Андрей Безденежных

«ИЗМЕНА», «ПУСТЬ ЕЙ БУДЕТ СВЕТЛО...», «ГОРОД-НА-ХОЛМЕ», «КОЛИЧЕСТВО МЕНЯ», «ДУША», «ДЮЛЯ»,

«В ПОИСКЕ ЛИНИЙ (ПЛЯЖ)», «РОБИНЗОН»

 “ … ибо прелюбодействовавший

в сердце своём…”

 

Один мой приятель рассказывал мне: «Ничего и не было. Поехал на рыбалку с друзьями, а те девчонок с собой прихватили. Нас четверо, а девчонок трое. Каждому моему приятелю по одной. Мне не надо – я женатый.

Ну, естественно, рыбалка это только повод. Выпили, на берегу посидели, искупались. Девочки, вы сами понимаете, были, что называется, левые, так, в последний момент прихватили. Но вроде как планировалось, что это приятелей девчонки. Я – женатый, мне, как бы, не положено. Вечером у костра сидели, я купаться пошёл, и одна со мною вызвалась.

– Нагишом? – спрашиваю.

– Запросто! – говорит.

Искупались, я первый вышел, вытерся. Она выходить стала, я, естественно, не отвернулся, полотенце ей подал. Мысли всякие в голове бродят, но у меня же жена дома. Я ей верность храню. Ни разу ещё не изменял, и здесь не собирался.

Оделись мы. Ночь тёплая. Звёзды. Волга тихая. Лес стеной. Сели на песок ещё неостывший – романтика! Болтали всякую чушь. Потом пошли вдоль воды.

О том, о сём разговариваем.

Мне и так хорошо, в кои веки из города вырвался, а тут ещё девчонка.

Сегодня встретились, и больше не увидимся. Чужой человек.

Вот и рассказывал всякую чушь свою романтическую, которую и жене

не рассказывал.

Холодно стало. Не заметил, как её и обнял, просто на ходу, за талию...

Вот и всё. Не было ничего между нами. К костру вернулись. Скоро спать легли, утром уехали, больше никогда и не встречались.

Друзья, правда, ещё долго подтрунивали – чего это ты, мол, с ней два часа на берегу делал. Но мне-то что, пусть себе думают…

Одна штука меня беспокоит. Как вот это тебе объяснить. На жену смотрю, чувствую – а ведь в тот вечер у меня была ДРУГАЯ женщина, не в физическом, а в духовном,

что ли, смысле…

Это ведь я перед ДРУГОЙ душу наизнанку вывернул.

Это с ДРУГОЙ мне так хорошо, как никогда раньше, было.

И был или не был физический контакт, совершенно безразлично…

Разговариваю с женой и чувствую – ИЗМЕНИЛ я ей. Не физически, а как-то…

Не знаю, как…

Духовно, что ли…»

 

Успокоившийся берег.

Садится солнце, к нему сбегаются облака, чтобы проводить его сиянием, всё время по-новому. Оно, как великий актёр, каждый вечер играет премьеру будто для новых, ещё не видевших его зрителей.

Красное солнце в кружевах облаков, мерцающая прерывистая дорожка на воде…

Зелёные комочки в реке. Прекрасный, богатый мир, а коснёшься рукой, вынешь на воздух, что это между пальцев? Слизь, жалкие зелёные нити…

Так и то, что есть в глубине сердца. Там это так прекрасно, что нельзя выразить; здесь – становится никчемными, ничего не значащими фразами…

 

Гудит ржавый причал. Проржавевший каркас, давно лишённый воды, да и теперь, наверное, пугающийся её, забавляется этим гулом – своим голосом. Кривые ломаные поручни. Что есть у него ещё?..

Одинокий причал, остывая от жаркого солнца, сбрасывал дневной груз и засыпал…

Последний гулкий удар.

 

Кочующие бороздки песка в реке – память о далёкой пустыне.

Старая, поросшая травой, жжёная, пиленая полусгнившая коряга. Здесь тоже свой мир. Выбивается из щелей застывшая жёлтая пена, тронешь, и нет её...

