо, прыгающим мячиком, теряющим амплитуду, приблизился тридцатишестиэтажный дом из хрома и никеля, из рельефного стекла тонированного и прозрачного, из теллафима и ургатонала, составленных так искусно, словно на дом вскарабкалась гигантская сороконожка с перламутровым хребтом игуаны и застыла, опираясь на выдвинутые хрустальные ящики-балконы, выдержанные в общем индустриал-арт стиле. Сразу же дом вместе с землёй накренился вправо и так пока и оставался, слегка покачиваясь. Серафим Леонидович постоял ещё с полминуты строительным «конвертом» (упёршись прямыми руками в колени) и, сделав последний глубокий вдох, означающий конец утренней пробежки, разогнулся. Небоскрёб вернулся в исходное положение. Утренняя свежесть, заигравшаяся в общем городском дворе среди низкорослых деревьев и кустарников со скульптурно оформленными кронами, разлёгшаяся на идеальных газонах и прыгающая по лентам художественных дорожек, привлекала своей непосредственностью. Но вот мимо просвистела стайка лыжниц с палками, но не на лыжах. Беззвучно подъехал электромобиль без окон и дверей, по пояс в холке. Не успел усмотреть, как из него вышла девушка. Она, не оглянувшись, звонко сразу пошла к подъезду. Машина сама припарковалась и, чмокнув ей вдогонку, мгновенно заснула. Какой-то из двенадцати датчиков ловко поймал необременённый взгляд молоденькой автомисс, подпустил её очень близко и отворил вышлифованную скалу входа в дом. Пока в этой громадине на четырнадцатом этаже, в одной из квартир ещё отдыхали (под присмотром бабушки) приехавшие с вечера на побывку внуки, а точнее правнуки, Серафим Леонидович ещё посмаковал мятный воздух, и в этот момент к нему пришла мысль не дожидаться полудня, а сейчас заказать для внучат всяких вкусностей. Он, не касаясь экрана телефона, вызвал нужный номер и как всегда в ответ услышал, что уже через десять минут всё будет доставлено по указанному адресу. Накручивая задом, озорно подражая девушке, он почапал её маршрутом. Скала также разверзлась, и он оказался непосредственно в лифте, который при отсутствии особых указаний сам поднимает жителя на его этаж.

 

Серафим Леонидович, когда открыл дверь в квартиру, его чуть не сшибла звуковая волна смеси дабстепа, чилл-аута и трип-хопа, надёжно удерживаемая мощной звукоизоляцией стен во всём этом доме. «А ребятишки-то со вкусом! В нашем полку прибыло!» — отметил он довольно, а через пару шагов в дверной проём увидел, как посреди зала на никелированном шесте кружила свои шаманские топлес танцы черногривая красавица-ведьма, по-другому её не назовёшь. Взгляд хозяина, чем-то руководствуясь, плавно поднимался снизу-вверх. Цве́та воронова крыла, на высоченной платформе туфли, уже носили её над полом. Прожаренное без малейших пробелов холёное тело, украшало два маленьких, расшитых бриллиантами треугольничка посередине этой танцующей фигуры, один спереди, а другой, чуть меньше, сзади. Тянущиеся друг к дружку серебристыми тонкими ручками-тесёмочками, они старательно обнимали её, чтобы удержаться и не соскочить. Красивая силуэтная линия, неуловимо переползающая с бёдер на талию, не уползла бы с холста. Наклеенные ресницы оттягивали книзу на полглаза отяжелевшие веки. Нащупав вытянутой рукой стальное древко ведовской «метлы», она вдруг стала мистически, плавно, по спирали подниматься вверх. Теперь, вцепившись в шест двумя руками и извиваясь, как змея, в немыслимых космонавтам ракурсах, сделала продолжительную вертушку воздушных шпагатов. «Брюллики» держались крепко и всё равно отвлекали от прелести технической стороны крутящего момента. Примагнитившаяся под потолком пятка к хромированному станку не позволила ей далеко улететь. Она стекла на пол и несколько поплескалась там. Восстав, обняла металлическую трубу, как берёзку, и медленно и широко лизнула её. Серафим Леонидович болезненно сжал губы, подсознательно подразумевая (не смотря на то, что в комнате тепло), что к металлическим трубам язык примерзает до сдирания кожи. Но этот скользил.

— Психея Игоревна, — обратился он вдруг как-то официально и громко, — это что это вы тут детям устроили?!

— Деда пришёл! — обрадованно закричали дети и, сорвавшись с дивана, подбежали навстречу к деду. — Это мы сами кино включили. А бабушка на кухне булочки делает.

Из кухни показалась в белых перчатках муки, с припудренным кончиком носа Психея Игоревна:

— Да вот, пока ты бегал, дети проснулись и включили телевизор.

— Гуатоника, Хуладон, — дед хитровато посмотрел на внуков, — вам не рано такие фильмы смотреть?!

— Это же «Пришельцы снова атакуют»! Мы его уже два раза смотрели! — головастый и смышлёный первоклашка зажёг голубой огонёк своих глаз и стал руками показывать «каратэ». Только во время телепросмотров он мог, как бы забываясь, сосредоточенно сидеть.

— Я вижу, что атакуют.

Дед взял пульт и, выключив огромный голографический телевизор, распылил длинноногую загорелую амазонку, которая по сюжету фильма не атаковала, а просто работала в ночном клубе, куда должны будут свалиться, проломив крышу, пришельцы.

— Деда, это же обычное стрип-шоу. Мы даже знаем, откуда дети появляются…

На год младшенькая сестричка Гуатоника, тоже голубоглазая, но степенная девочка, видимо, даже хотела рассказать, но тут раздался звонок, извещавший, что курьер с товаром ждёт внизу. Впустив «пришельца» в дом, деда вышел в холл его встречать. Хуладон, позитивно рассуждая, сказал, что ему «всё равно как раз пора» кормить и выгуливать собачку, что он и сделал. Буквально в три щелчка на своём планшете он покормил, выгулял и уложил спать свою Пинки-Тинки. А Гуатоника, отправившись на променад в соцсети, попала к домовятам и стала им «печь пирожки» (подражая бабушке).

— Дети, пока пирожки будут готовы, я вам тут кое-чего тоже повкусняшничать купил. Хуладончик, ставь-ка чайник! Гуатонушка, зови бабулю, пусть оторвётся от своей побелки… и нож захватите.

— Деда, ну какая же это побелка? Это же мука! — рассудительно пояснила, но оценила шутку внучка.

Снова дедушкин телефон напомнил о своём существовании.

— Алло!.. Да, я слушаю.

— Серафим Леонидович, мы знаем, что когда-то вы занимались живописью, — говорили в трубку. — Мы хотели бы Вас попросить принять участие в нашей выставке раритетных творческих работ. В преддверии, так сказать, нового двадцать второго века, было бы очень полезно познакомить нынешнюю молодёжь с этим незаслуженно забытым видом изобразительного творчества и пообщаться не с формальными нынешними музейными работниками, а непосредственно с оставшимся в живых ветераном кисти и холста. Если у Вас сохранилась хотя бы одна работа, и Вы надумаете к нам присоединиться, мы будем этому безмерно рады!

— Хорошо. Я обдумаю Ваше приглашение. — Серафим Леонидович отключил сигнал и начал организовывать стол.

— Деда, а кто это тебе звонил? А что тебе предлагают?

— Звонили из оргкомитета выставки. Хотят, чтобы я со своим более полувековым этюдом там принял участие.

— А что такое «этюд»? А покажи нам.

Единственно сохранившийся этюд (остальные были проданы, подарены, какие-то сами незаметно расползлись) — их и было-то немного — лежал в антресоли. Изъяв из недр общесемейного тайника картину без рамы, дед привёл в восторг юных первых созерцателей работы, подумывающей стать экспонатом.

— Ух ты! А что это? А из чего это? А как это?

— Было это очень давно, пятьдесят с лишним лет назад. — Серафим Леонидович вдруг полностью погрузился в густоту воспоминаний, связанных с этим этюдом, не забывая, однако, прореженными фразами повествовать историю детям.

