Нецветаев Лев Николаевич

«ШЕСТИКРЫЛЫЙ СЕРАФИМ» ВРУБЕЛЯ

 

Блистают взмахи мастехина,

Чеканя оперенье крыл,

И лик бесстрастный Серафима

Глаза бездонные открыл.

 

Неугасимая лампада

И узкий беспощадный меч –

Всё – как судьба, как слово "надо" –

Не умолить и не отвлечь.

 

В недвижном взоре – воля рока;

Напрасны робкие мольбы –

Сейчас пронзит он грудь пророка –

И тот воскреснет для Судьбы.

 

С камней, оплавленных от зноя,

Небесной волею влеком,

Он встанет, сбросив всё земное, –

И станет Божьим языком. 

 

 

ВРУБЕЛЬ

 

Бедновато одетый художник,

Невысок и не шибко казист,

В мастерской на обычный треножник

Ставил белый нетронутый лист.

 

И под властью безмерного дара,

Что даётся не сам по себе,

Трепеща, оживала Тамара

В обмирающей, слабой мольбе.

 

А над нею решительно, властно,

Затмевая ковровый узор,

Нависал искуситель прекрасный

И его прожигающий взор.

 

Как такое даётся? Откуда

Власть вселять и в тебя, и в меня

И "Сирени" пьянящее чудо,

И тревогу степного коня?

 

И насмешку дремучего "Пана",

И горячей испанки отпор,

И тоску молодого титана,

И Царь-Лебеди грустный укор…

 

Дар огромен. Под стать и расплата;

И к цветистым легендам о нём

Ничего не добавит палата,

Где сгорал он незримым огнём. 

 

 

ЖИВОПИСЬ

 

Когда постылый быт зажмёт донельзя,

Когда упрёшься в эту стену лбом –

Раскрой забытый слипшийся альбом,

Где истомились краски Веронезе;

 

Где зелень вод и золото телес,

И дивных облаков нагроможденье,

Где если лес – то это райский лес,

А нагота безгрешна от рожденья.

 

…Нельзя войти в одну и ту же реку,

Но каждый раз, сметая чинный лоск,

Взвихрённые мистерии Эль Греко

Нашатырём ударят в сонный мозг.

 

…Людей, богов, не ведая запрета, –

Как будто бы носился в небе сам –

Метнул в полёт могучий Тинторетто

По золотом блистающим холстам.

 

…Коль жар твоей души пошёл на убыль,

И путь её заиливает лень –

Пусть распахнёт тебе окошко Врубель

В дурманящую лунную "Сирень".

 

И так захочешь бунтовать и бредить,

Перешагнуть засиженный порог,

Когда заворожит "Царевна-Лебедь"

И глянет в душу огненный "Пророк".

 

…И поведёт слепящая дорога

Среди червонной шелестящей ржи,

Под солнцем исступленного Ван Гога

К познанью золотой его души.

 

…А если тяготишься непрестанно

Холодной маятой унылых дней,

Продрогшая осинка Левитана

Тебе шепнёт: "Мужайся. Мне трудней".

 

…И ты вокруг оглянешься: не правда ль,

Как ярок мир, а я был просто слеп.

Пусть чёрный ворон с неба ищет падаль,

А ты, земной, взыскуешь горний хлеб!

 

И словно в первый раз увидишь небо

Сменяемой картиной красоты,

И ощутишь душистый запах хлеба,

И сквозь траву засветятся цветы… 

 

 

ПЕРЕЗЖАЯ УЛИЦУ ГАГАРИНА

 

Взгляни в окно трамвая и забудь

Никчёмные обиды и обидки –

Ведь ты сейчас пересекаешь путь

Неутомимой пушкинской кибитки.

 

Что видел он в окошечко? Пожар

Листвы осенней, серые заборы,

Бредущих в церковь или на базар

Прохожих невнимательные взоры.

 

А сам он как? Спокойно ли ему

Сиделось, или ёрзал в нетерпеньи

Размяться, окунуться в кутерьму

Беспечного застольного общенья?

 

Неведомо. Но ты представь, как он –

Всамделишный, курчавый, белозубый, –

Задумчиво покусывая губы,

Проплыл незримо через твой вагон. 

 

 

ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ

 

Наш земляк А.И. Тургенев помогал определить юного Пушкина в Лицей; он же сопровождал гроб с телом Пушкина к месту последнего упокоения

 

Тургенев дремлет. На лице

Улыбка тихая таится:

Он снова молод, он в Лицей

Везёт курчавого строптивца.

 

Ему нимало не странны

Его отважные прозренья

О том, что слава всей страны

Елозит рядом на сиденье.

 

И не дивится чудесам:

Что их обоих не по чину

Встречает император сам,

Склоняя раннюю плешину;

 

Что не смущается Сверчок*,

Что все вокруг на эту сценку

Спокойно смотрят…

Вдруг толчок –

 

И, головой боднувши стенку,

Проснулся… Страшной яви кнут

Хлестнул с неумолимой силой:

Нет, не в Лицей его везут,

А на венчание с могилой…

 

Кибитка въехала в сугроб;

Ямщик другого на подмогу

Зовёт, а там ужасный гроб

Вершит последнюю дорогу.

 

И бел от инея, как мел,

Промёрзлый гроб обняв руками,

Никита там окаменел –

Ни дать – ни взять, надгробный камень.

 

Его ничем не оторвать,

А оторвать – навек обидеть…

О, как в России горевать

Умеют слуги – надо видеть!

 

…Однако, как темнеет резко

В краю холмистом и лесном.

Он вновь задёрнул занавеску –

О, если б ЭТО стало сном!..

 

 

В МАСТЕРСКОЙ АЛЕКСАНДРА ИВАНОВА

 

Как только не рухнул дощатый треножник

Под этой махиной, накрытой холстом!

И топчется, как виноватый, художник

В тумане смущенья, горяче-густом:

 

"Конечно, конечно. Сейчас я открою.

Боюсь, не по силе мне замысел мой.

Куда замахнулся? Поверьте, порою

Всё хочется бросить и ехать домой".

 

И, словно в отчаяньи, дёрнул рукою

За край занавески – она подалась…

И замерли гости, увидев такое,

Что дух захватило и речь отнялась.

 

…Картина неслыханной мощи и силы,

Как явь, проступала из глуби холста.

Уже колыхнулась навстречу Мессии

Живее живого людская толпа.

 

Уже шелестела олива иль тополь

По левому краю, а справа, вдали…

Чуть слышно шепнул оглянувшийся Гоголь:

"Второй Леонардо из русской земли…"

 

Языков молчал. Это было такое,

Что делись куда-то и хворь, и печаль;

Как будто сейчас над великой рекою

Смотрел он с Венца в неоглядную даль.

 

Вот это Иванов! Такой эпопеи

Уже не напишет никто никогда.

С ней рядом брюлловская "Гибель Помпеи" –

И та потускнеет, хоть ярче – куда?

 

Пред этой махиной не хочешь, а спросишь:

Зачем я так мало боролся с судьбой,

Зачем не бежал от пирушек и прочих

Безумных безделок поры молодой?

 

А этот отшельник… Ведь столько соблазнов

В сияющем Риме, вина и страстей!

Откуда характер вот так ежечасно

Сидеть взаперти меж холстов и кистей?

 

А, впрочем, и Гоголь… Он тоже умеет

От всех запереться на крепкий засов;

Да так и пошло, и никто не посмеет

Тревожить его до вечерних часов.

 

И пишет, и пишет… О чём – ни полслова.

Наверное, это и вправду верней.

Пустых молодых обещаний полова

Горчит на краю ускользающих дней.

 

Я их раздавал и легко, и красиво,

Но грянуло время для сбора камней –

А силы иссякли, могучие силы

(недаром сам Пушкин завидовал мне)…

 

Ах, если б я встретился с этой картиной

Лет двадцать назад, в молодые лета –

Глядишь, и доверился б страсти единой,

И всё бы отмёл, что соблазн и тщета!

 

…Ого, засиделись! Задорные кличи

Мальчишек, торговцев, огни фонарей…

Они возвращались на виа Феличе*

И оба молчали до самых дверей.

 

*Феличе – улица, на которой в одном доме

жили Языков и Гоголь.

 

 

ЛЕГЕНДА

 

В одной из убогих хатёнок

(За окнами Волга и Плёс)

Жил серый облезлый котёнок

И старый заслуженный пёс.

 

С глазами печальней потёмок

Туда приезжал Левитан,

А пёс и облезлый котёнок

Ходили за ним по пятам.

 

И видел зевающий дачник,

Проснувшись чем свет по нужде,

Как нёс человек чемоданчик,

Спускаясь к туманной воде.

 

А сзади – смешная картина –

Тащился забавный эскорт:

Большая лохматая псина

И крошечный худенький кот.

 

…От Волги и зябко, и сыро.

Этюдник поставив, как стол,

Два ломтика жёлтого сыра

Художник кладёт под кустом.

 

Друзья не приучены к дракам,

Меж ними согласье и мир,

Спокойно подходят к подаркам,

Спокоен коротенький пир.

 

Художник разводит руками

(Мол, не обессудьте, друзья),

Любуясь двумя облачками,

Что краше придумать нельзя.

 

Жемчужные их переливы

Так нежны в предутренней мгле…

Молитвенно и молчаливо

Художник стоит на земле.

 

И кисть его, полная ласки,

Волшебные ставит следы –

И вот уже сплавились краски

В дрожащие блики воды,

 

В песчаную серую тропку,

В иззябший туманный ивняк,

В застывшую на небе робко

Чету невесомых бродяг.

 

Восток всё пышнее и ярче

Льёт ало-оранжевый свет.

Художник сложил чемоданчик:

– Роскошно, но музыки нет.

 

Успел я урвать худо-бедно

Неясной мелодии звук,

А пышное это крещендо

Для тех лишь, кто на ухо туг.

 

Небесные гала-спектакли

Порою почти что пошлы.

Мы зал покидаем, не так ли?

Ах, вы меня ждёте? Пошли!

 

Поэзия – это не басни.

Упустишь – потом не лови,

И первое чувство прекрасней

Телесного пика любви.

 

С тоскою он смотрит куда-то,

И словно б сверкнула слеза.

Надвинута мягкая шляпа,

Печальны большие глаза.

 

Он вновь подзывает их взглядом

И шарит в карманах пальто…

А с ними он жил или рядом –

Об этом не помнит никто.

 

 

*** 

В зелёном скверике покатом

И будним, и воскресным днём

Горят жестокие закаты

Испепеляющим огнём.

 

В приличных рамках из багета,

Глаза усталые казня,

Пылают жгучие рассветы –

И ведь не скажешь, что мазня.

 

Там пересчитан каждый листик,

И каждой веточке учёт,

Но нет следов волшебной кисти,

Где, если речка, то – течёт,

 

Где лес – шумит, и даль – туманна,

А в облаках – таится свет…

Любой этюдик Левитана

Согреет душу. Эти – нет.

 

Их красят чинно и спокойно

Среди других домашних дел,

А Левитан писал – запойно,

Сжигая сердце… И сгорел.

 

Искусство – жгучая Жар-птица;

Дерзни-ка быть её ловцом…

И, как обрыв, лежит граница

Меж копиистом и творцом.

 

 

***

Анатолию Дягилеву*

(Акростих, написанный за 40 минут в 1976 году.)

 

Дружище, кто тебя явил?

Я вижу в первый раз такого.

Горжусь, что дружбой одарил,

И рад одариваться снова.

 

Летите, быстрые года!

Ей-ей, для нас они, как мухи –

Ведь и подарки есть всегда

У жизни, знающей старухи.

 

Огромный холст тебя томит,

Тиранит жадной пуповиной.

Мазок кладёшь – а он кипит,

Ещё не сросшийся с картиной.

 

Но день за днём, за годом год

Я вижу битву без досуга,

И знаю: скоро холст взревёт

Мощней, чем баховская фуга,

Оковы рамы разорвёт

И с Вечным Временем сольёт

Хранящееся в красках Чудо. 

 

* (По первым буквам читается:

"Дягилеву от меня и моих")

 

 

***

Памяти архитектора

Серафима Титова

 

Год своё расстоянье отмерил,

Год сгорел, как свечной парафин.

До сих пор я никак не поверю,

Что тебя уже нет, Серафим.

 

До сих пор я забывчиво верю,

Что обманчива мёртвая тишь,

Что за этой знакомою дверью

Ты свой новый макет мастеришь.

 

Или нá стену вешаешь кипу

Вариантов – чтоб все на виду,

Или выйдешь из комнаты ГИПов,

Продолжая свой спор на ходу.

 

Был ты разный: и добрый, и грубый,

Бесприютно и дёргано жил;

Но сомкнул свои тонкие губы

И рабочие руки сложил.

 

И за этим последним пределом,

За тщетой поминальных речей

Видим мы твоё крупное Дело,

И не видно за ним мелочей.

 

Над тобою лишь снежная замять.

Мы к тебе докричаться хотим:

Будь спокоен за добрую память,

Ты её заслужил, Серафим! 

 

 

***

Памяти Евгения Родина

 

Плоть пергаментным стала листом,

Скромник – центром людского вниманья.

Кротко выпивший чашу страданья,

Как во гробе ты схож со Христом.

 

Век не тот, и хитон не заплатан,

Нет стигматов от римских гвоздей,

Но средь нас ты – как Тот пред Пилатом,

Как мудрец перед горсткой детей.

 

Ты прошёл среди нашей толпы,

Не взыскуя ни зрелищ, ни хлеба.

До чего же мы были слепы,

Не заметив избранника неба.

 

Где сейчас обретаешься ты,

Обронивший земные вериги?

…Громоздятся на полках холсты,

Как тома ненаписанной книги. 

 

 

СИМФОНИЯ ФА-ДИЕЗ МИНОР

Оле

 

Две с лишним сотни лет тому назад

Осенний дождь хлестал по жидкой грязи,

И смутно брезжил окнами фасад

Дворца в поместье графа Эстергази.

 

…По потолку вились гирлянды стрел,

Амуров, роз, и людно было в зале.

Князь пристально на Гайдна посмотрел –

Тот поклонился: "Вы мне приказали

 

Исполнить что-то новенькое. Я –

Ваш преданный слуга, но есть, признаться,

Покорнейшая просьба у меня:

Сегодня ничему не удивляться…"

 

Смычки вспорхнули. Музыка взвилась.

И думал князь, покусывая губы,

Что вот опять над ним имеет власть

Мужик с лицом обветренным и грубым,

 

Которое не скрасишь париком…

А музыка лилась и тосковала,

И к горлу неожиданным комком,

Неведомой печалью подступала.

 

"Всё это странно… Где привычный Гайдн?

Где искровое, шуточное скерцо?

Под этим париком немало тайн

И под камзолом непростое сердце".

 

И князь забыл гостей, свои дела,

И весь отдался этой сладкой власти…

А музыка томила и вела,

И не было конца в четвёртой части.

 

И вновь мотив печален был и чист,

Но чинный зал на миг лишился речи:

Привстали валторнист и гобоист

И, поклонившись, потушили свечи.

 

И вышли в мёртвой, звонкой тишине,

И сразу тихо зашептались гости.

Но князь молчал. Лишь стиснул посильней

Резную рукоять бесценной трости.

 

Когда же грустно замер и фагот,

И темнота прихлынула из окон,

Переглянулись гости: "О, майн Готт, –

Он не рассержен, а почти растроган!.."

 

…И гасли свечи, и сгущалась тьма,

И странный холодок бежал по коже,

И думал князь: "О да, ему ума

Не занимать – и как талантлив, Боже!.."

˜

Так говорит легенда. Властный князь,

Мол, выдал музыкантам отпускные,

И сразу те, ликуя и смеясь,

Отправились в края свои родные.

 

…Не годы, а века прошли с тех пор,

Как названные здесь смежили веки;

И стала зваться "Фа-диез минор"

"Прощальною" симфонией навеки.

 

 

ШЕХЕРЕЗАДА 

Оле

 

Зарозовело утро в кущах сада,

Где каждая росинка – как алмаз;

И прерывает вновь Шехерезада

Волшебный свой, причудливый рассказ.

 

Душистый ветерок её коснулся,

В окно влетели трели ранних птах.

И чудо – ей впервые улыбнулся

Жесткосердный, непреклонный шах.

 

Во власти упоительного дара,

Что плёл узоры тысячу ночей,

Смягчилось злое сердце Шахрияра

И свет забрезжил в глубине очей.

 

Он удивлён. Владыке непонятно,

С чего бы расцветилось всё вокруг:

Ковров геометрические пятна

И сад в окне, и тот далёкий луг.

 

Он удивлён: откуда в сердце милость

И блеск в очах, и ямочки у рта…

Он удивлён… А это пробудилась

Великая богиня – Доброта.

 

Всё стало так, как было в раннем детстве:

Душа светла и помыслы чисты…

И он никак не может наглядеться

На чудо возвращённой красоты.

 

 

СЦЕНА У ФОНТАНА

 

Снова дни без веселья и слёз,

Затяжные дождливые сны…

Ветер треплет лохмотья берёз,

Будто мстит за нетленность сосны.

 

Как она величаво стоит!

Как зелёные лапы чисты!

Как возвышен её малахит

Среди ржавой лесной нищеты!

 

Из пустых одичавших лесов,

С полумёртвых угрюмых полей

Птичий щебет и гул голосов

Сдуло ветром, жалей – не жалей.

 

Вот в такую же пору, поди,

Не считая ни кочек, ни ям,

Непоседливый барин один

Мчал по серым осенним полям.

 

Конь каурый и молод, и сыт,

Смуглый всадник рассеян и тих;

Под раскат расторопных копыт

Колотился, чеканился стих.

 

Вдохновения жар и озноб

Накатили. Бывает же так!

Словно конского топота такт

Диктовал эти высверки стоп.

 

…У фонтана – глазами в глаза –

Панна Мнишек и бывший чернец.

И гордыня, и страсть, и гроза –

Всё замкнулось в слова наконец!

 

…Умотался. Вернувшись домой,

Рухнул в сон, позабыв про тетрадь.

Рано утром – скорей записать!

Ни строки! Позабыл! Боже мой!

*** 

Почему не пишутся стихи

В дни, когда лазоревые краски

Льются с неба в неизбывной ласке,

А закаты ясны и тихи?

 

Почему бормочутся они

Под свинцовой моросью осенней,

Когда сумрак заполняет сени

И трепещут робкие огни?

 

Уж куда вы были не плохи,

Дни несознаваемого счастья

В мире, полном ласки и участья –

Почему не шли ко мне стихи?

 

Почему ж бормочутся стихи

В горький час душевного разора,

В час, когда не поднимаешь взора

За огнём палящие грехи?

 

Видимо, в мечте успокоенья,

Ждя его, как света с небеси,

Ловим рифму, словно круг спасенья:

О, вернись, гармония! Спаси!

 

 

НОКТЮРН

 

Ночной балкон. Утих трамвайный скрежет.

Весь город – море тлеющих огней.

Там, где они рассыпанней и реже,

Неутолимо стонет соловей.

 

Исходит страстью чистая душа,

И звуки из любви и перламутра

Теснят друг друга, словно бы спеша

Отговорить до наступленья утра,

 

Когда растает темени дурман

И выступят из знобкого тумана

Облезлые кусты, подъёмный кран

И мусором покрытая поляна.

 

 

*** 

Рискуя семейным доверьем,

Что так драгоценно подчас,

Сбегу на свиданье к деревьям

В вечерний задумчивый час.

 

Не в лес поведут меня ноги

(В толпе не отыщешь души) –

А в поле, где так одиноки

Их кроны, и так хороши.

 

Заката прощальные блики

Растаяли в сизой дали,

И тайной окутались лики

Немых постояльцев земли.

 

Отринув дневного обмана

Трескучий, бодряческий шум,

Несут над волнами тумана

Загадку неведомых дум.

 

Лишь ведают звёздные ночи

И лунные ленты дорог

Томительность их одиночеств,

Недвижности каторжный срок.

 

В какой неразгаданной муке,

К какому они божеству

Возносят корявые руки,

Несчётных ладоней листву?

 

И мне самому непонятно,

Зачем через цепкий будяк

Бреду я на смутные пятна

Становища этих бродяг.

 

…Ненужных словес не потратив,

Напьюсь золотой тишины

Среди молчаливых собратьев,

Которым слова не нужны.

 

 

*** 

Как это мило и старинно,

И с тихим вечером в ладу:

Подросток-девочка Марина

Мне рвёт черёмуху в саду.