 

Раскололось солнце. Странно, но кажется, что оно между облаков, что сзади него тоже облака, и среди них тёмно-красный, наполненный сияющим светом шар…

Вот половинка солнца скрылась в густую синь у горизонта, вот почти и не видно его, только горящие малиновым светом далёкие облака. А чуть ближе – невесомые голубые небесные поля с золотой, исчезающей, замирающей дымкой и тёмно-синими кораблями…

Солнца уже нет, но небо ещё не погасло…

 

Стая мотыльков. Отчаянный бросок вперёд грудью на такой упругий для лёгких тел ветер, и снова назад с потоком воздуха. Сотни вперёд, сотни назад. Устаёшь следить взглядом. Но движение не бессмысленно, оно повинуется невесомому порыву познания ветра.

Игра в вечернем остывающем летнем воздухе.

Игра просто так.

Игра ради игры…

 

Всё это я расскажу ей.

Пусть тронет улыбка её лучистые глаза, пусть ей будет светло…

Пусть ей будет светло…

У нас. На вершине. В Городе-на-Холме.

Спускаются вниз сады вокруг.

А люди! Какие у нас люди!

Идёт снег, и даль не видна за туманом и снегом.

Тракторист Потапов выходит из дома.

Созерцательная настроенность работает на полную катушку. Усы запорашивает чем-то белым, и борода, изредка выбивающаяся из-под воротника, покрывается инеем.

Тракторист Потапов выбирает курс, галс и скорость, задаёт общее направление мысли и возможную погрешность.

Ноги его не тонут, но и не двигаются над снегом, голову завершает чёрная шапочка,

а руки – перчатки из искусственной кожи.

Своей у тракториста Потапова не наблюдается, разве что небольшие фрагменты около глаз и оттопыренные навзничь щёки.

Тракторист Потапов двигается мимо проступающих из-под свежего снега прежних сугробов, деревьев и построек, мимо садов, окружающих город.

Тракторист Потапов двигается к центру пить кофе со старыми и новыми другами, подругами и прочими ругами.

Он не был ругом, да и никто в Городе-на-Холме им не является, но старая привычка называть всё своими именами иногда присутствует в наших и без того непонятных привычках.

Тракторист Потапов движется мимо магазинов, мимо смотрящих на него по-доброму окон, мимо Гогов и Магогов.

А тем временем темнеет синь над городом и наполняется более понятной, но не менее красивой прозрачностью, и всё способствует благодатному перевариванию съеденной чуть раньше трактористом Потаповым овсяной каши.

Медленно протягивающиеся дома меняют очертания, но не изменяют благоприятное мнение о трактористе Потапове.

– Эй! – зовут тракториста.

– Привет, Потапов, – говорят трактористу.

Стоит понедельник, и город особенно красив...

 

Больше всего не люблю встречаться с собой на тихих ночных улицах.

Я то драться лезу, то деньги отнимаю.

Иду позавчера, всё тихо, спокойно, трое подходят, ножички вынимают, резать хотят. Я расслабился, обрадовался, ну, наконец, мол, к Богу забирают, а то всё жду да жду.

Ан нет. Смотрю, из кустов – я, а с ним ещё некоторое количество меня, так мы тех троих так отметелили, что они с трудом гайки да винтики собрали.

Ну никак, никак мне не дают к Богу прямой дорогой отправиться.

Может быть, я делаю что-то не так, что меня всё ещё на земле держат.

Да уж больно тяжело здесь. Но креплюсь.

И с чего я взял, что мне давно ТУДА пора?

Да не знаю…

Вон все будто бы Прозреть, или как это называется, стремятся, а не знают, что за этим прозрением будет.

Спору нет, дело это нужное, да все думают, что ТАМ больно уж хорошо. Может, и хорошо, но Домой хочется.

Сейчас кто-то скажет, что раз хочется, значит, ещё не всё. Ну, значит, не всё, только вот увидит сам когда-нибудь, где «всё» это есть.

Только вы не думайте, я очень даже праведно живу. Позавчера что меня дёрнуло после всей этой заварухи домой не идти?! Таким длиннющим путём поплёлся, что только к утру бы дошёл.

Тут опять этот появился. На дороге стоит, а позади него ещё некоторое количество, такое огромное, что не обойти. Стоит – молчит, а потом деньги требовать начал

(я-то знаю, что они ему ни к чему).