Место было выбрано заранее. Вдоль кирпичной стены в рядок красовались несколько высоких голубых елей. Их породистые мохнатые лапы нацепляли большущие колтуны снега. Меж ними, прижавшись к земле, затаилась скамеечка. За стеной длинная лестница, по краям которой летом каскадами стекают разноцветные ручьи приземистых цветов, а сейчас там горы счищенного со ступенек белого добра. Слева расположился большой амфитеатр. Зрителями на скамейках в ярких жёлтых, красных, синих одеждах там ульи, а далеко внизу, занимая всю арену, устроили зимнее шоу хрустальные яблони-блондинки. Я расположился, раскрыл крышку этюдника и установил холст. — А что такое «этюдник»? — «Фотошоп» по-вашему. На палитру из пухленького алюминиевого тюбика выдавил маленькую зефирку титановых белил. Нет, кушать её нельзя. Потом по краю другие цвета заполнили ряд. О, этот запах масляной краски, да на лёгком морозце! Пока делал подмалёвок, пришли трое мужичков в пуховиках и стали длинными палками сбивать с ёлок снег. «Экскурсий, — отшучивались они, — стало мало. Но сегодня их будет ещё меньше, так как три здоровых остолопа с палками вокруг ёлок бегают!» На самом деле такая тяжесть зачастую не под силу деревьям, их ветки больно трещат, ломаясь в суровых условиях природы. Снежный ком прямо за шиворот угодил одному благодетелю, и он, сбежав по нотной лесенке, весело проржал, безнадёжно шаркая в задворках воротника рукавицей. Попали все на полотно. Смещая на задний план их мажорные басы, издалека стала прослушиваться французская речь. Тогда в тех местах это было редкостное явление. Знавший на этом языке с детского сада (после игр с сестрой в «Школу») всего три слова: «слон», «мяч» и «здравствуйте», последнее выпалил проходящей мимо паре. Они развернулись и что-то залопотав-залопотав с сияющими не меньше, чем у меня, лицами подошли ко мне. Вытряхивая мусор из головы, разводя руками и пожимая плечами, я давал понять то, что девушка и так давно уже поняла и выступила в роли, надо полагать, ей привычной, переводчика. Пяток искренних вопросов-ответов о моей работе и положительный отзыв окрылили меня. Они ушли, но оставили свои координаты, чтобы я при первой же возможности связался с ними и приехал к ним в гости. Через неделю я улетел в Париж. По каким только красотам они меня не поводили! Бульвар Капуцинок, Эйфелева башня, Лувр, площадь Бастилии! Мало-мальски освоившись, я стал один выходить на прогулки. Людные узкие улочки, в точности эмоционально переданные моими любимыми импрессионистами, были у моих ног. Среди огромного количества достойных парижанок мой взгляд остановил одну. И мне предельно стало понятно, что она в меня тоже втюрилась. Я сам подошёл к ней, так как она сдвинуться без меня уже не смогла, и только хотел взять её за руку — бац, снег мне в лицо! (Это, по-вашему, когда интернет отрубился.) Один из снеговыколачивателей около меня ель спасал. «Извини, братишка, этот шальной ком, — искренне произнёс он. — Картину тебе не повредил?» — «Ничего, всё в порядке!» — «А что, кстати, эти с тобой балакали?» — «Видел момент, когда они кивали в вашу сторону?» — «Ага!» — «Так вот, спрашивали, что это за три богатыря?» Умилённо засияв, он только и буркнул: «Да, ладно!»

— Деда, не поняла… Если на тебя снег свалился, то как же ты в Париже побывал? — изумилась Гуатоника.

— Это как… — Серафиму Леонидовичу хотелось понятнее объяснить современным детям про перелистывание виртуального альбома фантазий и воображения. — Это как, если бы нашёл этих французов в инстаграм и походил по их страничке.

— А-а, понятно… — глядя в никуда, сказала она.

— А как ты так лёд нарисовал? — Хуладон пальцами подмёл холст.

— Есть такой инструмент — мастихин. Набранная краска, как шпателем наносится и смазывается. То, что в «Фотошопе» можно сделать «пальчиком».

— Понятно, но можно и «векторным блюром», — поведал свою компетенцию в этом деле внук.

— Ух ты! — продолжала восхищаться внучка. — Классно, деда! А что потом, после снега?

— А потом, закончив, я свернулся и пошёл домой. Это у вас будет означать: «сохранился», «закрыл программу» и «пошёл на кухню включать чайник». — Дед улыбнулся и подмигнул.

— Дедушка, какой ты у нас молодец!

Дети кинулись по-обезьяньи обнимать деда и даже карабкаться по нему. Выплеснув эмоции, они уселись за стол, а Серафим Леонидович, определённо что-то задумав, достал из кармана телефон.

6.03.2016

Наступило настоящее весеннее тепло. Сегодня первый день недельного отдыха, устроенного страной всё ещё в честь Первомая, – социалистического праздника весны и труда. Заканчивая свою повседневную работу, солнце уже передало свой пост вначале электрическим огонькам, а затем и ночным небесным светилам. Загорелось и желание попить чайку на свежем воздухе с друзьями. Сергей расположил в уголке уютного ландшафта, созданного в своём поместье и обустроенного для медитации, приёма гостей и личного наслаждения от сиюминутной связи с природой, настоящий дровяной самовар 1959 года, привезённый им только что из поездки в Питер. Вместе с ним привезены сразу были и сосновые сухие шишки, которые девушки так любили собирать.

Пока самовар демонстрировал новому хозяину всю свою удаль, Сергей обзвонил друзей. Наталья, хозяйка, в это время из столешницы, к которой ещё на фабрике были прикреплены четыре ножки, создавала горизонтальный праздничный горельеф посредством блюдечек, чашечек, тортика и сладостей, а также: рюмочек, бутылочек и разного вида закуски…

Ночными бабочками на огонёк приветствия прилетели на крыльях Фордов, Фольксвагенов и Рено друзья, внося тоже свою лепту в меняющееся объёмное панно садового гостеприимного стола. Вначале добавлением чего-то, а затем с негласным единодушием сведя всё к минимализму.

Среди вымощенных пластушником дорожек, в унисон движению идущих, возникала и затем снова исчезала глянцевая луна.

Царь зверей, очертания которого сейчас читались с трудом, однажды взобравшись на крышу тут же стоящей баньки, обосновался, как на гнезде, на перекрёстке кружевных прутьев, расположенных согласно сторонам света. Было тихо. Лев в гнезде дремал.

Самовар уже к этому времени надёжно вскипятил воду и скромно в сторонке ожидал новой команды. Тем не менее, в лунном свете его силуэт выглядел ещё более величественно. А при перемене ракурса, даже голубые матовые блики проскальзывали по его стенкам и ручкам. В окошках шейки мерцал свой собственный огонёк. И всем хотелось самолично кинуть в его кувшин шишку и раззадорить там натужными выдохами хранящийся жар. Некоторые шишки оказались велики, и тогда сжимали их кто силой рук, кто подошвами ног, до проходящего размера. Недоступность видимости маленького огня с лихвой компенсировалась возобновлением больших прозрачных клубов дыма. Получался маленький паровозик. Когда же чей-либо фонарик своею подсветкой начинал играть с дымом, то перед зрителями представал магический миниспектакль, завораживающий переливами тонального диапазона и калейдоскопа улетающих завитушек.

И были тосты… И оказалось, что первый выпили за австралийцев. За их 888, которыми они украшают свои дома. Это они в середине 19 века воплотили идею утописта, что каждому человеку необходимо 8 часов на работу, 8 часов на отдых и развлечения, и 8 часов на сон, добившись перехода на 8-часовой рабочий день с сохранением прежней заработной платы. Сегодня это и есть наш Первомай!

И были тёплые беседы, и был горячий чай. Самовар не гордился, но был рад, что он снова в боевом строю. Что автоматические чайники, массово входящие в быт с середины 90-х годов прошлого века, не лишили вкуса гурманов эстетической старины. Более того, приятно потом было узнать, что в Туле с 2005 года возобновлен выпуск тех самых жаровых самоваров, с соблюдением исторических технологий.