 

Её достать, поди, сумей-ка,

Где проще – сорвана давно,

И шатка старая скамейка,

Но всё равно, но всё равно

 

Порывисто-неповторимо,

У всех соседей на виду,

Подросток-девочка Марина

Мне рвёт черёмуху в саду

 

 

*** 

В трамвае ординарного маршрута

Дороге уплывающей вослед

Глядит и улыбается чему-то

Российская гражданка средних лет.

 

Во что же мы, однако, превратились:

Улыбка нам досадней, чем слеза;

И уж на ней безжалостно скрестились

Завистливые женские глаза.

 

 

КОЗА НА УЛИЦЕ МИНАЕВА

(быль)

 

Смолкают спорящие пары,

Теплеют строгие глаза:

По городскому тротуару

Шагает белая коза.

 

Та дереза из детских сказок,

Из тех неповторимых лет,

Куда, мы думали, заказан

Уже нам путь, потерян след.

 

Но, как в кино, идёт старушка

С козой на длинном поводке;

И стихли шумные подружки,

И я застыл невдалеке.

 

Стучат точёные копытца,

И снова радость и беда:

Не смей, Иванушка, напиться

Воды из козьего следа!..

 

А где-то на дубу зелёном,

В стране чудес из года в год,

Назло заморским покемонам,

Мурлыча, бродит важный кот…

 

Не уводи её, бабуся!

Ходи по городу всегда –

Не я один хочу вернуться

В свои весенние года.

 

О, чудодейственное средство

Забыть о тяжести в груди!

И тянется златое детство,

И даже юность – впереди.

 

 

ПРОХОЖАЯ

 

Худющая, с огромными глазами,

Серьёзно изучающими мир,

Скажи, к чему – к комедии иль драме

Относишь ты безумный этот пир

 

Высокомерья, нищеты, бравады,

Где рыцари нелепы и странны,

Где трескотня накрыла голос правды,

Где матерщина – музыка страны.

 

В её глазах тревожных нет ответа,

Там лишь одно смятенье и раздрай;

О, дай ей кто-нибудь крупицу света,

Тепла и света, ради Бога, дай!

 

 

ЕВА

 

На сером нежно розовея,

Выходит Ева из воды,

И, дрогнув, ослепили Змея

Грудей упругие плоды.

 

Всё в нём злорадно возопило:

Нашлась управа наконец!

Цари, ликующая сила!

Теряй сынов своих, Творец!

 

Она вступила в тень густую;

Неотвратимой встречи миг…

Зашелестел, её волнуя,

Его раздвоенный язык.

 

Ей стало душно и мятежно;

А невдали, у тёплых скал,

Адам, раскинувшись небрежно,

Нагой, ещё безгрешный, спал.

 

 

ОРФЕЙ

 

Застыло всё в оцепененьи;

Тоска звучанье обрела.

Орфея жалобное пенье

Сердца пронзает, как стрела.

 

И полон берег этот дикий,

Безбрежный океан морской

Печальным эхом Эвридики,

Неизъяснимою тоской.

 

Кифара плачет о потере,

Ей вторит голосом певун.

…И зачарованные звери

Бредут на зовы этих струн.

 

 

*** 

Тихо в башенном доме моём,

На часах уже полвторого.

Молчалив ночной окоём.

Я читаю стихи Кострова.

 

Душу нежно вздымает ввысь,

Словно рядом родной попутчик.

В каждой строчке – краса и мысль.

И хотел бы – не скажешь лучше.

 

Вот она – золотая речь;

И не чаял, а надо ж – встретил.

В сердце теплится пара встреч.

Почему б не мечтать о третьей?

 

 

* * * 

Микроскопический жучок

Мчит по асфальтовой пустыне.

Его несчастный мозжечок

Горит от ужаса и стынет.

 

Откуда он сюда попал?

Возможно множество картинок:

Иль кто-то огород копал

И сбил с травинки на ботинок…

 

Иль кто-то аромат полей

Собрал в букетик простодушный,

И этот бедный дуралей,

Зажат меж листьев и стеблей,

Как пленник, прибыл в город душный.

 

И только услыхав трезвон

И грохот страшного трамвая,

Катапультировался он,

Куда, зачем, ещё не зная…

 

В какую сторону бежать?

Повсюду жар и лязг, и топот;

И луговой привольный опыт

Не в силах что-то подсказать.

 

Ни пенья птиц, ни шума трав ―

Одно гуденье, рёв и скрежет…

Всевышний явственно неправ ―

Ну чем бедняга этот грешен?

 

Он мчится прямо, без оглядки ―

Да и вперёд бы не смотреть ―

И жжёт измученные лапки

Удушливая злая твердь.

 

 

«СОЛДАТСКАЯ» ЛЮБОВЬ

 

Снова солнце печёт без поблажки,

Подгоняя земной хоровод:

Птицы, листья, козявки-букашки –

Всё проснулось, хлопочет, живёт.

 

И как раз посреди тротуара,

Где гремит башмаками народ,

Безвозмездно «солдатиков» пара

Диалектику преподаёт.

 

Тянут в стороны – пылко сливаясь!

Средь опасностей – царство любви!

И невольная зависти завязь

Шевельнётся в усталой крови.

 

 

ПРОЩАНИЕ ВАН ГОГА

 

Обгорела душа и растоптана вера, –

Сломлен разум, и это уже не пройдёт.

Голосит вороньё над полями Овера;

С пистолетом в кармане художник бредёт.

 

Только так суждено, и нельзя по-другому;

Эхом вздрогнет Овер, и растает дымок.

Подходя к своему одинокому дому,

Обернётся затравленным зверем Ван Гог:

 

«Я не сладил с судьбою; замах не по силам.

Скоро он завершится, мой путь роковой.

Никого, никого я не сделал счастливым,

Но зато и несчастней меня – никого.

 

Вот и всё. Тяжело на такое решаться,

Но, решившись, держись. Вот и доктор Гаше.

Отчего же дрожат его тонкие пальцы?

Неужели я дорог хоть чьей-то душе?

 

Ничего, ничего – уж осталось недолго.

Снова жизнь начинать нет ни смысла, ни сил.

Бедный Тео, тебе я не выплатил долга;

Ты простишь, как всегда,

но я сам не простил.

 

Вы простите уход мой, зелёные рощи,

Черепичные кровли, горячий Прованс;

Вы мудрее людей, я надеюсь – вам проще

Расставаться со мной, чем уйти мне от вас.

 

Но ведь, правда –

ничто на Земле не напрасно?

Всё же именно я, а не кто-то другой,

Страсти огненность

выразил жёлтым и красным,

А сиянье надежды – звездой голубой…»

 

…На Волхонке стою у полотен Ван Гога.

Боже, как он любил эту землю навзрыд!

Пламенеют поля, и струится дорога,

В жёлтом небе слепящее солнце горит.

 

 

ХУДОЖНИК

(А.И.Зыкову)

 

Смежив утомлённые веки,

Чужой в суматошной толпе,

Он весь в девятнадцатом веке,

На пушкинской светлой тропе.

 

…Пока ещё день не распарен,

Пока ветерок шебуршит,

Курчавый михайловский барин

В Тригорское снова спешит.

 

Не сделает сердце осечку.

Он молод, и поступь легка…

Но мчатся на Чёрную речку

В кровавой кайме облака.

 

…Тригорское – полная чаша:

Улыбки, вино, суета…

А бедная девочка Таша

При матери, как сирота…

 

…Война разбудила от спячки,

Мятежен огонь эполет.

И Лунин роскошной полячке

Промолвил жестокое: "нет".

 

Безумствует кровь молодая,

Зачинщики клятву дают…

Угрюмый песок Голодая

Готовит им вечный приют.

 

Расправы той отблеск кровавый,

Казалось бы, чем передашь?

Но дышит помпейскою лавой

Зловещий пастозный пейзаж.

 

Его укрепив на мольберте,

Он взглядом впивается вновь:

Гудит ли трагедией смерти

Песка загустевшая кровь.

 

…А следом – морозный и синий:

Поверх коченеющих толп

Столбами дымы над Россией,

И сам император – как столб.

 

…В тумане продрогнешь до нитки.

Кустов очертанья странны.

И дремлет, приткнувшись в кибитке,

Великая слава страны…

 

Вот так за подрамком подрамок

Он перебирает в тиши.

Вот чёрной дуэли подранок,

Вот светлое пламя души.

 

Он смотрит в священное пламя,

Презрев окружающий мрак,

Не слыша ни вопли рекламы,

Ни треск политических драк.

 

Вся эта труха и полова,

Весь гам суеты в суете

Не стоят единого слова

Того, кто сейчас на холсте.

 

Не гонится мастер за славой,

Он полон любовью иной,

И кажется, некто курчавый

Незримо затих за спиной.

 

Затих оттого, что взволнован,

И если б дозволил Господь,

Он крепко бы Мастера обнял,

На время облекшись во плоть.

 

 

МАЛЬЧИШНИК

 

На «мальчишнике» перед свадьбой Пушкина 17 февраля 1831 года собрались ближайшие друзья поэта. По воспоминаниям И.В. Киреевского, «поэт был необыкновенно грустен»… Здесь Н.М. Языков впервые встретился с Денисом Давыдовым.

 

Ничем тревоги внутренней не выдав,

Сполна воздав виновнику хвалы,

Шутя, как все, сидит Денис Давыдов;

А мысли и не так уж веселы.

 

«Стареем… Вот и Пушкину за тридцать,

И он в семейный запросился мир…

С каким восторгом на меня воззрится,

Бывало наш сегодняшний кумир,

 

Тогда – Сверчок*… В мундирчике лицейском,

Что шёл ему, как Бурцеву** клобук;

Такая егоза, что просто не с кем

И сравнивать… Такого под каблук

 

Ни Бог, ни царь, ни дама не загонит.

Чтоб подчиниться? – легче умереть;

Знать не хотел ни о каком законе

Бесёнок этот… Так пошло и впредь;

 

А вот поди ж ты: Пушкин и женитьба…

Что несовместней этой пары слов?

О, Гименей, гляди – не обронить бы

Тебе свой неожиданный улов.

 

Вьюна – чтоб сети брака удержали?

Смирится на неделю, а потом,

Узрев иные прелести, хвостом

Махнёт – и поминай его как звали.

 

Хотя невеста – слухи говорят –

На диво хороша и непорочна;

Но если «жертв» его поставить в ряд –

Бывали и такие, это точно.

 

Нет, я улик не жажду, не ищу –

Моя, как говорится, хата с краю.

Он сам о том сказал: «И трепещу,

И трепещу, - сказал, - и проклинаю.»

 

Но как он грустен! И гуляет слух,

Что сам он ждёт безвременной кончины

Через жену; или одно из двух:

От белого коня или мужчины,

 

И избегает белых лошадей,

А вот женитьбы избежать не в силах,

Хоть множество достойнейших людей

Лежит чрез женщин в склепах и могилах.

 

Чего я так разнюнился? Нельзя!

Лишь только нехватало слёз на щёки.

Здесь мы, его надёжные друзья:

Брат Лев, Языков, Вяземский, Нащокин –

 

Апостольская дюжина, и он –

Точь-в-точь, на Тайной Вечере Спаситель –

Сидит уныл, и чарок перезвон

Напоминает тихую обитель

 

И благовест её колоколов…

Куда как веселей звенели чаши,

Когда средь наших удалых столов

Синел мундирчик лицеиста Саши!

 

Вот и Языков грустен, мой сосед

И по столу, и по земле Симбирской.

Мы знаем друг о друге много лет,

А только здесь сошлись в беседе близкой.

 

Кто Пушкину соперник, как не он?

(И то лишь только с Баратынским вкупе;

Вон он сидит…) Но на Парнасе трон

Жених и этой паре не уступит.

 

В наш зрелый круг вступает. Исполать!

Пора, пора ему остепениться.

Не век же волноваться и пылать,

А лучший путь к спокойствию – жениться.

 

Лишь только нас, друзей, не позабудь

(С женатыми случается такое…).

Ну что же, Пушкин, в добрый,

в добрый путь!

Дай Бог тебе удачи и покоя!

 

* Сверчок – щутливое прозвище юного Пушкина в литер. Кружке «Арзамас», членом которого был и Денис Давыдов.

** Бурцев – гусар со славой легендарного гуляки.

ГЛАЗА ХУДОЖНИКА

В.Зунузину

 

Не спутаешь почерк Володин,

А всё же попробуй свяжи

Испанскую мрачность полотен

И ясность славянской души.

 

Но гаснут сравненья любые

И доводы "против" и "за",

Как глянешь в его голубые,

Чистейшей лазури глаза.

 

Лишь в сонме сообразов прочих –

И память тут будет права –

Застрянешь на кедринских зодчих* ,

Взметнувших собор Покрова.

 

…Как крылья, талант за плечами;

Ещё не предвидя беды,

Они поводили очами

Такой же чистейшей воды.

 

На своды, на узкие окна,

На фресковый дивный узор…

И встретили так же, не дрогнув,

Царёв немигающий взор.

 

А дальше – легенда права ли?

За то ли он вверг их во тьму,

Чтоб в землях иных не создали

Прекраснейший храм, чем ему?

 

А вдруг их той муке ужасной,

Сплошным беспросветным ночам

Обрёк он за взор этот ясный,

Что невыносим палачам?

 

* Стихотворение Д.Кедрина "Зодчие".

 

 

РАЗГОВОР С Э. Л. ПРАХОВОЙ*

 

– Ах, Эмилия Львовна, Эмилия Львовна!

Это скрыть нелегко: Вам приятно подчас,

Что, черкая в альбомчике, очень любовно

Михаил Александрович смотрит на Вас.

 

– Но порой это просто выходит из рамок:

Я замужняя дама и он не юнец…

И, пожалуй, нетрудно понять Адриана,

Что решил положить благовидный конец

 

Пребыванию Врубеля в Киеве. Вскоре

Он в Венецию едет писать образа,

И, надеюсь, лазурь Средиземного моря

Много ярче, чем эти простые глаза.

 

– Вот уж точно: "смирение паче гордыни".

Тот набросок, что, помните, сделал он с Вас –

Он основа всему, чем навеки отныне

Будет славен Кирилловский иконостас.

 

– Тот набросок? Который? Их сто или боле.

Впрочем, я догадалась – Вы, верно, о том,

Где расширены очи предвиденьем боли,

Где как будто мольба цепенеющим ртом.

 

Только там уж не я – Пресвятая Мария.

Право, я не ханжа, но подобная роль

Хоть кого озадачит… Увидев впервые,

Я подумала: милый художник, уволь!

 

Язычки наших дам ядовиты и едки.

Я сама не из робких, но, право, боюсь

И представить, как будут злословить соседки:

"Мол, на Эммочку Прахову нынче молюсь"…

 

– Ах, о чём вы печётесь, Эмилия Львовна?

Целый век пролетел в идиотской тщете.

Люди били людей. Революции, войны.

Рвались в райские кущи – пришли к нищете.

 

Что соседки? Давно и в помине их нету,

А свеченье любви неизбывно из глаз,

Обращённых тревожно к бескрайнему свету,

К мудрецу и безумцу, к любому из нас. 

 

* Э.Л.Прахова – жена профессора А.В.Прахова, пригласившего М.А.Врубеля в Киев для работы в реставрируемой Кирилловской церкви. В образе Богоматери, созданном Врубелем, явственны черты Э.Л.Праховой, в которую художник был влюблён.

 

 

*** 

Сады солнценосного мая.

Лиловая дымка ветвей,

Где, несколько дней не смолкая,

Грохочет шальной соловей.

 

Он славит и утро, и вечер,

Он славит и полдень, и ночь,

И нет передышки, и нечем

Ему в этом деле помочь.

 

Бесстрашное тельце трепещет

(Вот-вот и рассыплется в прах),

Но дивная музыка хлещет

От самой невидной из птах.

 

Так вот он, огонь вдохновенья,

Палящий иные сердца,

Где брошены страх и сомненья,

И надо идти до конца.

 

И вспомнится честный художник,

Мансарда в обычном дворе,

Где жарко пылает треножник

На чистом его алтаре.

 

В нём есть фанатичное что-то,

Да портило ль это кого?

Работа, работа, работа –

И счастье, и мука его.

 

А кто-то завидует: "Слава…",

Кому-то не спится: "Почёт…"

…Он краску соскоблит устало

И заново, снова начнёт.

 

 

*** 

Живописец бесспорный от Бога

То на тысячи, то на гроши

Пьёт давно, регулярно и много

В обложном неуюте души.

 

Озарить бы ему Третьяковку,

Собутыльников выгнать взашей…

Он же тащит опять поллитровку

В мастерскую, приют алкашей.

 

За пределом заклятого круга

Всё чужое, как волку музей;

И ерошится злобная ругань

В адрес "чистеньких", бывших друзей.

 

Коль зайдут, то уже и не рады,

И непросто уйти и отместь,

Ибо жгучие капельки правды

В этом ожесточении есть.

 

Он их встретит глазами такими,

Припечатает словом таким,

Как боец, что был брошен своими,

Но дополз-таки к этим «своим».

 

Проще было стоять и молчать,

Наблюдая житейское поле,

Где накрыл его залп алкоголя…

Кто, рискуя, полез выручать?

 

Был прицельно прозрачный фугас

На глазах ваших, други-гвардейцы…

Потому никуда и не деться

От его ненавидящих глаз.

 

…Каждый сам себе волен, и всё же –

Что сказать, чтоб в гордыню не впасть,

Кроме как "Благодарствую, Боже,

Что отвёл эту злую напасть"?

 

 

***

Цветочнице Маше Трофимовой

 

Вы вельможней, чем государыня,

Мне пожаловали цветок.

Гладиолус, вами подаренный,

Прямо в сердце пустил росток.

 

Был весь день я добрее прежнего,

И доверчивей, и смелей.

Даже ни дуновенья грешного

Не коснулось души моей.

 

Говорить не хотелось прозою,

Ибо вон он – как луч во тьме,

Стройным ангелом бело-розовым

С подоконника светит мне.

 

И надеюсь – до тьмы-кромешности

Я из памяти не сотру

Этот стяг чистоты и нежности,

Заколдованный на ветру.

 

 

Тихо сам с собою

Памяти Г.П.Сорокиной

 

Заместо нас теперь

сырым песком

Ты там окружена.

Просохнет ли за лето –

Не знаю. Ты съязвишь:

неписаный закон –

Могиле – возбуждать

сближение поэта

 

С бумагой. Так и быть –

с тобою улыбнусь,

Но ручку из руки

(вот перл!) не выпускаю.

Неодолима ноющая грусть

С уходом тех,

кто умножает стаю

 

Знакомых душ,

уплывших в те края,

Куда и ты

нежданно устремилась,

Внезапной смерти

обретая милость –

Добавим,

зависть странную тая.

 

Когда бы так и нам!

Но только не в обмен

На краткость наших лет.

 

Да ты о чём, голуба?

А две шестёрки,

что судьбы безмен

Уже отвесил?

Жаловаться глупо.

 

Друзья,

вы вспоминаетесь опять,

И ловких отговорок

нет у рока:

Ахматов Гена

умер в двадцать пять,

И Виля, и Олег*

ушли до срока.

 

Они ушли

в преддверьи зрелых сил

И смотрят вниз

в безмолвной укоризне.

В сравненьи с ними

ты – Мафусаил,

Транжирящий

года бесценной жизни.

 

И что ты сделал?

Много суеты,

А результаты?

Где они? Вот то-то.

С летучим вдохновеньем

был на «ты»,

Но не в родстве –

с упорною работой.

 

И всё как будто

укоряет в том:

Страницы книг,

музейные полотна

Кричат: «Бездельник!»,

тычут в лоб перстом…

О, как ты соглашаешься охотно!

 

Не поздно ль что-то

повернуть в судьбе?

На кладбище

подумаешь о многом,

Собравшись здесь

благодаря тебе,

Беглянке,

днесь беседующей с Богом. 

 

* Ахматов Г.Ф. (1940-1965), Наумов В.Н. (1937-1990), Свирский О.А. (1949-1989) – друзья автора.

 

 

*** 

Всё ниже солнца редкие дозоры.

Морозы не скрывают торжества,

И на окне волшебные узоры

Вовсю цветут во славу Рождества.

 

Уходит день. Не надо света. Пусть

Выводит сумрак зыбкие фигуры.

Уходит год. К столу присела грусть

И шелестит листами партитуры.

 

Луна-колдунья, кладовщица тайн,

В окно взглянула пристально-печально,

И осветился лист: "Иосиф Гайдн",

Таинственная клинопись "Прощальной".