– Дай, – говорит, – десять рублей завтра бабушке у универмага, пять рублей – инвалиду в коляске. Больше никому не давай, а то в нос дам.

Говорит так и кулак под нос суёт. А кулак табачищем воняет! Видно, руки в карманах держал, а в карманах – махра. Постоял ещё, всяких советов дельных надавал.

– Хочешь умереть, – говорит, – садись завтра на третье сиденье в одиночном ряду трамвая второго маршрута, что мимо больницы поедет.

– Хочешь миллион, – говорит, – купи билет в киоске у цирка в 14.08 вслед за мужиком с дипломатом и в красном галстуке. Но лучше не покупай, потому что всё равно тебя встречу и всё до копейки отберу.

– Хочешь помочь, – говорит, – гуляй завтра вечером в порту, увидишь девушку

с собакой, попробуй, помоги. А лучше не помогай, потому как ты мужик слабый, влюбишься – женишься, хотя и это большой бедой не будет.

Короче, вчера я в порт ходил. Первое предложение я не выбрал, знаю, это одно надувательство (я не раз пробовал). Он в последний момент появлялся и со своим некоторым количеством вытаскивал меня так, что я оставался невредимым и смотрел на разыгрывающуюся аварию (или нечто подобное), находясь практически в самой её середине.

– Смотри, пригодится, – говорил он.

Второе предложение было совершенно грабительским, причём я знал, что закон сохранения материального выигрыша здесь не действует, то есть, если я не беру этот билет, то его может не быть совсем, и отказаться в чью-то пользу невозможно.

В общем, пошёл я в порт. Я люблю, когда май или сентябрь, или ещё и ненастье, когда людей здесь нет, а только слоняются всякие романтические личности.

Я брёл, как и всегда бродил, почти у самой воды.

Конечно, была она, сидящая на металлическом ограждении. Рядом была собака, лишь взглянувшая на меня. Странные эти собаки, правда, не все, им достаточно взглянуть в глаза, чтобы понять, представляет ли человек угрозу.

Она решила, что я не представляю. Я подумал, что, наверное, она права, и в ответ то же подумал о ней. Собака, соглашаясь, посмотрела ещё раз.

– Алых парусов не будет, – с ходу брякнул я.

Я разглядел её глаза и залез рядом на заборчик.

Хорошая девушка. Довольно длинные волосы, тёмные, глубокие глаза. Когда она смотрит мимо, во взгляде сила. Я был прав, у меня все шансы влюбиться.

– Алые паруса придут не с той стороны, если вообще придут, но когда-нибудь придут обязательно, – продолжал я развивать мысль. – Хотя могут придти и с той стороны, если их не ожидать оттуда или ожидать с удвоенной энергией, что, наверное, одно и то же.

Девушка молчала, и я тоже заткнулся.

По правде говоря, на мне была ярко-красная куртка, о чём я забыл совершенно.

Так вот всё и случилось.

И ещё. Кто сказал, что ожидание, которое «после», хуже того ожидания, которое «до»?

Нужно лишь нечто, с чем ожидать было бы ещё тоскливее…

Или наоборот.

Что в принципе одно и то же.

Молодой человек в синем джемпере выпил две бутылки портвейна и теперь чувствовал приятное раздражение окружающим миром, сулящее похмелье

и необычные приключения. Он закурил и направился через площадь, заполненную автомобилями. Люди в машинах или солидно общающиеся возле них не нравились молодому человеку. Разве могли эти омерседесенные творцы жизни дать что-нибудь светлое и бескорыстное его жаждущей душе? Разве они стали бы спорить с ним о его жизненной позиции? Разве были бы они настолько доверчивы, чтобы принять молодого человека таким, каков он есть, со всеми его наивными надеждами и идеалистическими намерениями? Молодой человек рвался к общению с душой юной, неокрепшей, свободной от коварства пресыщенности. Он жаждал бескорыстного человека, способного отдать ему последнюю копейку, не прося ничего взамен. Молодой человек предчувствовал встречу и ласково гладил полированную поверхность лежащего в кармане холодного предмета, не раз уже служившего быстрому наведению коммуникаций и прояснению позиций.

Наконец, там, где в сверкающую рекламой площадь вливался тёмный проулок, ожидаемая встреча состоялась.

– О, душа, – возрадовался молодой человек, – давай закурим, что ли?