Поднеся чашечку к стеблу крана, с каким-то даже трепетом прикасались к ветке и вращали её, утяжеляя фарфор кипятком. Кто-то даже чувствовал тонкий хвойный дымок в чае, кому-то не давал это ощутить незнакомый парфюм соседки… Небесные ковши следили, чтобы воды в самоваре было достаточно.

Провожались, как всегда договаривая на ходу затронутые темы, и не забывали посмотреть на ясное полуночное небо. И все смотрели по-разному. Кто-то разыскивал знакомые созвездия, кто-то точно знал, что там виден Марс, а кто-то смотрел на очень далёкую звезду, но взгляд его был сфокусирован дальше. Намного-намного дальше…

Не слыша уже голосов гостей, самовар вяло посапывал один в саду в ожидании, что сейчас вернутся хозяева, возьмут его на ручки и занесут в дом.

 

I

Солнце – огромное воспалённое око Земли, целый день, не находя себе места, не давало и никому покоя: основная масса человечества суетилась по делам, меньшая находила себе занятия по интересам, а совсем беззаботная, изнемогая от жары, вынуждена была что-то предпринимать. Но теперь ветер приложил на него прохладное облако и, успокаиваясь, оно отправилось на ночлег. Раздался запах свежести и вечерних цветов.

Трава около дома уже выросла до неряшливости.

Коса, замороженная за зиму, успела оттаять и даже начала сохнуть по работе. Теперь она с удовольствием пошныряет в буйстве новой травы, придавая природным островкам опрятный вид. Широким замахом вправо-назад взвожу невидимую пружину, и со звоном обратно вылетает стальной однобокий изогнутый клинок, надсекая траву у самого корня. Взвод – вылет, взвод – вылет. Зигзагообразная полукруглая траектория неспешного напористого продвижения вперёд.

На мочку уха сел комар и начал перекачку моего сока жизни… Значит, самка. Жалко прерывать отстроенный метроном покоса до конца рядка. Пусть раздуется и лопнет от удовольствия… хоть кто-то… хотя бы раз в жизни, если раньше не грохнется оземь от напитавшейся радости. Если бы не звенящая в ушах музыка этого маленького сенокоса, прихлопнул бы безвольно, по простоте рефлексивной. А теперь эта нудная особь, гротескно демонстрирующая иные существующие среди людей взаимоотношения, мною невинно невольно удовлетворена.

Домахался до штакетника, уложив слева от себя возникающую ершистую зелёную гирлянду. «Лети, лети от греха подальше. Откладывай теперь спокойно свои яйца, десятками, сотнями… И ещё поживи», – не дождался края насытности и деликатно предложил ползти шестилапой даме небесными тропами до своего болота.

«А где моё болото? А вот это всё вокруг и есть моё болото… И есть в нём лебеди, а есть пища для них. И как соблюсти баланс?». Тема для бессонницы, но пора косу поправить. Надо успеть сегодня привести вокруг дома территорию в порядок, чтобы завтра, накануне такого события, можно было расслабиться. Сосед уже намедни подлатал свой штакетник, тётя Валя за неделю метёлку стёрла об асфальт, запятнанный кляксами раствора, пока сантехники чинили уличную колонку. Вспоротый в том году асфальт, закидан теми же потрохами и сверху заклеен свежей латкой. «З-с-з-с…», – заплетает воздушную косичку по острой кромке опасного полотна оселок. Через день начнут съезжаться на ярмарку вначале торговцы, а затем и гости всенародного гулянья. Приятно осознавать сам факт такого масштаба в своём посёлке.

 

Утром, обыкновенно выспавшись, включил чайник. Из металлической баночки с индийскими мотивами (кто-то снова неправильно закрыл крышку: рисунок на крышке должен быть параллелен рисунку на стенке, при этом шовчик находиться слева), из баночки, куда давно уже ссыпается любой купленный чай, в этот раз «Принцесса Нури – Выпил и почувствовал себя принцессой!», – прямо в чашку насыпал заварки… Ну не может мужик почувствовать себя принцессой, если только он не Кончита! Суета за окном не отвлекла чётко совместить рисунки и, вернув на полку, залить подошедший кипяток.

Около колонки, как по счёту, мирно галдели десять женщин с белыми от известковых потёков вёдрами. Некоторые держали помазки для побелки. Чтобы лучше на себе ощутить размах мероприятия, начальство своим работникам культур и администраций вместо авторучек всучило флейцевые кисти и помазки, вместо мыслей – вёдра, вместо блокнотов – бордюры, плиты и стволы деревьев. Так как вёдра уже побывали в работе, то выбеливанию, видать, подлежит большая площадь.

Худенькая коромыслом повисла на ручке колонки, пытаясь добыть воду. Такая же струйка, извлечённая на свет, не удовлетворила крепкую цветущую даму в цветочной футболке. Тогда она поставила коромыслообразную на землю и, не сгибаясь, вытянутыми руками упала на освободившееся металлическое дуло, выдающееся из колпака колонки и нацеленное прямо на неё, собой спасая остальных. В образовавшемся треугольнике между землёй, чугуниновой поганкой и дамой, временно ставшей гипотенузой, жирно забарабанила вода.

Кто уже наполнил свои вёдра, пока ждали остальных, одинаково наклонив головы, с допустимым отклонением синхронности помешивали одной рукой щётками на длинных ручках побелочное молоко. Точно, когда человек, погружённый в свои раздумья, бессмысленно чертит палкой что-то на песке.

Все в головных уборах, в основном, в панамках. Этакие разношёрстные Мэри Поппинс. Некоторые килограмм под девяносто. Оживлённое щебетание медленной стаей удалилось за экран окна. Но тут появился спецназ из ЖКХ с миноискателями, преобразованными для уничтожения непонравившейся торчащей травы, и лёгкими перебежками оживили начавшуюся, было, статику.

 

Скучное пожирание с батоном: ветчины, масла и копчёной колбасы, а под финиш, просто мягкой, неприторной слоечки, покуда от чая на дне не остался только сырой муравейник, пропустим. Скажу лишь, что решил в роли тренировки перед завтрашним ударным днём слегка прогуляться и, заодно, на источнике набрать водицы. Закончилась. Завтра будет теснота и очереди. Завтра будет очередное событие исполинского масштаба. Выглаженные рубашечка и штаны с нетерпением ждут на вешалке яркого выхода в массы.

Тихая узкая улица посёлка. Народ ходит здесь по асфальтовой дороге. Машин не больше, чем оазисов в пустыне. Редкая обнаружит себя. В основном, подъезжающая к дому или оставляющая его. Между асфальтом и красной линией усадеб получилась метра в два шириной полоса дикой травы. В этом прогале дикости, всё же стараясь держаться середины, ютятся одноногие великаны, несущие людям свет. Ходить и, тем более, ездить там, нет ни удовольствия, ни нужды. Непонятно зачем, кто-то между своим штакетником и одной из этих бетонных ног, вбил четыре корявые тонкие ржавые трубы и, не поднимаясь с колен, дважды перечеркнул это толстой проволокой. Метровый железный рот из тонких губ и гнилых зубов. Он себе не рад. Его таким создали. Кого он сможет дождаться?

Около плетня стоит тракторный прицеп со вспухшими от долгой тяжёлой работы боками. По сухой, накопленной морщин поверхности выступающими жилами проходят брусы жёсткости. Молчаливый, всегда готовый тащить всё, что на него взвалят, если только действительно не проколол ногу или не поломаны рёбра, сейчас он отдыхает, совсем не беспокоясь об одиночестве и в неведении праздников.