 

И словно где-то взреяли смычки,

И, как слеза, светла печаль разлуки,

И на ветру трепещут язычки

Свечей и затухают, словно звуки.

 

 

 

*** 

Осенний сад. Покой и благолетье.

Торжественное царство тишины.

Вишняк и густ, и зелен, будто летом,

Но медью клён с рябиной зажжены.

 

Здесь всё затихло, замерло до срока;

Лишь, поднимая форменный содом,

Стрекочет неподкупная сорока,

Что гость незваный впёрся в птичий дом.

 

Здесь царство птах, уже не садоводов,

Но ты, трескунья, драму не играй:

Мне чуть вскопать да слить из бочек воду –

И снова вашим будет этот рай.

 

Сегодня я – почти случайный путник;

По праву ваши эти чудеса.

Но если завтра принесу этюдник,

То потерпите снова два часа.

 

 

*** 

Смутно тянется вечер осенний.

За морями – берёз молоко.

Не терзай Айседору, Есенин –

Ей, бедовой, и так нелегко.

 

Ты косишься на резвых молодок,

Сквернословишь и ночью, и днём…

Подобрав золотой самородок,

Не предвидела – жжётся огнём.

 

Не возвышенным пламенем страсти,

А угрюмым, мужицким, хмельным.

Вы, биографы, уж приукрасьте

Злых похмелий расхристанный дым.

 

Да и как не бузить, не метаться,

Коли родина тоже в дыму.

Тяжкий морок бездушных новаций

Выел очи не только ему.

 

Командиры кругом, командиры…

Напирают всё круче и злей.

Им бы выстроить всех по ранжиру –

Да чтоб в ногу, да чтоб веселей!

 

По приказу смеяться и плакать,

По указке любить и творить…

Нет, уж лучше трактирная слякоть,

Чем Демьяна позорная прыть.

 

Ну а здесь – ни вождей, ни приказов –

Только доллар, и в гонке не счесть,

Сколько мчит их, как будто бы разом

Потеряли и разум, и честь.

 

Здесь душа, как расстёгнутый гульфик,

Неприлична. Забудьте о ней.

Лёд улыбки и модные туфли –

Пропуск в мир этих зыбких теней.

 

Где ж свобода? Они и не живы,

Не для них озарён небосвод.

Добровольные цепи наживы

Омерзительней всех несвобод.

 

К чёрту этот бензинно-урчащий

И стальной, и бетонный содом!

Не с того ли всё чаще и чаще

Снится старый бревенчатый дом.

 

Умереть – так уж только в России,

В этой злой и любимой тюрьме.

Как бы мы её ни поносили –

Лишь она погрустит обо мне.

 

Лишь под серым её окоёмом,

Под ветвями неярких дерев,

Поклонившись последним поклоном,

Можно лечь, навсегда присмирев.

 

 

* * *

В этих сереньких грязных домишках,

В тупиках переулков глухих

Вряд ли Демон пригрезится Мишке,

Вряд ли Сашка бормочет свой стих.

 

Что? Есенин? Но там же иное:

Не задворки нужды городской,

А поля, золотые от зноя,

И луна над туманной Окой.

 

Даже там, где бродил Достоевский,

Тяжкий взор уронив до земли,

Всё же помнилось: рядом и Невский,

И Нева, и на ней – корабли…

 

Ну а в этом глухом городишке

На заиленной мёртвой реке

Свет померкнет для Сашки и Мишки,

Если пива не будет в ларьке.

 

 

ИДИЛЛИЧЕСКИЙ ПЕЙЗАЖ

 

Зловещий зрак луны

взирает на окрестность.

Подозревает он

её во всех грехах.

Она почти без чувств,

поскольку неизвестность

Томит куда сильней,

чем самый лютый страх.

 

Хоть облачко б одно!

Но небосвод пустынен.

Блистающий фантом

всесильем упоён.

Удвоенный прудом,

в воде недвижно стынет

Второй соглядатай.

Они царят вдвоём.

 

 

ВСТРЕЧА С ГЕНИЕМ

 

Душевный жар давно идёт на убыль,

И всё же не забуду никогда,

Как озарил неповторимый Врубель

Далёкие рассветные года.

 

И жив озноб горячечного мига;

Как нынче вижу: на исходе дня

О гении написанная книга

Раскрылась, чтобы поглотить меня;

 

Чтоб увести от маеты бесцельной

В хрустальное сплетение штрихов,

В расплывы нежной грусти акварельной,

В чеканную мозаику мазков.

 

…Я в классе слыл художником, поскольку

Изрисовал обложки дневников;

Там Пётр Великий и Семёнов Колька

Вполне могли сойти за двойников.

 

В изокружке при Доме пионеров,

Пытаясь оправдать доверье масс,

Я смело сел за голову Венеры,

Не видя снисходительных гримас.

 

Те годы в изостудии – бесценны,

И я от счастья голову терял,

Когда за исторические сцены

Меня порой учитель одобрял.

 

…Но это!.. Разве мыслимо такое

Изящество, столь трепетный узор,

Как в "Римлянах пирующих", где двое

Ведут глазами тайный разговор!

 

Какие ж руки этот лист создали?

Любой кусочек – маленький Сезам:

Одни лишь только ремешки сандалий –

Сплошное упоение глазам!

 

И "Ангел" – как божественно и тонко,

Будя тоску несбыточных надежд,

Хрустальных линий тонкая соломка

Рисует складки ангельских одежд!

 

Да, это не "Арест пропагандиста",

Не едкая сатира на холсте –

Здесь каждый штрих взволнованно и чисто

Возносит гимны вечной красоте.

 

И сердце сладко опустилось вниз,

И показалось: начинаю бредить,

Когда, перевернув какой-то лист,

Я увидал глаза Царевны-Лебедь.

 

Она плыла в неласковую тьму,

Загадочна, бледна, туманнокрыла.

И я поверил: мне лишь одному

Она тоску извечную открыла.

 

…И стал студентом, и попал в Москву,

И разделил на близком расстояньи

И бронзового Демона тоску,

И Лебеди призывное прощанье.

 

С тех пор всегда стремлюсь, уняв волненье,

Туда, где кружит голову, маня,

Чертополоха грозное горенье

Под хмурым взглядом дикого коня.

 

Там заново подростком можно стать,

И смоет муть любой житейской скверны

Испанки гордой пламенная стать

В недобром полусумраке таверны.

 

И сколь бы ни шумел раздрая хаос

За этою стеною, но на ней

Царит навек в себя ушедший Фауст

И в небе пара колдовских коней.

 

И сколько б ни сменялось поколений –

Взволнованно застынет человек

Пред "Демоном", пред кипенью "Сирени",

Перед искусством, созданным навек.

 

 

*** 

Под те заоблачные сени,

В обетованный горний лес

Вошёл, отмучившись, Есенин,

Ещё не веря, что воскрес.

 

Он шёл средь лилий величавых

И, выйдя на открытый склон,

Увидел Блока. С ним – курчавый

И быстроглазый… Боже – Он!..

 

Затих, боясь сморозить глупость

Перед началом всех начал.

"Зачем вы так?" – ему, потупясь,

Промолвил Пушкин. Блок – молчал.

 

 

*** 

Мне не сомлеть ни от Шагала,

Ни от квадрата, тьмы черней:

Искусство столько отшагало,

Что вехи есть и помощней!

 

Зевак всегда сражала небыль:

Как смел! Сам чёрт ему не брат!

Ах, запустил корову в небо!

Ах, чёрным выкрасил квадрат!

 

Подъём искусства или убыль?

Порыв? Расчёт? Одно из двух!

И кто: Кандинский или Врубель

Всколышет сердце, взвеет дух?

 

Хоть прозвучит довольно резко:

Шагал – лубок, а Врубель – фреска!

 

Лубок ядрён, поперчен густо,

Но, к сожаленью, однобок.

Лубок – преддверие искусства,

И, как лобок, он неглубок.

 

Их много, модников ретивых,

Героев суетной молвы.

Нетрудно съехать к примитиву.

Подняться к классике – увы!..

* * * 

Голубеет невинный цикорий

Вдоль разбитых российских дорог,

Как надежда, что, хоть и не вскоре,

Но развеется бремя тревог,

Перебесятся тёмные силы,

И засветят опять с высоты

Вековечные звёзды России ―

Голубые глаза доброты.

 

 

ВЕНЕЦ

(начало Симбирска)

 

Жара. Толкотня мошкары.

Дурманяще пахнет травой.

Задумчиво смотрит с горы

Боярин Богдан Хитрово.

 

Зелёный лесной косогор

От птичьих оглох голосов.

Он смотрит на волжский бугор,

На синие дали лесов.

 

Дружинники ставят шатёр,

Валежник несут для костра.

…Какая крутая гора!

Какой неоглядный простор!

 

Какая краса и покой!

Вот так бы застыть и смотреть,

Как по-над великой рекой

Густеет закатная медь.

 

Спокоен небес окоем

Во весь величавый разлёт,

Но чёрной соринкой и в нём

Внимательный коршун плывёт.

 

Вот то-то! Обманчива тишь.

Никто не предскажет, когда

Ты с визгом опять налетишь,

Чумная степная орда.

 

Затем и трудился допрежь,

По горло хлебнув маеты,

Чтоб выйти на волжский рубеж

Карсунской засечной черты.

 

Довольно коситься на степь!

На этом крутом берегу

Замкнётся великая цепь

Заслонов лихому врагу.

 

А может, в седле я дремлю?

Неужто нашёл наконец

Надёжное место кремлю –

Трудам достославный венец?

 

Вся Волга с такого Венца

Открыта, куда ни гляди.

Врасплох ни с какого конца

Не явятся вражьи ладьи.

 

Да чья же безумная рать,

В каком ослепленьи своём

С востока осмелится брать

Крутой неприступный подьём?

 

А глянешь на западный склон –

Природа могучей рукой

И там протянула заслон,

Разлившись Свиягой-рекой.

 

Нагруженный всадником конь

Едва ли махнёт в глубину,

А всех, не ушедших ко дну,

Приветит пищальный огонь.

 

Отколь супостат ни ударь –

Ни подступа, ни переправ.

Отпишем – и сам государь

О том возликует, узнав.

 

…Комарики к вечеру злей,

И нам подкрепиться не грех.

"А ну-ка, Никишка, разлей

Бочонок медвяной на всех!"

 

 

В КОЛОМНЕ

 

Июньской синью благосклонной

Во весь бескрайний окоём

Разлилось небо над Коломной,

Над Троицким монастырём.

 

Как раз под этими стенами

(Уже за шесть веков тому)

Князь Дмитрий взвил святое знамя,

Чтобы рассеять злую тьму.

 

Бойцов Руси, на смерть идущих,

Почти что зримо видишь здесь…

Но тьма, клубящаяся в душах,

Неистребима и поднесь.

 

Она всё шире, всё зловещей

Вползает в слабые сердца,

Где деньги – бог, где идол – вещи,

Где гогот в очи мудреца.

 

А наверху над этим срамом,

Над обмелевшею рекой,

Над городком, над божьим храмом

Плывёт возвышенный покой.

 

 

***

Михайловскому женскому монастырю

 

Людская память сохранила

И, как святыню, сберегла

Архистратига Михаила

Богоподобные дела.

 

Верховный пламенный воитель

Надёжней каменной стены

Хранит небесную обитель

От посягательств сатаны.

 

Архангел с взором непреклонным,

С румянцем девственных ланит

Он предстоит пред божьим троном

И тайны промысла хранит.

 

…А в наших землях, средь долины

Под вновь воздвигнутым крестом

Трудами русской Магдалины

Стоит архангела престол.

 

И было дивное виденье

Владыке Проклу неспроста,

Что знаком Божьего веленья

Поверх высокого креста,

 

Обозревая оком властным

Наш мир, греховный и земной,

Светился юноша прекрасный

С двумя крылами за спиной.

 

Он как знаменье вышней славы

Отметил взглядом эту ширь…

Так пусть твои не меркнут главы,

Благословенный монастырь!

 

 

ВАСИЛИЙ БЛАЖЕННЫЙ

 

В предсердье российской столицы,

Над краем осклизлого рва

Подобно волшебной Жар-птице

Взметнулся собор Покрова.

 

Он ярок и дерзко узорчат,

Безудержен, как соловей,

И тонкие носики морщат

Эстеты чистейших кровей.

 

А что ему книжные стили –

Он сам себе мера и суть.

…Под ним торопливо крестили

Стрельцы покаянную грудь.

 

И головы клали на плахи,

И рвался над площадью плач,

И в яростно красной рубахе

Умело работал палач.

 

И, челюсти стиснув до боли,

На этот чудовищный смотр,

На корчи задушенной воли

Глядел несгибаемый Пётр.

 

И храм словно тенью покрылся,

И смеркли златые кресты,

Как будто собор устыдился

Некстатной своей красоты.

 

А были и раньше минуты,

Что лучше б и не вспоминать:

Позор затянувшейся Смуты,

Поляки и тушинский тать.

 

Он помнит (от правды не деться,

От горечи не уберечь)

Мохнатые шапки гвардейцев,

Развязную галльскую речь.

 

Военной науки новатор,

Пробор расчесав по утрам,

Угрюмо косил император

На вычурный варварский храм.

 

Когда ж он был поднят с кровати

(«Мон сир… всё пылает… увы…»),

Тот скалился, как поджигатель,

На фоне горящей Москвы.

 

Всё было – и не позабыто.

Россия осталась жива.

Отцокали вражьи копыта,

Отстроилась снова Москва.

 

Ушли времена лихолетья.

Проворный московский народ

Спокойно бродил всё столетье

У Спасских и прочих ворот.

 

Но кануло время покоя,

В забвенье ушла благодать.

Нежданно свалилось такое,

Что Боже не дай увидать.

 

Уже не французы, не ляхи –

Свои убивали своих.

Погоны да бант на папахе –

Всего-то отличья у них.

 

Сбивали орлов золочёных

С торжественных башен Кремля,

Жгли храмы, ссылали учёных,

Хозяев забыла земля.

 

И с горькой немой укоризной

На этот кровавый раздор,

На эту безумную тризну

Глядел величавый собор.

 

Под сенью кровавого флага

Глухие составы везли

В могильные дали ГУЛАГа

Сынов этой горькой земли.

 

Застенков железные лапы –

И сталинских строек размах…

Этапы, этапы, этапы –

В Сибири и в календарях.

 

…И снова гудят перекаты

В запруженном русле страны;

Бесстыжие снова богаты,

А честные снова бедны.

 

Обрушен недремлющий Феликс,

Сменился названий набор,

Но, как несгораемый Феникс,

Всё ярче пылает собор.

 

Он выше раздоров – и ныне

Его величавая стать

Велит не поддаться унынью,

Мешает растерянным стать.

 

Как меч, вознесённый из ножен,

Как колокол тот вечевой,

Крестами сверкнёт: переможем!

Стеной прогудит: не впервой!

 

И если всё горше и плоше

Та смесь, где и дёготь, и мёд,

Придите на Красную площадь –

Он ждёт вас. И верю – поймёт.

 

 

ПРОЕЗЖАЯ ДОНБАСС

 

Сильнее времени закона

Под небом не было и нет;

И оплывает террикона

Хеопсовидный силуэт.

 

Пускай не каменные плиты,

А горы бросовой руды,

Но снизу те же лабиринты,

Аида мрачные ходы.

 

И там, где нечисть табунится

От света божьего вдали,

Есть неоткрытые гробницы

Несчастных узников земли.

 

Их ни торжественные маги,

Ни заклинанья на стене,

Ни расписные саркофаги

Не провожали в мир теней.

 

В глухих норах подземной ночи

Конец ужасен и нелеп;

Но лучше сразу взрывом в клочья,

Чем вдруг услышать скрежет скреп

 

И видеть, как кора земная,

Глухая к воплям и крови,

Металл соломою сминая,

Смыкает челюсти свои…

 

…Оглянешься к окну вагона ―

Что это там закрыло свет? ―

И вздрогнешь, встретив террикона

Заупокойный силуэт.

 

 

КРЕСТ

 

В толчее городской суматохи,

Где одно мельтешенье окрест,

Под ухмылку бесстыжей эпохи

Водружён искупительный крест.

 

Вновь обвисло прекрасное тело,

Но вокруг не смятенная тишь,

А несутся авто оголтело,

Помечая владельцев престиж.

 

На боку та же самая рана,

Только сколько вокруг ни гляди –

Нет ни матери, ни Иоанна,

И вовек не придёт Никодим.

 

Только мчатся и мчатся машины,

А подальше, в потоке людском

Мчатся женщины, дети, мужчины,

Не взглянув ни единым глазком

 

На худые пронзённые руки,

На жестокость гранёных гвоздей…

Вновь он послан на крестные муки,

И, наверное, эти – больней.

 

 

*** 

Спешно пыль оттирают с икон,

Спешно вспомнили веру Христову,

И уже потекли косяком

Аппаратчики к Божью престолу.

 

Стыд их очи пустые не съест.

С видом истовым и благочинным

По тактически мудрым причинам

Над пузцом имитируют крест.

 

Даже тут они могут кривить,

Но я верю до финишной точки,

Что не сможет их ложь отравить

Этот животворящий источник,

 

Что поверх этих шустрых голов,

За толпою проныр и подонков

Голубые глаза куполов

Видят чистое племя потомков.

 

 

ЧЕСТНЫЕ ЛЮДИ

 

В буднях ли, в вихре ль решающих дней,

В громе ль орудий –

Крест ваш всегда был других тяжелей,

Честные люди.

 

Там, где пройдоха юлил горячо,

Ноя о чуде,

Вы подставляли судьбу и плечо,

Честные люди.

 

Не кочевряжились вы, развалясь:

Дай, мол, на блюде.

Сами свергали неправую власть,

Честные люди.

 

Гибли в гражданской, вздымали страну

В грохоте буден…

Только помехой вы стали Ему,

Честные люди.

 

Дед мой, как было тебе тяжело!

Кто твои судьи?

Как же вас много тогда полегло,

Честные люди.

 

С чёрных тех списков сквозь дикий нарост

Лжи, словоблудья

Вновь засияли вы в полный свой рост,

Честные люди.

 

С Запада двинулись ужас и смрад.

Собственной грудью

Вы защитили Москву, Ленинград,

Честные люди.

 

Пули свалили вас, к счастью, не всех.

В майском салюте

Ваши смешались и слёзы, и смех,

Честные люди.

 

На повороте сегодняшних дней,

В жизненном гуде

Вы нам дороже всего и нужней,

Честные люди.

 

 

***

Хоть затыкаем уши

Мы от журчанья Леты,

Щурим глаза от грубых

Взмахов того серпа, –

Все мы в объятьях душим

Завтрашние скелеты,

Все мы целуем в губы

Завтрашние черепа.

 

Помнить об этом – страшно,

Но вспоминать полезно,

Дабы не раздражаться

Попусту на людей:

Ведь перед чёрной башней,

Перед отвёрстой бездной

Некогда препираться –

Эллин иль иудей.

 

Дворник и губернатор –

Все там равны, поверьте.

Там не дают почёта

Звания и чины.

Древний мудрец недаром

«Помни, – сказал, – о смерти»;

Вечности дни несчётны,

Эти же – сочтены.

 

И сочтены, под старость

Думаем, скуповато,

Время с годами резко

Вдруг набирает ход.

Сколько ещё осталось? –

Смотрим подслеповато;

А впереди – завеса,

Кончился наш поход.

 

Нам не промчаться в строе,

Не услыхать: «По коням!»,

Конь ковыляет еле,

И на боку седло.

От эскадрона – трое,

И командир – покойник,

Видно, и в самом деле

Время от нас ушло.

 

Юных зовут победы,

Юным горят рассветы;

Гривы коней колыша,

Юные вскачь летят.

Зря им отцы и деды

Шепчут вослед советы –

Юные их не слышат;

Впрочем – и не хотят.

 

 

***

По всей Земле стоят больницы,

И каждый день, и каждый час

Их окна хмуро, как бойницы,

Глядят на беззаботных нас.

 

И нет у каждой на фасаде

Напоминающей доски,

Что это крепости в осаде

Страданий, боли и тоски.

 

Тревожат нас пустые вещи:

Найти, поспорить, раздобыть;

А там один вопрос зловещий

Витает: быть или не быть?

 

Там каждый – маленькая Троя,

Хоть этот бой незрим и тих,

А боль – она больнее втрое,

Когда отрезан от своих;

 

Как часто мы юдоль страданий

Сторонкой метим обойти:

«Мол, дома ждут без опозданий,

И вообще не по пути…»

 

И на поминках, пряча взоры,

Остаток грусти смыв вином,

Подхватываем разговоры

О нашем, бренном, о земном.