– Не курю, – вяло откликнулась душа и, не желая трогательного общения с душой такой же одинокой и не принятой миром, собралась пройти мимо.

– Иди сюда, – грозно позвал молодой человек, страшась скорого расставания.

Душа подчинилась, подошла и протянула руку.

– Привет, – сказала она дружелюбно.

Это озадачило молодого человека. Как смела она, мелкая душонка, улыбаться и не мучиться оттого, что чуть было не прошла мимо терпящего бедствие (а почему бы и нет), молящего о спасении корабля в безбрежной, клокочущей и нестройно поющей арию Мефистофеля людской пустыне? Как смела она смотреть в глаза и не бояться откровенного дружеского порицания и нелицеприятных вопросов?

– Твоя, что ли, тачка? – подумав, произнёс молодой человек, указуя на ближайшую машину и вложив в вопрос все свои сомнения относительно действительного статуса теперь уже подозрительной и возможно опасной личности.

Это развеселило душу.

– Да, моя! – скептически заржала душа и двинулась дальше, окончательно проявив суровую недоброжелательность.

– Стой, ты! – сказал молодой человек.

Но душа растворялась, исчезала, испарялась в брызгах ночной иллюминации, и молодой человек подумал, что она, пожалуй, совсем не такая робкая и невинная, какой представлялась вначале, и совсем не пригодная для его нужд, чаяний, надежд, планов, стремлений и прочей ерунды.

– Увы! – вздохнул разочарованно молодой человек и проговорил вслед, подводя итог краткому знакомству. – Козёл! – Затем он запустил руку в карман и достал полированный, нагретый теплом ладони предмет.

Его приятная твёрдость возвращала пошатнувшуюся было уверенность молодого человека в своих силах.

Молодой человек улыбнулся, нажал на кнопку, выдвигающую лезвие, полюбовался глубоким матовым мерцанием заточенной стали, убрал нож и побрёл дальше…

Она звала его Дюлей. Она говорила: «Мой Дюлечка». Он и это терпел.

Она намазывала его хлеб маслом и получала особое удовольствие, когда давала откусывать со своих рук. Она вытирала пальцем его жидкие усы и говорила: «Мой Дюлечка». И я готов спорить, что всем, и ей в том числе, они казались идеальной парой.

Я встретил их совершенно случайно, и теперь иногда был вынужден принимать приглашения на тихие семейные торжества и слушать ее веселую болтовню, зная наизусть их семейные истории.

Начинала она каждый раз с одного и того же.

– Знаешь, как мы познакомились? – говорила она.

Я поспешно усиленно кивал головой, но ничто не могло остановить поземку, несущую совершенно безразличное для нее и, тем более, для меня.

Но она любила рассказывать.

В ее рассказах все выглядело гладко и красиво.

Любовь с первого взгляда. Увидев его, она уже не могла ни о ком другом и думать. Себя же она считала неотразимой.

Они часто оказывались в одной компании, случайно сталкивались на улице, стояли рядом в магазинных очередях. Когда она рассказывала это, мне так и слышалось: «Мой Дюля». На мой вопрос, так ли это было случайно, она ответила, что Дюля очень скромный, и никогда бы не подошел первым.

Я представляю, какой это был ад, когда она выслеживала его, появлялась там, где он был, как до смешного глупо пыталась навязать знакомство, привлечь к себе внимание того, кто ее избегал, чувствуя опасность.

Он ее боялся, но ничего не мог поделать: когда глупость хитра и искренне стремится к поставленной цели, это лезет в глаза, это смешно, но никакое препятствие не будет ей помехой.

Он не испытывал к ней ничего кроме страха перед ее навязчивостью. Он ходил по незаметным улочкам, подолгу оставался дома. Наконец, он решил, что если уступит ее жажде знакомства, то быстро надоест своей замкнутостью и малословием. Он просто не выдержал такого существования и сдался.

Все произошло по ее воле, но она не успокоилась. Он вдруг заметил, что она хочет от него еще большего. Ему уже было трудно скрывать свой страх перед будущим, страх перед безумным существом, но все равно ее предложение оказалось ошеломляющим для него.