 

Окутанный тканью штанов, запел в кармане телефон. «Best друг». К нему приехал в гости, с прицелом побывать на празднике, его однополчанин. Они вместе служили в музроте, и поэтому встреча состоялась, естественно, с остальными музыкантами, при подключенной аппаратуре. «Best» предложил заглянуть к ним в клуб. Когда я вошёл в зал, забойно звучала создаваемая музыка. Прозрачным потоком летящие звуки синтезатора, рычащие гитарные риффы, сочный вдавливающий бас и плотные, мясистые звуки барабанов, вместо многолетних занятий йогой, заставляли сердце в эти моменты стучать в ритме рисуемых размеров и синкопов. Неизвестно, что больше друг друга подстёгивало: то ли радостная встреча, наполненная воспоминаниями, создавала драйв, то ли раскочегаренный локомотив стройно несущихся вперёд звуков захлёстывал эмоциями ребят и заставлял качать в ритм длинными шеями портьеры и подвизгивать от удовольствия смакующие окна. Это даже походило на джем-сейшн. Любимые аккорды впитанных мелодий приправлялись не только однажды разученными и до сих пор бережно сохраняющими каждую нотку авторскими проигрышами, но и своими вкусными импровизациями. С нарастанием эмоций множились децибелы. Заполнив всё пространство сцены и зала и расперев стены, звуки, рассказывали потом очевидцы, кое-где прорвались наружу.

Она… Это была девушка приехавшего друга, в очочках в чёрной оправе, с косичками и рюкзачком за спиной, скромно сидела на последнем ряду и читала книгу. Читала книгу! Здесь! Всё это время! Я сам, когда кого-то жду, отключаю в машине магнитолу и читаю. Но здесь, во всём вот этом!

Во время репетиции я тайком с любопытством наблюдал, насколько её хватит. Хватило. Всего пару раз она, не выходя из чтива, взглянула вдаль и, как бы переведя дыхание, продолжала через линзы выжигать глазами текст.

Отведя душу, мы разбежались. Я, наконец, добрался до источника.

Вернувшись домой, стал к завтрашнему дню набираться сил: ничего не делать.

 

II

Ярмарка. На бумаге это слово смотрится обыденно, мусоля глаз, с жирным оттиском штампа. Но уже в пятнадцатый раз это грандиозное празднество наполняет восхищением и гордостью за свой посёлок, за свою масштабность и яркость. Яркость, с которой ассоциируется живопись Лорана Парселье. 

В открытую форточку из громкоговорителей влетели песни и пробы голосами микрофонов. Звуки подъезжающих автомобилей участились, подготавливая к предвкушающему пробуждению. 

Шашлычники, заселившие каждую пядь всенародного гулянья, уже с самого утра раскалили воздух, опережая солнце. Вездесущий запах шашлыка связывал обособленных участников: торговцев и артистов, представителей различных предприятий, совсем не знакомых друг с другом, и возможно, так никогда и не познакомившихся, в единое целое, собрав всех присутствующих общим колоритом на пёстром полотне произведения истории.

Приоткрыв калитку, протиснулся среди пирожков-автомобилей, оставленных на противне обочин запекаться сегодня целый день.

В одной из зон гулянья вздулись выше деревьев полиэтиленовые горки и воздушные шары. Вокруг них пристроились всевозможные карусели. И всё это пейнтбольными выстрелами красок облепили визжащие малыши. Чуть дальше состязались гиревики. Одновременно участвовали по два человека. Кто-то пробовал, скорее, преодолеть себя, кто-то сопел во весь серьёз. Я хотел пройти мимо, но неожиданно остановился. Поднимали по две полутора пудовые гири. Сам факт поднятия такой массы меня удивлял, все, кто поднимал больше десяти раз – восхищали. И были баснословные цифры: 30 раз, 60, 90! Но всё это до обидного неправильно погасло, после того как появился высокий парень с длинными руками (такому и поднимать, значит, выше надо). Крепкого, но не выдающегося телоимущества. Экипирован: кожаный ремень, синяя бейсболка козырьком назад, на ногах чёрные велосипедки. От земли его отделяли чёрные штангетки. Взял гири, и как-то не спеша, сразу с выдержкой в полторы-две секунды, толчок вверх-вниз, пауза. Дышал, будто кто-то с камазовского колеса перекачанный воздух стравливал, сверяя давление. С такими антуражем и темпом, интересно стало: до трёх десятков дотянет ли (но даже если больше одного, – всё равно уважуха!). Если бы гири были невидимыми, то могло создаться впечатление, будто он, сложив руки на груди кулачок к кулачку, о чём-то сосредоточенно размышляет и вдруг вспыхивает «Эврика!», периодически высвобождая радость в небо, через поднятые руки. Хотя, в профиль прогнутая фигура походила на вертикально поставленное коромысло. Два десятка миновало. Лоб заблестел. Сосед сбоку сменился… Мыслитель в паузе задержался, наверно, дело к финишу… Но нет, всё дальше ровно. Пошёл шестой десяток. Второй участник на соседнем помосте сменился. Я потерял в счёте ориентир и, отмечая для себя, уже полный респект этому парню, подумывал продолжить ознакомление по ярмарке дальше. Но вот сменился третий претендент, а мой пристальный объект внимания жмёт и жмёт. И как не понятно было начало его выступления, так и непонятно теперь, когда будет конец. Ручьи пота на висках дополнились застывшими молниями вен. Изменился цвет лица и стали более скульптурными мышцы и жилы. И вдруг он поставил гири на коврик. Судья, всё это время уважительно снимавший на видеокамеру телефона, как мне казалось, подтвердил, глянув на дисплей, что отведённые десять минут действительно истекли (он не снимал, а показывал участнику таймер) и озвучил число – 161 (прописью – сто шестьдесят один)!

Когда сменивший его силач подобрался к тридцати, я снова хотел уйти. Но мне стало неловко. Стоящему в двух метрах, мне не захотелось обидеть его своим невольным неуважением. К сожалению, его сто десять жимов, это всего-навсего две трети.

Вынырнув из этой заводи, тесновато поплыл дальше. На скамейках дремали ожидающие волейболисты. Мимо, детей на себе таскали пони. Танцевали гимнастки и лошади. Мотоциклы то становились на дыбы, то скакали по трамплинам. В тени берёз разместились животные. Лисы дремали, волки зевали, суслик на задних лапках, задрав мордочку и по-китайски приветственно сложив передние лапки, сидел статуэткой и лишь писком общался, с кем придётся. Больше всех пришлось с малышом, лет четырёх. Тот, заливаясь смехом, издавал похожий визг и каждый раз суслик внимательно, не то спрашивал, не то отвечал своим кратким ультразвуковым щелчком: «А?!» В радиусе видимости смеялись все. Но коршун, кроме того, что сидел в глубине клетки, ещё и корпусом отстранясь от этого бренного суетного мира, исподлобья глядя одним глазом, не шевелясь, выражал «мне не о чем с вами тут разговоры разговаривать».

Размявшись в восприятии зрелищ, я направился в большое плавание, к центру. В переходе движение пока не затруднительно. Не видя лиц прохожих, идущих впереди или в стороне, я невзначай наблюдаю их походку, в совокупности с фигурой, комплекцией и иногда, одеждой. Есть, которые пропускаешь, как пропускаешь мимо привычные уже памятники, а есть такие, что на подсознательном уровне понимаешь, что это не твой человек. С таким интересом я смотрю иногда на противоположный пол, представляя чисто гипотетически, что вот с этой и этой, и этой у меня ну никак не могли бы возникнуть флюидные колебания. Хотя, бывает, и фигура отличная, и одета, вроде бы, прилично, но вот единство всего этого с походкой, наверное, для кого-то другого. И когда удавалось заглянуть в лицо, чувство не трогающего удовлетворения говорило: «Ты снова не ошибся».

Вливаюсь в гигантский поток основного русла центральных улиц. В этом потоке сложно остановиться, если только удастся зацепиться за какую-нибудь гавань. Вот впереди симпатичная девушка в коротеньком белом ситцевом платьице нырнула к прилавку с бижутерией, оставляя остальной поток течь мимо. Влекомая изящными штучками, она нагнулась рассмотреть их повнимательнее, и тыльная сторона запястья моей руки невольно проплыла по двум упругим её волнам.