 

…Но, прячась от чужого горя,

Не спрячешь собственный конец…

Не зря, не зря: «Memento mori…» –

Сказал неведомый мудрец.

 

 

***

Светлой памяти Лилечки

 

Я силуэтом этим

был издали очарован.

Как же, подумал, слитны

молодость и краса.

Шла незнакомка гордо

сквером по Гончарова,

И не ползла за нею

чёрная полоса.

 

Сзади лучи июля

плечи её палили;

Шла, как царица полдня,

лилия среди трав.

Светит в лице улыбка

ближе и ближе… Лиля?!

Мне ты несла улыбку,

издали опознав.

 

Пара приветствий тёплых –

и разминулись трассы.

Что же беседы краткой

не прожурчал ручей?

Что ж я не проболтался,

как ты была прекрасна

Гордой красой горянки,

карим огнём очей?

 

Как вы дружили с Сашкой!

Как все на вас глазели!

Облик твой в наших душах –

на вечные времена!

Ах, почему по курсу

той роковой «Газели»

В небе не полыхали

грозные письмена?

 

Это непредставимо –

тут же немеет разум,

Сердце колотит в горло,

дыхание перекрыв.

Только одна надежда –

что всё это было сразу:

Грохот, огонь и жизни

юной твоей обрыв.

 

…Вновь забирает небо

умных, красивых, лучших.

Если же непосилен

новой потери гнёт –

Значит, на тёмном небе

звёздочки новой лучик

Лилиным карим глазом

трепетно нам блеснёт.

 

 

***

Те же блёстки, что в детстве,

На пушистом снегу,

Но от возраста деться

Никуда не смогу.

 

Не отыщется средство

Возвратить хоть на час

Новогоднее детство,

Блеск доверчивых глаз,

 

Ждущих доброго чуда,

Что по праву дано;

А когда и откуда –

Да не всё ли равно?

 

Тех снежинок мерцанье,

Переливчатый блеск

Были как обещанье

Этих самых чудес.

 

Вот и схлынули годы,

Потускнели глаза,

Но привычка природы –

Обещать чудеса –

 

Слава Богу, осталась,

И глаза молодых

Снова блещут, и старость

Грустно рада за них.

 

 

ПЕСНЯ ПОД ГИТАРУ

 

Я в туман ухожу без огней.

Не ищите меня, не ищите.

А на сколько годов или дней –

Я не знаю; уж вы не взыщите.

 

За кормой хлопотунья-вода

Вьёт свои волокнистые нити.

Может быть, ворочусь я сюда,

Может, нет – вы меня извините.

 

Не зовите под кровли свои –

Не нуждаюсь я в вашей защите.

Ветер, волны, леса, соловьи –

К ним иду я; меня не ищите.

 

…Я в туман ухожу без огней.

Не ищите меня, не ищите.

А на сколько годов или дней –

Я не знаю; уж вы не взыщите.

 

 

ПОТЕРЯ

 

Жил да был человек не спеша,

Пил умеренно, ел до отвала.

Раз проснулся: а где же душа?

А душа с ним и не ночевала.

 

В гардероб заглянул, под кровать,

Осенило уже на балконе:

А зачем её, дуру, искать?

Без неё даже как-то спокойней.

 

Он вернулся и заново лёг,

Снились хрусткие пачки в кармане;

А душа, золотой уголёк,

Затерялась в холодном тумане.

 

 

*** 

Часы, отрава наших дней,

Куда вы мчитесь, железяки?

Какие знаменья и знаки

Вас подгоняют всё сильней?

 

Вы равнодушны к молодым,

И им плевать на вашу спешку;

Лишь нам, лишь нам она в насмешку –

Побитым, тёртым и седым.

 

За что? А впрочем, вы правы:

Мы тоже были молодыми

И в сладком хмеле головы,

В её кружащем лёгком дыме,

В раздольном поле трын-травы

Подсмеивались над седыми,

Бубнящими про ямы-рвы,

Что ждут нас где-то на дороге,

Что не туда нас носят ноги,

Что зря не думаем о Боге

И что на финишном пороге

Промолвим: как они правы!..

 

 

ДОРОГА НА ПУШКИНСКИЙ ПРАЗДНИК

 

Как всегда, толчея, разговоры,

Но, качнувшись, автобус пошёл,

Волоча за собою просторы

И заплатки безрадостных сёл.

 

Здесь когда-то петлёй на аркане

Проносился кочевников шквал;

Не забыл ли их стёртый веками,

Полынком зарастающий вал?

 

Ну, а разве забудем об этом

И в довольство своё не причтём,

Что кибитка с великим поэтом

Этим самым катила путём?

 

Отодвинув сатин занавески,

Он, к окошку подавшись плечом,

Видел те же холмы, перелески…

Что он думал? О ком и о чём?..

 

Этот вал был, конечно же, выше,

Гребнем змея вдоль тракта лежал.

Я не верю, что Пушкин не вышел

И на спину его не взбежал.

 

А вот здесь, у Тагая, всем скопом,

В полной мере предвидя беду,

Дружно рыли сельчане окопы

В роковом сорок первом году.

 

Все хлебнули горячего лиха,

Пусть сюда не добрались бои…

Здравствуй, Пластова мать – Прислониха!

Славьтесь, серые крыши твои!

 

Буйство зелени, праздник природы;

Лето только вступает в права.

На задворках цветут огороды,

На лугах – молодая трава.

 

Холм покат, как спина у слонихи,

Вон и стадо пестреет на нём…

Но глаза у певца Прислонихи

Не зажгутся азартным огнём.

 

Что-то шепчет речная осока,

Ветер грустно коснётся лица…

Крест дубовый вознёсся высоко

Над последним покоем певца.

 

Присмирев, ненадолго затихнув,

Вновь глазеем в окошки свои;

И Языково скоро окликнет

Тёмным облаком парка вдали.

 

 

*** 

От русской лени нет щита.

Пока состав не взял разгона,

Уныние и нищета

Ползут за окнами вагона.

 

Как будто всё ушло на дно,

И ничего уже не жалко:

Забор – название одно,

В саду – бурьян, в овраге – свалка.

 

Но разгоняется экспресс

И вырывается на волю.

Вдали полоской – синий лес,

И обступающее поле

 

Простор разматывает свой

И кружит каруселью бравой:

Налево – стрелкой часовой

И против часовой – на правой.

 

Ни гор, ни замков, ни озёр,

Ни шумной пыли водопада

Не ищет благодушный взор –

Ему напора их не надо.

 

Полей немеряная гладь –

Ни бугорка, ни речки даже –

И всё же глаз не оторвать

От немудрящего пейзажа.

 

И размягчается душа,

И глохнет боль сердечных ранок…

Как ты, Россия, хороша –

Пока не встретишь полустанок.

 

 

РОВЕСНИКУ

 

Наслаждайся покоем –

Он не так уж и част.

Ты средь тех ещё, коим

Бог, надеюсь, воздаст.

 

За прямую орбиту,

За нелживый глагол,

За смирение быта,

За некрашеный пол.

 

За деньгой не гонялись

С полыханием лиц –

Наши птицы вздымались

Много выше синиц.

 

Нас уж мало осталось,

Довоенных мальцов;

Нам серьёзная старость

Засмотрелась в лицо.

 

Смотрит, не отпуская

Из сегодняшних дней,

В коих алчность людская

С каждым часом видней.

 

Видно, жаль расставаться,

Распускать этот полк –

Тех последних, в чьих святцах

Было вписано «долг».

 

 

* * *

Надежды изменчивый фетиш,

Куда ты в итоге ведёшь?

Всё реже ровесников встретишь,

Всё гуще кипит молодёжь.

 

Как веселы юные боги!

Чрезмерно? Бездумно? И пусть,

Пока не наплыли тревоги,

Пока не окутала грусть.

 

Посмейтесь, пускай без причины,

Покуда весёлость дана;

Ещё посекут вас морщины,

Ещё побелит седина.

 

Ведь скажут хлебнувшие лиха

Из тех, что постарше меня,

Как было спокойно и тихо

В преддверии чёрного дня,

 

Как были беспечно закрыты

Глаза их в безоблачном сне…

А «юнкерсы» и «мессершмитты»

Гудели уже в вышине.

КИЖИ

 

Птица белая счастья

обронила перо.

Подобрал его мастер,

улыбнулся хитро.

 

– Сотворю красотищу –

как поклялся, сказал

И перо к топорищу

бечевой привязал.

 

Чайки белые кружат,

где-то плещет весло.

В свежем запахе стружек

это лето прошло.

 

И над тихой равниной,

в заозёрной глуши

Вырос храм несравненный,

песня русской души.

 

Льётся тихая ласка

от неяркой зари.

Озаряется сказка,

её свет – изнутри.

 

Рвутся люди в то место,

едут издалека.

Имя мастера – Нестор –

сохранили века.

 

Где вы, белые крылья,

легкий промельк пера?

Волны серые скрыли

след того топора.

 

Но людей и доныне

греет сказки добро.

Где-то в облачной сини

вьется это перо…

 

 

МОЙ ГОРОД ЗЛОСЧАСТНЫЙ

 

Мой город злосчастный

над волжскою кручей!

То курят тебе фимиам,

то клянут.

Ты крепкий орешек:

здесь Разин могучий

Повержен.

Отсюда помещичий кнут

 

С пеньковой верёвкой

гульнул по России –

Напомнить, чья сила

и воля тут чья…

Сто лет протекло,

и опять голосили

Дворянские дочки

в руках мужичья.

 

И в угол забившись

от пристальных взоров,

Угрюмо из клетки

косил Пугачёв

На то, как вертлявый,

бессонный Суворов

При въезде в Симбирск

обмахнул горячо

 

Знамением крестным

промокшие плечи:

Злодея в пути

не отбили – а тут

Надежное место,

и уж недалече

Царицын суровый

и праведный суд.

 

Уж нет того дома

с глубоким подвалом,

Откуда дорога

под верный топор…

Мой город! Клянут тебя

в крупном и в малом,

Но прежде всего

тебе ставят в укор

 

Дома, где окладистый

жил просветитель

С женою не самых

российских кровей.

Но мог ли предвидеть

почтенный родитель

Конечный прицел

молчунов-сыновей?

 

Мой город злосчастный,

когда тебя хают,

Когда тебе лепится

чья-то вина,

Я слышу, как Муза

печально вздыхает

Над ликом

чеканного Карамзина.

 

Уж ей ли не знать –

а удел её вечен –

О неком свидетельстве,

самом простом?

Уж ей ли не знать,

что мой город отмечен,

Как очень немногие,

божьим перстом?

 

Понуры Екатеринбург

и Самара,

И Киев стозвонный,

и тихий Ирпень,

Что не промелькнула

вдоль их тротуара

Курчавая, неуловимая тень.

 

Не салютовали парадные пушки,

Лишь ветер на миг

прикоснулся к кудрям,

Когда из кибитки

выскакивал Пушкин

В объятия новых

друзей-симбирян.

 

За умной беседой,

за шумным застольем

Смеялся он, вспыхивал,

хмурился… жил!

И, брякнув коротким

дорожным пистолем,

Счастливых девчонок

по залу кружил.

 

Лукаво шутили

безвестные боги

И, дважды подсунув

какой-то изъян,

Назад возвращали

поэта с дороги

В радушные стены

к симбирским друзьям.

 

Мой город, отмеченный

в пушкинской жизни,

Несет в себе этот

серебряный звон,

И рот закрывает

любой укоризне

Один лишь сверкающий

этот резон.

 

 

ПЕСНЯ

 

За белым окошком метель завывает,

Поёт, навевает кручину-печаль.

Старушка поёт – и себя забывает,

А барин всё пишет – бумаги не жаль.

 

На ней армячок от проезжей купчихи.

Хоть слабо, но греет – иначе беда.

Намедни – в Тагае; вчера – в Прислонихе,

А нынче, как раз до метели – сюда.

 

Языково манит и певчих, и нищих –

Здесь баре простые, к тому же чудят:

Голодных накормят, согреют винишком,

А ты только пой им, что знаешь, подряд!

 

И слушают так-то прилежно и пишут,

А то переспросят – и заново пой.

Да как не запеть под такую-то пищу –

Неделю тут барствовал Минька-слепой.

 

Уж песен он знает – набрался от бабки;

Та тоже могла – целый день напролёт.

Мальчишки, бывало, в лапту или в бабки,

А он всё на голос – где кто-то поёт.

 

И, бают, его наградили изрядно;

Вертался домой – сам себя торопил.

В смазных сапогах и в рубахе нарядной,

Да только, поди уж, давно всё пропил.

 

…Старушка поёт, забываясь всё чаще,

А барин то чёток, то вроде пятна;

А вот он который: меньшой или старший,

А, может, и средний – не знает она.

 

 

РИМ

 

О, вечный город, неужели вправду

Мы свиделись и это был не сон?

Не видел я родимую Непрядву.

Зато бродил над Тибром, как Назон.

 

Да, было лето: праздная толпа,

Снующая пестро и неустанно…

Да было ль это? Жаркий пот со лба

И утоленье жажды из фонтана,

 

Что помнит топот кованых калиг

И пурпур триумфальной колесницы…

Я опускал смущённые ресницы

И понимал, что никакой кулик 

 

Не вправе поминать своё болото

Средь этих циклопических руин,

Где каждый камень, что твоя квартира…

О, как ты был уверен, что один

Ты был и будешь властелином мира –

 

Не меньше! Этот неземной масштаб,

Размах твоих чудовищных строений

Спустя тысячелетья не ослаб…

Какой же ужас чуял пленный раб,

Вступающий в черту твоих владений!

 

…Когда он через силу разгибал

Свою, ярмом истерзанную шею –

С каким смятеньем взгляд перебегал

С толпы на то, что высилось над нею!

 

Необозримый купол Пантеона,

Перешагнувший реку акведук

Ломали гордый и смятенный дух

Сильней, чем мерный топот легиона.

 

Питомца хижин, тёмных и убогих,

Пугали эти, рвущиеся ввысь,

Дворцы, колонны и терзала мысль,

Что люди в белом – несомненно, боги,

 

И что солдаты служат тем богам,

И о спасеньи быть не может речи…

…Кругом стоял многоголосый гам,

И Солнце жгло израненные плечи.

 

Он брёл, по крови собственной скользя,

Гонимый плетью и небрежным жестом;

Как жаль, что поменяться нам нельзя

Хотя б на миг и временем, и местом.

 

Я впрягся бы в палящее ярмо,

Охлёстанный бичами и позором,

Чтоб было увидать ему дано

Слезами счастья ослеплённым взором,

 

Что начисто куда-то сметены

Когорты воинов неумолимых,

Что вместо грозной крепостной стены –

Гирлянды фруктов нежатся в витринах,

И что Молох насилья и войны,

Ненасытимый город сатаны,

Заполучил своё – лежит в руинах!

 

 

ПАРИЖСКИЙ КЛОШАР

 

Ты паришь,

А не просто стоишь на земле,

О, Париж,

Серый жемчуг в предутренней мгле.

 

Ты на шар

С превосходством взираешь земной,

Как клошар,

Что, как герцог, сидит предо мной.

 

Он – король

(Ни малейшего «эгалитэ»*);

Эту роль

Поручил ему старый Ситэ.

 

Он могуч,

И ручища его – ого-го;

Он дремуч

И всклокочен, как старый Гюго.

 

Сколько в нём

Осознанья, что он – словно Рим;

Не кивнём,

А восторженно-тупо воззрим.

 

Закури –

И его угостить не забудь.

«Лёмкири»** –

Толстым пальцем он ткнёт себя в грудь.

 

…На чело

Его смотрят химеры Нотр-Дам.

Ничего,

Что пройдём мы по вашим следам? 

 

* Равенство (фр.)

** «L,home qui rit» – «Человек, который смеётся»

   (роман В. Гюго)

 

 

***

Когда толпа вопила слепо

И крови жаждал дикий вой,

Когда пророк из Назарета

Поник прекрасной головой –

Сквозь неба треснувшие скрепы

Пахнуло гарью грозовой.

 

Но небо чернь не волновало:

Мы на земле, в конце концов –

И одобрительно кивало

Кольцо сановных мудрецов.

 

«Распни его! Отдай Варавву!

Он наш, он тоже из толпы –

Такой же, как и я и ты…

А этот – по какому праву

 

Витать неволит в облаках?

“Люби врагов, отдай рубашку…”

Таким безумцам дай поблажку –

И вечно будешь в дураках».

 

Ликуйте! Жив рецидивист,

И крест влачит невинный, горбясь.

Но отчего вверху навис

Угрюмый плащ небесной скорби?

 

Вот-вот померкнет небосвод,

И побледневшего Пилата

Охватит ужас: о, народ,

Придёт, придёт к тебе расплата!

 

 

*** 

С киосочных ландриновых обложек,

Смущая даже тёртых и седых,

Сверканье голых попочек и ножек

Мальчишкам перехватывает дых.

 

Незрелое сознание тревожа,

Немыслимо открыты и близки,

Темнеют треугольные межножья,

Топорщатся бесстыжие соски.

 

Всё то, что век от века укрывалось,

Что было тайной тайною двоих –

На глянцевых обложках раскаталось –

Сам дьявол разбазаривает их.

 

А за стеклом – улыбчивая тётка

С радушием китайского божка;

И хочется сказать предельно чётко:

– Кому ты служишь, глупая башка?

 

 

***

Страна гудит, как разорённый пчельник,

Но благостно глядит на небеса

Морщинами изрезанный отшельник,

Которому до смерти полчаса.

 

 

ЛЕТО 1941 г.

 

В роковом июле

Ныли комары.

«Я вернусь, мамуля!» –

Крикнул от горы.

 

В роковом июле

Пуля сбила с ног.

Что ей, этой пуле –

Не её сынок.

 

К полю потянули

Косяки ворон.

Было в том июле

Не до похорон.

 

 

*** 

Мой ровесник, седая башка,

Довоенного выпуска кореш,

Говоришь: наша доля тяжка;

Но с историей разве поспоришь?

 

Всё в сравнении: нашим отцам

Наша участь – ленивое барство;

Пострашнее над ними бряцал

Шаг истории и государства.

 

Кто попал под него – тот навек,

Если жил – то уж лучше бы помер,

Ибо был уже не человек,

А замызганный лагерный номер.

 

Не попавшие – дома тряслись,

В институтах, штабах и на стройке:

Не подъехали б, не добрались

Далеко не романсные "тройки".

 

И в войну… Мы так были малы

И хранимы заботами близких…

Вдалеке прокатились валы

По земле, что с тех пор в обелисках.

 

Это их поколенье в аду

Крови, пламени, грязи, увечий

На горбу протаскало беду,

Что свалилась на род человечий.

 

Из тех самых чудовищных лет

Нам ни часа не пало на плечи:

Каждый миг думать: жив или нет?

Чем детей накормить? Часто – нечем…

 

Так что рано, приятель, стонать:

Не окопы вокруг, не больница…

Лучше вспомнить про батю, про мать

И, хоть мысленно, им поклониться.

 

 

ИНВАЛИД

 

Я сначала подумал: «Он пьяный»

И оскалил насмешливо рот,

Наблюдая немыслимо странный,

Приседающий, дёрганый ход.

 

Вот шагнула нога торопливо,

Но, с движением её не в ладу,

Тело всё избоченилось криво,

А рука описала дугу.

 

От хозяина жест независим,

И, усталым глазам вопреки,

Чередуется чопорный книксен

С шутовским воздеваньем руки.

 

Так какие жестокие боли,

На каком невозможном краю

Сотворили, товарищ, с тобою

Эту страшную шутку свою?

 

Отчего ты так маятно бродишь

В этот час по аллее глухой? –

Может, в доме своём не находишь

Места рядом с цветущей снохой?

 

Может, шёпот ночной ненароком

Ты услышал, тоску затая:

«Вечно пугало ходит под боком;

Выбирай: или он, или я!..»

 

Ну а, может, беда откровенней,

И давно разразилась гроза,

И родня безо всяких стеснений

Презирающе щурит глаза.

 

Так ли, сяк ли, а чем тут поможешь?

И, конечно, я молча пройду,

Снова память печально помножив

На чужую людскую беду.

 

 

***

А жизнь начинается болью –

Кричат и ребёнок, и мать;

Её каменистою солью

Посыпана каждая пядь.

 

Сначала удары об угол

Дивана, стола, а затем

Настанет раздолье для пугал,

Запретных, пугающих тем.

 

В паденьях набитые шишки –

Пустяк, но так больно, когда

В соседнем квартале мальчишки

Отлупят, не чуя стыда.