Он заболел, у него поднялась температура. Конечно, он думал о том, что когда-нибудь будет связан с женщиной. Но именно так… И тем более с ней…

Его тошнило, но в конце концов он уступил, успокоив себя тем, что когда-нибудь это нужно начинать.

«Он удивительный любовник», – говорила она, но дело, кажется, было в ее страстности, а не в его заторможенности. Скоро она спросила, почему бы им не узаконить свои отношения. Он безропотно согласился. Теперь он уже не мог отказать ей. Он встал перед неизбежным и, как всегда в своей жизни, предпочел уступить. Он не умел по-другому, иначе, чем поступаться собой ради желания других.

Он думал, что она отстанет от него после свадьбы, но она, желающая все больше и больше выражать свою любовь, придумывала все новые муки для него.

– Представляешь, – говорила она о своем тридцатилетнем муже, – он сегодня кашлял. Наверное, я вызову врача.

Ей казалось, что весь мир должен разделить ее тревогу. Когда ее пытались успокоить, она еще более убеждалась в своей правоте и, несмотря на протесты мужа, все-таки вызвала «Скорую».

Он с пунцовым лицом сидел на своем «любимом», по ее определению, стуле, и ему было страшно неудобно.

«Скорая» приезжала, матерясь, уезжала, не слушая ее заверений о его скорой кончине, а он все сидел со страдающим видом и ладонями на коленях.

Она была совершенно глупа. И именно это удерживало ее от дурных поступков.

Легко и просто она проживала день и отдавалась любовным играм ночью. Единственное, что она умела – любить. Она любила весь мир и верила, что он отвечает ей тем же.

«Он меня безумно любит», – говорила она, и глаза ее увлажнялись.

Я бы не сказал, что он не очень умен, но воля у него отсутствовала полностью.

Это был добрый и безответный человек, крупный и полный телом, флегматичный, малословный, держащий все в себе, не смеющий причинить ни капли боли другому. Он выносил все, но без злобы или раздражения, ему было страшно неловко, что с ним так обращаются. Не обидно за себя, а именно неудобно за другого, за его поступки.

Ну разве мог он сказать «Остановись» так изощренно любящей его жене. Да и поняла бы она, если бы ее пылкое чувство назвали издевательством? В ней он изменить ничего не мог, а сам сделать решительный шаг был не в силах.

Он бросил сопротивляться и только молчаливо страдал.

Только раз я видел, как он возмутился ее выходке. Удивительно было не то, что он все-таки подал голос, а ее реакция на это.

Я, предполагавший, что хоть одна сотая в ее поступках – игра, был поражен искренностью слез. Она любила, она не могла и подумать, что какой-то ее поступок ставит мужа в неловкое положение, доставляет страдание, что она, может быть, неприятна ему.

Как так? Она любит, она отдает этому всю себя, и этим уничтожает его достоинство? Как это может быть?

Я прекрасно понял его. Действительно, если тебя любят так, что без колебания убьют себя или отрежут тебе голову, доказывая свою любовь, не остается ничего другого, как молить о прощении. Он не мог поступить по-другому. Он не мог топнуть ногой, хлопнуть дверью.

Там, где должен быть характер, у него было ведро слизи.

Он полностью подчинился жене не потому, что обожествлял ее, а потому, что она ЛЮБИЛА его. У него не хватало духа на решительный шаг. Больше того, он даже не думал об этом и подчинился уничтожающей его любви слепого животного.

Она была абсолютно счастлива. Она взяла это недостающее счастье за его счет.

Можно ли осуждать ее искреннюю любовь?

Осуждать любовь?

Но за что судьба послала ему такое мученье?

Не высокое страдание взаимной любви, а унизительнейшее мучение, все более пригибающее его спину, все более сжигающее изнутри смирение, безропотное только внешне, но глубоко переживаемое внутри.

За что судьба свела этих людей, чуждых честолюбию и греху, один из которых обречен на вечную слепоту, казнящую других, а второй – на ежеминутную казнь мелочными претензиями?

Почему за свою безответность, за бескорыстнейшую из душ, за смирение, достойное любви, за добрейшее и умеющее так жалеть сердце, он обречен на муки и скорую смерть?

Значит, это возмездие?

Уважать или любить ее он так и не научился. Я мало общался с ним. Он никогда ни о чем не рассказывал, но видел, что я знаю то, что знает только он один, и был со мною много отстраненней, чем с другими, боясь еще больше бередить свои чувства.