Лоток с натуральным мёдом. Надо же, научились делать такой мёд, что ни одной пчелы за время гуляний в округе не наблюдалось. Презентация чая. Одна дама, продегустировав, стаканчик с использованным только что пакетиком аккуратненько поставила в сумочку – дома ещё раз заварит.

Вещи, выпечка, колбасы, сувениры. Снова вещи. Наш всеобщий запах шашлыка иногда разбавляют сдобы, парфюм, сохраняя субординацию.

Из проплывающей палатки звучит:

«Всё для тебя – рассветы и туманы,

Для тебя – моря и океаны…»

Волшебную комбинацию неосязаемых цифр, компактно втиснутых в пластмассу CD, проигрыватель здесь по-прежнему расшифровал удачно.

– Для-я те-е-бя-а…– уисонит ему, затягиваясь сигаретой и колыхая на голове подобие кокосовой стружки, не скучающая по жизни, лет пятидесяти шести рыночная подопечная Гермеса. Глаза очерчены углём покруче, чем у Нефертити. Покидая Михайловский любовный надрыв, понижает тональность на поэтическую прозу:

– Я, как слышу эту песню, сразу вспоминаю его. Царство ему небесное!

Думаю: «Что это она такое говорит… Стасик живёт и здравствует…»

– Пусть земля ему там будет пухом!

– Кому? – интересуется ещё одна подопечная с соседней табуретки.

– Парень у меня был. Тридцать девять лет ему было. Его сразу вспоминаю… А у тебя есть парень? – Дым втянуло вопросом в недра звукоизвлечения. Сигарета заметно полегчала.

– Ага. Мой старпёр всего на два года меня помоложе.

– А мой поехал в Москву и не вернулся…

– Может, он просто сбежал от тебя?

– Ларис, давай не будем о плохом… – сказала перевоплощенная Нефертити и окончательной затяжкой прикончила сигарету. – Девочки, блузочки, сорочки…

 

Палаткой дальше, в заводь кружануло бабульку с дедом.

– Куртки висят. Бабк, может, тебе куртка нужна?

– Ты же знаешь, что я куртки не ношу… Я… куртки… не ношу!.. Ну, что уставился?

– Ну… вот… и очень хорошо, что не носишь… И это правильно…

Поток несёт и несёт. Стараюсь поймать взглядом что-нибудь для памяти, так рыбаки, проплывая на лодке, закидывают удочку вперёд и, обгоняя приклеивающийся к своему отражению поплавок, сдёргивают его и снова бросают вперёд. Вдруг, бабах пяткой в лоб! Приостановился – по затылку. Тот же удар пяткой. Женской. В красивом чулке… Висит над головой одинокая стройная пластиковая нога-манекен, заманивая купить товар в ассортименте.

Из тысячи глаз два влюблённо блеснули, завидев ту, которая уже давно занимает место в бездне его тайн. Желанная встреча позволила преодолевавшим стеснение публичности лёгкий поцелуй, учитывая сегодня безразличие к ним остальных. Жаждущий жарко проглотить минуты, он оказался настолько лёгким и стеснительным, как в этой толпе нечаянно одно плечо мимоходом слегка толкается со встречным.

 

Куда-то занесло. Художник-скульптор бензопилой из неотёсанного бревна за десять минут выдаёт очередное достойное украшение садового участка – в этот раз медведя. Рядом стоят филины, попугаи, обезьяны и на всё это глазеют. Им нравится их мастер и зрители, собравшиеся тут.

Поодаль, чётко впечатывая букву «Т» в лёгкую пыль своими подошвами, которая вырисовалась как следствие подворованной балетной позиции, именуемой «номер три» (может, «Т» – «три»?), но в расслабленном состоянии, девушка рассматривала на дисплее фотоаппарата скриншоты жизни, осязаемой здесь и сейчас; которые, даже не по её замыслу, а могуществом матрицы и какого-то фокуса, под нажимом пальца, аппарат настопал столько, что из этих остановившихся удачных и неудачных моментов просматривался цельный эпизод, имеющий место во вселенной, наполненный временем, движениями и эмоциями…

 

Бодрый, не знающий пауз язык, еле помещался во рту зазывалы на выставку автомобилей:

– Девушки, этот автомобиль для вас. Для тех, кто в этом искушён или кто только хочет попробовать. Этот горячий испанский американец (показывая на «Форд» испанской сборки) ждет вас в своих объятиях. Вы знаете, что у этого жеребца впереди? Там заряда на 120 лошадей, при этом он совсем не прожорлив.

И какая-то загорелая красавица села на кресло, как на коленочки. Он тепло принял её в свои объятия. Правой рукой она стала гладить увесистый гладкий набалдашник рычага скоростей и вдруг решительно потянула его к себе. И американец завёлся моментально, и поскакал, унося её вдаль. Так быстро она ещё никогда не улетала, ни в своих фантазиях, ни, тем более, наяву. Через 8 секунд они неслись уже со скоростью 100 км/час.

А меня унесло к главной сцене. Огромная, она целовала подошвы большому количеству артистов, среди которых и экранные знаменитости. Подойдя к сцене вплотную (я люблю, когда есть возможность стоять непосредственно около сцены. Может, это из-за отсутствия острого зрения?), до устали, не обращая внимания на перепады напряжения, заряжал энергетические аккумуляторы тела. Лишь уже потерявшие контроль ноги, развернули меня и смирно повели домой.

А с неба, распугивая птиц, падали парашютисты. В теньке на траве, возле асфальта, сидела молодая запылённая цыганка с цыганятами и, как Золушка, корпевшая над золотом пшена и пшеницы, сортировала звенящее драже монет. 

– Ой, Мань, чего там только нет! – изумлялась ярмаркой бабулька, приостановившись с подругой.

– Ничего! Пережили голод, переживём и изобилие! – посмеивалась в ответ другая.

 

Обилие живых, жизнерадостных звуков за окном продолжало мысленно моё присутствие там, пока я здесь отлёживался на диване, нагребая из купленного только что большого пакета кукурузные палочки. Бледно-жёлтая сахарная пудра всё лучше и краше маскировала мой обгоревший нос каждый раз, когда я ртом плюхался в кулак с хрустящим содержимым. А я, прямо в парадной одежде, лежал и, размышляя, невидно радовался: сколько же в те далёкие времена ярмарка приносила пользы и отдушины, когда только там можно было приобрести каких-нибудь породистых скакунов, добротные обновки для членов семьи, увидеть диковинные разные штучки для быта, заключить оптовые сделки и повеселиться, посещая балаганы и другие увеселительные затеи, если и сейчас, среди живущих в атмосфере, загущенной радиоволнами, имеющих от мала до велика связь с любой точкой планеты через космос и, при необходимости, получающих большой выбор информации, теперь и с помощью интернета в кармане или холодильнике, среди посещающих театры и концерты, мне – одному из многих, приятно и радостно за событие, доставляющее моим землякам и гостям хлеба и зрелищ! 

26.07.2015

Его страсть к коллекционированию началась ещё в детстве, когда ему друг подарил три перуанские марки. Перу, где это? Это, наверно, за океаном? Может, за Тихим или Атлантическим… Их делали какие-то иностранные иностранцы… Как они сюда вообще могли попасть? Кому-то можно было ездить за границу? Но это были, действительно, самые настоящие марки из Латинской Америки. И он в этот момент держал их в своих руках, случайно став обладателем.

На одной изображены футболисты в спортивной схватке, с киношными прогибами и падениями. Аргентинец – крепкий полосатый матрац с сильными ногами и кудрявой смоляной головой, в прыжке пытается пробить толщу прозрачной стены, чтобы выпрыгнуть по ту сторону уже чемпионом. Глаза сильно прищурены, но сконцентрированы на мяче. Анатомию мышц в таком напряжении можно изучать, не сдирая кожи. Мексиканец в форме цвета газона, догнав, будет пробовать бороться в партере – закатив глаза, шлёпаться в подкат. У другого соперника это уже не получилось, и он красный, больше от стыда, маскируется в траве (благо форма позволяет), пряча при этом в ладонях лицо. Так дети играют в прятки. За игроками вместо трибун голубая дымка, словно они играют на бесконечном лугу, где момент превращения в небо смазан воздушной перспективой.