 

За что? И к тому же их – трое…

Во рту – кисловатая жесть.

Слюна, напоённая кровью,

Пробудит понятие «месть».

 

Но всё это – мелкая рана,

Поноет, и нету следа –

В сравнении с болью обмана

От тех, кому верил всегда.

 

Любимая – разве обманет?

С чего ты надолго затих?

Вот эта обида не канет,

Как кануло много других…

 

И ежели взвоешь под старость:

За что это я осуждён? –

Припомни, с чего начиналось:

Ты был уже предупреждён.

 

 

***

В завихрениях жизненной вьюги,

Где мы тычемся слабым щенком,

В навсегда заколдованном круге

Нет порою опоры ни в ком.

 

Там, где предок вставал у иконы,

Исцеляя страдающий дух,

Мы городим словес терриконы,

Замутняя и зренье, и слух.

 

Под давленьем томящего груза

Безысходным покажется круг.

Проще тем, с кем соседствует муза,

С кем она собеседник и друг.

 

Долго нет от любимой конверта,

Неурядиц угрюмая рать…

И художник встаёт у мольберта,

И поэт придвигает тетрадь.

 

…Вот и даль открывается с кручи,

И пожалуй, что выдуман враг…

И, клубясь, раздвигаются тучи,

И слабеет, и зыблется мрак.

 

 

***

Да, жизнь, как оказалось – не музей,

Где всё застыло в позапрошлом веке.

Настало время окликать друзей,

Как Вий, взмолиться: поднимите веки!

 

Растерянно оглянешься вокруг:

Откуда столько юных незнакомцев?

И вдруг узнаешь: умер старый друг,

А ты не постучал ему в оконце.

 

Казалось, что он вечен где-то там,

По- прежнему шуткует и смеётся…

Не Антарктида и не Шикотан –

Сто раз схлестнёмся… Дудки – не придётся!

 

Пора писать отставку чудесам

И на минор перенастроить лиру:

Уж ежели не вечен даже сам,

То как нетленным оставаться миру?

 

 

***

Давно ли посещало вас желанье

Собрать котомку и уйти в бега –

Туда, где над какой-нибудь Еланью

В тумане тонут тихие стога?

 

Где не асфальт, а мурава долины,

И где не мчат – наружу языки –

В стремлениях своих неодолимы,

Бесчисленные наши земляки;

 

Где бабочка летит – куда захочет,

Где в травах утонула колея,

Где лишь далёкий голосистый кочет

Напомнит о присутствии жилья;

 

Где ни среди задумчивой поляны,

Ни даже на скрещении дорог

Не встретишь опостылевшей рекламы,

Что всюду лезет горла поперёк.

 

 

ЖИЗНЬ

 

Она придёт, волнуя, как загадка,

Которую ты должен разрешить.

И – этот взгляд. И губы – сладко-сладко

Вольют в тебя хмельную жажду жить.

 

И в радостно-бредовом ослепленьи,

Едва сдержав готовый рваться крик,

Ты благодарно рухнешь на колени

Пред тайной, что откроется на миг.

 

Поженитесь. И будешь по порядку

Ты ей сменять бахвальство на скулёж,

И рядом с неразгаданной загадкой

Самодовольно-сыто расцветёшь.

 

Лишь изредка мелькнёт: а что же с нею?

Она ли это? Или был я слеп?

И с каждым новым годом всё грустнее

Она на завтрак будет резать хлеб.

 

Потом неосторожным словом ранишь,

А выйдет так, что некуда больней.

Однажды утром за окошко глянешь –

И – серый день. И много серых дней.

 

 

*** 

Таинственная мудрость лебедей:

Завёл подругу – вместе с нею рядом

Летай и плавай, и расти детей,

Не каруселя шеей или взглядом

 

Вослед лебёдкам юным и вдовицам,

К побегам сладкий умысел тая…

Ах, почему не нам, а глупым птицам

Дана святая мудрость бытия?

 

 

*** 

Жар под сорок. Истину любя,

Мозг не дремлет, он всегда в работе.

Любопытно ощутить себя

Грудою горящей слабой плоти.

 

Где он, дух? От гонора уволь;

А земное ясно и понятно:

И суставов сладостная боль,

И лица горячечные пятна.

 

Словно я ещё не человек,

А слепой материи бурленье

В тот немыслимо далёкий век,

Что зовётся «мира сотворенье»!

 

Словно всюду жарко и темно

И течешь сквозь протоплазмы речку;

Словно божьей искре суждено

Или вспыхнуть, или дать осечку.

 

 

ЧИТАЯ БЛАГОВА

 

Порой легко скользит за словом слово –

Как из кулёчка манный порошок;

А тут – запнёшься о порог тесовый

И обомрёшь: а как же хорошо!

 

Да плохо ли, когда звенит от зноя

Июльский день и травы пахнут так,

Что даже в небе облачко резное

Застыло – не надышится никак.

 

И выверено снайперское слово,

И дышит правдой каждая строка,

«И вымя над травой несёт корова,

Пыль прошивая строчкой молока».

 

То подведёт к заброшенному дому,

Где лишь паук, хозяйствуя, прядёт;

А то: десяток слов – и видишь омут –

Такой, что спину дрожью поведёт.

 

И по приказу дара колдовского

Запомнятся на долгие года

И ветви, что, «как руки у слепого»,

И «как поминки, тёмная вода».

 

Стиха иного тихое журчанье

Баюкает дремотною волной;

А благовский – на перехват дыханья,

На в горле ком, на крылья за спиной.

 

И каждый раз не понимаешь снова:

Когда и у какого верстака

И выточил, и вызолотил слово

Орфей с обличьем парня-простака?

 

 

НЕИЗВЕСТНЫЕ ПИСЬМА

 

Пора всем биографам спятить с ума,

Взывая к безжалостным высям,

Хоть смутно представив пуды и тома

Бесценных неведомых писем.

 

Задумчиво порваны иль сожжены,

В дымок завиваясь упруго,

То нежные зовы неверной жены,

То письма опального друга.

 

Другие какой-нибудь Ванька Грязной,

С сельчанами сжегший усадьбу,

В огонь сыпанул из шкатулки резной,

Которую – Машке на свадьбу.

 

А, может, в карман, доверяясь уму,

Всю пачку засунул глубоко

И, жмурясь, раскуривал в едком дыму

Признанье влюблённого Блока.

 

…О, письма любви! Вы-то всех несохранней,

Хоть вы среди прочих: в щебёнке – рубин…

В вас каждая буква – иконкою в храме,

А храм этот – образ того, кто любим.

 

Вы – тайное тайных. Вас истово прячут

От жён и мужей, от себя от самих;

Твердя наизусть, поджигают и плачут,

И слёзы порой оплавляются в стих.

 

Так было у Пушкина. Было и будет.

И меркнуть, и гаснуть, и вспыхивать вновь.

Остынет земля, но ничто не остудит

Листы, на которых писала любовь.

 

 

***

Необозримый свод

таинственным законом,

Непостижимый нам,

живёт который год.

В сумятице ума

куда, как не к иконам,

Прибегнет человек?

 

И сразу воспарит

над ним защитный купол,

И армия святых

обступит, как стена;

Теперь он не один –

теперь он с ними вкупе,

И злобно сплюнет жёлчь

угрюмый сатана.

 

И скептика пускай

презрительна улыбка –

Он, бедный, на борту

худого корабля.

Ему и невдомёк,

как беззащитно-зыбка

Под башнями гордынь

трухлявая земля.

РОВЕСНИКАМ

 

В тошнотворном чаду примусов

и сырого белья

Пробегает мальчонка в вельветке,

с альбомом подмышкой.

Это Свечников Юрка, иль Генка Ахматов,

иль я –

Имя нам легион,

пожирающим книжку за книжкой.

 

Укрепляла наш дух

нищета победившей страны,

И вскормили краюхи

ржаных трудовых караваев.

Среди юного хамства

сейчас мы смешны и странны,

Поднимаясь при виде

старухи в набитом трамвае.

 

И представьте уродов:

мы помним ещё и стихи,

И валитесь со смеху:

прочтём их с немалым волненьем;

Чистота и наивность

сегодня – почти что грехи;

Трудно в стае одной

с деловым молодым поколеньем.

 

Сколько их, деловитых,

с единственной мыслью – урвать,

Недоумков с перстнями,

дебилов внутри иномарок.

Ах, какой там Ромео:

понравилась тёлка – в кровать!

Да и тёлки под стать –

матерятся легко, без помарок.

 

Мы им не по зубам –

нас никто не отправит в ломбард.

С нами наши кумиры

и наши любимые песни;

Спой нам, тихоголосый,

лобастый задумчивый бард,

Воскреси нашу юность

и сам вместе с нею воскресни.

 

 

*** 

Когда мне было лет двенадцать,

Один премудрый человек

Мне по руке гадал. Признаться,

Такое помнится навек.

 

Он не шутил, не издевался,

А, как шаманы на огонь,

И хмурился, и улыбался

В мою чумазую ладонь.

 

И, глядя в тайные следы,

Сказал весьма прямолинейно,

Что в жизни будущей семейной

Моей провидит нелады.

 

А пацану какое дело

До этой чуши – боже мой!

Но помню, мама погрустнела

И покачала головой.

 

…Иль вправду рока не избегнуть,

Иль против слов пойти не смел –

Но дядю Женю опровергнуть

Я, к сожаленью, не сумел.

 

 

УЛИЦА ДЕТСТВА

 

Когда всё валится из рук

И на душе метель,

Свези меня, железный друг,

За тридевять земель.

 

Ведь это так недалеко!

Велосипедный след

Отмерит быстро и легко

Отрезок в двадцать лет.

 

Тихонько скрипнут тормоза

Под дрогнувшей рукой.

Примите, сердце и глаза,

Подарок дорогой!

 

Здесь всё на месте до сих пор.

Оттаивай, смотри:

Пекарня, школа, тихий двор

С табличкой "33".*

 

Теперь он пуст, а как тогда

Был полон ребятнёй!

Послевоенные года,

Весёлый непокой.

 

И в опустевший этот двор,

Задерживая шаг,

Войду неслышно, словно вор,

Несмело, как чужак.

 

И не смогу никак понять

В обидном забытьи:

Когда и кто успел отнять

Владения мои?

 

С той крыши, помню, рисовал,

Что видел, без прикрас,

А с этой медленно съезжал,

Да Генка Гусев спас.

 

Вон там играли в ручеёк –

За Людку вечный спор,

А здесь насквозь меня прожёг

Девичий взгляд в упор.

 

Стоять бы тут, не шевелясь,

И час, и два, и три,

Попав под сладостную власть

Ожившего внутри –

 

Того, что дремлет до поры

И терпеливо ждёт,

Когда на старые дворы

Хозяин забредёт…

 

* Теперь №37

 

 

ЧЕЛОВЕК «ОТТУДА»

 

Любая мелочь юных дней,

Той жизни, путанной, но чистой,

В тумане памяти моей

Мерцает звездочкой лучистой.

 

…Наверно, в пятьдесят шестом,

В год неожиданного чуда*,

Мы, пацанята, всем двором

Пригрели шедшего ОТТУДА.

 

Ещё вчерашнего ЗэКа,

И трудно описать словами

Его подобье пиджака

С оторванными рукавами.

 

В одном из уголков заветных

Его мы спрятали во тьму

И зашептались, что кому

Из дома стырить незаметно.

 

И каждый что-нибудь принёс:

Кто нитки, кто краюху хлеба,

И он, стыдясь невольных слёз,

Сидел с починкой до обеда.

 

Потом ушёл. Но, уходя,

Он снова так блеснул глазами,

Что мы и месяц погодя

Собой тайком гордились сами.

 

 

БАЛЛАДА О ЧЁРНОМ КАРАНДАШЕ

 

Когда мелькнёт карандаша

Огрызок где-то на дороге –

Как в детстве, обомрёт душа

И к месту прирастают ноги.

 

И на какой-то краткий миг

Мне снова три-четыре года.

Война. Деревня. Нету книг.

И за окошком непогода.

 

Гляжу на полку, не дыша:

Там стопка маминых тетрадок

И… черного карандаша

Кургузый маленький остаток.

 

Был прост тогдашний макияж,

И нынешней французской туши

Так не согреть девичьи души,

Как грел их чёрный карандаш.

 

На маминых бровях неярких

Он оставлял заметный след.

Короче, маленький предмет

Был ценностью высокой марки.

 

И было выше всех наград,

Когда она, вздохнув сначала,

В ответ на мой молящий взгляд

С улыбкой мне его вручала.

  

Я спешно выводил коней,

И, хоть они похожи были

Скорей на коз или свиней,

Кавалеристы их любили.

 

Взлетали светлые клинки,

И бурки реяли, как птицы,

И мчались конные полки

По разлинованной странице.

 

Они вбивали смертный клин

В кольцо фашистской обороны,

И "мессершмитты", как вороны,

Валились прямо на Берлин…

 

И было радости с излишком,

И я мечтал, впадая в раж,

Как дам я целый (!) карандаш

Когда-нибудь своим детишкам.

 

И даже два! А то и три!

Да нет – откуда столько денег?*

…И до сих пор в стекле витрин

Дивлюсь на их грошовый ценник.

 

*Карандаш тогда стоил 2-3 копейки

 

 

ДЕРЕВНЯ БУЙКОВКА

 

Воспоминаний остров золотой,

Деревня с домом деди и бабуси…

Давно ли их торжественные гуси

Спускались к речке тропкою крутой?

 

Паслись вдоль тропки низенькие бани,

Где нам, мальчишкам, в крошечном окне

Сквозь пар блеснуло в жаркой глубине

Обличье самых жгучих упований.

 

…Чердак, откуда я с другим мальцом

Томительно выслеживал часами,

Когда же выйдет с книгой на крыльцо

Красавица с туманными глазами,

 

Куркова Римма… Явно нас дразня,

Она садилась, тихо напевая;

С ума сводила песнь её простая

Обоих: и Витальку, и меня.

 

Мы оба были безразличны ей,

Она витала в недоступной дали;

Как должное, мы оба принимали

Печаль неполноценности своей.

 

Нас утешало многое вокруг:

Рыбалка, книги, таинства природы –

Кусты сирени, полные пичуг

Пока ещё неведомой породы…

 

О, это надо было выяснять!

Впивались в Брема или Спандербега;

Но римкина волнующая нега

Волною накрывала нас опять.

 

…Когда чертополохи бытия

Нет-нет да и загородят сознанье –

Всплывает островок-воспоминанье

И всё осветит: Буйковка моя.

 

 

СНЫ ГУЛАГА

 

Бараки вьюга заметает,

Они почти занесены.

Кто б мог подумать, что витают

Над ними радужные сны.

 

Где хлеб душистыми ломтями,

Здоровье в душах и телах,

Столы белеют скатертями,

А что дымится на столах!..

 

Там всё, как раньше, даже лучше –

Нездешний благостный покой…

Но бродит некий чёрный лучик

И словно трогает рукой.

 

И разрастается тревога,

Что это сказка и обман…

И ангел тихо просит Бога

Продлить спасительный туман.

 

 

ЛЕСНАЯ ДОРОГА

 

Не беда, что попутки не будет –

Прошагаю по лесу пешком.

Ах, неправда, что русские люди

Разучились ходить босиком!

 

Хоть машины всё чаще и чаще

Забредают в глухие леса,

В тихой чаще их голос урчащий

Вряд ли слаще, чем птиц голоса.

 

Под удушливый панцирь машины

Не пробьётся сияние рос,

Цепкость зарослей дикой малины,

Сонный звон очарованных ос.

 

Вот шагаю – и чуткий, и зрячий,

Принят в древний, доверчивый круг,

Ноги празднуют пылью горячей,

Сердце празднует лесом вокруг.

 

Жаркий воздух настоян на смолах,

На божественной хвое сосны;

Хорошо, если путь будет долог, –

Крепче сон и душистее сны.

 

Всё бежит, убегает дорога,

Словно тянется к тайной судьбе,

И невольно подумаешь: много

Ещё будет подарков тебе…

 

 

*** 

Снова в дальних кустах раздаётся

Невозможная песнь соловья.

Снова сердце со счёта собьётся:

Что ты делаешь, песня моя?

 

Проверяешь у сына уроки

Или с мужем отходишь ко сну

В час, когда я пишу эти строки

И в душе проклинаю весну?

 

Ах, как пылко, как яростно свищет

Самодержец вечерних лесов!

Неужели тебя не отыщет

Этот властный, настойчивый зов?

 

Я не верю, что грянул он мимо,

Что к тебе не докатится он,

Что, моею тревогой томима,

Ты не выйдешь на тёмный балкон.

 

Выйдешь ты и замрёшь в ожиданьи,

И рассеется тысяча вёрст,

И затянется наше свиданье

До ночных немигающих звёзд!

 

 

*** 

Меняю я свежесть перрона

На душный плацкартный уют,

И снова колёса вагона

Мне дальнюю песню поют.

 

Дорога, души упоенье!

Скрещенье житейских путей,

Блаженное уединенье

Среди незнакомых людей.

 

Детишки, старухи, солдаты,

Соседка, что смотрит хитро…

Ах, как это было когда-то

Волнующе, ново, остро!

 

Всё в жизни открыто и просто –

Стучал улетающий путь,

Дорожная лёгкость знакомства

Шептала: влюбись и забудь!

 

А ныне… Весомы и едки

Следы перемолотых лет.

Лишь взглядом скользнёшь по соседке –

И всё. Вдохновения нет.

 

Раскачка. Толчок. Остановка.

"Стоянка – пятнадцать минут…"

Лишь свесишься с полки неловко –

Пускай молодые бегут…

 

Они и не ждут приглашенья,

Они уже там, за окном,

И юная радость движенья

Их манит зелёным флажком.

 

Зелёным горят семафоры,

Зелёным покрыта земля.

О, юных-зелёных просторы!

О, светлая зависть моя!

 

 

*** 

Сердце, сердце, слепец убогий,

Знать, тебе не шепнули боги,

Как занозиста красота:

Ведь в приданое к ней такое

Придают, что потом покоя

Не отыщешь ты ни черта!

 

 

ДУРАК

(Автобиографическое)

 

От женщины он получил привет;

И снова, спутав быль и небылицу,

Пятипудовой бабочкой на свет

Дурак летит в далёкую столицу.

 

Он вьётся перед ней, как стрекоза,

Он ей почти что сердце предлагает,

И женщины смешливые глаза

Всё это с любопытством наблюдают.

 

Веселье лучше всяких докторов,

Дурак занятней книжек многотомных.

Потешил – ну и ладно, будь здоров!

Привет семье, не забывай знакомых!

 

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ГОРОД

 

Не хозяйкин заливистый кочет

Проорёт, разлучая со сном,

А железный трамвай прогрохочет,

Сотрясая разбуженный дом.

 

Не в сенях и не той чудотворной

Родниковой умоюсь водой,

А в, пардон, совмещённой уборной

Гляну в зеркало: "Вовсе седой…"

 

Свой берет заломлю набекрень я,

В список дел загляну: ну, держись…

И закрутится, взяв ускоренье,

Городская сумбурная жизнь.

 

В суматоху метнёт, как из лука,

Понесёт, грохоча и трубя…

Здравствуй, город, желанная мука!

Как я жил двадцать дней без тебя?

 

 

***

С.

Вот и встретила нас неизбежность.

Как прочна её тонкая нить!

И от муки бескрайнюю нежность

Мы не можем с тобой отделить.

 

Но и боль эта – словно награда,

И зима наших давних тревог

Встала, словно бессонная правда,

Над скрещением наших дорог.

 

 

***

С.

 

Ну что, сокровище моё,

Что легче: встреча иль разлука?

Ведь я, как пущенный из лука,

В твоё вонзился бытиё,

 

Где всё размеренно и чинно:

Любимая работа, дом,

Большой и маленький мужчина,

И думать некогда о том,

 

Что всё ещё белеет шрамик

От той зимы, от той весны…

Душа всё реже в этот храмик

Заходит, реже видит сны,

 

В которых все, как о невесте

И женихе, о нас плетут;

В которых мы с тобою вместе

Шагаем утром в институт.

 

 

ВСТРЕЧА 

С.

Давным-давно дороги разошлись,

Но не топтались каждая по кругу,

И, хоть вслепую, но они рвались,

Тянулись неосознанно друг к другу.

 

Дороги те домами обросли,

Стянули их семейные заботы,

Но вдаль они с надеждою вели,

Волнуясь перед каждым поворотом.

 

Когда и где мелькнёт знакомый след?