Только раз я услышал от него:

– Умереть бы скорее, – говорил Дюля, но отчаяния, какого-то острого чувства, способного пробудить волю, в нем не было.

И все начиналось с начала.

…И так уже не один день. Песок и вода, несколько сантиметров воды над бесконечным пляжем, небольшие островки, выступающие на поверхность.

Уже не день, но и ещё не вечер. Постоянный предгрозовой сумрак и облака, различных форм и оттенков облака. И больше ничего. Вымокнувшие обломки дерева и неровное дно, вязнущее ноги выше щиколоток. Прерывистый рокот ниоткуда…

Это похоже на сумасшествие. Изматывающее тяжёлое чувство полной бессмысленности всего: и бесконечного пляжа, и бесконечного дня или вечера, не разобрать. Но до сознания доходит, что это всё, что есть. Что больше ничего не дано. Не хочется жить, но что же тогда?

Ни просвета, ни луча солнца из облаков. Ничего.

Что-то хрустнуло под ногами… Нет, показалось. Только сумрак. И облака, облака и сумрак.

Господи, что это? То облако похоже на соты, а то – на пчелу… А вон медведь, подкрадывающийся к мёду… Вот хрустальный замок, где я обрету покой…

Что со мной? Я схожу с ума. Нет, смотрите, по-моему, те облака – это цветы, нет, это рыбы… Рыбы. Сколько их.

Беспомощный взгляд. Всюду дохлые, распухшие и наполовину истерзанные водой рыбы. Откуда?..

Нет, это сумасшествие. Ничего нет! Я ничего не вижу!

Кто это там, на песке?.. Нет! Ничего нет!

Боже!

Тяжёлое дыхание. Расплывающийся взгляд. Кто проклял меня? Зачем?

Но нужно идти. Больше ничего нет.

Мир без сна, мир бредовых галлюцинаций, мир без жизни. Но жизнь.

Как хочется свежести. Дождя! Да, дождя… Ветер?.. Нет. Нет.

То ли это ад?.. Как душно. Дождя… Почему нет дождя?..

Я в поиске линий, линий пространства.

Бред. Откуда это?

Дальше пути не было. Пляж уходил под воду.

Бесконечное гладкое море. Ни волны, ни всплеска. Недвижимая застывшая грязь и полусгнившие рыбы. Опять… Кажется, что они завязли в непроницаемой мёртвой поверхности.

Вода дошла до колен, до пояса и замерла, слилась с горизонтом. Стало страшно.

Застывшее тяжёлое небо и застывшая гниль. Руки коснулось полуразложившееся мёртвое существо. Тошнило от отвращения.

Новый облик бессмысленности окружающего, единственно данного на земле.

Очищающим, будоражащим ветром пришла ярость. Ненависть. Бессильный всплеск нервов, но дающий ощущение непричастности к большому болоту.

И снова шаги. Разгребая тину, разбрасывая грязь руками.

Есть ли в этом толк?

След на воде сзади снова затягивает мутью. Незыблемость.

Но даёт силы появившееся чувство движения. Упругая гладкость рассекается телом, яростью движения вперёд. Гнилое море, но только в движении приходит ветер.

И чем быстрее шаг, тем сильнее ветер.

Влага на теле, пот со лба. Но что-то от радости в сердце. Радости борьбы.

Чтобы не слиться, нужно хотя бы идти.

И так не один день… 

 

…Гарь закрывает дыхание. Пыль слепит глаза. Рёв. Вот он. Далёкий рокот.

Дорога вперёд, дорога назад. Полоса двух линий в полшага.

Вереницы машин и бешеных скоростей. Харкают смолистой кровью выхлопные трубы. Ноют обрывки музыки и слов из зашторенных окон. Липкий душный дым газов. Зной от жарких металлических тел. Безумная гонка в волоске от живого тела.

Болят перепонки, взлетают волосы. Следы заносит песком.

Уйти? Но только дорога двух белых полос.

Крик, зажав уши: «Безумцы! Безумцы!»

Сумасшествие. Мелькание неба и теней. Ревущая музыка из окон. Ад.

Но приводит в себя чей-то голос. Что-то стройное среди летящих кусков крашеного металла.