На другой – была птица диковинной красоты. Она сидела на ветке, как гимнаст, который, выполнив силовой подъём, наполовину возвышается над перекладиной. Поверх ярко-жёлтого наряда как бы накинута синяя пелерина, градиентно переходящая в чёрный капюшончик. Если бы так одели гимнаста, то он был бы ещё в белом, с тремя горизонтальными полосами, трико. Клюв тоже ярко-жёлтый. По краешкам крыльев, не известно какой творец, жирно нарисовал красные полосы. Марка фантастической красочности!

Третья была, как если бы черно-белую фотографию перевели в сепию. И на ней индеец с перьями в голове и тряпками на торсе, да поверх тряпок замшевый фартук… И бахрома, много бахромы. Чёрные густые волосы длинной конской гривой развеваются от его быстрого атакующего бега. Или потому что он босиком на раскалённом песке. Правой рукой, сжимая воображаемую финку, делает широкий замах снизу. Кому-то сейчас не поздоровится. А левой на ходу прижимает к губам связанные тростниковые трубки, отпиленные по косой. И дышит на них. Видимо, сам на сампоньо и реквием исполняет по будущей жертве.

Но эти три оказались не простые марки, а марки-бактерии. Они стали разрастаться. К ним прибавились вначале, лишённые пустых конвертов, потом по темам: спорт, космос, олимпийские игры, животные, живопись, знаменитости и т.д. И были среди них выстраданные, которые с огромным желанием и большим трудом удавалось обменять, добыть разными ухищрениями, даже какими-то жертвами. Вскоре, обычный альбом, усовершенствованный для хранения красивых клочков бумаги с сухим клеевым слоем на обороте, сменили купленные дорогие, из натуральной кожи кляссеры.

Когда в продаже стали появляться большие экземпляры серии «Монгол Шуудан», польские марки, вьетнамские, которые были очень гладкие и без классической перфорации, всё это сразу же, услаждая душу, утолщало коллекцию. Хранились они на полочке вертикально во избежание склейки и, когда всё нутро Петра Васильевича (а тогда просто Петьки) было напитано, как губка, их смакованием, всё равно периодически пролистывались даже для того, чтобы они «дышали».

С появлением в стране иностранного пива, в красивой подаче и раскрашенных пробках, появилось и новое увлечение. Нет, не перепробовать всё пиво, но собирать теперь ещё и пробки. А, решившись однажды всё-таки обменять самую трогательную и дорогую, может, потому что первую в его жизни коллекцию марок, вместе с теми тремя перуанскими, на миниатюрные точные копии из твердого пластика и металла, Роллс-Ройса «Серебряный призрак» 1907 года и Паккард «526» 1927-го, его комната теперь с неспешной периодичностью заполнялась предметами свежих обожаний.

 

Теперь, путешествуя с отцом по планете, он из разных стран привозил что-то, к чему на тот момент имел интерес. Но с тех самых пор коллекции, достигнув какого-то завершения, не всегда заранее додуманного самим Петром Васильевичем, продавались им, реже – обменивались. Для обмена должно предлагаться что-то уж очень оригинальное или весомое, допустим, для бизнеса. Отчасти, он даже находил в этом благородство и даже миссию: «Я порадовался, пусть и другие порадуются. Но дарить коллекции нельзя. Радость долгой не будет, если и будет вообще. А настоящая, во всю силу, она способна вытащить человека даже со дна его самых тяжелых дней уныния».

Уходили коллекции, ушла и юношеская животрепещущая страсть, но не спортивный азарт. Марки сменялись живописью, машинки – автомобилями, автомобили – яхтами.

Пётр Васильевич получил в девятнадцатилетнем возрасте, в наследство от отца, управление заводом по производству кассовых аппаратов. Случайно став обладателем огромных возможностей в таком возрасте, невольно в голове проносились конницы, копья, стрелы и впереди верхом на коне Александр Македонский. Поначалу от таких головокружений его частенько сносило. Но даже в тот далёкий час, когда его отец был голым, он сумел унаследовать от него гены предпринимателя. И Пётр Васильевич раскрутился и обставился. Обставил он свою персону ресторанчиком, минизаводиком по производству пластиковой посуды, международными грузоперевозками и основное, чем он теперь занимался – это добыча рудного золота, его переработка и экспорт.

Имея возможность, он любил путешествовать и так же с удовольствием посещал слёты коллекционеров, где многим был уже знаком. Москва, Рига, Киев, Екатеринбург, Невинномысск, Питсбург, Иерусалим, Прага – неполный список тех слётов, где его могли лицезреть.

 

Сегодня в Воронеже Слёт коллекционеров оптики.

Ясное утро. Пётр Васильевич открыл дверь веранды. На улице тепло. Пара ступенек, и он по тротуарной плитке идёт в сторону калитки. Метр не доходя, сворачивает на газон. Увидел себя искажённого. Стараясь не задеть ожидающий его тут Майбах, подошёл к воротам. Легко за ручку сдвинул длинный засов и, приподняв вверх вертикальный стопор, развёл правое крыло ворот. Зафиксировал, чтобы предотвратить случайный полёт из-за озорного ветра. Запоздалое зеркальное отображение… и выезд освободился полностью. Сняв запрет на доступ к автомобилю, открыл дверь, сел. В кресле мягко и уютно. Словно с устали, немного посидел, расслабившись. Утреннее солнце уже успело слегка нагреть салон, и поэтому кресло тёплое. Вонзив до упора ключ и провернув на пол-оборота, подождал секунды три, пока включатся датчики. Теперь можно заводить. Заводится он всегда безотказно и спокойно… Мягкий ровный звук. Левая рука заползла на руль, правая сухо накрыла рычаг. Локти со змеиною негой комфортно улеглись на подлокотниках. Сорок третьим выжал сцепление, другим придерживая тормоз. Рычаг под шорами ладони широко шагнул от него и, кротко выдержав паузу, обязанную производителем, завершил начатый ход конём. Посмотрел в зеркало и себя там не нашёл. Всё правильно: не может же он одновременно быть в машине и за ней. Плавно отпустил сцепление и наполнил двигатель смесью, способной дать ощущение полёта. Задом автомобиль встретился с гостеприимной улицей. Закрыв всё, что посчитал необходимым, Пётр Васильевич умчал на Воронеж.

 

Гуляет по залу. Взмахнул кому-то рукой, вяло помаячив ею. При этом растягивая губы, слегка блеснул зубами. Тут же, повернувшись влево, чуть сгибаясь и не снимая улыбку, подал ладонь, теперь позволяя другим её потрясти. Прошёл к экспонатам. Примерил к глазу пару прицелов, так ничего впереди и не узрев, познакомился с владельцем антикварных биноклей, долго крутился около геодезических приборов, что-то даже не публично рассказывал и кивал головой.

После выставки, на фуршете, в окружении коллег, высказал новое своё созревание, что хотел бы приобрести оригинальную какую-нибудь коллекцию. К нему подошёл коренастый парень, протянул руку и представился:

– Андрей.

– Пётр, – ответил Пётр Васильевич, не оставляя без внимания крепкую ладонь и, смакуя коньяк, пригубил ещё.

– Пётр, вот Вы сказали «приобрести», но, может, все-таки имели в виду «собрать»?

– Нет, я не оговорился. Я уже многое собирал, а теперь мне просто хочется обладать, чтобы в любое время иметь удовольствие для глаз и для души… Но хочется чего-то оригинального.

– Но приобрести готовое, это может стоить очень больших денег.

– Я знаю, о чём говорю. – Одна бровь многозначительно приподнялась и, плавно смазываясь, утонула под ободком широкого фужера.

– Кстати, Вы слышали о таком Ицхаке Литмановиче из этого города? – продолжил разговор Андрей.

– Нет. Но уже заинтригован.

– У него собрана уникальная коллекция. Публично он пока её не заявляет. Хочет достичь колоссального размаха… Если, конечно, пуп не надорвёт. Говорят, что туго всё у него пошло. Подумывает, кстати, даже о продаже. Но только подумывает… Очень уникальная в мире коллекция, я Вас уверяю!