Но в этом мире встретиться непросто;

Прошло одиннадцать весомых лет,

Пока пути сошлись на перекрёстке.

 

Года на всё кладут свои тона,

Но есть в любви особенная милость:

Он радостно поверил, что она –

Ну надо же! – ничуть не изменилась!

 

Счастливый шквал любви его понёс

Навстречу ей, и снова были любы

Припухлость век и этот строгий нос,

И эти, снова ласковые, губы.

 

Они бродили так и час, и два,

И было ей и жалко, и неловко,

И до него дошло едва-едва,

Что ей пора, что вот и остановка.

 

Когда ж её троллейбус подкатил

И тронулся маршрутом беспощадным,

Ему сперва ещё хватало сил

Махать рукой пятну в окошке заднем.

 

Когда ж его размыл девятый вал

Москвы, её немереное море,

Он понял, что и в детстве не знавал

Такого сокрушительного горя.

 

Потом он сильно друга удивил:

Явился к ночи, трезвенник всегдашний,

И мрачно поллитровку раздавил,

И утром ни словца про день вчерашний.

 

 

ПОЛЕ ЛЖИ

 

Как нередко от той межи,

Где доверья цветы по грудь,

Забредали мы в поле лжи

И теряли обратный путь.

 

В этом поле при слове "честь"

Заплетаются языки;

В этом поле цветов не счесть –

Только все чересчур ярки;

 

Только пахнут они не так:

Запах этот – ванильный тлен;

Словно стаи ручных собак

Липнут, вьются вокруг колен.

 

Здесь так кружится голова,

Здесь все искренние слова

Заглушает дурман-трава –

В этом поле её права.

 

Травы жирные – невпролаз;

Им не сохнуть, не увядать.

Травы лжи – они выше глаз,

В них друг друга не увидать.

 

Докричаться, и то – никак:

Губы вяжет липучий хмель;

Отойдёте всего на шаг –

А уж зá тридевять земель.

 

И когда сквозь заклятый круг

Слово правды пробьётся вдруг –

Налетают со всех сторон

Стаи чёрных слепых ворон.

 

Клювы острые – тесаки,

Безошибочно их чутьё.

Догоняют. Уже близки.

Бьёт без промаха вороньё.

 

И опять тишина висит,

Даже дождик не моросит.

И блуждает в траве народ

Всех обличий и всех пород.

 

 

***

Ларисе Яковлевой 

Кроме дочки, с тобой – никого.

Зубы стиснув и вслух не скорбя,

Ты мучительно любишь того,

Кто когда-то оставил тебя.

 

Нет и в мыслях назвать подлецом,

И в железной давильне обид

Вдруг светлеешь усталым лицом:

"Он когда-нибудь нас навестит.

 

Он художник. Он редкий талант.

Не сужу – он к любимой ушёл".

И поправишь на девочке бант,

И засмотришься в ласковый шёлк…

 

Я с тобою недавно знаком,

Но давно и весомо женат,

И так тянет влепить кулаком

По судьбе, как в плохой автомат.*

 

* Конец 70-х, эпоха автоматов газированной воды. 

 

***

М. 

Твой взгляд, как солнечный удар,

Сразил меня из-за колонны.

Каким богам творить поклоны?

За что, за что мне этот дар?

 

Звездой взошла в моей судьбе.

Горю от ласкового зноя.

Куда нас вынесет с тобою?

Как я сочувствую тебе!

 

Ты вещий сказочный птенец,

А я – седой столетний ворон;

Ты справедливо скажешь: вор он,

Когда прозреешь наконец. 

 

 

***

М. 

...И новый день небрежно прожит,

И ночь командует отбой...

Что ж редко так меня тревожит

Моя вина перед тобой?

 

Иль знаю, что на суд решающий

Походкой твёрдой ты войдёшь

И меч архангела карающий

Рукой спокойной отведёшь...

 

 

*** 

Когда душа, покрывшись пеплом,

Не хочет заново страдать –

Утихомирься: права нет нам

Её за это осуждать.

 

Не трогай, пусть сама с собою

Переболит, пока она

За новой радостью и болью

Вдруг не потянется сама.

 

 

БЕССНОННИЦА

 

Что в голову приходит по ночам

И мозг печёт, и не даёт забыться:

Нелепый счёт нелепым мелочам,

Надеждам, коим более не сбыться.

 

Руины лет, ушедших навсегда,

Шевелятся и задают вопросы –

Так огонёк далёкой папиросы

Во тьме ночной тревожит иногда.

 

А то нежданно совесть полыхнёт

Так ярко, что зажмуришься от боли;

И на мольбы, доколе этот гнёт,

Услышишь беспощадное: дотоле…

 

Приди же, сон! Таблетки, корвалол…

Десятки, сотни, тысяча… – считаю.

…О, наконец невнятицу поплёл

Мой мозг – так неужели засыпаю?

 

Лишь не спугнуть,

лишь только б не спугнуть…

Но явь растёт и заново стучится,

И снова опускается на грудь

Сомнений серых тягостная птица.

 

…И лишь тогда поймёшь, что тяжкий сон

Пришёл- таки на смену этой муке,

Когда в него ввинтится бодрый звон –

Будильника безжалостные звуки.

 

 

*** 

Чаще – горько, реже – сладко;

Всё досадней шум и гам.

Пролетает жизнь-загадка;

Мы глядим по сторонам.

 

Но и там ответа нету:

Все несутся кто куда,

Словно Лету по декрету

Отменили навсегда.

 

 

ЭТА КНИЖКА

 

Начинается цифр мракобесье.

Горькой солью кусок посолим.

Побывал я сегодня в собесе

Не по чьим-то делам – по своим.

 

Век не думал, что может так статься,

Сроду не было мысли о том,

Что вот к этим старушкам и старцам

Сам я буду когда-то причтён.

 

Но – свершилось. И как ни кобенься,

Что ещё ты и муж, и сынок,

Пенсионную книжку в собесе

Получил, как под… спину – пинок.

 

Сделай сальто, отботай чечётку –

Эта книжка не даст мухлевать:

В ней "по старости" значится чётко –

Так что смело ложись помирать.

 

 

*** 

Пронеслось, как и не было, лето,

Не воздав от обычных щедрот

Ни речушки блескучей привета,

Ни полянки, исхоженной вброд.

 

Все его чудеса, перемены,

Теплоту его, запах и цвет

Мне закрыли бетонные стены

И железо трамвайных карет.

 

Лишь на редкой дневной пересадке

Посреди толчеи городской

Прикасался к щеке моей сладко

Жаркий лучик, привет золотой.

 

В мастерской без особого жара

Вёл я с ленью глухие бои,

И печально архангелов пара*

Созерцала потуги мои.

 

Недалече и белое поле,

И снежинки, парящие вниз…

Хоть бы осень прочувствовать, что ли,

Проследить её грустный стриптиз.

 

Вихрь житейского кордебалета

Мимо катит своё колесо.

…Пронеслось, как и не было, лето.

Пролетит, как и не было, всё.

 

* Писал образа для Ундоровского храма.

 

*** 

Порою ясно, как букварь,

Уму откроется догадка:

Что я ведь тоже божья тварь –

И станет радостно и сладко;

 

Что в мутной речке лет и дней,

В излучинах страстей опасных

И за пылинкою моей

Приглядывает добрый пастырь;

 

Что я не брошен, не один,

Что в сонме путаных стремлений

Мне есть судья и господин,

Пред коим рухну на колени.

 

 

БОЖИЙ ДЕНЬ

 

На обоях от оконной рамы –

Солнечные параллелограммы

Означают: грянул Божий день!

Там неутомимое светило

Землю, не скупясь, озолотило,

И в овраги зашвырнуло тень.

 

Ты обижен? Он ещё обижен!

Ну-ка выползай из тесных хижин

Скуки, недоверья и тоски!

Ждёт тебя у самого порога

Солнцем напоённая дорога,

Ветерок, ласкающий виски.

 

Ощути помолодевшей кожей:

Этот день – он в самом деле Божий,

Он дарован именно тебе:

И деревьев кружевные ветки,

И цветы немыслимой расцветки,

И сверканье бликов на воде.

 

Ты вглядись: и линии, и краски –

Все полно величия и ласки;

Мягкие извивы облаков,

Гармоничность их перестроений

Задушевней всех стихотворений

И былых, и будущих веков!

 

Так что отправляйся – ноги в руки –

В мир, где нет уныния и скуки,

Позабудь о глупой ерунде:

Всё тебе навечно и бесплатно

Дадено. Так про какие пятна

Ты толкуешь? О какой беде?

 

 

*** 

Колючий зимний ветер бередит

Лицо своим касанием наждачным,

Напоминая, что и впереди

Едва ли всё окажется удачным.

 

А позади? Наломаны дрова

Вдоль всей дороги

в шесть десятков с лишком,

И то, что раньше было трын-трава,

Сегодня пища горестным мыслишкам.

 

Снежок давно не вьётся в ритме вальса –

Сухой позёмкой свищет по полям.

Надежды получили по соплям –

Ну что ж, утрись и впредь не зарывайся.

 

Пересчитаем серебро и медь

В своей душе. Ништяк, ещё не вечер.

Терять куда полезней, чем иметь –

Иначе расплатиться будет нечем.

 

Из всех, кому судил судеб расклад

Перо иль кисть одушевлять любовью,

Кто не прошёл через кольцо расплат?

Ван-Гог – рассудком,

Пушкин – жаркой кровью.

 

А ты пока не спятил, не убит.

Считаешь, что любовь тебя надула?

Не сам ли ты виновник всех обид,

И не в тебя ли память целит дуло?

 

Не первый ты, голубчик, в сем ряду

И не последний – вьюжною порукой

Свистит метель, внушая на ходу

Спокойствие, сравнимое со скукой. 

 

 

* * *

Я неустойчив на этой земле:

Не заимел ни машины, ни дачи;

Щурясь от солнца, бреду наудачу

В пёстрой житейской загадочной мгле.

 

Круто клокочет людской кипяток,

Ломится каждый к намеченной цели:

Зоркость во взгляде и собранность в теле…

Но горизонты мои опустели,

И не включиться мне в этот поток.

 

Чтобы угнаться ― и помысла нет.

Тихие воды милей водопада.

В общем, душе ничего и не надо,

Кроме подброшенных мелких монет

 

Вроде синички, глядящей в окно,

Или пролётной красы листопада,

Или печального доброго взгляда…

В общем, душе ничего и не надо,

Кроме тебя, Золотое руно! 

НОСТАЛЬЖИ

 

Трамвай, взлетевший по Марата,

Налево делает бросок,

И каждый раз наискосок,

Как вспышкой фотоаппарата,

Высвечивается кусок

Того, куда уж нет возврата.

 

На сантименты город скуп,

И словно выплата отчасти –

И нашей школы желтый куб,

И пять ворот пожарной части.

 

Крепки литые кирпичи

Неторопливого Симбирска,

Но нет дощатой каланчи,

Куда мы с упоеньем риска

 

Гуськом взбирались не дыша

Пугнуть дурными голосами

Пожарника, чей мерный шаг

Поскрипывал над головами.

 

...Он крыл нас в бога-душу-мать,

Но мы уже стремглав летели,

Рискуя головы сломать,

По вертикальной карусели.

 

А в двух шагах – «Водоканал»;

Там много, скажем без утайки,

Народ наш дружный доконал,

Умело свинчивая гайки.

 

Накопишь медных штук пяток –

Старьевщик, взвесив на безмене,

Вручит пистоны иль свисток –

Кто не был рад такой замене?

 

А наш неповторимый двор!

Полны таинственной услады,

В нем были кузница и склады,

И наш вожак, врожденный вор.

 

...Скрипучий люк на чердаке,

Доска длины неимоверной,

И мы во мрак по той доске

Съезжали медленно, но верно.

 

В войну там был какой-то склад –

Наверно, авиационный.

Царила пыль, и воздух сонный

Густел во мгле пустых палат.

 

Потом осваивался глаз;

Мы все усердно подбирали:

Блеснет ли тусклый плексиглас

Иль кромка светлого дюраля.

 

Дрожит наклонная доска,

Влачим на свет свои трофеи,

Но Люська с Людкой, наши феи,

На них смотрели свысока.

 

Нам их презрение – пустяк;

Не склонны к мелочным обидам,

Мы скопом тащим на чердак

Бутыль, набитую карбидом.

 

Средь наступившей тишины

Заминка – кто источник влаги?

И тот, исполненный отваги,

Уже расстегивал штаны...

 

Журчит. Шипенье! Торопясь,

Забить бутылку круглой палкой –

И по углам – скорей упасть

За пыльной деревянной балкой.

 

И сердце в ребра гулко бьет.

И шепчет Стасик или Толька:

«Сейчас рванёт! Сейчас рванёт!»

Рвануло сотнями осколков!

 

... Не сказка ль ты, далёкая пора?

Была ль? Но как не верить фотоснимку:

Мы с Толькой тем и Стасиком в обнимку –

Птенцы благословенного двора.

 

 

ГЕНКА ГУСЕВ

 

Давным-давно растаяли дымы

Тех поездов, что навсегда умчали

Тот мир, который не ценили мы

Ни в середине жизни, ни в начале.

 

Чем дальше вспять – тем небо голубей,

Тем Волга чище и леса опрятней;

Там Генка Гусев белых голубей

Гоняет над убогой голубятней.

 

О Генка! С детских лет – карманный тать.

Его два старших брата ненадолго

Из тюрем возвращались, и опять

Их поглощала сумрачная Волга

 

Их ремесла. А Генка с нами жил

И отблеск славы непутёвых братьев

С заслуженным достоинством носил

И был вождём дворовой нашей рати.

 

Потом его замысловатый след

В тюремных далях глухо затерялся,

И только через двадцать с лишним лет

Он в дверь мою тихонько постучался.

 

- «Войдите!» - Неприметный мужичок

(Заказчик из района?) встал у двери,

Зелёные глаза с усмешкой вперив:

- «Не узнаёшь?» – И словно бы щелчок

 

В мозгу, и ясно вижу – это ж Генка!

Гусёк, живой! – «А ну-ка, покажись!

Чего застыл? Иди сюда, садись!» –

А он меня на «вы» – вот это сценка!

 

– «Ты что, совсем там спятил? Вот так вот!

Ещё так скажешь – выпрыгну в окошко;

Ведь ты же был наш главный коновод,

Наш атаман, а я – простая сошка».

 

– «Наатаманил на свою беду…

Найдёшь чего-нибудь из одежонки?

Договорился – к рыбакам пойду:

Куда ни кинь, а надобны денжонки».

 

– «Ты посиди, я сбегаю домой…»

Чего принёс, о чём мы говорили –

Уже забыл, а впрочем, боже мой, –

Лет тридцать с этой встречи отпылили.

 

…Он снова скрылся в мареве дорог

На много лет и вновь возник из праха:

– «Не воровал, а снова дали срок,

На зоне пожила твоя рубаха».

 

– «А я слыхал, тебя убили там».

– «Да мне уже об этом говорили:

Кисель, Семёнов, Колька и Рустам…

Но вот, пока живой, хотя и били».

 

– «А я тебя уж в книжку поместить

Успел: про тот момент, когда я с крыши

Съезжал, а ты меня успел схватить…

А там ведь метров шесть иль выше!»

 

(Средь мартовского тёплого денька

В снежки на крыше – славная потеха!

Вдруг снега пласт от самого конька

Отрезало – и я на нём поехал).

 

– «Ей-ей не помню. В книжке? Ты не врёшь?»

– «Сейчас найду. Читай: «…да Генка Гусев…»

– «Ух ты! А мне такую не найдёшь?»

– «Бери. Найду ещё иль обойдуся».

 

Ушёл он с книжкой.* Я был очень рад

Порадовать его хотя бы этим.

Не часто мы привет из детства встретим,

И этот день дороже всех наград.

 

…Он жизнь прожил как в нездоровом сне.

За что судьба такая – непонятно.

Где Генка нынче? Жив ли? Что-то мне

Нашептывает: маловероятно.

 

* Сборник «День волжской поэзии». 1987 г.

 

 

*** 

Далёкий реактивный гром

За самолётом, тьмой распятым,

Напомнил вдруг аэродром

В Кузнецке, в давнем сорок пятом.

 

Отликовал войны конец,

И помначштаба в лётной школе

Работал выживший отец,

Простреленный на зимнем поле.

 

Мы с мамой выбрались к нему,

Жизнь утрясалась понемножку.

Втроём в июльскую жару

Мы шли окучивать картошку.

 

Неуловимы и легки,

В траве кузнечики звенели,

И пахли белые вьюнки

Забытой сказкой карамели.

 

И вдруг за тополями – луг,

Где, как коровы или козы,

Паслись, сбредясь в огромный круг,

"ПО-2" громоздкие стрекозы.

 

Шуршала пыльная листва,

И так неимоверно близко

Стояли эти божества

Геройства, мужества и риска –

 

Те, что блеснув из дальней дали,

Из невозможной высоты,

Сердца мальчишек обжигали

Горячей одушью мечты…

 

Или, грохочущим виденьем

Промчась на малой высоте,

Дарили высшим наслажденьем

Заметить звёзды на хвосте…

 

Те, недоступные, как сказка,

Как их заоблачная даль…

И вдруг – облупленная краска,

Помятый, будничный дюраль.

 

Усталый лётчик, под ногами

Как будто бы ища иглу,

Согнувшись, малыми шагами

Ходил по нижнему крылу.

 

Высматривал, вздыхая тяжко,

То, что смутить его могло…

Скрипела тонкая растяжка,

Качалось лёгкое крыло.

 

И безо всякого нажима

Я потрясённо понял вдруг,

Что это чудо – постижимо,

Что и оно – творенье рук.

 

Что, как бы там за облаками

Он дьявольски ни рокотал,

Он собран тёплыми руками –

Небесных демонов металл.

 

…С тех пор, какие бы химеры

Ни громоздил машинный век,

Я знаю: нету выше меры,

Чем их создатель – человек.

 

 

*** 

Ночь скрыла праздничную новость

Под свой томительный покров,

Под пестроту и бестолковость

Неуловимых летних снов.

 

Потом придёт пора проснуться,

И дня привычные черты

Заставят горько усмехнуться

Померкшей радуге мечты.

 

Но в миг, когда дрожали веки

Меж бытия-небытия,

Всё озарилось в человеке,

И он подумал: «Счастлив я!»

 

 

Воспоминание

Г.Н.

 

В осеннем тяжком полумраке

Неясно брезжило окно

В том общежитии – бараке,

Что двадцать лет как снесено.

 

Но всё же это было утро:

На кухне чайник дребезжал,

И в коридоре кто-то шустро

К нему на выручку бежал.

 

О, как тепла была подушка,

Как нежен свалянный матрас!

И лень, коварная подружка,

Шептала: пропусти хоть раз!

 

И вдруг его пронзало то, что

В ячейке с буквами "Н, О"

Уже лежит, наверно, почта –

И может быть, Её письмо!

 

Сильнее всякого режима

Был этой радости сигнал,

И, как подброшенный пружиной,

Он из постели вылетал.

 

С каким растроганным участьем

Оглядывал соседей он!

Желая поделиться счастьем,

Ломал свой каменный батон.

 

И жизнь с утра текла, как праздник,

И солнце было без теней,

И в толчее событий разных

Он думал радостно о Ней.

 

Теперь ему уже под сорок,

И так порой хотел бы он

Взлететь от радости спросонок…

Но где тот добрый почтальон?

 

 

* * * 

В час тоскливого злого ненастья

Я в тяжёлое встал забытьё

И во сне просыпался от счастья,

От присутствия рядом Её.

 

И целуясь до изнеможенья,

Расцветая, как сад по весне,

Я, счастливый, не знал сожаленья,

Что всё это лишь только во сне.

 

 

МЕЖДУГОРОДНИЙ ТЕЛЕФОН

 

От грозной судьбы на волос,

За несколько лёгких монет

Сейчас я услышу голос,

Желанней которого нет.

 

Уже за стеклянною дверью,

На склоне июльского дня,

Восторженное суеверье

Охватывает меня.

 

Неужто напасти-невзгоды

Совсем не такая беда?

Неужто все долгие годы

Тянулись к тебе провода?

 

Над трубкой рука замирает,

И я с ней согласен: постой…

Меня это чудо пугает,

Пугает своей простотой.

 

 

***

Г.Н. 

Срок пришёл – пора умерить чувства;

Подсказала ты, с чего начать:

Древнее японское искусство

Вечерами буду изучать.