Соло ржавой гитары. Дым, закрывающий даль, опрокидывающий небо.

Мёртвые рыбы! Это тоже дохлые рыбы в гнилом море.

Бежать!

Гонит зной.

Бежать!

Больная испарина и кровь тупой болью в голове.

Бежать!

Здесь мечется воздух. Но сотни механических ветров не станут живым ветром в лицо.

Бежать!

И так не один день… 

 

…Город пуст. Каменное безликое чрево. Гулкие хохочущие рты стен и хищные глаза. Серые исполины и маленький бегущий человек.

Эхо асфальта. Здесь пусто, здесь нет тебя.

Усиленный голос: «Бу-Бу-Бу, Бу-Бу, Бу-Бу».

«Лязг, лязг», – вторят стены.

«Буумм», – гудит асфальт.

Мёртвые звуки. Холодный равнодушный гул.

И так не один день… 

 

…«Бу, Бу-Бу! Бу-Бу!».

Серые лица, торопящиеся маски. Локтями в толпу.

Лица. Лица.

«Бу! Бу-Бу!»

«Бу! Бу-Бу!»

Папки, портфели, сумки, авоськи. Шаги. Суета ног.

Лишь бы пройти! Ещё одна капля в толпе.

Снова ненависть.

Мёртвые рыбы!

Что?! Рождается смех. Неудержимый смех. Это мёртвые рыбы!

Но нет движенья. Я – один из них. Человек толпы. Бегущий и прорубающий дорогу. Одно из серых угрюмых лиц, встревоженных целью.

Губы сначала в усмешке. С трудом поддаётся воск. Неуверенная усмешка.

«Бу! Бу-Бу! Бу! Бу-Бу!»

Улыбка, до глубины глаз улыбка. Чистый воздух. Выше крыш – небо.

Свободная летающая улыбка. Вздох. Ещё один вздох.

Невесомые шаги и полёт…

И так не один день… 

 

…Под ногами земля. Поле крестов. Оцепенение. Кресты. Звёзды. Полумесяцы. Гранитные плиты. Мёртвый ветер и мёртвая плоть, уже не плоть – прах.

Грудью о стену. Надгробья.

Ты станешь лицом в толпе лиц на памятниках неизбежно уходящим.

Бессмысленность всего. Но неизбежность пути. Всё, что есть.

Разбитая цель, разбитая мудрость.

Мёртвые, они удивительно похожи.

«Бу! Бу-Бу!»

Зачем ты, голос, если придёт смерть?

Зачем вы угрюмыми лицами в толпе… Если придёт смерть?

Всё кончено…

Рыбы! Мёртвые рыбы!

Один из ликов суеты.

Медленная отрешённая улыбка. Разгорающаяся улыбка.

Невесомый полёт над суетной землёй.

Берег. Костёр. И печёная картошка. Звёзды. Стволы сосен. Ветер.

В этом доме идёт дождь…

Не имея за плечами большого туристского опыта, я непременно желал попасть

в члены Клуба Робинзонов. Что было делать?

Я начал изыскивать возможности в родном Симбирске.

Суть первого моего плана заключалась в восхождении на высшую точку города – вышку телерадиокомпании «Волга». Представьте себе ночь и человека, перелезающего забор. Я был очень осторожен: не издал ни звука, бесшумно спустился на какой-то ящик на территории телецентра. Угадайте, кто жил в этом ящике и теперь, рыча, приближался? В общем, первый план с треском моей штанины провалился. Несколько дней я переживал случившееся и был мрачнее синяков, обильно украшающих мои ноги. Я решил больше не связываться с охраняемыми территориями.

Как еще отличиться? Может быть, угнать трамвай в Швецию или «Метеор» в Турцию? Выбор остановился на более банальном – ночном переходе через город.

Маршрут представлялся таким: улицы Нариманова – Гагарина – Крымова –

12 Сентября – Кирова – Локомотивная до железнодорожного вокзала.

Взяв пару бутербродов, газовый баллончик (зачем?) и газету «Град Симбирск» в виде пропуска, ровно в полночь я, горящий нетерпением превзойти славу всех Робинзонов вместе взятых, стою у танка около парка «Победы». Рядом тусуется несознательная молодежь с явно недружескими намерениями. Как бы не сорвался мой подвиг. Я спешу уйти.