– Так что же там? – начал заряжаться Пётр Васильевич.

– Вам надо увидеть это самому. Он с удовольствием примет. Не буду раскрывать карты… Вот только сомневаюсь, что он это продаст, даже при очень тяжелом нынешнем его положении…

– Смотря сколько предложить. Всё покупается и продаётся. Вы уверяете, что это уникальная в мире коллекция… Раз он в финансовом затруднении, можно этим воспользоваться. Вы сами только говорили, чего это может стоить.

– Возможно… Но, по-моему, тут не тот случай.

– Да я уже уверен, что куплю. Если, конечно, его размах – не шесть континентов, которые он собирается дополнить планетами нашей солнечной системы. – И Петр Васильевич заискрился шутливой улыбкой, рассыпая жемчугами искры юмора и предвкушения вокруг. И одна из этих искорок угодила в собственный глаз, осветив взгляд тем далеким подростковым азартом, поддержанным внутренней решительностью.

– А, давайте, так – для спортивного интереса заключим пари? – Вспыхнул и его новый знакомый.

– О-о! Так! Это даже интересно! Я даже поставлю свой мелкий заводик по производству пластмассовых сервизов, – не унимался шутить Пётр Васильевич. – Он в моём бизнесе – мелкая сошка.

– С Вами тягаться равносильно, что кролику рассчитывать загрызть тигра. Я только, действительно, из спортивного интереса. И могу предложить разве что свой новенький БМВ Икс шестой. Но он в максимальной комплектации!

– Я согласен на Ваше условие, но и своего не отменяю: мой завод и Ваша «Бэха» на кону.

 

Они подкатили к небольшому особняку около центра города. Наехав на паутину теней под деревьями, автомобиль тотчас же сам оказался в её сетях. Первым вышел из машины Андрей и, вибрируя коленками, одёрнул штаны. Пётр Васильевич заглушил двигатель, тоже покинул уютное кресло и оглянулся вокруг. Мимо ходили люди. Надо же, так совпало, что в поле зрения попало много девушек. И все кривоногие. И все обтянуты лосинами. Конечно, они не виноваты в этом скоплении… Несколько секунд – и мощный миксер забот и событий снова раскидал их по всей массе.

Наверху подали голос залётные птицы. И кремообразный знак свалился на рукав Андрею. Он цокнул и с натужной улыбкой сказал: «Одно радует, что к деньгам», – и потянулся срывать берёзовые «денюжки». Во дворе особняка слышно стрекотала система полива. Усевшаяся на газоне, она усердно широким веером воды оберегала его от излишних солнечных ванн.

Недалеко в небе внезапно появились пять истребителей. Белые, освещённые солнцем в сизоватой дымке неба, они были похожи на гоняемые ветром тетрадные листки. Современная авиация настолько поражает, что трудно было представить, что эти слегка дымящие листики, которые ветер трепал то в одну сторону, то в другую, подкидывал вверх, опрокидывал в различные сальто и вертел буром, всё это – воздушные железные машины весом в пятнадцать тонн.

Вход в особняк оберегали от пыли и жары высокие берёзы. Дорожки и двор вымощены цветной брусчаткой. Перед домом, на каком-то расстоянии, в шеренгу плечом к плечу в кованой кольчуге мощно стояли ворота, калитка и пролёты забора, испещрённые холодными розочками и застывшим в сталь диким виноградом. В декоративный просвет ворот, со двора, исподлобья на Петра Васильевича смотрела кошка. А он смотрел на высокую берёзу, полностью помещавшуюся в тёмной глубине окна, но значения этому не придал. Ему было интереснее само окно. Единое, с неброскими перемычками, почти на всю ширину стены, оно понеслось вверх, через оба этажа, и завершилось аркой под углом острого фронтона.

За забором, в метре над землей из глубины послышался нарастающий звук шагов. На крыльце он остановился. Калитка повторила первый звук Андрея, когда он отреагировал на заляпавшую его денежную примету, и открылась. Гости прошли во двор. Их встретил сам Ицхак. Поздоровавшись с Андреем, он представился Петру Васильевичу и, обменявшись именами и рукопожатиями, пригласил пройти вглубь двора. Проходя мимо стрекочущего газона и подойдя близко к системе полива, характер звука приобрёл другой окрас. Воинствующий. Причём, вращаясь влево, она стреляла быстрыми одиночными выстрелами автомата, а меняя направление, строчила непрерывной пулемётной очередью.

 

Они подошли к двери отдельного здания. Теперь автомат стал строчить непрерывно в висках Петра Васильевича, нащупывая мишень: «Какие-нибудь мухоморовые муравьи или пучки волос глав всех государств? А, может, их непристойные переписки в рукописях или коллекция самых красивых бактерий?» Они зашли в большую тёмную, с плотно завешенными окнами комнату. Ицхак включил свет, и Пётр Васильевич, сделав шаг, замер. Впереди что-то щёлкнуло, и ему в этот миг показалось, что у него сверкнуло в глазах. Комната была пуста. Совершенно пуста. Хотя, нет: на одной стене были наклеены какие-то фотографии. Это были портреты. Только портреты. Взрослые мужчины и женщины, солидные и простые зеваки. И было то, что всех их объединяло: одинаковый задний фон и похожие выражения лиц. Такое, примерно, было сейчас у Петра Васильевича, рассеянно-удивленное, недоумевающее, разочарованное.

– Я коллекционирую количество посетителей несуществующей выставки. Фотографии на стене – это не коллекция, так коллекции не хранят, это просто для освежения в памяти разной реакции посетителей, – заговорил Ицхак. – Эта идея воплотилась просто ради спортивного интереса. А по-настоящему, я коллекционер добрых дел.

– Добренькое дело! – съязвил разочарованный Пётр. – Оно мне целого завода стоило!

– Не хочется Вас дальше разочаровывать, Пётр, – встрял Андрей, – но завод мы брать у Вас не будем. Нет-нет, это не обсуждается! Это и не планировалось изначально. Вошёл в азарт! А вот прокатиться бы на Вашей яхте, да коньячок под шашлычок – с удовольствием!

И с удовольствием сам Пётр устроил морскую экскурсию молодым людям и тесно с ними подружился. У них оказалось и немало общих тем и взглядов. Даже обсуждали какие-то зародившиеся планы. И как порядочный человек, не смотря на правдивые заверения новых друзей, он перевёл им на карточку энную сумму денег. И в личной новой коллекции добрых дел обозначился не фиксируемый никем и ничем, даже собственной памятью, список желанных экспонатов. 

Весёлая у нас подобралась компания в палате. Даже незаметно время пролетело. В промежутках между картами, байками и шахматами мы обедали… таблетками, ходили на процедуры и даже читали книжки. А вот как я попал в больницу.

Чувствую, у меня что-то есть в груди. Пришёл провериться к врачу. Врач ставит диагноз: «Есть!» И настоятельно требует лечь, дабы не слечь. Я просился амбулаторно, умолял, отбрыкивался, ругался, закатывал истерику, но приговор суров: «Надо!»

В первый день моего пребывания в стационаре врач улыбнулся и сказал: «Лекарств пока никаких нет!» Я заплакал. На второй день врач заплакал и сказал: «Лекарств пока никаких нет!» Я улыбнулся. Но как обычно, с третьего дня всё наладилось. И мне с удовольствием кололи почему-то по четыре укола в день. А не по три, как заведено в сказках. Видимо, потому что медсёстры в отделении сами были не лишены чувства юмора, тонкого, глубокого, как шприцевая игла. И на моё: «Я к Вам спешу всей попой», – совсем не обижались.