 

От разлуки локти не кусая,

Разверну альбом на склоне дня;

Мудрость Кацусики Хокусая

Перельётся медленно в меня.

 

Он мне скажет: нечего стараться

В памяти былое ворошить;

Нечего за призраком гоняться –

В каждый миг лишь мигом надо жить.

 

Убегают тихие минуты,

Холодеет постепенно кровь,

И скулит всё реже почему-то

Чувство под названием "любовь".

 

Но порою взвоет тонко-тонко,

И тогда привидится во сне

Галка, крутоскулая девчонка

С толстою косою на спине.

 

 

*** 

Подальше уведи меня, дорога,

Крути за поворотом поворот

Подальше от злорадного порога,

От весело оскаленных ворот.

 

Пусть жаркий ветер высушит кручину,

Докажет, что добро сильнее зла,

Чтоб я, вернувшись, позабыл причину,

Которая в дорогу погнала.

 

 

*** 

Опять, летя сквозь ночь, трясусь в вагоне

И будто слышу тихие слова:

Какая блажь тебя из дому гонит?

Куда летишь, шальная голова?

 

Ты всё ещё уверен понаслышке,

Что за морями нас царевны ждут?

Послушай: эти юности отрыжки

Под сорок лет к добру не приведут.

 

Расти детей. Сиди в своём посаде

И не желай чужих прекрасных жён.

И лишь тогда и спереди, и сзади

Ты от напастей будешь защищён.

 

О, как бы в эту заповедь поверить!

Пошли мне, Боже, мудрость и покой,

Чтоб сам себе я счастье мог отмерить

Тяжёлой от усталости рукой. 

 

 

*** 

Я был, бесспорно, полный простофиля

И на семьсот процентов не моряк

В тот миг, когда меня Наумов Виля,

Поколебавшись, взял на свой "Варяг".

 

Моё ль ему смирение польстило

Иль что другое в рвении моём,

Но вскоре мы с дощатого настила

Спускали яхту нá воду втроём.

 

Во мне не видя проку никакого

(Хоть я и Лев, но явно не морской),

К нам рок подбил Валеру Казакова –

И стал он Виле правою рукой.

 

Наверно, я и дальше был балластом,

Но Виля, как великий педагог,

Был терпелив со мной, почти что ласков –

И тем моё смущенье превозмог.

 

Мы все подвластны комплексам и схемам;

О Виле можно ляпнуть в простоте:

Очкарику – ну как не быть яхтсменом –

Тем более, он склонен к полноте.

 

…И вот уж яхта разрезает волны,

И стаксель рвётся, буен и упруг,

И я сейчас его хозяин полный,

И шкоты жаждут вырваться из рук.

 

Цепочка парусов ласкает зренье,

А рядом дикий треск и тарарам,

И явственно взаимное презренье

Лебяжьих яхт к вонючим скутерам.

 

Всё гуще грот зачерпывает ветер,

А тот мечтает яхту побороть,

И, кренясь, мы выходим на фарватер

И вспарываем пенистую плоть.

 

Мы молоды, горды своим союзом

И снова рады убедиться в том,

Как вдруг запахнет взрезанным арбузом,

Когда в тени проходим под мостом.

 

Потом на берегу неторопливо

Мы посудачим о делах своих,

И капитан припрятанное пиво

Разделит скрупулезно на троих.

 

 

*** 

Просыпаюсь среди ночи –

На меня глядят

Укоризненные очи,

Неподвижный взгляд.

Что такое? – беспокоюсь, –

Что за новый гнёт?

Но глядит беззвучно совесть –

Даже не сморгнёт.

 

 

*** 

…Судьбе не доверяя,

Как книге небылиц,

Мы лишь коснулись края

Горячечных страниц.

 

Вино светло искрилось,

Срывались звёзды с мест,

Но книга не раскрылась

И неизвестен текст…

 

 

***

О. 

Был до сих пор лишь я. Мои желанья,

Мои капризы, боли и мечты.

А в отдалении, с краю мирозданья

Вполне могла соседствовать и ты.

 

Чтоб рядом быть, когда мне будет больно,

А всё другое как-нибудь решим;

И даже счастье, вольно иль невольно,

Я примерял на куцый свой аршин.

 

Но всё сместилось. И, того не зная,

Вошла мне в сердце ты, как в старый дом –

И вот стоишь, задумчиво решая:

Начать ремонт или отдать на слом?

 

 

 

***

О.

Не напишутся глупые вирши,

Не увидеть безоблачных дней.

Эта боль – откровение свыше;

Даже ты не узнаешь о ней.

 

Даже ты, по ночам распуская

Надо мною два нежных крыла,

Даже ты не узнаешь, какая

Мне засажена в сердце стрела.

 

И тем более, как догадаться

За чредою имён и разлук,

Что твои невесомые пальцы

Натянули безжалостный лук.

 

 

*** 

Пока на шее не повисло бремя

Годов, хвороб, больших и малых ран,

Мой сын в упор расстреливает время

Часами сквозь компьютерный экран.

 

Он действует решительно и споро,

Очередной выигрывая бой;

И званья виртуального майора

Достоин он, запаса рядовой.

 

Не посрамит он дедов честь и внуков,

Врагов мешает с пылью пополам,

И сам Георгий Константиныч Жуков

Одобрил бы его военный план.

 

Накал борьбы доходит до предела.

Ешё одна колонна сожжена!

А в сторону отставленное дело

Понуро ждёт, как пьяницу – жена… 

 

 

ПЕСНЯ ПОД ГИТАРУ

 

Нервы стянуты струною,

Каждый час готовы к бою.

Ты измучилась со мною,

Я измучился с тобою.

 

Ах, зачем искал мучений,

Ах, зачем взглянул за дверцу,

За которой в твоём сердце

Бродит стайка милых теней.

 

Мне – считать свои заплаты,

А они – вселились прочно

И с пропискою бессрочной

Безо всяческой квартплаты.

 

Ты себя считаешь пленни-

Цей и узницей несчастной –

Я ж устал считать ступени

Этой боли ежечасной.

 

Возвела во званье мужа,

Но разжаловала их ли?

И терзаюсь я снаружи,

А они – внутри затихли.

 

 

* * *

М. 

Давно уплыл перрон с любимой,

Но только ею полон взор.

Не задевая слуха, мимо

Течёт обыденщины вздор.

Соседу с чаем дать дорогу…

Он что-то, кажется, спросил?

Лишь взглянете печально-строго,

Но на вниканье нету сил.

Душе единственное надо ―

Сберечь задумчивую мглу,

Уйти в пустой прохладный тамбур,

Припасть к оконному стеклу.

А там видна уже нерезко

За полем ржи или овса

Вечерних тихих перелесков

Оцепенелая краса.

И полон тайного значенья

Любой овражек, куст любой…

И сердце жаждет утешенья

И льнёт к ним с тихою мольбой.

 

 

*** 

Накликал горний свет и бурю,

А сам запрятался в тиши,

Жуя обыденную тюрю

Под непристойный храп души.

 

Надежно заперты ворота,

А сам – подальше от окна:

Ведь там под ливнями не кто-то

Дрожит, а именно Она…

 

Она – о ком и не мечтал он;

Над ней куражится гроза;

О, если б ледяным металлом

Надменно вспыхнули глаза!

 

Над ней – сирокко и цунами,

Она изнемогла от ран,

А он – прилежными глазами

Глядит в мерцающий экран.

 

И, втискиваясь, что есть мочи,

Во тьму подушек пуховых,

Он кожей видит эти очи

И нежность, бьющую из них.

 

И за запорами своими

Душа испуганно-пуста,

Когда его целуют имя

Её замерзшие уста.

 

 

*** 

Уносит ветер каждое "вчера"

В непоправимо-дальнее далёко,

Где копится угрюмая гора

Ошибок, сожалений и упрёков.

 

И с той горы немилосердный глас

Нам будет слать порою гневный оклик;

И каково тогда тому из нас,

Кто не услышит? Он блажен иль проклят?

 

Лишь днесь блажен обманщик и злодей,

Не помнящий о тех, кто был им ранен;

Но там, перед лицом судьи судей

Возопиет в отчаяньи бескрайнем.

 

И узрит он смердящую гору,

И побелеет самый черный волос…

Прислушаемся, вставши поутру:

Не слышится ли дальний строгий голос?

 

 

РАЗРЫВ

 

Я был на тех похоронах.

Густой туман недоуменья

Стоял, как студень. Лишь во снах

Бывают схожие мгновенья.

 

Никто слезы не уронил;

Своим был занят мир, огромен.

Не знаю, я ли хоронил

Иль сам частично похоронен.

 

Как в поле вьюжном, без следов,

Ушли, глухие к укоризне,

Две наши дюжины годов

Никем невозвратимой жизни.

 

 

*** 

Рано хмурятся вечера,

Рано город пестрит огнями;

А казалось – ещё вчера

Лилось лето сплошными днями.

 

А казалось – ещё вчера –

Безо всяческих оговорок, -

Что вовек не придёт пора

Примерять к себе цифру "сорок".

 

А казалось – ещё вчера

Мы сидели, назло дежурным,

Над проектами до утра

В нашем славном архитектурном…

 

А казалось – ещё вчера

Взгляд девчонки был – свет и милость…

Память, как тебя зачурать?

Совершенно от рук отбилась!

 

 

*** 

Над июльским окошком колдует

Серебристая лунная ночь.

Но такому, как я, обалдую

Даже это не может помочь.

 

Кровь давно уж остыла, а с тыла

Осторожно крадётся Ничто.

Скольких умников изрешетило,

Просевая, судьбы решето.

 

Твой спектакль гениален, Природа!

И, хоть в зрители мало гожусь,

Чудом веток, луны, небосвода

Я, песчинка, посильно горжусь.

 

Чары звезд, ветерка опахало

Навевают восторженный стих;

Впрочем, и не таких ты слыхала

И услышишь ещё не таких.

 

 

ТОПОЛЮ ЗА ОКНОМ

 

Ну что, голубчик, тоже поредел?

Но шелестишь ещё довольно браво.

Хоть у всего живого есть предел,

Но упираться – тоже наше право.

 

Тебе-то что: ты будущей весной

Опять зазеленеешь, как огурчик;

А у людей расклад совсем иной –

Им с каждым днём дороженька всё круче.

 

Всё больше ям и тяжелее кладь,

И лямку поправляешь то и дело;

Но снять нельзя, и надо ковылять

До самого последнего предела.

 

А эти все "за что" и "почему"

Терзают человечество от века,

Но не было ответа никому,

Ещё ни разу не было ответа.

 

Всего мудрей, наверно – как и ты,

Безропотно сносить и жар, и стужу,

И надевать, и обронять листву –

В сугробе ли, в цветах иль в чёрной луже…

 

 

*** 

Мягче застенчивой ласки дочерней,

Легче печали о мире ином

Посвист задумчивый птицы вечерней

За городским запыленным окном.

 

Звука такого я раньше не слышал:

Тихий и грустный, откуда он здесь,

Где вместо неба – уступы и крыши,

Вместо поляны – асфальт или жесть.

 

В дебрях бетонных – пичуга лесная?

Певчее чудо – откуда и как?

Буду, пожалуй, полночи без сна я

Взвешивать этот таинственный знак.

 

Чуть прозвучит и опять замирает

Звук этот нежный с неясной тоской –

Словно упрёк из родимого края,

Нами забытого в гонке людской.

 

 

 *** 

Боюсь у дальнего предела

Застынуть в страхе, не дыша:

А праведно ли ты судила,

Моя холодная душа?

 

Вопросы встанут к изголовью,

Стуча, как волны о причал:

Любви охотник, ты любовью

Не слишком скупо отвечал?

 

Скажи: кого во всей вселенной

Ты сердцем вылечил и спас?

Берёг свой неприкосновенный

И слов, и нежности запас?

 

Тогда, не поднимая взора

Перед обрывом бытия,

Шаги какого Командора,

Похолодев, услышу я?

 

 

ВО ДНИ РОЖДЕНИЯ ДРУЗЕЙ

Григорию Медведовскому

 

Во дни рождения друзей

Предстанет зримо,

Что время – это не музей

И не витрина.

 

Оно струится, словно дым,

Ежесекундно,

И в это только молодым

Поверить трудно.

 

А мы той призрачной дали

Уже коснулись:

Ведь сколько уж друзей легли –

И не проснулись.

 

И лёг на душу грустный блик –

Уже навеки,

И так захочется на миг

Прищурить веки.

 

Услышишь – годы шелестят.

Скрипит планета…

Уже и Грише – шестьдесят,

А сколько ж мне-то?

ВЕТЕР

 

Ветер хлопает дверью моей,

Пыль гоняет по белому свету.

Никому не даёт он ответа,

Безрассуден в свободе своей.

 

Ждали бури, а ветер стихает,

Чуть порхает, медово пахуч;

Ждали солнца, а он нагоняет

Стаи диких, растрепанных туч.

 

Дни проходят, сменяются годы,

Он же вечным ребёнком шалит

И меня всё сильней веселит

Непочтеньем к прогнозам погоды.

 

 

ФЛЕЙТА ОСЕНИ

 

Помолчи, неуёмный ди-джей,

Дай послушать, как ночь напролёт

По-за пологом серых дождей

Флейта осени тихо поёт.

 

Пусть пробьётся сквозь вопли певиц,

Через треск пустозвонных тирад

Шорох крыл отлетающих птиц,

Тихий ропот привычных утрат.

 

Сеет, сеет – над всею землёй

В затяжной серебристой ночи.

И душа размягченно молчит,

Всё прощая в юдоли былой.

 

Лето в солнечный бубен стучит,

В золотые литавры лучей.

Флейта осени тихо звучит –

Это голос и мой, и ничей.

 

Это голос и мой, и ничей,

Это дрожь оголённых ветвей,

Это мрак непроглядных ночей,

Это горечь усмешки твоей.

 

Это рвётся незримая нить,

Это струи стучат по стеклу,

Это сердце устало грустить,

Это лист улетает во мглу.

 

Это хриплые зовы совы,

Это серый туман-чародей,

Это ржавое море листвы

Под ногами усталых людей.

 

Флейта осени мягко звучит

Под шуршанье древесных монет.

Это сердце природы стучит:

"Смерти нет. Смерти нет. Смерти нет…"

 

Всё короче неласковый день,

Всё сильней от утра до утра

Осыпается жёлтая сень

Ворохами бесстрастных утрат.

 

Скоро грязь превратится в гранит,

И без выспренных клятвенных слов

Всё живое земля сохранит

Под божественной шубой снегов.

 

 

СЕНТЯБРЬ

 

Листву сырое лето сберегло.

И хоть сентябрь уже на середине,

Деревья лишь пышнее от гордыни,

Что мало листьев на землю легло.

 

Сентябрь! Твой воздух, звонкий и литой,

Вздымает птичьи стаи в поднебесье;

Граница лета с осенью златой,

Задумчивое время равновесья.

 

О, славный месяц, ты и в грусти мил;

В отлёте птиц не вижу я измены:

Как манит журавлей далёкий Нил,

Так всё живое жаждет перемены.

 

Так всё живое тянется вперёд:

А что там ждёт? – Скорей, скорей узнать бы;

И для любви приходит свой черёд –

Осенние торжественные свадьбы.

 

По всем дворам затихла беготня,

И, оправляя новенькие формы,

За партами расселась ребятня

Вникать в премудрость грамоты и формул.

 

Пора и нам, наверное, присесть

На величавом года повороте

И сверить то, что надо, с тем, что есть –

В душе, в уме, в желаньях и в работе!

 

 

ОСЕНЬ В МИХАЙЛОВСКОМ

 

Листва дождливой сыростью набрякла.

Острей и горше с поля редкий дым.

И, с озерцом прощаясь, мама-кряква

Свой выводок гоняет по-над ним.

 

И осень, словно путник, что, промокнув

И зябко ёжась на исходе дня,

Глядит, глядит на узенькие окна:

Ну где же он, так любящий меня?

 

 

БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ

 

Холодная изморось утра,

Борея простуженный хрип…

Какая уж тут Камасутра –

Тут лишь бы не вляпаться в грипп.

 

На тысячи вёрст без обмана –

Точнее сказать не берусь –

Безрадостный полог тумана

Накрыл необъятную Русь.

 

Он лезет в лицо и за ворот,

Смывает различия в днях.

Уныл даже каменный город –

А что же теперь в деревнях?

 

Там глянуть за дверь неохота,

А выйдешь, тоскою томясь, –

Листвяная ржавь и болота,

Осклизлая жирная грязь.

 

Всё пусто и слева, и справа,

Лишь в синем нелепом пальто

Сутулая бабушка Клава

Промесит за хлебом в сельпо.

 

…И вспомнится та же погода

Пяток поколений назад:

Свинцовая муть небосвода,

Продрогший обобранный сад.

 

И там, в девятнадцатом веке

Такой же осенний раздрай.

Пять лет, а как будто вовеки,

На троне сидит Николай.

 

А в нижегородской деревне

Темнеет, и слышно во мгле,

Как дождик сечет по деревьям,

По крышам, по мокрой земле.

 

И словно бы капнули воском –

Во тьме проступает пятно:

Как вечер – так в доме господском

Подолгу не гаснет окно.

 

Ни звука не слышно оттуда,

Где в этот разбойничий час

Вершится великое чудо,

Доныне дивящее нас.

 

Там свечечка трепетно пышет,

И кто-то, ретив и упрям,

Легко и стремительно пишет,

И блики скользят по кудрям.

 

Сквозняк от рассохшейся двери,

Трепещет летунья-свеча…

И Моцарт вбегает к Сальери

И тянет с собой скрипача.

 

 

ПРАВДА ОСЕНИ

 

Истощился игривый обман

Жарких лучиков, нежных листочков.

Наползает осенний туман.

На иллюзиях ставится точка.

 

Не вчера ли бежали, смеясь,

По цветами поросшей дороге?

Правда осени – черная грязь,

Из которой не выдерешь ноги.

 

Правда осени – нити дождей,

Ткущих сеть меж землею и небом;

Все мы – от пастухов до вождей –

Ими вспоенным кормимся хлебом.

 

Сам собой исчерпался роман:

И нелепо, и больно, и странно…

Правда осени – это туман,

Ибо всё в этом мире туманно.

 

Нету сил улыбаться хитро

Вероломным друзьям и подругам.

Правда осени – холод ветров,

Говорящих: готовься ко вьюгам.

 

Листья в землю стремятся, кружа;

Все мы станем когда-то землицей.

Правда осени – тленье и ржа,

А на правду бессмысленно злиться.

 

 

ОСЕННЕЕ

 

Сирая, убогая, сырая

Снова бродит осень на дворе,

На деревьях листья обдирая

И струясь слезами по коре.

 

Вот судьбина: и губить, и плакать!

Сорванные листья волоча,

Стонет ветер, всхлипывает слякоть,

Как больная совесть палача.

 

 

*** 

И дрогло поле пред зимою,

И ветром дралось наголо,

Но вот скрипучей белизною

В него спокойствие легло.

 

Явилась истина простая:

За муки дарится краса;

И мантию из горностая

Земле даруют небеса.

 

 

ИНЕЙ

 

Три дня за окнами стоял

Невероятно пышный иней –

Сплошной коралловый хорал

Переплетенья белых линий.

 

И каждый тополь был царем

В толпе гигантов-однолеток,

И бахрома пушистых веток

Утраивала их объем.

 

Весь воздух заняли они;

Лишь улиц узким коридором

Смущённо, за единым кормом,

Летали птицы в эти дни.

 

От очарованной красы,

Под сводом этих дивных кружев

Сместилось всё и даже псы

Забыли провожать подружек.

 

А нас всё та же дребедень

Ведёт по путаным дорогам;

И невдомёк, что каждый день

Лицом к лицу встречались с Богом.

 

 

ЗИМНИЕ ГНЁЗДА

 

Гнёзда, заколоченные снегом,

С высоты глядящие угрюмо,

Я вас понимаю хорошо:

 

Да, конечно, уж не повторится

Та весна и гомон тех птенцов,

Самых дорогих и самых милых;

Снег валит, и это ваше право –

Счесть себя забытыми навеки…

Нет, я вас не буду утешать.

 

Но придёт весна и разольётся

Звоном, плеском, гомоном, журчаньем;

Захрустят колючие сугробы,

Под горячим солнцем оседая,

Побегут весёлые ручьи.

В каждой луже блики засверкают;

А однажды небо загорланит,

Загалдит и крыльями заплещет,

И на ветку сядет первый грач.