Проспект Нариманова безлюден, стоит ясная теплая майская ночь. Сначала моими спутниками являются лишь злобствующие комары и пару раз окликают заботливые «частники»: «Куда ехать?».

«Нет денег», – отвечаю я, и они быстро отваливают.

У остановки «Урицкого» к походу присоединяется подвыпивший мужичок. Добродушно расспрашивает, где Камышинская. Похоже, не мне одному робинзонить в эту ночь. Пожелав друг другу удачи, расходимся.

Рассматриваю звезды и окна домов – почти все спят. Завтра трудовой день.

У кафе «Меридиан» меня цепляют в буквальном смысле три немолодые дамы.

Им хочется выпить, и не только выпить, и, вообще, они рады знакомству и прочее. Приходится объяснять им высокую цель моих ночных бдений. Дамы смеются, проникаются идеей и проходят со мной до магазина «Полет».

«Напиши, что нас зовут Света, Света и еще одна Света», – говорят на прощанье.

Дорогие Светы, выполняю вашу просьбу.

У проходной приборостроительного завода становлюсь свидетелем небольшой драки. Двое бьют пятерых. На часах 01.18. Вижу милицейский газик и, от греха, меняю маршрут, выходя дворами на улицу Робеспьера. Временно меняю «тактику» – раньше шел по центру проезжей части, теперь – вдоль домов. Мгновенно следует расплата – собачий лай. Кажется, вся улица знает о моем приближении.

Я единственный раз пожалел, что затеял это приключение: из стоящих «Жигулей» просят закурить. Отказывать неприлично. Мне вежливо предлагают сесть в машину. Выхода нет. Два мужика, один в шортах, рядом со мной, а второй в кресле водителя, мне сразу «активно» не нравятся. В них таится угроза. Третий же – само благодушие. Они словно ждут.

Милая беседа сворачивает на тему сатанинских культов. При этом «благодушный» приходит в возбуждение, и мне становится очень страшно, хотя я даже не предполагаю, чего ожидать от них. Говорю о своей точке зрения, о том, что Сатана тоже часть Бога, и невзначай достаю из-под майки крестик. Реакция потрясающая. «Благодушный» хмурится как от зубной боли, два его неразговорчивых друга, чуть не рыча, отшатываются. Тут только замечаю, насколько они близко подсели. «Благодушный» приказывает убираться. С радостью выполняю.

Около двух, раздумывая над странным эпизодом, возвращаюсь на первоначальный маршрут. Скоро пересекаю улицу Ленина. Несколько раз обгоняют милицейские УАЗики, но не останавливаются, видимо, не кажусь подозрительным.

Город окончательно замирает. Не светится ни одно окно. Луна как блюдце. Я, не взирая на сонливую слабость, иду к намеченной цели. Все-таки меня здорово напугали. Боюсь, что появится нечто, созданное луной, фонарями, ветром и деревьями. За деревьями мерещатся чудовища.

Около тюрьмы я собираюсь с силами и прогоняю наваждение. Ловлю себя на мысли, что это единственное место, где я ничего не боюсь.

На остановке «4 микрорайон» присаживаюсь на ограждение и решаю перекусить. На часах 02.41. Я не спешу. Подъезжает милиция, интересуясь моей личностью и содержимым сумки. Во второй раз приходится раскрыть цель похода. Сначала смотрят недоверчиво, но потом тоже смеются. Недавний страх уходит совсем. Приятно беседуем, пока по рации их не вызывают к Южному рынку. Там что-то случилось.

Ничего писать не просили, но напишу: «Дорогие младший сержант Слава и сержант Олег, спасибо вам за сигарету и поучительный разговор».

03.20. Я у моторного завода. Долго иду вдоль бесконечной стены. Чувствую огромную усталость. Хочется пива. У остановки «Винновская роща» догоняет неведомое транспортное средство иностранного производства и едет, не спеша, рядом. Потом дает газу. По-моему, это уже галлюцинация.

03.51. Поход закончен. Я в конечном пункте. Часы на шпиле железнодорожного вокзала чуть спешат, или мои отстают. Какая мне разница. В изнеможении плюхаюсь на лавку в зале ожидания и в полудреме провожу время до первого трамвая.