В кабинете физиотерапии прогревали мою шикарную дон-кихотовскую грудь. А так хотелось, чтобы согрели душу… Следом назначили массаж грудной клетки. Уложили на топчан. Массажистка, размяв кисти рук, легким умелым движением коснулась… кнопочки «Старт». Это был старт для всех! Предвидя, что будет дальше, она предпочла этого не видеть и стартанула в соседнюю комнату с телефоном. Лежанка из мирно спящего питона превратилась в разъярённого быка во время корриды. А я стал настоящим тореадором, только случайно верхом оказавшимся на быке, и которого страшный зверь собирался превратить в отбивную котлету. Крепко вцепившись руками и зубами в обшивку, как в загривок, я держался изо всех сил. Трижды колени мои касались пола арены, но я снова вскарабкивался и продолжал лечиться, пока топчан не начал дымить. Порадовавшись по телефону за всех членов Кепфаллов, помусолив Софию и её Сиси, массажистка наконец-то вспомнила про меня. А, может, клубы дыма из моего кабинета, расползающиеся медицинскими целебными змеями через щели по всему этажу, насторожили её, напоминая о маленькой кнопочке «Старт». Ушёл я помятый, дымом обволоченный, ощущая себя не то прожаренной отбивной, не то прокопчённым шашлыком.

Зато в другой раз массаж был намного приятней, хотя он и был в кабинете, где температура воздуха такая, что лекарства и продукты питания хранятся всю зиму без всяких холодильников и не портятся. Музыку не включали, но я всё равно разделся до пупка. Массажистка фиолетовыми руками по моей «гусиной» коже создавала трение. В темноте точно были бы видны искры. Она стояла со стороны спины и, чтобы вдвое быстрее избавиться от меня, своим третьим размером через чуть разорванный и ещё и пикантно расстегнутый халатик, массировала мне в области лопаток. Это была компенсация за всё предыдущее.

Возвращаясь в палату, я уже точно знал, что почитать мне опять не дадут. Байки, Серёжкины частушки, карты, шашки, шахматы, тетрис – это воронка…

Однажды захожу и слышу такой спор:

– А ты хоть знаешь Богдана Титомира?!!

– Да что мне твой Богдан?!!

– Ну нет, знаешь? Знаешь?! Титомира?! Богдана?!

– Да я тебе тоже могу назвать, кого ты не знаешь! Я вот, например, в шестьдесят третьем… Ты тогда… Да нет, – тебя тогда ещё и совсем не было… В Тамбов ездил. Кое с кем там знаком. Ну… Витька-Волк или Толян-Коляба… Ну, знаешь ты хоть кого?! А?! То-то. А то – Титомир какой-то… Сказанул!..

Я взял в руки бумагу и ручку (карандаша ни у кого не оказалось) и предложил Серёжке постоять немножко, не вертясь. Для вас проще скажу – попозировать. Постоять, потому что он никогда не садился. Он либо ходил, либо стоял (стоя же и обедал), либо сразу ложился спать, но этого момента все дожидались с трудом. Ну, а он мне говорит:

– Я пока не Кутузов, чтобы меня рисовать. Зачем рисовать? Что я, президент, что ли, или знаменитость какая?

Я похвалил его логику, но настаивал на своём. И пока он отказывался, я успел сделать набросок.

Голова чуть набок. Сильные очки. Двухнедельная редкая, недружно растущая, пух-щетина. Нос картошкой. В шапке-ушанке… Кстати, одет он был в шапку и пальто, залатанное суровой ниткой способом «через край», постоянно. То есть, в помещении он так и ходил. Даже за обедом шапку не снимал! Да что там за обедом, – он спал под одеялом в пальто и шапке! В больнице это была его бессменная одежда. А лежал он уже месяца три… Но зато сколько он знал частушек! Целый день мог петь! Все разные… Похожие, но разные. Пробовал записать несколько, только соль этой поэзии разъедает чернила. Ещё самое ценное в нём для молчаливого собеседника – не надо ломать голову, как его развлечь. Только вот очень трудно заставить его замолчать. Даже пригрозив наездом на него трактором! Он минуту боится, а потом опять «балаболит».

Был у нас ещё Лешка Странков. Так тот все вопросы сводил к одной теме – про женщин! И так он обыгрывал тему, и так… Виртуоз! Но зато в карты был сильный мастер! Как-то мы с ним вдвоём в «Дурака» играли. Он предложил всю колоду поделить таким образом: мне даму одну козырную дал, а себе – остальные тридцать пять карт. Обыграл он меня…

Выписывали меня как-то совсем никак… Ни духового оркестра, ни фейерверков, даже без тортика. А так вот просто: «Ну, всё! Сегодня выписываем». И выписали. Хотел я, уходя, слезу выдавить, каждого в палате обнять и похлопать по спине с прощальным словом, типа: «Братки, не скучайте, крепитесь! Я ещё вернусь!» Но я также просто сказал: «Ну, я пошёл… Пока». И ушёл.

 

Звон ещё полуденного зноя уже стал тихим и глухим. Солнце нежной ладошкой погладило кудри деревьев, почесало затылки домам и стало укладываться, укрываясь гладью горизонта.

Коса, болтающаяся за спиной, указывала на свою принадлежность не озорной конопатой девчушке, а седобородому степенному Архипу Матвеевичу, который возвращался точно не известно откуда, и теперь это уже вряд ли можно установить. Сквозь нависшие белые брови пробивался голубой свет добра и здравомыслия. Кракелюры морщин позволяли искусствоведам судеб по этим графическим символам расшифровать в лице весёлый нрав и рассудительность. Трава под его кирзовыми сапогами уважительно, в землю кланялась ему и не сразу охотно возвращалась в прежнее состояние. Но и Архип Матвеевич уже давно, взаимно относясь к земле, ходил чуть согнувшись, с поклоном. Видит он — у овражка, где всегда резвится горстка ребят, сейчас сидят одни мальчишки и потухшими взглядами поддерживают в костре огонь.

— Привет, ребятишки. Чего пригорюневшие какие-то, или лето кончилось?

— Да нет, — вразнобой заговорили ребята. Они знали, что Архип Матвеевич может что-нибудь посоветовать или как-то помочь. Он знал всё! Ну, или почти всё. И даже когда-то проживал в городе и был знаком, вроде бы, с каким-то учёным.

— У нас несчастье! Кольку вон Катька бросила! — и кивнули в сторону Кольки.

Колька сидел молча, опустив голову.

— Н-да… А как же так получилось, Коль?

— Да я её поцеловал, — вяло заговорил Колька, а она обиделась и убежала. И обозвала меня ещё.

Колька учился в седьмом классе. Его сопереживатели примерно такого же возраста. А Катька училась в шестом. И оба они были активистами в школе и лидерами среди своих сверстников. Вместе участвовали в школьной самодеятельности, на районных соревнованиях, учились на «пятёрки», но были компанейскими, без синдрома «отличника». И если у них что-то случалось, то считалось, что это довольно серьёзно.

— Ну вот что я скажу вам, — размеренно начал Архип Матвеевич, которому когда-то случилось в недельной командировке соседствовать с молодым студентом в одной комнате. — Мы — молекулы по отношению ко Вселенной. Ма-а-ленькие такие… И в сравнении с различными там световыми годами наша жизнь-то — тьфу! Люди как комарики. Родился — и помер, родился — и помер… А мы тут переживаем, гневаемся, влюбляемся… А-пчхи!

— Значит, правду говорите, Архип Матвеич. Будьте здоровы!

— Буду! Обижаемся, завидуем, ругаемся… А для чего? Ведь, всё равно все там будем. Может, кто-то где-то ещё, — он поднял свой ясного небосвода взор кверху, и в его глазах отразился цвет уходящего дня. Потом глянул вперёд, — а я, например, там, — и, вытянув руку, неопределённо кивнул расслабленной кистью. — Так что, помните об этом и всегда берегите свои нервы.

 

Трудно переваривать недоразжёванное, а Архип Матвеевич со словами «ну, прощевайте» перекинул косу на другое плечо и двинулся к дому. Ребята, озадаченные, не заметили, что сами в этот раз не попрощались, как и при встрече не поздоровались. Они ещё какое-то время молча смотрели то на костёр, то на Кольку. Вдруг кто-то спросил:

— А для чего нервы-то?

Но дедок зашёл уже за калитку своего двора и не слышал ребят. Но завтра они обязательно зададут ему этот вопрос. 

2.04.1990