 

Вы замрёте, затаив дыханье,

Вы изобразите равнодушье,

Но поймёте сразу: это тот же,

Что орал горластей всех птенцов…

 

И, ремонт ворчливо принимая,

Затаив нахлынувшее счастье,

Вы уже не вспомните о скорби

Бесприютной ледяной зимы…

 

 

*** 

За серым утренним окном,

Не глядя, ощущаешь стужу.

В глубокой норке каждый гном

Сидит, не выглянет наружу.

 

А в небе (о, как холод лют!)

То там, то тут влачится птица.

Ей нет приюта; птичий люд,

Чтоб выжить, должен шевелиться.

 

Её увидишь – и мороз

Лопатки передёрнет током,

И сразу отпадёт вопрос:

"Чому ж, о боже, я не сокол?"

 

 

СОЛНЕЧНЫЙ ДЕНЬ

 

Грусти – слепящее вето

Днесь наложила зима;

Выйдешь за дверь – и от света

Мягко поедешь с ума.

 

Встречный похож на японца

Щёлкой сощуренных глаз;

Столько разбрызгано солнца –

Хватит и лету в запас.

 

В день ослепительный этот

Как не почуять весну?

То-то половит нас лето

На золотую блесну!

 

 

*** 

На припёке воробушкам нега;

Снова чёртики пляшут в крови,

И сползает рубашка из снега

С чёрной девы, готовой к любви.

 

Мать-сыра дорогая землица!

Неужели и в этом году

Ты смогла не проклясть, не озлиться

На тупую людскую орду?

 

Ты простила забитые поры,

И ожоги кислотных дождей,

И изрытые взрывами горы –

Все дела постояльцев-людей?

 

Как неистово, как оголтело,

Без понятья о слове "потом"

То ракетами хлещут по телу,

То хоронят под серый бетон.

 

И опять удивляться придётся:

Как ни травим, а ты всё жива,

И вот-вот за окном разольётся

Океан твой зелёный – трава.

 

Да уж где океан или море;

Чаще – жиденькие озерца.

Ах, какие луга на просторе

Были в детстве без края-конца!

 

Чибис плакал над вымокшим лугом,

В поле токали перепела…

Луг распахан бесчувственным плугом,

Пташек химия поизвела.

 

Расползается шире и шире

Человечье-машинная тля

По зелёной, прекраснейшей в мире,

Беззащитной планете Земля.

 

 

НАЧАЛО ИЮНЯ

 

Природы вернисаж и бенефис:

В ней после долгой маятной разлуки

В едином ликовании слились

Цветы и травы, запахи и звуки!

 

Сезон концертный открывает лес:

И свист, и щёлк, и теньканье, и флейта –

Все славят расцветающее лето

Под синевой улыбчивых небес.

 

Распелись и мужья, и одиночки.

В горячем нетерпении любви

Трепещут голосистые комочки:

Малиновки, дрозды и соловьи…

 

И зяблик звонок, словно соловей –

Лишь песенка короче и попроще;

И каждый для избранницы своей

Солирует в многоголосой роще.

 

Не надобно ни званий, ни наград –

Лишь самочка б поближе подлетела;

А уж тогда сам чёрт ему не брат,

И наплевать, что не лауреат:

Любовь – одно лишь стоящее дело!

 

А интересно: если б я сейчас,

Став птахою, сидел на тонкой ветке –

Сумел бы я в ответственейший час

Привлечь внимание трепетной соседки?

 

Едва ль. Зажмурив от смущенья вежды,

Надёжно переврав любой мотив,

Своё бельканто даме предъявив,

Лишился б я и крошечной надежды.

 

 

СИРЕНЬ

 

Отметелила, отбушевала

Сумасшедшим разливом своим.

Чуть опомнясь от этого шквала,

Мы в саду удивлённо стоим.

 

Эти, что ли, чуть видные в зелени,

Клочья выжженной ржавой трухи

Нас поили дурманными зельями,

Диктовали шальные стихи?

 

Где тот натиск сиреневый, где оно,

Это пенное море беды?

Как на зовы сирены и демона

Шли мы парами в эти сады.

 

Оплетал нас сетями искусными

Каждый звёздный рассыпчатый куст,

И теряли мы волю над чувствами

И над шёпотом собственных уст.

 

Сад затягивал водоворотом

И кружил, и пускал на распыл.

А теперь, как солдатская рота,

Ровно зелен и ровно уныл.

 

Но и таинство именно в этом:

Что за пологом вьюг и дождей

Снова ждёт нас с огромным букетом

Ослепительный май – чародей.

 

И опять на рассвете нежданно,

Как родной до безумия гость,

Мягко тронет оконную раму

Рассыпная пахучая гроздь.

 

 

*** 

О, летний зной до шелеста, до звона!

Бегу от сонной одури к реке,

И, словно удивлённая, ворона,

Разинув клюв, сидит невдалеке.

 

Уже мы рядом, но сидит ворона.

Ей лень взлетать, и мне смешно сейчас,

Что может быть настолько возмущённым

Её такой простой и круглый глаз.

 

 

*** 

Юг и море! Не зная опаски,

День прожаришься – ночь не уснёшь.

Выйдешь в узенький дворик хозяйский,

Глянешь нá небо – и обомрёшь.

 

Сколько лет в городских катакомбах,

В лабиринтах квартир и контор

Видел я лишь паркетные ромбы,

Пятна мебели, окон и штор.

 

Среди дел, беготни, недомолвок

Я забыл, что извечно он там –

Звёздный, Господом вытканный полог,

Свиток вечных законов и тайн.

 

Что тебе в мураше-индивиде,

Беспредельности полный предел?

Ты по-царски насмешливо видишь,

Как смущён я и оторопел.

 

Но уж если и пасть на колени

С запрокинутым к небу лицом –

Не пред вами, огни и каменья

(Вы, по сути, такие ж творенья,

Как и я), но пред нашим Творцом.

 

 

*** 

Море житейское – серой гладью.

Жизни обычной обычный порт.

Шесть кораблей с немудрящей кладью

Трутся тихонечко борт о борт.

 

Лёгкие снасти колеблет ветер,

Нежно на небе цветёт рассвет.

Первый корабль неизбывно светел –

Ясного детства тринадцать лет.

 

Клажа второго куда пестрее:

Плоти проснувшейся тайный мрак,

Первой любви озаренья, стрелы.

Годы учёбы и скорый брак.

 

Третьим сполна завладели дети:

Дом, изостудия – где их нет?

Жаль – никогда не вернуть мне этих,

Самых неповторимых лет.

 

Краски четвёртого – всех капризней.

Жизни размашистые мазки:

Годы развода и новой жизни,

Сплохи радости, мрак тоски.

 

Пятый поскрипывает подо мною:

Нету ни ковриков, ни гардин.

Даже соседа нет за стеною –

Без экипажа плыву один.

 

Хоть и бумага тут есть, и краски,

Лень без труда забирает верх.

Что же до женской заботы-ласки,

Сам я заносчиво их отверг.

 

Даже по ветру идёт не ходко

Бриг мой расшатанный – не юнец…

Рядом – шестой, да, скорее, лодка –

Та, что везёт лишь в один конец.

 

 

*** 

Завывали метели,

За окошком мело.

Дни, как птицы, летели,

Накренясь на крыло.

 

Низвергаясь в пучину,

Пропадая во тьме,

Навевая кручину,

Непонятную мне.

 

Утром глянул с постели –

За окошком светло.

Улетели метели.

От души отлегло.

АВГУСТ

 

Сдаётся лето. Кто простит

Его измену майским бредням?

Уже жестяно шелестит

Листва на тополе соседнем.

 

Уже так зябко поутру,

А вечер просит освещенья,

И скоро с улиц детвору

Погонят в стойла просвещенья.

 

Всё резче ветер. Всё грубей

Столбы, заборы, обелиски…

О, грустный месяц, кто тебе

Присвоил титул кесарийский?

 

В ладони яблоко-трофей;

Ну что ж, спасибо и за это.

…Мы обернёмся, как Орфей,

На ускользающее лето.

 

 

*** 

Всё сквозней древесные верха,

Всё сытней и гуще запах хлеба.

Под ногами охры вороха

Сетуют на серенькое небо.

 

Здравствуй, осень; мне уж не впервой

Отдаваться ветру на поруку,

Моросящий сев над головой

Чувствуя как дружескую руку.

 

Ты не лето, врушка-егоза;

Ты пряма. Чисты и безобманны

Луж твоих бездомные глаза

И седые серые туманы.

 

Возвернулись дружбы нашей дни;

Много ли в запасе их осталось?

Хорошо, что мы с тобой одни.

Дай мне сил и права на усталость.

 

 

***

Оспа дождя на оконном стекле,

А под окном батареи журчанье…

Честно ли, сидя в домашнем тепле,

Пялить глаза на природы отчаянье?

 

Словно в зверинце, но наоборот:

Там она, там, за решётками-рамами,

Мечется, рыжий лисёнок-урод,

Мокрыми листьями, как телеграммами,

 

Сыплет и в окна стучится: беда!

Люди, согрейте! Вы там не без чувства ведь?

И зажигают огни города –

Чтобы не видеть и чтоб не сочувствовать.

 

 

ЗЕМЛЯ

 

Дождинки сеют монотонно

В осенней серой полумгле.

Осклизлых листьев мегатонны

Пластами рдеют на земле.

 

Лежат, в низинах сбившись в глыбы,

В садах, бульварах, по лесам…

И где те силы, что могли бы

Вознесть их снова к небесам?

 

Тут неземных усилий траты

Нужны и где их одолжить?

Земные краны и домкраты

Не в силах это совершить.

 

Но каждой, каждою весною,

И пальцем не пошевеля,

Навстречу солнечному зною

Их вздымет матушка-земля.

 

Немыслима и чудотворна,

Всего живущего залог –

Она, лежащая покорно

У неразумных наших ног.

 

 

ДЕРЕВЬЯ

 

От кручины осеннего тлена

Никуда вы уйти не смогли,

Изумрудные внуки Вселенной,

Шелестящие дети Земли.

 

Вы стоите толпою понурой,

И никто вам не в силах помочь:

Утро встретит вас моросью хмурой

И ожогами холода – ночь.

 

Потерпите, родные. Бывает.

Дни пустые и ночи без сна.

Чем угрюмее будни терзают,

Тем светлей Воскресенье – весна!

 

 

***

 

Осенние ясные дали,

Спокойные, будто глаза,

Которые столько видали,

Что их не замутит слеза.

 

А, впрочем, какие тут слёзы,

Коль, словно оранжевый стяг,

Нежнейшее пламя берёзы

Струится сквозь хмурый сосняк.

 

Горит, не боясь, что осудит

Соседей прижимистых рать,

Что скорая вьюга остудит…

Всё правильно, юная! Трать

 

Своё золотое богатство,

Сори драгоценной листвой;

Ведь самое худшее рабство –

Трястись над своею душой.

 

Поверь бородатому дяде

С поклажей неюных уж лет:

Всегда остаётся в накладе

Себя берегущий субъект.

 

Того ж, кто горел, не считаясь,

Награда немалая ждёт:

Он встретит с улыбкою старость

И, даже уйдя, не уйдёт.

 

 

ПРОЩАНИЕ

 

Октябрь. Берёт за горло стужа.

Цветы поникли у ворот.

В свинцовом небе долго кружит

Грачиных стай круговорот.

 

Они сминаются и рвутся,

Они клокочут, как миры

В котле вселенских революций,

В горниле дьявольской игры.

 

И это мрачное кипенье,

Бурленье чёрное подстать

Обрушившемуся смятенью:

Куда? Зачем нам улетать?

 

Весь этот грозный и печальный

Круговорот над головой

Напоминает пир прощальный,

Где слёзы катятся рекой.

 

…А завтра этот самый хаос,

Забыв про толчею и гам,

Растает в небе дружной стаей,

Послушной мудрым вожакам.

 

 

* * * 

Загудели осенние ветры,

Потянуло сырою тоской.

На бесчисленные километры

Понахохлился табор людской.

 

Да была ли июльская нега?

Всё и мокнет, и стынет теперь.

Сыпанёт ещё белого снега,

Старой хвори и новых потерь.

 

Ты пришла, беспристрастная осень;

Постарайся уж быть подобрей...

Мы послушные, мы не закосим

В сентябре-октябре-ноябре.

 

Не нарушим обещанной дружбы,

Не допустим обсчёт и обман,

Отстоим твои строгие службы:

Ветер, холод, дожди и туман.

 

Обдирай помертвелые чащи,

Плач холодный над нами пролей:

Нам и дальше ведь будет не слаще –

В декабре-январе-феврале.

 

 

*** 

Уже и октябрю пришел конец.

Земля полна предзимнего испуга,

И неба серый сумрачный свинец

Суров, как смерть, и величав, как фуга.

 

Без пышных купидонов-облаков,

Без мишуры древесных украшений

Явило небо свой извечный гений –

Глядеть из тьмы веков во тьму веков.

 

Не верю я в веселую лазурь

Над мамонтов последними стадами;

Такими ж, верно, серыми грядами

Над ними шла космическая хмурь.

 

…Над торжищем несчетных мегатонн,

Над захлестнувшим землю наважденьем

Она плывет, как колокольный стон,

Напоминаньем и предупрежденьем.

 

 

*** 

Зима – светла. Она не знает мрака.

О, волшебство вечерней полутьмы,

Когда над крышей каждого барака,

Светясь, восходят нежные дымы!

 

В застенчивых отливах перламутра

Они плывут, неспешны и тихи,

Идут, как бы пророчествуя мудро

Или слагая дивные стихи.

 

И вдруг забудешь об ухмылках прозы,

О том, что жизнь бывает неправа,

И кто-то там сейчас клянёт морозы

И экономит мёрзлые дрова.

 

 

*** 

Безмятежное, доброе утро.

Сыплет мягкий, задумчивый снег.

И такое затишье, как будто

Это было, и будет вовек.

 

Так вокруг и спокойно, и чисто;

Снег сравнял и окоп, и редут;

И вот-вот демократ с коммунистом,

Благодушно воркуя, пройдут.

 

Каждый вычеркнул давние распри,

А уж если былое мелькнёт,

Он, как тёзка мой – Чехову в Гаспре ,

Улыбаясь, на ухо шепнёт…  

 

Больной Л.Н.Толстой сказал посетившему его Чехову: "Поцелуйте меня на прощанье", а когда Чехов наклонился, Толстой сказал ему на ухо стариковской скороговоркой: "А ваши пьесы я всё равно терпеть не могу. Шекспир плохо писал, а Вы ещё хуже…"

 

 

СОРОКА

 

Зима и хворь. Кто эти вещи

Когда-нибудь разъединит?

А за окном – осточертевший,

Один и тот же скучный вид.

 

Ничто не радует, не дразнит

Усталый ум, потухший взор.

И вдруг, как чёрно-белый праздник,

Сорока села на забор.

 

И так задорно, так бравурно

Затмила скучные дела,

Как свежая линогравюра

Поверх немытого стола.

 

И сами распрямились плечи,

И улыбнулся человек:

Она права – ещё не вечер,

Ангина тоже не навек.

 

Пяток секунд похлопотала

И запестрила вдаль она –

Чтобы и там светлее стало

Всем приунывшим у окна.

 

 

*** 

Лишь в природе найдёшь постоянство;

Лишь в природе, и боле ни в ком.

Тихий снег засевает пространство

За моим одиноким окном.

 

Звездочётов труды и ужимки

Мне сегодня смешны и просты.

В эту ночь я считаю снежинки –

Божества неземной красоты.

 

О, снежинка, вершина творенья!

Что там реймская роза* пред ней?

…Невесомый хрусталь оперенья,

Ювелирность ажурных ветвей…

 

И смиренье… Какое смиренье!

Тьма их сыплется. Белая тьма.

Каждой надо бы – стихотворенье.

Под ногами – тома и тома…

 

* Ажурное круглое окно собора в Реймсе

(Франция), называемое "розой". 

 

 

ЗЯБЛИК

 

Город серый, взъерошенный, грязный,

Но сквозь шумный весны разнобой

Вдруг пробьется застенчивый праздник –

Это зяблик вернулся домой.

 

Немудрящая песенка лета,

Как улыбка ребенка, чиста.

Любо слушать её без билета,

Занимая любые места.

 

Любо, прыгая с кочки на кочку

Над весенней шалавой водой,

Вдруг увидеть звенящую точку –

Это зяблик вернулся домой.

 

 

МАЙ

 

…И колдовство вечерних улиц,

И ночи тёмный, душный зов…

Чего ты хочешь, май-безумец,

От исполнительных рабов?

 

Ты их ведёшь, куда захочешь,

Бросаешь в счастье или в грех,

Над их готовностью хохочешь,

И необиден этот смех.

 

И даже те тебе подвластны –

Рабы семьи, рабы забот…

И новое хмельное рабство

Для них дороже всех свобод!

 

 

*** 

В майский день расцветает и веник.

Прёт за город воскресный народ.

Неуёмный людской муравейник

Копошится, копает и жжёт.

 

И горчаще сквозь сизые чащи

Расплываются эти дымы.

Ничего этой горечи слаще

Не сыскать после пресной зимы.

 

Ту горчинку почуешь за вёрсты,

Закипая желанием жить.

Вон как синие дали развёрсты –

Не придётся петлять и кружить.

 

Возносись, очищающий ладан,

Пожирай сухостой, как мосты

К тем путям, где гордыней и блудом

Засоряются наши мечты!

 

Не мечтаем о благости Рая,

Но и мрака не хочется нам…

Выжигай, веселясь и играя,

Где бы ни было, скуку и хлам!

 

 

*** 

Май в разгаре. Волшебное время!

Всё стремится в счастливый полёт.

Одуванчиков дерзкое племя

Лишь на крышах ещё не цветёт.

 

Простодушно, без всякой утайки,

По-цыгански не ведая страх,

Разметались их жёлтые стайки

Между рельс, у столбов, во дворах.

 

Не страшны им ни ливни, ни ветры,

Что им степи и что города…

Хоть какие считай километры –

Всюду их золотая орда,

 

Развалясь на горячих пригорках,

Брагу солнца до одури пьёт,

Беззаботно, без помыслов горьких,

Что приходит всему свой черёд,

 

Что вовек всё живое на свете

Время жжёт в непреклонных кострах,

И что тот же улыбчивый ветер

Разметёт их серебряный прах.

 

 

*** 

Какое утро! Золотой туман.

Не колыхнётся царственная Волга.

Увидев это, можно снова долго

Терпеть житейский будничный обман.

 

Ещё нигде ни звуков, ни следов.

Всё безмятежно, правильно и ясно.

Скворечники над кипенью садов –

Как заголовки лирики прекрасной.

 

 

ЛЕТО

 

Ах, лето, лето, лето –

Неутолимый звон,

Горячая комета

В просторе годовом!

 

Ты рассыпаешь искры –

Весёлые цветы,

Но отчего так быстро

Над нами мчишься ты?

 

За росами июня

Стоит сентябрь в огне.

Ах, лето, всадник юный

На солнечном коне!

 

Звенит златое стремя,

И повод сжат в горсти.

Помедли, чудо-время,

Подольше погости!

 

 

*** 

Потемнеет. Потянет прохладой.

Побелеет полынь у дорог.

И по веткам притихшего сада

Беспардонно пройдёт ветерок.

 

И опять налетит и взъерошит,

И волнами пойдёт по кустам.

То затихнет, то снова полощет

Шерсть земную, а поверху, там –

 

Океаном клубящейся хмури,

Повергая в смятенье дома,

Заливая остатки лазури,

Наползает лиловая тьма.

 

А под нею притихшее поле

Ждёт испуганным тёмным нутром,

Что вот-вот в исступленьи расколет

Купол неба чудовищный гром.

 

 

*** 

Жара. Ни движенья, ни мысли.

Дремота бессмысленных грёз.

Как сохлые тряпки, повисли

Зелёные плети берёз.

 

Не тронется пылью дорога,

Живое попряталось в тень,

И только коза-недотрога

Упорно бодает плетень.

 

И ты в этом царстве покоя,

Где сонная одурь и тишь,

Вот это упрямство тупое

Улыбкою вознаградишь.

 

 

РЕМОНТ СТАРОГО ДОМА

 

Сломали крышу. Новые стропила

Уже возносят плотнику хвалы,

И небо восхищённо окропило

Веранды изразцовые полы.

 

Июньский дождик, краткий, деловитый,

Давно такой не видя старины,

Расцеловал узорчатые плиты

И улетел, не ведая вины.

 

Ах, лето, ты почти синоним счастья!

И синь вверху, и солнце на плечах…

И пол, хлебнув небесного причастья,

Тотчас и высох в жарящих лучах.